Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 25 страниц)

– Сало! – повторил солдат. – Какое ему тут сало! Вы посмотрите-ка на него! Сало! – и он, ухмыляясь, покачал головой.

– Да как же так? Как он пойдёт? – забеспокоилась мать. – У него же ничего нет.

– «Как же так! Как пойдёт!» – закричал усатый, каким-то чуть ли не бабьим, скандальным голосом. – А вот бегать не надо! Не надо бегать! Надо себя вести по-человечески! Он имел полную возможность и собраться, и всё!.. Вот мы ему теперь покажем это освещение...

Он закашлялся, задохнулся, затрясся, затопал ногами, пересиливая кашель, и махнул рукой.

– Давайте сюда, – сказал матери солдат, – я донесу. Не бойтесь, давайте, всё цело будет.

Они ушли, не захватив рукописи.

Ганка лежал на руках солдат, и глаза его были устремлены мимо лица матери, мимо вещей и стен...

– Вот, – сказала мать, когда дверь захлопнулась за последним солдатом. – Теперь ты понимаешь, от чего я хочу избавить тебя!

Отец сидел в кресле, смотрел на мать, и глаза у него были дикие и бессмысленные.

– Господи, – сказал он тихо, – что же это такое было?

Потом он схватил Сенеку и стал его быстро перелистывать, ища какую-то ему нужную страницу.

– Ну не волнуйся, Леон, – сказала мать. – Теперь уж ничего не поделаешь, приедет Фридрих – будем хлопотать. Тебе нужно выпить кофе, но он, – она приложила руку к кофейнику, – совсем холодный. Надо пойти подогреть.

– Стой! – закричал отец, отыскав нужное место. – Вот это самое. Слушай, Берта! – И он прочёл громко и торжественно:

Рождённый

В долине рек, огромный змей свистит.

Он выше сосен поднимает шею

И голубую голову, влача

Далеко по долине хвост кольчатый.

Он спермой гибельной осеменил

Сухую землю, и она родила

Железных воинов сомкнутый строй.

Гремит труба, и медь рожка поёт.

Они же, порождённые землёй,

Не знают человеческих наречий,

Их слово первое – враждебный крик!

Разбившись меж собою на полки,

Они дерутся, силясь доказать,

Что семени змеиного достойны.

Перед зарёй вас родила земля,

Погибнете вы раньше звёзд вечерних.

{Перевод мой. В подлиннике очень любимый Сенекой, но чуждый русскому стихосложению анапестический диметр. (Примечание автора.)}

Он положил книгу и посмотрел на мать.

– И они погибнут, Берта, – сказал он негромко, с силой глобокого убеждения, – все до одного. Они любят ссылаться на древнюю историю и мифологию. Так вот, во всех мифах человек всегда побеждает дракона. Ты видела, что сделал Ганка? Он маленький, худой, а как захрипел этот волкодав! Ты, я, Ганка – смотри, нас уже трое, одна пятнадцатимиллионная нашего народа.

Мать подошла к окну и отдёрнула занавес.

Одинокий солнечный луч, пробившийся сквозь тучи, лёг на стол, и сразу засветились чёрным серебром кофейник и синие тарелки с золотыми ободками.

Перед зарёй вас родила земля,

Погибнете вы раньше звёзд вечерних!

повторил отец и вздохнул. – Ну что же, давай пить кофе, Берта.

Глава пятая

Город переживал тяжёлое время.

На третий день вдруг перестал ходить троллейбус. Говорили, что скоро будет выключена и осветительная сеть: вся энергия будто бы переключается на военную промышленность. Из пятнадцати кинотеатров работало только три, и в них шли идиотские фильмы о ковбоях и красавицах. Но скоро Третья империя показала своё уродливое лицо. Собственно говоря, лиц было несколько.

На экране маленький, очень вёрткий человек, почти карлик, с зачёсанными назад волосами и удлинённым обезьяньим черепом что-то говорил с эстрады, махал рукой и улыбался.

Ему хлопали и несли цветы.

Другой был толст, кряжист, но очень поворотлив.

Из всей компании он выглядел наиболее солидным.

Он не появлялся на эстраде, не говорил речей, и ему не подносили цветов.

Он шёл тяжёлой походкой мимо выстроившихся полков, а в ответ на приветствия поднимал руку. От его грубого лица орангутанга, угловатой походки, коротких, узловатых пальцев – от всего-всего, даже от жёстких коротких волос и какого-то стволистого затылка, исходила та тупая, неразумная мощь, которую жители города чувствовали в его марширующих войсках, в его законах, в его расправах.

А потом по зелёному экрану шли солдаты, солдаты, солдаты. Проходя мимо зрителя, они поднимали руку, улыбались и кричали.

Они шли мимо развалин в Афинах, по площади Согласия в Париже, по узким улицам голландских городов, по выжженным солнцем пустыням Африки.

И где бы они ни были, они всегда одинаково кричали и одинаково улыбались.

Всё это было не особенно интересно, потому что солдат жители видели достаточно и в своём городе.

Скоро стало туго с продовольствием.

Настоящий голод был ещё впереди, но из окна я видел уже очередь около булочной.

Люди вставали ночью, а утром выносили из магазина триста граммов липкого, влажного хлеба. Он, как замазка, приставал к рукам и бумаге и походил на кусок скверного мыла.

У матери были запасы, и поэтому в продуктах мы пока не нуждались, но теперь за утренним кофе отец брал банку сгущённого молока и вспарывал её с видом мученика. На второй день он куда-то засунул или просто потерял нож для консервов и теперь пускал в ход свой садовый ножик с ручкой из оленьего рога. Банка давалась туго, лезвие всё время соскальзывало с её краёв, он краснел и мотал головой. Как большинство людей, не привыкших к физической работе, он пускал в ход всю свою силу. Наконец банка ускользала и отец резал себе пальцы.

– Позволь, – говорила мать, которой надоедало это единоборство, позволь, я тебе открою. Ты же не так делаешь!

Но отец только пыхтел и мотал головой.

Однажды банка, которую он держал как-то по-особенному, ребром, выскользнула из его рук и заскакала по столу – круша и разбивая посуду. Отец хотел схватить её на ходу, но повалил окончательно, и она сочно ляпнула на скатерть половину своего содержимого. Отец схватился за голову, и в это время вошла молочница. Она принесла с собой два полных бидона, и отец кинулся к ней, словно ища спасения.

– Ох, постойте! – сказала молочница. – Что я видела!..

Она сняла бидоны, поставила их на пол и остановилась, тупо и изумлённо глядя перед собой.

– Что же это я видела? – спросила она. Её усадили и налили ей кофе, а она всё мотала головой и отставляла чашку.

– Постойте, постойте! – говорила она.

Потом взяла чашку, сделала глоток, посмотрела на отца, посмотрела на мать и вдруг улыбнулась, и тут все улыбнулись, глядя на неё.

– Так что же с вами случилось, милая? – спросила мать.

– Нет, как же это так, как же я это унесла? – спросила она, кивая на бидоны, и покачала головой.

Потом она стала рассказывать, что с ней случилось.

А случилось с ней вот что.

Как-то ей удалось с полными бидонами сливок протиснуться через толпу и сесть в переполненный поезд, сохранить их в давке и доехать до города. Около площади Принцессы Вильгельмины она попала в какую-то облаву. То есть даже и не облава была это, а просто стояли люди в полицейской форме, проверяли документы, кое-кого сейчас же уводили, других группировали, выстраивали и гнали в оцепление. Погнали и её – прямо так, с бидонами на спине. «Ну, пропали мои сливки!» – подумала она.

Толпу несло на самую площадь. Она была вся оцеплена конными войсками.

На тротуарах ходили наряды полиции. Как-то получилось так, что её вынесло в самый центр, к тому красивому жёлтому зданию, где раньше помещался кинотеатр «Аргус», а теперь висела вывеска: «Офицерский клуб». Она стала смотреть.

Толпу отгораживала и теснила цепь нашей полиции.

Дверь клуба была открыта, и в неё входили и выходили какие-то люди.

На тротуаре, немного поодаль от двери, стоял пожилой офицер и чего-то ждал.

На толпу он не смотрел, но иногда подзывал к себе ефрейтора и отдавал ему какие-то приказания, кивал головой на цепь полиции.

Тогда ефрейтор кричал, взмахивал дубинкой, и толпу осаживали назад.

Молочница тоскливо думала о том, что сливки у неё, пожалуй, пропали наверняка, – как их вынесешь из такой толпы, – и ничего не могла понять.

Впрочем, и никто ничего не мог понять.

Рядом с ней стояла какая-то женщина, худенькая, чёрная, в зелёной шляпке; почему-то казалось, что это швейка. Она всё время поправляла эту шляпку и тоскливо говорила: «Господи, Господи, и зачем я пошла сегодня?»

Потом сзади загудела сирена. Люди шарахнулись. Её сильно ударило бидоном по спине и прижало в какой-то угол. Через толпу ехал крытый чёрный автомобиль. Около самого подъезда в клуб он остановился: выскочили двое в серых форменных плащах и пробежали в здание. Один из них мельком взглянул на пожилого офицера, и тот дотронулся двумя пальцами до фуражки, сохраняя прежнюю одеревенелость корпуса.

Шофёр молча и неподвижно сидел за рулём.

«Господи, Господи!» – взмолилась сзади швейка. И вдруг из здания послышался крик, а вслед за тем шум тяжёлого тела, которое тащат волоком прямо через ступеньки.

Пожилой офицер отступил от входа.

На тротуар вылетел и упал высокий человек со смуглым четырёхугольным лицом, очень крепкий и большеголовый. На него сейчас же набросились несколько военных, схватили его за шею, за руки, поставили на ноги и прижали к стене.

Он стоял молча, потряхивая квадратной головой и часто подёргивая плечами, но его крепко и осторожно держали. Потом вывели ещё одного, – он был в пиджаке, который всё время разлетался, показывая грязную сорочку с галстуком, сбитым на сторону, и разодранным воротничком. Кроме того, он был в пуху, сене и ещё какой-то мерзости, которая пристала к его сюртуку.

Всё это молочница видела очень точно, ясно и не менее точно пересказала.

А вот затем произошло что-то уже совсем неожиданное.

Внезапно офицер около двери вздрогнул и вытянулся. Люди, державшие арестованных, застыли и совсем притиснули их к стене.

Ефрейтор строго кашлянул, поправил фуражку и кобуру.

Из здания вышли люди в штатской одежде.

Их было не очень много, человек девять-десять, никак не больше.

Сзади шли военные.

Люди в штатском сошли на тротуар и остановились, разговаривая и чего-то ожидая.

Один повернулся и стал смотреть на дверь. И тогда на тротуар сошёл неторопливым, солидным шагом карлик, худенький, черноволосый, с подвижным, обезьяньим лицом. Он остановился и поглядел на толпу. Тот, что смотрел на дверь, что-то сказал ему вполголоса, и он слегка кивнул ему головой.

– Какой же он был из себя? – спросила мать.

– Я его видела всего одну минуту, – ответила молочница. – Но он... он почему-то показался мне очень страшным... Когда он стал что-то говорить, у него дрожали губы... Да я его и не успела рассмотреть – было некогда...

Потом карлик повернулся и пошёл к арестованным, и тут...

Молочница остановилась и посмотрела на мать.

– и тут около него взорвалась земля.

Кверху взметнулся столб огня почти малинового цвета.

Земля брызнула фонтаном, и сейчас же зазвенели стёкла и дурным голосом закричала какая-то женщина.

Кто-то сзади или впереди выстрелил из браунинга, и сейчас же завопило несколько голосов.

Полумёртвая от страха, она подумала, что падает, но сейчас же почувствовала, что падать ей некуда, что она стоит неподвижно и прямо, как в гробу, в людской толще.

Ничего впереди не было уже видно.

Полз дым тяжёлыми круглыми клубами, и выше его была только вывеска:

«Офицерский клуб».

Всё это заняло ничтожнейшую часть минуты.

Потом вдруг её подняло и шарахнуло в сторону.

Как будто огромная метла поднялась и разбросала людей. Сразу всё закричало, заговорило, заверещало в рожки и сирены, застонало и заплакало.

Какие-то люди, истошно крича и трясясь от страха, пёрли на толпу, лупя направо и налево рукоятками браунингов.

Около клуба, на развороченной и вывернутой наизнанку земле, блестела кровь, валялись какие-то люди и через клубы дыма, в оседающей пыли страшно желтело заголённое тело.

Автомобиль стоял, вздыбясь, как конь на триумфальной арке.

Взрывом сломало деревце, и зелёную купу подбросило на балкон, а изуродованный ствол торчал из-под измятой решётки.

Молочница стояла минуту неподвижно и видела, как карлика усаживали в автомобиль; двое военных стояли около дверцы, а он суетился, что-то говорил им и всё никак не хотел или не мог войти в автомобиль. Наконец его как-то усадили, дверца захлопнулась, военный снаружи подёргал её и покачал головой.

Это она ещё видела. Потом за ноги проволокли куда-то того, в пиджаке и грязной сорочке, который только что стоял около стены: у него была начисто оторвана голова, и из подмокшей сорочки тянулось что-то чёрное и красное. Когда она увидела это, она мгновенно вспотела и её закачало. Это колебалась толпа, распирая каменную коробку площади. И молочница потеряла сознание.

Очнулась же она среди сквера.

Она лежала на газоне. Бидоны стояли рядом.

Над ней наклонился полицейский и держал её за плечо. «Тётушка, слышишь, тётушка?» – говорил он ей, и по его тону она поняла, что он окликает её уже давно. Она вздохнула, взглянула на его грубое солдатское лицо, жёсткие усы и вдруг заплакала...

Заплакала она и сейчас, когда окончила свою историю.

– Я хотела ему налить сливок, да не было куда, а он махнул рукой и сказал: «Ладно, не надо».

– Что же вы плачете? – улыбнулась мать и налила ей ещё чашку. Хорошо, что всё так кончилось! Вот, пейте!

– Спасибо, – сказала она, всхлипывая и тоже улыбаясь.

– А ты, Леон? – спросила мать, обращаясь к отцу, но он уже не слушал её, а блаженно курлыкал над бидоном, цедя холодные, густые сливки.

– Так что ж это было? – спросил он, возвращаясь к столу.

– А кто ж его знает... – ответила молочница, уже успокоясь. – Значит, кто-то что-то им подстроил.

– Да, но что же? Бомбу, адскую машину или гранату?

– Да кто ж его знает! Если бы я следила за тем... – беззаботно сказала молочница.

– Да! – Отец быстро допил чашку и отодвинул её в сторону. – И этот карлик...

– Это он и был, – сказала молочница.

Отец мгновенно понял, что она хотела сказать.

– Он?

– Он самый! – с испугом подтвердила молочница.

– А! Идиоты! – Отец быстро вскочил со стула и снова сел. – Ничего не могут сделать порядком, как следует! Такой был случай! Стоял рядом, были бомбы, только протянуть руку – и вот, пожалуйста, сел в авто и уехал. Да за это я бы им головы оторвал. Герои! – Он с каким-то злым восхищением ударил ладонью по столу. – Пожалуйста, сел и уехал!.. Скоты!

– Как тебе не стыдно, Леон! Ведь они погибли! – упрекнула мать.

– Да, они погибли... верно, погибли, – сумрачно вспомнил отец. – Да, они-то погибли! – воскликнул он снова. – Да он-то! Он-то остался жив! Как вы говорите? Стоял около автомобиля, суетился и всё не мог в него влезть?

– Влезть, верно, не мог, – подтвердила молочница. – Наверное, уж очень растерялся.

– Чёрт знает что такое! – выругался отец и сел на стул верхом. – Я отдал бы всю институтскую коллекцию, только взглянуть бы на его череп! Ну ладно, будем ждать газет...

– Хочешь ещё кофе? – спросила мать.

– И всё-таки это непонятно, в высшей степени непонятно! – заговорил он, опять расстраиваясь. – Вы, милая, стояли рядом, смотрели...

– Слушай, оставь ты её, оставь в покое! Видишь, девушка чуть жива от страха, принесла тебе сливок, а ты её мучаешь! Ну что она может знать? – вмешалась мать.

– Ну, ладно, ладно, – успокоился отец, – будем ждать газет.

В это время вошла Марта.

– К вам давешний офицер, – сказала она.

– А? – отец не успел задать вопроса. В комнату входил полковник Гарднер.

Он был в штатском, и только в петлице его плаща торчал какой-то значок военного образца.

– О! – сказала мать удивлённо и радостно. – Дорогой гость...

– И прибавьте: незваный и негаданный, – улыбнулся Гарднер. – Извините, особые обстоятельства заставили меня...

– Он ещё извиняется! – возмущённо взмахнула рукой мать. – Садитесь, садитесь, пожалуйста! Вот я сейчас вам налью кофе. Кроме того, у меня есть к вам дело...

– Буду слушать с полным вниманием, – слегка поклонился Гарднер, – а то вы в самом деле можете подумать невесть что. Этот странный маленький господин... но ведь, наверное, о нём и будет речь, не так ли?

– Так! – кивнул головой отец. – Именно об этом мы и собирались с вами поговорить, господин Гарднер. Видите ли, доктор Ганка – больной человек, спрашивать с него за его поступки...

– Вот видите! – Гарднер придвинул стул и сел к столу. – Но, во-первых, скажите: поверили бы вы моему честному слову?

– Поверили бы, – решительно сказал отец.

– Безусловно! – сказала мать. – Честному слову офицера...

– Но прибавьте: немецкого офицера, фрау Курцер! – с какой-то затаённой улыбочкой напомнил Гарднер.

– Для меня национальность не делает разницы, – пышно сказал отец.

– О, – радостно удивился Гарднер, – даже так? Ну, да вы совсем снисходительны к Германии и к её армии, господин Мезонье! – Он отвесил лёгкий полупоклон отцу. – Ну ладно, если вы уже так великодушны, так вот я даю вам честное слово, что доктор Ганка арестован совершенно вне зависимости от разговора, который на днях мне пришлось с ним вести. Удовлетворяет вас это?

Отец нерешительно поглядел на него.

– Я, – начал он, – не совсем...

– ...мне верите, – предупредительно докончил Гарднер.

– Нет, не то. Но тогда я не совсем понимаю причины его ареста... Что мог сделать Ганка?

Гарднер посмотрел ему в глаза и покачал головой.

– Ай-ай-ай, господин Мезонье, господин Мезонье! Неужели это правда? – спросил он с лёгким осуждением.

– Что правда?

– А вот то, что вы говорите мне сейчас?

– Что я не знаю, за что арестован Ганка? – пожал плечами отец. – Ну, если вы считаете меня его сообщником...

– О, нет! Ни в коем случае я не считаю вас сообщником Ганки. Но Ганка-то, несомненно, ваш сообщник.

За столом наступило короткое тревожное молчание.

Гарднер обернулся и посмотрел на молочницу.

– Эта девушка? – спросил он.

Она вспыхнула и отодвинула чашку.

– Это наша молочница, – сказала мать. – Она принесла нам сливок и попала в эту кашу на площади Принцессы Вильгельмины.

– Ага! – принял к сведению Гарднер. – Но теперь она вам не нужна, не правда ли?

Молочница неловко встала с места.

– Я подожду на кухне, – сказала она и вышла.

– Вы мне обещали кофе, фрау Курцер! – напомнил Гарднер и повернулся к отцу. – Вы, конечно, клевещете на себя, гоподин Мезонье! Я слишком высокого мнения о вашей догадливости и интуиции, чтоб поверить вам. Да и не моё дело разъяснять вам наши отношения. Но что касается господина Ганки, то тут я вам должен твёрдо и решительно сказать: никакие личные счёты в его аресте не замешаны.

– Вот теперь-то я и не верю вам, господин Гарднер! – убито сказал отец. – Иначе почему я не арестован и зачем вы всё мне это говорите?

– Ну, это я вам объяснять пока не буду, – ласково улыбнулся Гарднер, вы очень скоро всё узнаете сами. Но вот что мне хочется вам сказать сейчас. – Он стал вдруг очень серьёзен. – Я работаю в гестапо, в органе уничтожения, пресечения и смерти. Но никогда я, державший в руках весь этот мощный и беспощадный механизм, не пользовался им, чтобы уничтожить моего личного врага. Верите вы мне?

Отец молчал.

– Вижу, что не верите. Но сейчас объясню, почему вам следует мне верить. Дело-то вот в чём: когда кто-нибудь меня заденет или оскорбит, я его тут же, как собаку, застрелю на месте.

– А это всегда возможно? – поинтересовался отец.

– Всегда! – твёрдо ответил Гарднер. – В военное время? В неприятельском городе? Всегда! Теперь вы мне верите?

– Да! – вздохнул отец. – Это логично, в это верю!

– Ну, а если вы в это поверили, то поверьте во всё остальное: в аресте Ганки моя личная воля никакой роли не играла. Главный виновник ареста Ганки...

– Ну? – со страхом спросил отец.

Гарднер неожиданно повернулся к матери.

– Теперь вот какое у меня дело. Разрешите взглянуть на ваш балкон? Он ведь не заперт?

– Нет, – сказала мать и поглядела на него.

– Так разрешите, я пройду посмотреть? – Он быстро встал и вышел на балкон.

– Главный виновник ареста Ганки... – повторил отец. – Как это он сказал, Берта?

– А, да не думай ты об этом, не думай! – досадливо приказала мать. Мало ли что тебе он скажет!

Отец приложил руку ко лбу.

– Я начинаю кое-что понимать, Берта, – сказал он жалобно. – Но не дай Бог, чтоб я понял всё до конца!

Возвратился Гарднер.

– Что у вас там, овощи? – спросил он, отряхивая колени.

– Картошка! – убито ответила мать.

– Так! Картошка! Ну, а когда он у вас ремонтировался в последний раз?

Мать посмотрела на него с недоумением.

– Точно месяц я вам не назову...

– А сезон назвать можете? Летом? Зимой? Весной? – он всё отряхивал колени.

– Последний раз – в марте, – вспомнил отец.

– Ага, в марте! Ну, а какой ремонт был – текущий или капитальный?

– Что-то там со штукатуркой, – медленно и нерешительно вспомнил отец.

– Текущий ремонт, – решил Гарднер. – Ну, а внизу кто живёт?

– Весь дом занимаем мы, внизу, под балконом, пустая комната, ответила мать.

– Хорошо, но в ней, в этой пустой комнате, всё-таки, наверное, что-то есть? – в голосе Гарднера слышалось лёгкое нетерпение.

– Только старые вещи! – сказала мать.

– Так вот идёмте посмотрим эти старые вещи, – сказал Гарднер и пошёл к двери.

Я побежал за ним.

В комнате Гарднер осмотрел все диваны с гудящими пружинами – казалось, что в них завёлся целый рой майских жуков – сдвинул с места пыльные и дряхлые кресла с экзематозной сыпью позолоты, открыл дверцы шкафа и сунул в него лицо, пнул ногой сундук, так, что он рассерженно загудел густым, утробным голосом, потом долго, прищурившись, смотрел на потолок и вдруг потребовал лестницу.

Лестницу принесли.

Он полез на неё, потрогал хвост облезлого плафона, заглянул под него.

Там был опять-таки потолок.

Он сказал «ага», отряхнул руки и слез с лестницы.

– Теперь идёмте пить кофе! – сказал он с лёгким вздохом облегчения.

– Так вы спрашиваете, что произошло на площади Принцессы Вильгельмины? – спросил он у отца. – Произошло вот что. Трое негодяев, настоящие имена которых выясняются, под предводительством известного государственного преступника Карла Войцика узнали, что некая важная персона должна приехать в город и выступить с речью в офицерском клубе. Откуда-то этим негодяям стал известен и день выступления, хотя об этом знало всего несколько человек. Под видом рабочих они по подложным документам проникли в клуб и установили в трёх разных местах адские машинки. Но один из них вызвал подозрение – его четырёхугольная морда известна полицейским всей Европы, вот его задержали как раз в то время, когда...

Зазвонил телефон.

– Извините, это, наверное, меня, – сказал Гарднер, подошёл и снял трубку. – Слушаю! – крикнул он и ответил: – Да. Всё в порядке... Да... Хорошо, присылайте! Если успеют! – Его, видимо, не так поняли. – Если успеют, то застанут... – Он посмотрел на часы. – Да, минут двадцать ещё буду... Ну, уж это я не знаю. – На ответе, видимо, настаивали, и он раздражённо затряс головой. – Не знаю, не знаю, я не архитектор, надо посмотреть... Надо, говорю, прийти и посмотреть.

Он повесил трубку, выругался: «Скотина» – и потом подошёл к столу.

– Итак? – спросил отец.

Гарднер поднял на него тяжёлые глаза.

– Ага! – вспомнил он. – Так вот, стало известно, что в толпе должны находиться ещё двое... так сказать, запасных швейцарцев, кроме того, нам сообщили их приметы. Поэтому площадь, а также часть прилегающих улиц оцепили и стали проверять документы у подозрительных лиц. Между тем, когда арестованных стали уводить, Войцик затеял драку с конвоем, чтобы выиграть время и отвлечь внимание. Но тогда это почему-то не бросилось в глаза. Одним словом, пришлось порядком повозиться, парень оказался крепким, и вот в это время один из его негодяев, стоящий в толпе, бросил бомбу. К счастью, больших разрушений не произошло. Было убито четыре человека и в том числе один из негодяев, ранено человек двадцать пять, сломано дерево и разнесло автомобиль – вот и всё. Но самое главное – удалось захватить самого предводителя банды.

– А персона? – спросил отец.

– Что персона? – не понял Гарднер и отставил чашку.

– А некая персона уцелела?

– Уцелела, – ответил Гарднер, – и скоро вы её увидите. Завтра в час дня под вашим балконом пройдут войска, и речь будет всё-таки произнесена, парад состоится, хотя и с опозданием. Сейчас придут сюда и будут приготовлять помещение. – Он подошёл к отцу. – Вас же, уважаемый господин профессор, и всю вашу семью я попрошу сделать нам любезность и не покидать это помещение до завтра. Вы ведь не откажете нам, профессор, правда?

– Правда, – сказал отец и покорно наклонил голову.

...Маленький, юркий, словно бескостный человечек быстро взошёл на балкон и остановился, смотря на толпу большими, лунатическими глазами.

Толпа, согнанная со всех окрестных улиц и теперь зажатая в оцеплении, почти безмолвно колебалась внизу.

Когда он взошёл на балкон, в ней произошло какое-то движение, послышались несогласованные возгласы, но он ждал взрыва, криков, а как раз их-то и не было.

Их не было, может быть, даже потому, что никто и не догадывался, как они ему нужны и что он именно их ждёт. А он не то что любил их или нуждался в них, – нет, ему, кажется, даже не было никакого дела до чувств этой живой плазмы, одушевлённого месива, которое он презирал искренне и глубоко. Но он во всём любил порядок, от привычек своих не отступал без крайности и уж больше всего гнался за соблюдением традиций.

Любовь народа, который он вместе с другими главарями только что поставил на колени, жестоко смиряя его огнём, железом и опустошением, была одной из таких самых крепких и верных традиций, и отступление от неё он почёл бы преступным.

Сейчас он недоумевал, сердился и искренне переживал неудачу. Он даже сделал было движение, чтоб посмотреть назад, на свою свиту, и взглядом спросить у неё, что это значит, но в это время позади, а потом и под самым балконом вспыхнули нестройные и несогласованные крики – это наконец догадались военные.

Солдат было очень много, и все они до одного кричали. Тогда он удовлетворился, вынул платок и прижал его несколько раз к острому, колкому подбородку. Теперь всё шло как следует, и он только выжидал какого-то одному ему известного и нужного момента.

Его уродливое, обезьянье личико было странно неподвижно, и только иногда быстро вздрагивали губы и крылья худого, тонкого, злого носа.

А крики всё росли и множились.

Теперь внизу попросту шумели, топали ногами, даже бесновались, – этим разрешалось томительное и долгое ожидание, и мало кто понимал внизу значение этих криков. Но главное, кажется, что поняли все: сегодняшний день кончится речью, – значит, бояться нечего.

Тогда он шагнул вплотную к перилам и положил на них руку.

Шум продолжался, и он хорошо проработанным, чётким жестом поднял кверху эту маленькую, худую лапку и вознёс её с высоты балкона над толпой, как бы укрощая и сдерживая.

Затем он заговорил.

Говорил он медленно, складно, и вместе с тем как-то тяжело, словно стараясь вбить в мозг каждую фразу. Надо признаться, речь его не отличалась от тех же тоненьких и паскудных брошюрок в восемь листиков, что в изобилии заполняли мостовые и все общественные писсуары, и слушать было скучно. Но этот уродец, эта юркая мартышка, вознёсшая над толпой свою маленькую бескостную, лиловую и очень страшную ладонь, была судьбой, роком, той грубой, непонятной, даже почти неразумной, но хорошо организованной силой, которая несла смерть и разрушение – только смерть и разрушение! – и поэтому все с усиленным вниманием вслушивались в её слова. Они слушали ещё потому, что хотели понять необъяснимое – всё то, что убивало их детей, жгло их жилища, превращало их, здоровых, свободных людей, в калек. Они ждали от него объяснения и разгадки того, что претворялось в жизнь огнём, авиацией дальнего действия и руками весёлых, спокойно-озверелых солдат.

Но этого-то и не пожелала объяснить маленькая обезьянка, столь жестоко осудившая человечество и человечность.

Уродец кончил речь и сошёл с балкона, какой-то взъерошенный, недовольный и своей речью и её действием на умы согнанных людей.

Стоит ли им говорить об истории и судьбах мира? Большие, фосфоресцирующие глаза его быстро и тревожно забегали, он тяжело, шумно вздохнул и пошёл к выходу. И тут к нему подошёл отец.

Он выдвинулся так неожиданно и уверенно, что свита, стоящая вокруг, не успела его задержать. Только усатый, тот самый, что арестовывал и уводил Ганку, схватил было его, – но было поздно, – за руку.

Уродец вопросительно посмотрел на них.

– Это профессор Мезонье, – сказал Гарднер, – директор Института первобытной истории.

Уродец с любопытством взглянул на отца.

– И автор книги «Моя борьба с мифом двадцатого века»? – спросил он.

Отец неловко и растерянно поклонился.

Он был донельзя смущён и испуган тем, что происходит, и, верно, сам не мог хорошенько разобрать, что за сила толкает его вперёд, но она толкала, и вот он с опасностью для собственного благополучия и даже – кто знает? – может быть, жизни лез вперёд, в самую пасть дракона. Свита, стоящая вокруг, всколыхнулась и смутно зажужжала.

Поведение отца, даже вне зависимости от того, что он желал сказать, было до невероятности глупо. Имея фамилию Мезонье, не следовало соваться вперёд.

Человечек продолжал молча смотреть в лицо моего отца и потому спросил:

– Да? Ну и что же вам нужно, господин Мезонье?

Отец сказал, что он хочет обратиться с просьбой.

– А именно? – спросил тот.

Отец довольно связно и даже не путаясь сказал, что он просит, чтоб отпустили на поруки его лучшего ученика, старшего научного сотрудника института.

– Лучшего ученика? – переспросил уродец, продолжая неподвижно и изучающе рассматривать отца. – Это очень плохая характеристика. Не думаете ли вы, господин Мезонье, что мы склонны слишком высоко оценивать вашу деятельность?

Отец смешался, покраснел, но сейчас же возразил, что дело не в его деятельности, конечно, о значении которой можно спорить, ибо он и сам-то о ней весьма скромного мнения...

– Зря! – сказал человечек. – К сожалению, она не скромна и совершенно бесспорна.

– ...а о примитивной справедливости или хотя бы беспристрастности...

– Да, да, – иронически покачал головой карлик, – справедливость и беспристрастность! Какие хорошие слова есть у вас в запасе и как быстро вы об них вспоминаете, когда вам зажмёт дверью палец!

Он вдруг улыбнулся.

– Ладно, об этом ещё мы будем говорить. Ну, так что же натворил ваш ученик? – Он обернулся к Гарднеру. – Это, наверное, по вашей линии, полковник?

Гарднер выступил из толпы.

– Речь, очевидно, идёт о докторе Ганке? – спросил он, взглянув на отца. – Этот человек арестован, во-первых, за упорную антигерманскую деятельность...

– Вздор! Он никогда не занимался политикой, – быстро сказал отец уродцу.

– Одну минуточку, – улыбнулся тот одной щекой, – дайте мне уж дослушать. Ну?

– ...выразившуюся в сочинении пасквильных листовок и в участии в труде, осуждённом в Германии за антинацистские идеи.

– Позвольте, позвольте, – сказал отец возмущённо, – позвольте! Автор-то этого труда – я! Гарднер сладко улыбнулся.