Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 25 страниц)

– А вас? – спросил Ганка.

Он спросил потому, что последние слова Войцика для него прозвучали так: «Но меня, сударь, вы и на этом не поймали бы».

– А меня... – в раздумье повторил Войцик и остановился. – Нет, то есть, может быть, да... То есть, конечно, нет. Но это не потому, что я не поверил бы вам, – возможно, поверил бы, и даже конечно поверил бы, но записку и адреса не дал бы. Он ещё подумал.

– А когда вас должны выпустить?

– Да я ведь не знаю, выпустят ли, – сказал тускло Ганка. У него опять начала болеть голова и становилось душно и мутно. – Он сказал мне: «Сегодня или завтра отпустим».

– Понятно! Выпустят, Ганка, обязательно выпустят! Вы им теперь нужны... – Он криво усмехнулся. – А вот Людовика-то Дофинэ, очевидно, уже... – он не договорил и щёлкнул себя по затылку.

Ганс посмотрел на него с удивлением.

– Вы меня не так поняли, – сказал он. – Какой Людовик Дофинэ? Никто со мной, кроме Гарднера, не говорил. А Дофинэ и на свете-то не существует.

– Не существует? – переспросил Войцик. – Да, теперь, конечно, уже не существует. Раз Гарднер вам назвал его фамилию, значит, больше его не существует.

– А разве?.. – начал Ганка испуганно.

– «Разве он был?» – хотите вы спросить. В том-то и дело, что был... И университет окончил, и сторонником народного фронта был, и работал следователем в гестапо но нашему поручению. Видите, всё это Гарднер учёл вполне трезво. И если ошибся, то только в одном.

– В чём же? – спросил Ганка.

– В том, что ни адреса, ни письма я вам всё-таки не дам.

– Вы не доверяете мне по-прежнему? – спросил Ганка после некоторого молчания.

– Нет, не по-прежнему! – ласково улыбнулся Войцик и дотронулся до его руки. – Теперь я не доверяю вам больше прежнего, потому что знаю, что вы непременно попадёте опять в руки Гарднера.

Войцик откинулся на стену и закрыл глаза. Вид у него был очень утомлённый. Так прошло много времени. Потом он провёл рукой по лицу, посмотрел на Ганку и улыбнулся.

– Да, – сказал он. – Это уже всё. Кто-то выдаёт, и умело выдаёт. Что, вам велели с моей запиской сейчас же прийти к ним?

Ганка покачал головой.

– Нет, просто сказали, чтоб я выполнил как можно лучше ваше поручение и больше ни о чём не думал.

– Умно! – усмехнулся Войцик. – И умно, и дальновидно! Чем дальше знакомлюсь с Гарднером, тем больше отдаю ему должное. Ясно, что он серьёзно рассчитывает на вас, и какое счастье, что он ошибается. В этом и есть залог его гибели, Ганка!

– Господи! – крикнул Ганка и бросился к Войцику. – Если бы вы только знали... Если бы вы только знали, что я сделал, подписав эту подлость... Я же... я же погубил профессора! Он не выдержит, когда увидит мою подпись рядом с подписью Ланэ, и если бы вы знали ещё...

– Знаю, всё знаю, голубчик, – ласково сказал Войцик. – И не рассказывайте мне ничего больше, не надо, я и так всё понимаю.

Ганка встал, провёл рукой по лицу и тяжело сел опять на табуретку.

– Что же мне делать? – спросил он тихо и как-то исступлённо.

– Теперь я вас спрошу: как вы считаете, они вас действительно выпустят? – спросил Войцик, что-то соображая.

– Да, если соглашусь и дальше поддерживать декларацию, которую я подписал.

– Отлично! – Войцик дотронулся до плеча Ганки. – Обещайте всё, что угодно, подпишите ещё десять деклараций. Если подписали одну, остальные уже не имеют значения, но выходите обязательно – вы будете нужны. Вы очень будете нужны, и если меня не расстреляют сегодня же...

– Как? – вскочил Ганка. – Но Гарднер мне говорил совсем другое. Я даже так мог понять, что они вас не считают даже особенно опасным преступником.

– Конечно, они хотели вам это внушить, – опять улыбнулся Войцик. Нет, Ганка, они отлично понимают, сколько я стою, и если я не передал вам записку, значит делать им со мной нечего. Понимаете?

– Да, – сказал Ганка. Что-то давило грудь и не давало свободно говорить. Снова начинала болеть голова. – Да, – повторил он и сам услышал свой голос со стороны, как будто бы говорил не он, а кто-то третий, находящийся с ним рядом. – Я понимаю вас, и раз вы...

– А раз со мной больше нечего делать, значит, надо меня как можно скорее... ликвидировать! И как можно скорее! А то я, пожалуй, сумею найти способ предупредить товарищей как-нибудь иначе. Каждый прожитый мною день повышает на это шансы. Понятно?

Ганка кивнул головой.

– А через вас я всё-таки ничего передавать не буду и никакого адреса не назову... Но вот что, Ганка! Если вы можете выбраться, то выбирайтесь, вот и всё. И обязательно запомните про Людовика Дофинэ. Это очень важно.

– Вы железный человек, – сказал Ганка, – и, знаете, я это понял почему-то ещё тогда, когда мы играли с вами в шахматы. Такие только и нужны в наше время. А я...

– А вы? – спросил Войцик. – Вы какой?

– Я? – Он беспомощно развёл руками. – Видите, какой? – сказал он с жалкой усмешкой. – Очень нехороший.

– Из мяса, нервов и костей? – серьёзно спросил Войцик.

– Ещё хуже. Только из нервов!

– Да! – Войцик что-то долго смотрел в лицо Ганки. – А вы знаете, перед самым арестом как-то случайно мне попала в руки книга о Кампанелле, и я стал думать о нём.

– О Кампанелле? – всё больше и больше удивлялся Ганка. – Но... почему же именно о Кампанелле?

– Да, о Кампанелле, – твёрдо сказал Войцик. – О человеке, всю жизнь мечтавшем о городе солнца. Он ведь тоже много перенёс, он больше двадцати лет просидел в подземной тюрьме и писал там сонеты. Писал, может быть, между двумя допросами, которые всегда кончались дыбой или «испанским сапогом». Помните это: «Я двенадцать часов провисел на дыбе и потерял за это время шестую часть своего мяса». Но пять шестых этого страшного, истерзанного мяса продолжали жить, страдать, бороться и мечтать! Вот что главное, Ганка: мечтать! О городе солнца, который будет построен после того, как его, Кампанеллу, снимут с верёвки и бросят в яму. И он верил, он пламенно верил, что такой час придёт и город солнца будет создан! А какая нечеловеческая сила веры в будущее была у него, Ганка! Я когда-то переводил его сонеты. Помню, он писал в тюрьме:

Заклеймено проклятьем без предела

То сено, что нескошенным истлело.

Вот так же будет поздно или рано

И с царством многолетнего тирана.

Он помолчал.

– И вот, я так же сижу в тюрьме, как и он, я так же борюсь за освобождение своей родины, но только я счастливее его: я знаю, и твёрдо знаю, что город солнца непременно будет построен, а он мог только мечтать об этом.

– Да, – сказал Ганка, – я теперь тоже верю в это. Но я ещё не заслужил того, чтобы вступить в этот город. Я не сделал ничего, чтобы миру было светлее.

– Но вы знаете, что нужно делать? – спросил Войцик.

Ганка посмотрел на него.

– Кажется, знаю, – сказал он коротко. Они оба помолчали.

– И вот сегодня, – сказал вдруг Войцик, – я умираю за него, хотя у меня в нём нет ни одного знакомого. Вы знаете, – спросил он неожиданно и совершенно вразрез разговору, – что такое смирительная рубашка?

Ганка посмотрел на него удивлённо.

– При чём же... – заикнулся было он, но сейчас же ответил: – У Джека Лондона есть целый роман о ней. Он, кажется, так и называется «Смирительная рубаха».

– Это что-то о переселении душ и странствии по временам и пространствам? – поморщился Войцик. – Знаю, читал! Нет, это что! Я говорю про настоящую смирительную рубаху. Вас затягивают в неё так, что тело начинает сразу болеть и пульсировать так, как одна сплошная рана... Ах, какая это боль! У вас сразу же отмирает тело, отмирает, но продолжает чувствовать, как будто вас положили на швейную машинку и прострочили несколько раз. Потом вам загибают руки и пропускают через ноги. Одним словом, затягивают узлом... И кровь заливает глаза, вы лежите и только одной полоской живота касаетесь пола, всё остальное находится в воздухе. Через пять – десять минут вы теряете сознание. Я в ней пролежал свыше суток и знаю, что это такое. Это было ещё два года тому назад. Так вот, лёжа в ней, я вспомнил Кампанеллу и подумал...

Он не успел докончить. Отворилось маленькое круглое окошечко на двери и сейчас же захлопнулось. Потом загремели ключи.

– Это за вами! – быстро сказал Войцик. – Скажите, что я засмеялся и плюнул вам в лицо. Про Дофинэ вы мне не сказали: забыли фамилию.

Он обернулся на дверь – её всё отпирали – и быстро сунул Ганке руку.

– Когда вы возвратитесь, меня уже тут не будет. Но вспоминайте иногда обо мне, если вам всё-таки удастся увидеть, как строят город солнца...

Внезапно он отскочил от Ганки.

Дверь приоткрылась. На пороге стоял солдат с бумагой в руках.

– Ганка, – вызвал он, – собирайтесь!

– До свидания, Войцик, – сказал Ганка.

Войцик ничего не ответил.

Когда дверь закрылась и звонко щёлкнул замок, он опять выдвинул на середину камеры табуретку и расставил шахматные фигуры в том порядке, как они стояли до прихода Ганки. Он сделал несколько ходов, покачал головой и смешал фигуры.

Потом встал и заходил по камере.

– Так-то, Ганка! – сказал он, останавливаясь перед дверью. – Так-то, дорогой! Может быть, вы и не убьёте Гарднера, но всё-таки, всё-таки...

Глава седьмая

Миссия, которую Курцеру пришлось взять на себя, была ему явно не по сердцу.

Не то чтоб этому хорошо выдрессированному, цепкому, умному и совершенно беспринципному человеку претили воспоминания о пережитом им некогда унижении. Этот дикий крик, ругань на двух языках сразу, летящие кости, бесноватая фигурка профессора – всё это теперь, за давностью лет и огромностью событий, происшедших за этот промежуток, совершенно выветрилось из памяти и теряло свой обидный смысл, и не родственные чувства говорили в нём и уж конечно не совесть, в существование которой он не верил и в свои лучшие годы. Никак не всё это заставляло его отказываться от поручения, навязанного ему ведомством, с которым он не был связан уже пять лет. Он отказывался потому, что считал совершенно бесполезным, смешным, а для себя так и просто унизительным действовать так, как ему предлагали.

– Этакая мерзость! – говорил он, и даже его красивые губы кривились при этом, как от сильного отвращения. – Боже мой, что за мерзость и идиотизм задумали эти мартышки!

И когда в министерстве речь дошла до этого, он тоже (хотя, конечно, далеко не с такой энергией и ясностью) высказал примерно те же мысли.

– К чему эта актёрская игра? – сказал он недоуменно, разводя руками. Эти хитросплетения и интриги? Что это за смесь великого инквизитора с чиновником гестапо, когда для разрешения всех этих вопросов требуется вот! – и он слегка хлопнул себя по карману.

Но маленький черноволосый человек с длинным черепом, большими, лунатическими, как у ночных птиц, глазами в ответ на это честное и туповатое – нарочно туповатое – недоумение только улыбнулся и покачал головой.

– Мы должны группировать вокруг себя лучшие умы Европы, – сказал он. Выиграть войну физически на поле сражения, – это, разумеется, очень много, – он поднял кверху палец, – очень много! Но ещё далеко не всё. После этого её надо ещё выиграть и морально, в умах людей. Помните, что самые великие события совершаются в мозгу. Вот чего не понимают бравые молодцы из военного ведомства.

– Извините, – сказал Курцер хмуро, – но и я этого не понимаю. Принципиально не понимаю. Для меня это всё слишком тонко. По-моему, так: если я придавил врага ногой к земле, то он подавлен физически и морально, победителем он себя уже никак не почувствует. Кулак хорош уже тем одним, что он одинаково формирует и тело и душу. А все эти хитросплетения, уговоры, актёрство... – Он махнул рукой. – Нет, всё это мне никак не по душе.

– И, однако, – сказал черноволосый уродец, – вы в своё время отлично справились с серией статей, написанных по нашему заказу. То, что мы предлагаем вам сейчас, по существу, только продолжение этой же работы. Мы не выдумываем вам ничего нового.

– Видите ли, – хмуро сказал Курцер, – тут есть принципиальная разница! Я журналист и могу написать всё, что вам угодно, но между тем временем и нынешним – целая пропасть. Тогда наши танки ещё не ползли по улицам столиц Европы. Профессор Мезонье был для нас недосягаем. Сейчас же всё, что нужно, вы можете получить прямо через Гарднера. Это будет и скорее и крепче.

– Вот что, господин Курцер, – сказал уродец после некоторого молчания. – Может быть, у вас тут, – он пошевелил пальчиками, – замешано что-нибудь сугубо личное?.. Вы ведь понимаете, о чём я говорю?.. Может быть, мы и в самом деле плохо разбираемся в ваших семейных отношениях? Тогда скажите прямо, и если это так, то...

– Это совсем не так, – сказал Курцер. – Я поеду и буду делать то, что вам угодно. Но, – он хмуро улыбнулся, – я, как Наполеон, никогда не люблю делать бесполезные вещи. Где достаточно физической силы, там не надо этих обезьяньих кривляний. Впрочем... – он встал с места. – Да будет так. Я человек ясных и прямых линий. Приказано – и я делаю. – Он помолчал и, подумав, добавил: – Вот вы говорите: «моральная победа в мозгу людей». А я хорошо знаю, что такое эти самые моралеобразующие силы в их чистом виде. Я видел и знаю, как изменяется и психика и нравственность под дулом браунинга. Повторяю: я глубоко убеждён, что враг, сбитый с ног ударом моего кулака, быстро переходит в мою веру.

Черноволосый засунул руки в карманы пиджака и от этого сразу сделался ещё меньше и тщедушнее.

– А если нет? – спросил он, с любопытством смотря на Курцера.

– Значит, я его недостаточно побил, и надо ударить в другой раз, и покрепче.

– И всё? – спросил уродец.

Курцер слегка пожал одним плечом. Этот разговор начинал серьёзно раздражать его. Он вынул зажигалку, повертел её в руках, подбросил и снова спрятал в карман.

– Конечно, – сказал он медленно, – есть такие злобные и упорные гадины, которых никакие побои ничему не научат, но таких меньшинство. Я понимаю, как можно бить для того, чтобы убить, но как сначала бить, а потом убедить... Нет, это никак не укладывается в моей голове.

Черноволосый уродец стоял по-прежнему неподвижно.

– Конечно, – сказал он, – вы будете действовать в тесном контакте с Гарднером, и если ничего не выйдет, то...

– Это-то я понимаю, – сказал Курцер. – Но если бы с профессором Мезонье говорил один Гарднер, то результат был бы такой же.

Уродец посмотрел на Курцера прямо, открыто и пристально. В его больших чёрных глазах что-то на мгновение зажглось и сейчас же потухло, он даже как будто слегка зевнул.

– То, что я знаю о профессоре Мезонье, – сказал он вяло, – заставляет меня не согласиться с вами. Успех императивных мер, по-моему, здесь больше чем сомнителен.

– А вы думаете, я сколько-нибудь надеюсь на успех? – сказал вдруг Курцер зло и раздражённо. – Гарднеру всё равно придётся вступиться рано или поздно, но лучше бы сразу было начать с него... – И он взялся было за шляпу.

Уродец глубоко вздохнул, вынул руки из карманов и прошёл к столу.

– Одну минуточку! – сказал он. – Я вам кое-что дам на дорогу.

Он выдвинул ящик стола и выкинул несколько книг в разноцветных бумажных обложках.

– Вот, посмотрите, – сказал он, – в особенности этот том «Ежемесячного обозрения наук и искусства». Здесь есть интересная статья доктора Ганки.

Курцер быстро взглянул на него, но он не улыбался, и птичьи глаза смотрели по-прежнему прямо и тускло.

– Я знаю эту статью, – сказал Курцер и взял журнал.

– Ну и отлично, – облегчённо вздохнул черноволосый уродец. – А как ваше самочувствие вообще?

– Благодарю вас, – хмуро сказал Курцер. – Оно таково, что я полностью выполню всё, что вы мне поручили.

Придя домой, он долго ходил по кабинету, насвистывая какую-то идиотскую арийку, что-то думал, соображал и наконец сел за стол и начал писать.

Так его и застал Гарднер, которому он вручил письмо.

– Заверьте его, – сказал Курцер, – что я немного болен, лежу в кровати, но через несколько дней буду в городе.

Гарднер посмотрел на него в недоумении.

– Значит, вы не войдёте в город вместе с нами? – спросил он.

Ему под секретом рассказали, что Курцер назначается имперским наместником этой новой провинции, или протектората, и вступает в свои обязанности немедленно. Про миссию же специального порядка он знал смутно и не всё, ему только специальным отношением из министерства запретили касаться профессора Мезонье без ведома или санкции Курцера. О родстве же Мезонье и Курцера он знал до сих пор только то, что сообщали ему в министерстве, то есть, по существу, ничего, кроме голого факта, который мог быть расценён по-разному. Даже настоящие намерения Курцера ему были не вполне известны.

«Во всяком случае, профессор не особенно обрадуется этому письму, быстро решил Гарднер, смотря, как Курцер вертит в руках зажигалку. – Да, если такой начнёт чего-нибудь добиваться...»

А Курцер спрятал зажигалку, подошёл к столу, отпер нижний ящик и вынул оттуда продолговатую и жёлтую, как спелый южный плод, бутылку. Взял её в руку, подошёл к окну и посмотрел в стекло, как в грань какого-то гигантского кристалла.

– Тысяча восемьсот восьмого года! – сказал он с гордостью и поставил её на стол. – Войти вместе с вами в город? Нет, зачем же?! – Он усмехнулся так, что даже Гарднеру стало неприятно. – Нет, я запоздаю недели на две. Пусть там посмотрят на вас и подумают. На это тоже надо дать время. Если я приду сразу, многие из них и не почувствуют вашей руки, а они, – он снова усмехнулся, – должны хорошенько войти во вкус всего, что творится.

«Вот сволочь! – оцепенело подумал Гарднер. – Он даже и не скрывает, что я ему нужен как чёрный фон. Видите ли, мы должны быть плохи потому, что он хочет быть хорошим. Да что я ему – негр, что ли?»

– Скажите, – спросил он официальным тоном, сдвигая брови, – что ж я-то, собственно, тогда должен делать? Сотрудников института мне, значит, нельзя трогать ни под каким видом? Так, что ли?

Тут сзади него что-то хрипло и пронзительно закричали. Он быстро повернулся.

Сердитый синий попугай с длинным хвостом сидел на жёрдочке и что-то злобно выкрикивал, хватаясь клювом на решётку.

– Арра! Аррра! Арррра!! – надрывался попугай, и сейчас же из другого угла на этот крик кто-то ответил тонким лесным стрекотаньем.

– Тцит, тцит, туит, трр...

Потом помолчал немного и опять:

– Плень, плень, плень, сссс!

Гарднер посмотрел туда и только сейчас увидел, что между двумя книжными шкафами, в углу кабинета, стоит большая клетка с косой плетёной решёткой, которую он сначала тоже принял за шкаф. Вглядываясь в неё, он рассмотрел смутный силуэт срубленного дерева, целиком внесённого в клетку, а на грубых суках его – разноцветные комочки пуха: это всё сидели мелкие лесные птички, устроившиеся на ночной отдых.

«Чёрт! – подумал ошалело Гарднер. – Что это у него за Ноев ковчег? И доволен, сволочь! Стоит улыбается... Да полно, не сумасшедший ли он? Вон глаза у него какие!»

– Арра! Арра! Арра! – надрывался попугай и вдруг забил крыльями и заговорил: – Герр Кррцер, сахарру, сахарру, герр Кррцер!

Курцер сиял.

– Мой зверинец! – сказал он гордо. – Знаете, с мальчишеских лет я занимаюсь птицеловством. Это вот гиацинтовый ара, очень редкий вид, уже почти совершенно вымерший. Этому экземпляру лет пятьдесят. Вы знаете, попугаи очень долго живут. Гумбольдт, например, рассказывает такое...

«В зверинец бы тебе поступить зазывалой», – злобно подумал Гарднер, почему-то ожесточаясь всё больше и больше, и в это время сердитый попугай как будто что-то надумал и радостно закричал:

– Гарррднер, герр Гарррднер!

Это было так неожиданно, что Гарднер чуть не сел на пол. Он вопросительно посмотрел на Курцера.

Тот стоял неподвижно, но всё лицо его светилось от тихого восторга.

– Он знает имена всех моих знакомых, – сказал он с гордым умилением. Подойдите, Гарднер, дайте ему кусочек сахару. Смотрите, какая память! Я ему вчера только раза три сказал вашу фамилию.

Он подбежал к столу, выдвинул ящик и достал оттуда несколько кусочков сахара.

– Дайте, дайте ему кусочек из собственных рук! – шептал он в умилении. – Вот вы увидите, какая это чудесная птица...

«Да что он, в самом деле сумасшедший?» – думал Гарднер уже почти со страхом, а тот всё совал и совал ему в руки сахар.

Наконец Гарднер взял его и подошёл к клетке.

Увидев его, гиацинтовый ара задвигался, перебирая жёрдочку чёрными жёсткими ногами в крупных чешуйках, высунув нос и как-то боком, с привычной деликатностью только тронул сахар.

Гарднер положил ему в клюв кусок сахару, и тогда попугай, так же быстро скользя по жёрдочке, отодвинулся на середину и сочно разгрыз его.

– А! А! – закричал он и забил крыльями. И сейчас же Курцер пояснил с материнской гордостью.

– Видите, какой умный: съел и благодарит!

– Тцик, тцик, тцик, тсс, – раздалось сзади.

Курцер подошёл к шкафу и нажал кнопку. Вошёл слуга. Курцер вынул часы.

– Восемь часов! – сказал он значительно. – Пора зажигать огонь. Почему клетка не покрыта? Видите, птицы беспокоятся оттого, что не могут заснуть.

– Теньк, теньк, теньк, – снова сказала клетка.

– Слышите? – нахмурился Курцер.

«Сумасшедший! – подумал Гарднер уже с глубокой уверенностью. Несомненно, сумасшедший! Вот и у Геринга звери и птицы по всему замку».

Слуга принёс большое белое покрывало и набросил на клетку. В ней сразу всё затихло.

Курцер зажёг электричество, взял со стола бутылку и поднёс её к настольной лампе. Она вспыхнула и засветилась, как огромный прозрачно-золотой кристалл.

– Нет, почему же не арестовывать, – сказал Курцер. – Ни в коем случае вам никого из них не следует щадить! Наоборот! Сразу же арестуйте двух или трёх сотрудников института! Даже прошу – сделайте это как можно грубее. Хорошо, если вы сумеете проделать всё это в присутствии самого профессора, так, чтобы он видел.

Он вдруг улыбнулся злобно и криво.

– Я же должен явиться спасителем! Так, понимаете, нужно же мне кого-то спасать и от кого-то спасать. Вот вы и должны мне в этом помочь! Ну а в общем-то, – он махнул рукой, – конечно, это никчёмное и вполне, кажется, бесполезное дело! Впрочем, посмотрим!

«Нет, не сумасшедший, – подумал Гарднер, смотря на его ясные, рысьи глаза, – а просто скотина!»

И от этой мысли ему сразу стало легче.

Уходя, он уносил с собой том «Ежемесячного обозрения» и довольно твёрдо знал, что ему нужно делать, кого арестовывать и даже с чего начинать первый допрос. И вот неожиданный просчёт у обоих. В дело вмешался Карл Войцик.

Глава восьмая

Никогда так быстро не менялись у Карла Войцика следователи, как в этот последний допрос.

Их было двое. И первым начал с ним разговаривать Гарднер, сейчас же после того, как отпустили Ганку.

В коридоре Войцика остановили, посадили на скамейку и надели ему наручники. Потом подняли за локти и повели дальше.

Шли долго. Лифт не работал. Прежде чем добраться до кабинета Гарднера, им пришлось миновать несколько коридоров и лестниц. На каждой площадке Войцик непременно останавливался, как будто для того, чтобы отдохнуть, и осматривался по сторонам.

То, что здание сразу же заняло гестапо, спасло его от разгрома. Большая часть обстановки сохранилась. Кое-где на площадках стояли даже пальмы, а под ними, на лавках, явно принесённых со стороны, кучками сидели солдаты.

Личный кабинет Гарднера помещался так высоко, что в выходящем во двор огромном венецианском окне не было даже решётки. Проходя по кабинету, Карл Войцик по привычке заглянул в него – он увидел далеко-далеко внизу угол двора, а на нём несколько лоснящихся, новеньких автомобилей, похожих на жужелиц.

«Да, отсюда уже не выпрыгнешь», – подумал он.

Быстро оглядел кабинет и сразу же понял, что Гарднер в нём устроил склад награбленного. Пол застилал дорогой гобелен, на котором в пёстром беспорядке мешались безбородые мужчины, нагие женщины, развалины какого-то многоколонного храма, а между ними – горящие треножники, жезл с воробьиными крылышками, лавры, доспехи, мечи и белые лошади.

«Краденый», – подумал Войцик.

Он отыскал глазами в углу кресло, наискосок от стола, пошёл и сел в него, и тогда над ним с тёмно-оливкового полотна наклонилась Венера, только что вышедшая из породившего её океана, и посмотрела на него с тихой и мудрой улыбкой. С её тела спадала на сиреневый песок побережья самая лёгкая вещь в мире – морская пена – тот единственный материал, из которого она могла быть создана даже богами.

«А вот Еву синайские евреи просто вылепили из куска сирийской глины» почему-то смутно подумал Войцик. Он поднял глаза и увидел Гарднера.

Гарднер сидел за столом, поглаживая бронзовую чернильницу в виде лотоса, и лиловатые губы его уже вздрагивали.

«И лотос этот тоже украл», – пронеслось в голове Войцика.

– Вам никто не предлагал садиться, – вдруг с раздражением сказал Гарднер и приподнялся со стула. – А ну, встать сейчас же!

Войцик только хмыкнул и заложил ногу за ногу.

– Зачем вы так кричите? – спросил он спокойно. – Вы же знаете, стоя я разговаривать не буду.

– Не будете? – спросил Гарднер мурлыкающим голосом. – А не много ли берёте на себя? Будете! Заставлю!

– Имейте в виду ещё вот что, – продолжал Войцик так же спокойно, – я ведь отлично понимаю, для чего вы меня сегодня вызвали.

– Понимаете? – ласково спросил Гарднер, и тонкие губы его опять вздрогнули.

– Ну, разумеется, – спокойно и даже небрежно ответил Войцик.

– А что же вы такое знаете? – спросил Гарднер с той же сладкой ненавидящей улыбкой, рассматривая его четырёхугольное лицо, всё в тёмных пятнах и подтёках.

Войцик быстро вздохнул, откинулся на спинку кресла и закрыл глаза.

– Что, не выспались? – снова спросил Гарднер. – Камера плохая?

– Нет, почему же, камера как камера, – мирно ответил Войцик. – В других, наверное, набито по сто человек, но с тех пор как вы посадили ко мне эту сумасшедшую мартышку, я ещё не сомкнул глаз.

Гарднер улыбнулся одной щекой и пожал плечами.

– Ничего не понимаю, – сказал он. – Мартышка– это Ганка, конечно. Но отчего же вдруг «мартышка»? Я же думал, наоборот: вот старые друзья, есть о чём поговорить, – а он мне вдруг «мартышка». – Он снова повернулся к Войцику. – Вы что, может быть, думаете, что он вас выдал? Нет, не беспокойтесь, я знал ваше настоящее имя ещё до ареста. Да, так чем же плох Ганка?

– Свёл его с ума, да ещё и спрашивает.

– Кто? Я? – удивился Гарднер и даже руку приложил к груди.

– Да, вы. Уж не знаю, чем только, но теперь он совсем невменяемый. Тем не менее, – добавил он вдумчиво, – я вам очень благодарен за это соседство.

– Тронут, донельзя тронут, Карл Войцик, – слегка поклонился Гарднер. Постараюсь и в дальнейшем заслужить вашу благодарность. – Он помолчал, побарабанил пальцами по столу и спросил: – Ну а почему же вы всё-таки благодарны-то? Вот заснуть не можете, а за что-то благодарите.

– Видите ли, – ответил Войцик, – история с Ганкой показала мне совершенно ясно, что вы превращаетесь в старого идиота.

Лицо Гарднера вздрогнуло, но он только глубоко и медленно вздохнул, откинув назад голову.

– Вы меня интригуете, – сказал он, чуть помедлив, тем же вздрагивающим, чуть мурлыкающим голосом. – Из чего же вы это вывели?

Войцик очень долго, что-то с минуту, сидел молча.

Прислонясь к стрельчатому окну, чёрный на светлом фоне, Гарднер смотрел на него неподвижно и тоже молчал.

– Что за идиотскую историю вы с Ганкой выдумали? – спросил Войцик. Что я ему должен был передать? Для чего это всё?

– Разве он сказал, что я подослал его к вам? – спросил Гарднер после некоторого молчания и отошёл от окна.

– Ну вот, сказал! Непременно нужно, чтобы он сказал! Он и вообще-то не мог связать двух слов – так его перепугали. Даже имя следователя и то забыл. Ну, скажите, скажите по совести: кто же подсаживает таких дурней? Посмотрел я на него – дрожит, трясётся, плачет... Тьфу! И жалко, и противно. И вы могли поверить, что я полезу в такую петлю? Ах, какая грубая, шаблонная работа. Ведь вот дураком я вас не назову, а ведёте, себя совершенно по-идиотски. Да, да, по-идиотски.

Гарднер быстро подошёл к столу, наклонился над ним, выдвинул ящик и начал шарить в нём – всё это так, чтобы лица его не было видно. Когда он повернулся вполоборота, Войцик с удовольствием заметил, что губы его стали подрагивать.

– Я же знаю, – продолжал он беззаботно, – раньше вы работали и лучше и чище, сознаюсь, мы вас боялись, ну а теперь, посудите, чего вас бояться? Кулака, что ли? Ну да ведь у любого ефрейтора он больше вашего, и бьёт он куда лучше, – он с сожалением покачал головой. – Ведь вы же всё-таки интеллигент, Гарднер, как там ни крутись, – сказал он проникновенно, – вы и бьёте-то с каким-то завыванием и восторгом. А тот просто – молотит и молотит, пока не забьёт в гроб. Нет, нет, вы определённо стареете, вам пора ехать на кислые воды. Вы же в самом генеральском возрасте. Геморроя-то ещё нет?

– Я-то поеду, я-то поеду на курорт, – резко повернул к нему лицо Гарднер, – а вот вам-то не увидать своего города солнца. Через полчаса я вас отправлю в яму! В яму! Вот что, в яму!

– Ну а долго ты без меня прогуляешь? – спросил Войцик и так сладко потянулся, что у него даже кости хрустнули.

– Я, – начал было Гарднер спокойно и вдруг заорал: – Встань, сволочь! Встань, падаль! Встань! – Он стукнул кулаком по столу так, что чернила, вылетев из бронзового лотоса, залили его бумаги. – Встань, когда с тобой говорит немецкий офицер!

Он слепо ринулся из-за стола и ухватил Войцика за ворот.

– Ты думаешь, – прохрипел он, задыхаясь и брызгая слюной, – что я тебя просто расстреляю? Нет, дорогой, я тебя...

Он тряс его так, что голова Войцика барабанила о стену. Но Войцик смотрел ему в лицо и улыбался по-прежнему.

– Так вот в чём дело! – сказал он понимающе, и этот ясный, насмешливый голос сразу отрезвил Гарднера. Он с отвращением оттолкнул Войцика и зашагал по кабинету. – Так вот в чём дело! Вы же пьяны. Я сперва даже и не заметил. Значит, вы уже с утра того... – он щёлкнул себя по горлу. – Ух, как же это хорошо! Это же просто прекрасно, Гарднер! Ну, теперь уж вас ненадолго хватит. Все вы кончаете так.

Отворилась дверь, и в кабинет без стука вошёл человек. Гибкий, белокурый, средних лет, похожий на спортсмена. У него было бледное и красивое актёрское лицо, большие светлые глаза. Мягким, кошачьим шагом он прошёл к письменному столу и остановился, серьёзно и внимательно смотря на Войцика.

– Вы хвалились, – сказал тихо Войцик, – построить новую жизнь, а что у вас было в руках, кроме смерти? Но ведь смертью-то, смертью жизнь не построишь? Неужели вы все так глупы, что не поняли даже этого? Смерть, страх, ненависть – ведь всё это величины отрицающие, негативные. Они хороши для разрушения, а не для стройки. Чтобы строить жизнь, самую убогую, нужно прежде всего любить её, а вы ведь её только боитесь. Вот поэтому-то и выходит так там, где действует ваш кулак в лайковой перчатке. И ещё вот это: оглушить, ударить, разрушить, забить, убить, уничтожить! Там вы сильны, могучи, изобретательны и даже прозорливы. Вы гениальны в отношении всего, что касается боли и страдания, но там, где в свои права вступает настоящая жизнь, а не её голое отрицание, там вы неразумны, как людоеды с Сандвичевых островов. Везде, где из тьмы пробуждается и вырастает светлый человеческий разум, он убивает вас, как солнечный свет плесень. Ваш собственный разум!