Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 25 страниц)

– Правда, – сказал Гарднер и опустил голову.

Глава третья

Расхаживая по комнате, Курцер диктовал:

– «Таким образом, эти сведения приобрели большую долю вероятия. Не желая, однако, показывать свой страх или, того более, явиться в смешном виде, я ограничился только расстрелом заложников и облавой в рабочих кварталах города. Но, конечно, как я и ожидал, никаких результатов это не дало. Правда, военный трибунал вынес несколько сотен смертных приговоров на основании чрезвычайных законов об охране нации, но ни суд, ни прокурор, ни тем более я, к которому приговор пошёл на утверждение, не могли скрыть, что он не может считаться обоснованным. Тем не менее...»

Он запнулся и замолчал.

– Тем не менее, – сказал секретарь, не поднимая глаз от листа бумаги, – вы их всё-таки расстреляли?

Курцер подошёл к дивану, сел на него и скинул подушки на пол.

– Память у вас хорошая, это я знаю, – сказал он устало. – Да, мы всё-таки «обслужили», как выражается Гарднер, этих бедных каналий, что, кстати, никакого удовольствия мне не доставило, я ведь не мой гестаповский коллега. Так на чём мы остановились?

– «...не может считаться обоснованным. Тем не менее...»

– Хорошо. Переделайте фразу так: «Несмотря на то, что описательная и результативная часть приговоров, несомненно, справедлива в свете наших общих задач в деле замирения страны, самые приговоры, однако, не могли считаться достаточно обоснованными. Так, например, не выполняется ряд процессуальных норм, которыми суд по самому своему характеру чрезвычайного трибунала заниматься не мог». Написали?

– Написал, – сказал Бенцинг. – Так действительно выходит приличнее. Вот тут и можно начать: «Тем не менее...»

– «Тем не менее, – заговорил размеренно Курцер, – все эти меры были бессильными и, конечно, не могли сколько-нибудь упрочить наше положение. Земля каждый день взрывалась и горела под нашими ногами. И что могли изменить в этом усиление внутренней охраны, облавы, чуть ли не поголовные расстрелы жителей того дома и даже той деревни, около которых произошла диверсия или покушение? Опасность, однако, пришла с той стороны, с которой я её никак не ожидал. Слишком нелепа была та ловушка, в которую я попался». Та ловушка, в которую я попался, – повторил он медленно, вдумываясь не в свои слова, а в то, что скрывается за ними.

– Я уже это написал, – сказал Бенцинг и положил перо, демонстративно показывая тем, что продолжения он и не ожидает.

С минуту ещё Курцер молча ходил по комнате, потом подошёл к стене, снял английский винчестер, осмотрел его, взвёл курок и стал целиться в своё отражение в зеркале. Положив перо, секретарь сидел неподвижно, опустив глаза на желтоватый лист бумаги. Курцер прищурился и щёлкнул курком. Бенцинг глубоко вздохнул и повернул голову.

– Всё? – коротко спросил он, медленно и сонно поднимая и опуская веки.

– Всё, – сказал Курцер. Вынул зажигалку и подбросил её на ладони. Спокойной ночи, Иоахим.

Бенцинг молча встал, бесшумно выдвинул ящик стола, сунул туда рукопись, потом подошёл к окну, опустил шторы, погасил настольную лампу и, не прощаясь, пошёл из кабинета.

– Иоахим! – окликнул его Курцер, когда тот был на пороге.

Бенцинг остановился и с улыбкой поглядел на него. Улыбка была открытая, понимающая, совсем не такая, которая пристала секретарю.

– Всё на том же месте? – сказал Курцер с кривой улыбкой.

– Я так и знал, что мы здесь кончим, – ответил Бенцинг, и тогда Курцер опять молча зашагал по комнате.

Секретарь затворил дверь. Курцер походил, походил, потом подошёл к туалетному столику, снял флакон с одеколоном, налил себе на ладонь немного зелёной жидкости, обеими ноздрями с наслаждением втянул её запах – он больше всего любил ангорских кошек, хорошие духи и шоколадные конфеты – и крепко провёл рукой по волосам. Потом бодро кашлянул, подошёл к письменному столу, сел за него, достал голубую тетрадку и начал быстро писать.

«Всё это очень плохо отражено в протоколах следствия и судебных материалах, хотя поплатилось за это более десяти тысяч человек. Я знаю, пожалуй, ненамного больше, чем следователи этого дела, тем не менее то, что я знаю, больше не знает никто. Вот если бы я был писателем...»

Не отрывая пера от бумаги и не перечитывая, он зачеркнул написанное косым крестом и продолжал уже не останавливаясь.

«Я писал про ловушку: „идиотская и нелепая“. Так оно и было. Однажды секретарь доложил мне, что с личным письмом от „Медведя“ ко мне пришла женщина. Было три часа ночи, и я приказал уже вызвать автомобиль. Тем не менее я задержался и письмо прочёл. Оно, несомненно, было написано „Медведем“ и имело номера схожие с теми, которые стояли на его переписке. Внизу был оттиск его печати. Я прочёл его до конца и увидел, что ничего существенного в нём нет, речь шла о каком-то заложнике, – тем не менее я принял посетительницу. Меня поразило, что она была одета очень провинциально с изысканностью мещанки, так, как полагается одеваться всем просительницам. Даже чёрная вуаль и та была на ней. Потом я подумал, что у „Медведя“ вообще вкус неважный, и больше думать об этом не стал. Утверждаю с полной ответственностью: я уже понимал, что ввязываюсь в скучную и, по-видимому, совершенно бесполезную историю. Тем не менее я предложил ей сесть и изложить существо дела. Она воскликнула: „О, спасибо!“ – и продолжала стоять. Тогда я сказал ей довольно резко, что мне неудобно так смотреть на неё снизу вверх, она села, и я мог разглядеть её как следует. Ей было лет около двадцати двух, никак не больше, у неё была великолепная матовая кожа, очень гладкая и мягкая, чёрные и несколько косо, по-кошачьему, расставленные глаза. Вот это я сразу заметил, а потом забыл, – а забывать-то, оказывается, и не следовало. У неё было жёсткое выражение лица, а когда она заговорила со мной, то меня так и резанул её голос, ясный и резкий. Ах, зачем я не обратил на это внимания тогда!» Рука Курцера безостановочно бегала по бумаге. Он покусывал побелевшие губы, а замазки во рту набиралось всё больше и больше, в голове начинало звенеть, но он всё-таки был доволен. Наконец-то он нашёл в себе мужество написать ясно и прямо о том, что давило его почти физически. С этой женщиной он прожил два дня. Он не был трусом. Даже в секретных бумагах министерства внутренних дел и государственной тайной полиции, когда речь заходила о ней, всегда отмечалось особо, что только мужество и самообладание наместника сохранило ему жизнь и дало возможность задержать преступницу. Впрочем, это была дешёвая победа. Она сумела как-то отравиться до прихода охраны. Итак, Мужество и Самообладание. Он чувствовал его в себе всё меньше и меньше. И серьёзно думал, что вряд ли теперь заслужит похвалы гестапо. Главное, если бы хотя опасность была открытая, ясная, лобовая, а то ведь всё скрывалось в тумане. Теперь он писал о том, что письмо оказалось поддельным, а сама она успела отравиться и умерла около него, на ковре. Нити оборвались. Враг показал на минуту своё страшное лицо, своё почти сверхъестественное всемогущество и ушёл в воздух, стал уэллсовским невидимкой, дал ему ещё какой-то срок, – а какой? Кто же это знает?

«Мне до сих пор непонятно, почему она не воспользовалась револьвером, – писал Курцер. – Полицейская ссылка на то, что выстрел привлёк бы внимание служащих и охраны, явно несостоятельна. Она отлично знала, что в вилле никого не было, кроме старых слуг, не смевших подниматься наверх без особого на то сигнала. Кроме того, в кабинете за стеной находился сообщник, личность которого так и осталась невыясненной. В эту ночь, как выяснилось впоследствии, были пересняты все главнейшие документы, находящиеся в моём сейфе, в том числе... – Эти слова и следующие за ними четыре строчки были тщательно зачёркнуты. – Вообще же я думаю – разгадка в том, что она была очень жестокой. Однажды ночью я проснулся от того, что около меня никого нет. Я поднял голову и увидел – на столе горит настольная лампа, лежит её раскрытый портсигар, а её в комнате нет. Через открытую дверь я увидел она стоит на балконе и, заложив за затылок обе руки, смотрит на луну, и только что я хотел её окликнуть, как вдруг она быстро обернулась, посмотрела на меня и пошла. Походка её была бесшумной, кошачьей, такой, какой она никогда не ходила днём.

Она дошла до края каменного балкона и остановилась. „Как оборотень“, подумал я. С секунду она простояла неподвижно, словно к чему-то прислушиваясь или выжидая чего-то, потом быстро, как змея, перегнулась, вытянулась и протянула пальцы по направлению к соседнему окну. Это было окно моего кабинета. „Вот оно что“, – мгновенно понял я всё, – „план Кримгильды“. И сейчас же в ответ из темноты раздался тихий, сухой и раздельный стук. Один раз, потом другой и третий – стук пальцем по стеклу. Она облегчённо вздохнула, даже слегка кивнула головой, выпрямилась, своей обычной походкой вошла в комнату, закрыла дверь, подошла к столу, выбрала из портсигара папиросу, постояла так немного, держа её в зубах, потом погасила лампу и пошла к кровати. Я схватил её, когда она легла со мной рядом и сонно повернулась на бок. Мне хотелось её взять живьём, и поэтому я приказал: „Лежи смирно. Я всё знаю!“ И тут произошло что-то такое, чего я не могу объяснить до сих пор. Я схватил её за горло, а под моими пальцами, руками оказалось что-то сильное, мускулистое, пружинистое, такое, как будто я хватал не женщину, а огромную змею или рыбу. Она мгновенно ушла из моих рук, и прямо над собой я увидел со странной, навек запомнившейся мне отчётливостью её занесённую руку и лицо – вот эти проклятые, косо прорезанные, кошачьи глаза, прямую, короткую, тигриную складку на лбу, – и сейчас же меня всего залила такая жгучая боль и тошнота, что я закричал. Потом уже я понял – она метила в сонную артерию и промахнулась. Как-то я сумел изловчиться и ударить её головой в нижнюю челюсть, а когда она рухнула – страшнее этого удара нет ничего, – соскочить на пол к звонку. Она задохнулась, упала, потом села на кровать и с минуту так просидела неподвижно. В это время колени у меня тоже дрогнули, и я опустился у её ног на пол. „Кто ты?“ – спросил я её. Она не ответила и отвернулась... Тогда...»

Тут на столе зазвонил телефон, и Курцер осторожно положил ручку и снял трубку.

– Да, да, – сказал Курцер и перевёл взгляд на секретаря, который вошёл в комнату и остановился у двери.

– Здравствуйте, коллега, – сказала Курцеру телефонная трубка. Напоминаю вам, что вы мне обещали поговорить с господином Войциком. Мне нужно уезжать, и я хотел бы присутствовать при разговоре. Я ему придаю серьёзное значение.

– Когда вы уезжаете? – спросил Курцер, и лицо его перекосилось.

– Я за вами прислал автомобиль, – сказала телефонная трубка. – Я хочу, чтобы вы испытали его. Это новая машина фирмы «Опель», пятый пробный экземпляр, вышедший из сборочного цеха всего три дня тому назад.

– Хорошо, – сказал Курцер и обернулся к Бенцингу. – Что, машина уже прибыла? Я сейчас еду. Только позовите мне Курта. Он спит, но его всё равно надо разбудить.

Курт пришёл и остановился около двери. Курцер сидел за столом и что-то быстро писал карандашом в блокноте.

– Да, да, Курт, – сказал он, мельком взглянув на садовника. – Да, да, голубчик. Давно, давно мы не виделись с вами. Очень давно. Я вот сейчас кончу и... Вы курите, Курт?

– Только трубку, – тихо ответил Курт, не сводя с Курцера больших горящих глаз. – От папирос у меня болит грудь.

– Ага, только трубку! Хорошо, хорошо, если трубку. Бенцинг! – крикнул он, и Бенцинг вошёл. – Вот, – сказал Курцер, – возьмите и прочтите. Это на тот случай, если я почему-либо задержусь.

– Так, сударь, слушаюсь, – сказал Бенцинг, бегло прочитав листки, исписанные закорючками и крючками. – Понятно.

– Это только тогда, разумеется, действительно, если я задержусь в городе, но я не задержусь там.

– Всё понятно, сударь, – ответил Бенцинг и слегка поклонился.

– Да, да, Курт, – сказал Курцер, отворачиваясь от Бенцинга. – Вас ведь Куртом зовут? Так? Слушайте, мы ведь где-то виделись?

– Так точно, – ответил Курт тихо и почтительно и вытянул руки по швам. – Так точно! Виделись. При вашей лаборатории служил. Там ещё баллон тогда взорвался, помните?

– А как же мы с вами расстались? – вдруг слегка нахмурил брови Курцер, словно не то что припоминая, а просто что-то ставя на вид Курту и прося от него объяснения. – Вы ведь, кажется... – он остановился, глядя на него.

Глядел он так, точно хотел проверить что-то, на самом же деле он действительно ничего не помнил. Странные вещи происходили у него за последнее время с памятью (он упорно приписывал это ранению, но вряд ли это было в действительности так). Внезапно стали обнаруживаться провалы, и всё, что попадало в них, он не помнил совершенно. Вот события смежные и последующие припоминались до мельчайших подробностей, но то, что попадало в зону этого чёрного слепого пятна, растворялось совершенно. Иногда даже приходилось гадать: да полно, было ли это в действительности, может быть, вообще ничего не существовало? Он тщательно скрывал этот недостаток, прятал его от всех и делал это с такой лёгкостью и умением, что, пожалуй, только кое-кто из его личного секретариата кое-что подозревал. И происходило это не потому, что он стыдился или слишком больно переживал воспоминания о том страшном и тёмном куске его жизни, когда он, обливаясь кровью, лежал на ковре... Нет, все эти соображения не могли быть особенно весомыми в его глазах. Наоборот, он гордился этим приключением. Ведь как-никак он остался жив. И получил даже Железный крест. И за дело, конечно, его получил. Попробуй-ка кто другой уйти живым из этой ловушки! Кто посмеет сказать, что она плохо была задумана! Нет, совсем иные соображения заставляли его скрывать свой недостаток. Сознаться в нём – не значило ли это прежде всего показать свою неполноценность, зависимость от памяти и доброй воли кого-то другого? А ведь дело-то обстоит так: он не помнит, он не знает – значит, должен помнить и знать другой. А это в свою очередь значит, что нужно этому другому верить. А где гарантия, что тот, другой, с хорошей памятью, удержится от какой-нибудь авантюры, где страдательным лицом будет Курцер, и опять-таки ввиду этого своего недостатка? В том волчьем мире, в котором он живёт, нельзя показывать своей раны, какой бы незначительной она ни была. В его же положении... Ну, одним словом, он отлично понимал, почему, зачем и от кого надо скрывать этот недостаток. В истории с Куртом ему всё портило настроение: и то, что он помнил только самое начало и самый конец этой истории, и то, что Курт Вагнер ловит зачем-то птиц, и даже то, что он знал когда-то его отца. Но вот он наконец перед ним. Бывший не то лаборант, не то старший служащий при лаборатории № 5. Потом что-то такое случилось (что же, что именно, чёрт возьми?), и Курт Вагнер исчез. И исчез не потому, что умер. Значит, сбежал. Наверное! Так вот: при каких обстоятельствах, а главное – от чего он сбежал?

– Так где же вы были после? – спросил Курцер.

Курт вздохнул.

– С тех пор много воды утекло, – ответил он задумчиво. – Где был? Да везде был. На родине был, потом уехал на юг Франции.

– Куда же именно? – спросил Курцер.

– Сперва на курорте заведовал теплицами. Каждое утро должен был выставить на столики, в бокалы, полсотни чёрных, жёлтых и алых роз. – Он остановился, выжидая ответа. – Вы думаете, это легко?

– Ну, потом? – спросил Курцер, постукивая пальцами по столу.

– Ну, потом был в Берлине. Поставлял цветочной фирме «Гаубсберг и сын» минеральные удобрения для комнатных растений «Тропики» – две марки пакет. «Пальмовые рощи расцветают в вашей комнате. Около вашего камина наливаются и созревают золотые плоды ваших любимых цитрусовых». Ну и так далее. На двадцать строк мелкой печати, в середине рисунок – целующаяся парочка под апельсиновым деревом в золотых плодах. Очень хорошо шёл этот товар.

– Так. Что дальше? – спросил Курцер.

– Так продолжалось год. Потом...

– Вот что, Курт, – сказал Курцер увесисто и спокойно. – Я свободный человек, у меня хватит времени выслушать ваши арабские сказки, но лучше было бы, если бы мы договорились с вами без них. Понимаете, для нас лучше.

– Как, вы мне не верите? – ошалело спросил Курт. – Так вот, пожалуйста, я вам покажу рекламу. – Он полез в карман и вынул оттуда многокрасочную этикетку, такую, какой обыкновенно оклеивают дешёвые консервы: «Минеральные удобрения „Тропики“».

– Ах, вы даже и пакетик с собой захватили? – засмеялся Курцер. – Ну, Курт, давайте без дураков. Вы видите, здесь это не пройдёт. Говорите прямо: куда вы убежали из лаборатории?

– Я? Убежал? – очень изумился Курт.

– Да. Вы убежали. Лопнул баллон, и вы убежали, – спокойно подтвердил Курцер. – Так вот: куда и почему?

С минуту оба молчали. В дверях показался секретарь, но увидел Курта и исчез.

– Почему и куда? – повторил Курцер.

– Я ушёл из лаборатории потому, что у меня слабые лёгкие.

– Ага, – сказал Курцер.

– И работать с собаками я уже не мог. Да ещё с этим газом, будь он проклят.

– Ага, – принял к сведению Курцер.

– После этого я стал кашлять кровью. У меня болела грудь, и я...

– Ага, – подытожил Курцер.

– Ну и ушёл, – с неожиданным раздражением закончил Курт. – Что мне, в самом деле, издыхать, что ли, из-за этих собак?

– Так, – сказал Курцер, потому что он понял всё окончательно. Значит, вам не понравилось и вы сбежали?

– Да не сбежал я, – протестующе ответил Курт, – не сбежал. Я просто...

– Ну да, у вас болела грудь. Не издыхать же вам из-за этих собак. Знаю, знаю! Так вот, послушайте теперь меня. Вы сбежали, и сбежали из военной лаборатории в самое горячее время, не потрудившись даже сдать ключи. Если бы я вас тогда поймал, я бы вас расстрелял через двадцать четыре часа как дезертира.

– Воля ваша, – тускло ответил Курт.

– Моя воля! Я расстрелял бы вас через двадцать четыре часа. Но я вас не расстрелял и не расстреляю. Наоборот, я дам вам возможность хорошо заработать. В каких отношениях вы с моим племянником и профессором?

– Ваш племянник хороший мальчик, – ответил Курт.

– Да? Но это оставим, – слегка поморщился Курцер. – Что у вас за отношения с его отцом?

– Господин профессор безумный человек, – быстро и убеждённо ответил Курт.

– Безумный? – немного удивился и даже поднял брови Курцер. – Отчего же вы так думаете?

– А вы посмотрите на сад, – ответил горячо Курт. – Разве это сад? Это куст крапивы. Бурьян. Скотный двор. Это... это, извините, чёрт знает что такое.

– Да?

– Да, господин полковник. Я ведь помню этот сад при вашем батюшке, двадцать пять лет тому назад. Ну разве есть что-нибудь похожее? Тогда если это клумба, так она была клумба. Пруд так пруд. Аллея – так она аллея. Ну а сейчас?

– Значит, в саде всё и дело? – спросил Курцер.

– Аллеи. Ну, по совести, что это за аллеи?

– Курт, – вдруг встал с места Курцер, – не надо! Не надо со мной валять дурака! Понимаете, я вам не Ганс.

– Господи, да я... – взмахнул рукой Курт.

– Да! Вы, вы! Вот вам и не надо обманывать меня. Понимаете, ни к чему это. Давайте поговорим честно и открыто. Я согласен вас использовать, но для этого вам нужно бросить со мной эту нехорошую, совершенно бесцельную манеру играть какого-то дурачка. Дело, конечно, не в саде.

– Ну, дело и в саде, – горячо ответил Курт. – Я ваших мыслей в отношении меня не понимаю, но уж если вы со мной говорите, то разрешите вам заметить, что дело и в саде. Порядочный хозяин так сада не запустит. Это же твоё жилище. Сад-то! Если живёшь свинья свиньёй, то и в голове у тебя не может быть ничего порядочного. Вот как я считаю.

– Ладно, – вдруг рассмеялся Курцер. – Пусть дело будет в саде. Я забыл, что вы работали ещё с моим отцом. Так вот, моё первое поручение вам: вы завтра берёте мальчика и ведёте его к оранжерее. Понимаете?

– Понимаю, – сказал Курт.

– Вы его уводите ловить дрозда, и что бы там, в доме, ни случилось, вы его домой не пускаете.

– И это понимаю, – ответил Курт и даже не позволил себе улыбнуться.

– Ну вот и отлично. Повторяю: какими угодно средствами, но чтобы завтра мальчика там не было. Понимаете? – Он ткнул пальцем в потолок комнаты, где помещался кабинет профессора.

– Понятно, – ответил Курт и глубоко вздохнул.

– Ну вот, значит, и договорились, – сказал Курцер и поднялся из-за стола.

Впереди что-то крикнули. Автомобиль резко остановился. Несколько человек стояло впереди на дороге. Белые и красные пятна фонарей приблизились и скакали по земле. При красном свете было видно несколько больших чёрных шпал, положенных одна на другую поперёк дороги. «Настоящая баррикада, – подумал Курцер. – Быстро работают!» Несколько поодаль, накренясь на правый бок, стоял автомобиль охраны. Белый фонарь подошёл совсем вплотную и стал скользить по колёсам – кто-то осматривал их со всех сторон.

– Вот, – сказал Курцер Бенцингу, – опять что-то неладно.

– Я выйду узнаю, – и Бенцинг взялся за ручку дверцы.

– Сидите, сидите, – приказал Курцер, – сейчас опять поедем.

Они проехали несколько шагов и опять остановились.

– Чёрт! – выругался Курцер.

Сзади с визгом накатил и остановился последний автомобиль охраны.

– Что ещё за история? – сказал Курцер.

Охранник подошёл к шофёру и сказал ему что-то, потом осторожно отворил дверцы пассажирской кабины.

Через мутные сумерки – было видно, что наступает уже утро. – Курцер узнал подошедшего и встал, нащупывая в кармане ручку браунинга.

– В чём дело, лейтенант? – спросил он недовольно. – Лопнула шина или что?

Он хорошо понимал, что это не шина лопнула, это случилось что-то на дороге – и, может быть, весьма серьёзное...

– А? – переспросил он, раздражённо морщась, так, словно не расслышал ответа, хотя лейтенант ещё не успел ему ничего ответить.

Лейтенант стоял навытяжку, держа руку под козырёк. Он быстро и звучно дышал и казался очень помятым, но рука около козырька не дрожала.

– Господин полковник, – сказал он, – дорога оказалась заваленной. Кроме того, впереди ещё натянут стальной трос, у переднего мотоциклиста снесло голову.

– Недурно, – сказал Курцер тем спокойным, беспощадным и равнодушным тоном, который он всегда принимал в таких случаях. – Значит, одного уже нет? Ну-ка, я выйду.

– Когда автомобиль остановился, – быстро продолжал лейтенант, стараясь опередить его движения, – из кустов стали стрелять. У меня прострелена фуражка.

– Ещё того лучше, – усмехнулся Курцер. – Да вы же герой, лейтенант!

– Когда я вышел из автомобиля, на меня из-за кустов выскочил мужчина, но я...

– Где он? – коротко спросил Курцер.

Происшествие было много серьёзнее, чем он даже думал.

– Впереди лежит.

– Идёмте, – сказал Курцер.

Он легко выскочил из автомобиля и широким, мягким шагом, похожий на быстро крадущуюся белую рысь, пошёл по дороге.

Были только первые минуты рассвета. В неподвижном белом воздухе чётко и ясно рисовались немногие предметы – круглые чёрные кусты по бокам дороги, чёрная же, тускло блестевшая в канавке вода и в перспективе несколько высоких, прямых деревьев. Деревья стояли совершенно неподвижно, как будто выхваченные одним взмахом ножа из целого куска фанеры или жести. Ещё дальше, как за толстым, мутным стеклом, виднелось поле, кусты и тусклые красные крыши, вытянутые в одну нитку. Видимо, там находилась деревня. В ту секунду, когда Курцер выпрыгнул из машины, вдалеке пронзительно закричал петух. И в тончайшем, ломком, как ледок, от утреннего холода воздухе его крик прозвучал особенно гулко.

«И пропел петел в третий раз», – вспомнилась почему-то Курцеру евангельская цитата.

Убитый лежал на дороге, полуоткрыв рот и показывая крепкие жёлтые, как калёные орехи, зубы. Около его головы уже наползла небольшая чёрная маслянистая лужица.

– Куда вы его? – спросил Курцер и опустился на корточки.

– В лоб, – поспешно сказал лейтенант. – Вам надо отойти с дороги, охрана обшаривает кусты.

– Вы уже связались с городом? – спросил Курцер, неотрывно смотря на убитого.

– Пока не удалось включиться в телефонную сеть. На большом расстоянии перерезаны провода.

– Здорово! – похвалил кого-то Курцер. – Молодцы! – и повернул ладонями кверху руки трупа.

При фонаре были видны жёлтые мозоли, толстая, продублённая кожа. Курцер даже слегка пощёлкал по ней пальцем. Потом провёл рукой по бокам брюк, где находились карманы.

– Ничего нет, – сказал стоящий над ним солдат. – Вот только, – он протянул маленькое круглое зеркальце в черепаховой оправе.

Курцер посмотрел на него, но в руки не взял.

Около накренившегося автомобиля стояла группа военных, человек восемь – десять. Из них двое в ординарной военной форме, забрызганные грязью, с винтовками старого образца, с примкнутыми неуклюжими австрийскими штыками. Серый отблеск утра блестел в широких лезвиях штыков. «Откуда эти чучела?» смутно, не удивляясь, подумал Курцер. Он снова поглядел в лицо трупа. Оно было ничем не примечательно. Ординарнейшее широкое лицо с зеленоватой, неживой кожей городского жителя, всё в мелких жёлтых веснушках. Нос широкий, расплывчатый. Небольшие висячие усы.

Курцер поднялся и резким движением отряхнул руки.

– Альфред! – позвал он лейтенанта и показал на солдат с примкнутыми штыками: – Это кто такие?

– С ближайшего полицейского поста, – ответил лейтенант. – Оказались поблизости и выскочили на выстрел. Пьяные. Видно, что шли к бабам. У одного новая женская рубаха под мышкой. Живут тут две недели и вот ничего не знают.

– Как это всегда и полагается регулярной охране, – спокойно констатировал Курцер. – Гарднеровская система работы. Недаром при нём уже убили одного наместника. Нет, всё-таки придётся сменить этого идиота.

Он подошёл к солдату.

– Где ваш пост? – спросил он миролюбиво.

– За два километра отсюда, – ответил один солдат, робко глядя на него.

– А сколько вас всего? – спросил Курцер.

– Сорок пять человек рядовых и один лейтенант, – ответил тот же солдат.

– Сорок пять человек! Ну как же вы сегодня очутились тут?

– Мы были посланы в обход. И, кроме того...

– Вот что, братцы, – миролюбиво сказал Курцер. – Вы мне не врите, я не ваш комендант. Что там за обход? Два человека за две версты от поста? Что вы мне морочите голову, как глупенькому? И бабья рубаха у вас зачем-то?..

– Господин начальник может это проверить, – ответил бойко до сих пор молчавший солдат. – Так точно, посланы в обход старшим лейтенантом Родэ.

– Запишите, Альфред, Родэ – старший лейтенант, – сказал спокойно Курцер. – Бабья рубаха, бабья рубаха как сюда попала? – закричал он вдруг. – Что это вам – штык, ружьё, револьвер? За каким чёртом она вам?

– Мы по дороге должны были зайти... – робко сказал второй солдат.

– Ну? – крикнул Курцер. – Должны были зайти...

– К моей невесте, – наконец выдавил из себя первый. – Я вот и...

– Вот! – облегчённо вздохнул Курцер. – С этого и следовало было начать. Значит, так: вы ушли с поста к бабам? Где же они живут?

Солдаты молчали, переминаясь.

– Чёрт вас возьми, ослов! – заревел Курцер во всё горло и не топнул, а пнул ногой в землю. – Если вы будете молчать, я расстреляю вас на месте!

Он в самом деле был взбешён до крайности. Вся эта идиотская история с выстрелами из-за кустов, остановленным автомобилем, застреленным террористом, двумя перепуганными болванами в солдатской форме, бабьей ночной рубахой – её, распустив, держал перед ним Альфред, так что он досыта мог налюбоваться на все её банты и кружевные оборки, – окончательно вывела его из себя. Он чувствовал, что может заорать во всё горло, кинуться с кулаками, затопать ногами, вообще проделать что-то ужасное и смешное.

Он глубоко вздохнул, вытащил из кармана портсигар, подержал его и спрятал: это не годилось показывать – пальцы у него дрожали мелко и противно, и он сам не знал, от злости или от страха.

– Ну, я вас, голубчики, кажется, научу служить, – сказал он тихо, злобно и спокойно. – Вы у меня, кажется, узнаете, что такое война.

– Эти женщины живут тут, за бугром, – быстро и тонко сказал вдруг бойкий солдат. – Если герру оберсту угодно, мы покажем.

– Нет, это герр оберёт сейчас вам кое-что покажет, – сухо улыбнулся Курцер. – Альфред, посадите к себе этих героев, пусть ведут.

В это время за кустами что-то произошло, быстро и прямо блеснул зелёный фонарь, и вот на дорогу вывели высокую девушку в наручниках. На ней было модное, но разорванное платье – рукав висел – и городские туфли. Сзади неё шёл охранник, держа парабеллум.

– Вот с ним и говорите, – сказал он тихо, кивая головой на Курцера, а мы что!

Старший из группы подошёл к Курцеру.

– В кустах ничего не обнаружено, – сказал он громко. – В одном месте трава примята, и там лежат две консервные банки, но они после дождя до половины полны водой и, видимо... – он задохнулся, потому что слишком торопился и трусил.

Этот анекдотический рапорт совершенно взорвал Курцера. Он повернулся и пошёл к автомобилю. Руки у него слегка тряслись. Он тяжело дышал. Дымчатый, синеватый рассвет почти совсем растворил темноту, но Курцер не видел этого. Желая дать простыть гневу, он наклонился и сорвал лоснящийся широкий лист ландыша. Полная, круглая капля, непрозрачная, как комочек ртути, скатилась по его руке. Он приложил к разгорячённому лицу жёсткий лист и простоял так с минуту неподвижно. Потом молча подошёл к автомобилю, сильно рванул дверцу и залез в него. И сейчас же около него появились с разных сторон начальник охраны и секретарь.

Курцер сидел, призакрыв лицо одной перчаткой, и около нижней губы его, как часы, пульсировала какая-то жилка.

– Альфред? – спросил он после небольшой паузы.

– Да? – наклонился к нему начальник охраны.

– Откуда они взяли эту ундину?

– Она сидела в кустах и когда увидела нас, то прыгнула в овраг и бросилась бежать. Говорит – шла в город на работу и остановилась, чтобы отдохнуть.

– Что же, может быть и так, – согласился Курцер. – Увидела вас и испугалась.

– Но она из здешней деревни, – сказал секретарь.

– Что же, и это вполне вероятно, – сказал Курцер, закрывая глаза. Ему на секунду всё стало противно и безразлично. Огромная, безликая усталость находила на него. Но он знал, что это сейчас же пройдёт.

– Но странно, – сказал секретарь, – она должна была видеть этого убитого. Не может быть, чтобы он не прошёл мимо неё.

Курцер молчал.

– И то ещё странно, – пожал плечами лейтенант, – что она села отдыхать, находясь за версту от деревни.

– В деревню! – вдруг приказал Курцер и вскинул голову. – Едем в деревню! И бабью рубаху тоже захватите! – продолжал он яростно, так что даже пена показалась у него на губах. – Там мы отдадим её по назначению. Хочу я посмотреть, что это за гнездо. Едем!

Женщины, к которым шли солдаты, жили за бугром. Но Курцер вдруг опомнился: «Ещё чего недоставало! Ехать в такое время к бабам! Проверять комендантскую охрану! Я в самом деле схожу с ума».