Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)

Солдаты шли молча, быстро, – видимо, они не были особенно озлоблены на заключённых, а просто торопились поскорее отделаться от них, – но тем страшнее показалась Курту эта кучка людей, почти добродушно гонимых на убой.

Как только колонна миновала Курта, он сейчас же поехал дальше.

И вот местность резко изменилась. Замелькали пожарища, помятые кусты, чёрные, ещё дымящиеся развалины.

В крохотную придорожную часовню, очевидно, бросали гранаты. В образовавшийся провал панически высовывалась статуя богоматери – грубое, старинное изделие из крашеного дерева. На траве валялись груды каких-то сожжённых и затоптанных бумаг, книжные переплёты с золотыми крестами, вытащенный наружу и разбитый о камни шкаф.

Курт остановился, соображая. У него был намётанный глаз солдата, и он сразу почувствовал, что главный очаг пожарища должен быть, очевидно, версты за две отсюда, там, где находилась деревня Монтивер. Это всё по дороге к ней снесли на всякий случай, зато уж там, должно быть, не оставили кирпича на кирпиче.

Очевидно, здесь карателям оказывали сопротивление. Где раньше стояли аккуратные дачные коттеджи, теперь валялись листовое железо и доски с чёрными гвоздями, стояли обгорелые, осыпающиеся стены. Трава была утоптана, земля убита, всё засыпано золой и штукатуркой. Остро пахло углём и смолистой гарью. А людей не было видно.

«Неужели всех их угнали?» – подумал Курт.

Нет, не всех. Люди встретились ему версты через две от заградительного отряда. Он слез с мотоцикла и подошёл. Около телеграфного столба теснилась толпа. На столбе висела женщина. Чтобы не нарушать телеграфную связь, к столбу прибили длинную планку, эдак метра на полтора. У девушки было чугунное, набухшее кровью лицо, две шпильки тускло поблёскивали в рыжих волосах – они были аккуратно заплетены в какую-то несложную, но высокую причёску.

Когда Курт подошёл, на него даже не посмотрели. Люди стояли молча, полностью уйдя в ужас созерцания. Да и в самом деле было почему-то невозможно оторваться от этого чугунного лица и двух стёртых, тусклых шпилек в высокой причёске.

Курт смотрел на вытянувшееся, длинное тело, на блузку, порванную в рукавах, на длинные ноги в шёлковых, блестящих, очень дешёвеньких чулках (туфли у неё свалились, и было видно всё то, что тщательно скрывалось, бурые подошвы и рваная пятка на одной ноге). Руки у девушки было плотно перехвачены спереди тонким, острым, как бритва, шпагатом. Курт опустил голову и закрыл глаза. Ему становилось всё жарче, всё неудобнее, всё тяжелее стоять. Он отвернулся.

– Её давно повесили? – спросил он какого-то старика в жилетке, с котелком на голове.

Старик не ответил, словно и не слышал, но рядом со стариком стоял франтоватый, неприятный господин, маленького роста, лысый, с очень нервным и подвижным лицом. Вот он и взглянул на Курта. А затем случилось вот что.

Около самого столба стояла старуха, высокая, костлявая, но с румяным лицом и чёрными жёсткими волосами. То ли сказала она что, то ли глянула не так, как нужно, но вдруг один из солдат перехватил тяжёлый автомат, что очень оттягивал его шею и стеснял все движения, и подошёл к ней вплотную.

– А ну, уйди! – сказал он негромко.

– Я... – начала старуха.

– Уйди! – повторил солдат, не повышая голоса, и взял её за руку. Он сердился. Солнце пекло вовсю, и стоять на посту, под ногами повешенной, тоже было не сладко.

– Убийца! – вдруг громко и отчётливо сказал около Курта лысый франт.

Курт взглянул на него. Тот поймал этот взгляд, поднял руку и дрожащей рукой провёл по груди.

– Убийца! – повторил он ещё раз.

Солдат вздрогнул и глухо сказал:

– Вот вы как? А ну, посмотрю, кто это ко мне просится! – и пошёл в толпу.

Курт зло плюнул, – надо было спешно уходить, чтобы не ввязаться в дурацкую историю. Он отошёл, завёл мотоцикл и тут только почувствовал, как мелко и противно дрожат у него руки.

И тут он снова увидел лысого. Тот уже вышел из толпы и поспешно шёл по дороге. «Значит, заварил кашу и скрылся», – подумал Курт, обогнал его и заглянул ему в лицо. Одет человек этот был щегольски. На нём был чёрный костюм, лёгкие и блестящие туфли, на руках длинные перчатки. А ручки были у него маленькие, плечи узкие, и на цыплячьей шейке сидела безволосая большая голова. Он поглядел на Курта красными воспалёнными глазами и, не увидев его, прошёл дальше.

И Курт тоже проехал мимо и сейчас же забыл о нём.

Этот человек и был Ганка.

Глава четвёртая

Наутро Ганса разбудила Марта. Она стояла над ним и трясла его за плечо.

– Вставай, – сказала она тихо, – отец умер.

Ганс вскочил на ноги и, ещё ничего не понимая толком, сразу же заплакал. Только сейчас он почувствовал: то страшное, непередаваемое, что он заметил в комнате отца и никак не мог понять, и была смерть.

Она была не только в несвязных словах отца, в его зелёном лице, растерянных и неловких движениях, но и в пепле, рассыпанном по полу, разбитом, закопчённом стекле в углу комнаты, даже в ослепительном свете лампы и ночной бабочке, монотонно бьющейся о её холодный огонь. Он вдруг припомнил мерзкий белый пузырёк с притёртой пробкой по соседству с обглоданной коркой хлеба и ещё раз понял: то, что он видел вчера, и была смерть.

Марта взяла его за руку и повела наверх.

Дверь кабинета стояла открытой, и в нём царил такой же беспорядок, как и вчера.

По-прежнему пол засыпала зола, на столе валялись рассыпанные брошюрки, а в углу, всё на том же месте, лежало расколотое надвое чёрное, обгорелое стекло.

Отец лежал на диване, закрытый с головой чем-то белым.

Около на коленях стояла мать.

Плечи её были так неподвижны и прямы, что даже не было видно, что она плакала; впрочем, она, кажется, не плакала.

Из-под простыни высовывалась только одна ладонь, непомерно большая и жёлтая.

Ланэ стоял около окна и водил пальцем по стеклу.

Ганс вырвался от Марты и бросился к матери.

Мать подняла голову и посмотрела на него. Глаза у неё были жаркие и сухие.

– Что он вчера говорил тебе? – спросила она.

Но Ганс уже не смог ей ответить: всё то, что он с необычайной остротой только что почувствовал, рассказать было невозможно, а страшный, несвязный бред отца передавать просто не стоило.

– Мама, – сказал он тихо и вдруг закричал от тошного, противного ужаса: на столе на том же месте лежала обглоданная корка хлеба и рядом с ней мерзкий пузырёк с притёртой пробкой.

– Господи, – услышал он страдающий голос Ланэ, – и кто знал, кто знал только... Если бы я вчера поднялся наверх...

– Что я, кстати сказать, вам и советовал, – раздался сзади голос Гарднера. – Госпоже Мезонье идти было незачем, конечно, она женщина, но вас профессор хотел видеть, это я вам передал сейчас же, однако вы почему-то предпочли играть со мной в шахматы.

Голос у Гарднера был скорбный, тихий, вполне подходящий к обстановке. А обстановка была такая – он оставался здесь за хозяина и отвечал за всё, что произойдёт. И скорбь госпожи Берты он тоже разделял вполне.

Он подошёл и положил ей руку на плечо.

– Ну что же, что же, госпожа Мезонье, – сказал он, – видно, такая судьба! Видите, как всё это скверно повернулось! Но теперь надо помнить, что вы не одна, что у вас на руках сын, его будущее – дело ваших рук, и если вам дорог ваш муж, то сумейте вырастить его интеллект, ум, характер в вашем ребёнке. Отец заблуждался, но он шёл до конца по своему пути – пусть и сын его будет так же твёрд и идёт до конца по тому пути, по которому... Он не докончил, потому что не подумал, по какому же...

– Мама! – повторил Ганс тихо. Госпожа Мезонье вдруг подняла голову и взглянула на него.

– О чём он вчера с тобой говорил? – повторила она так же тихо, не замечая Гарднера.

Гарднер взял Ганса за плечо.

– Нет, это решительно не дело, – сказал он. – На всё это есть другое время, и чем меньше Ганс будет сейчас здесь, тем будет лучше для него. Не приходит это вам в голову? Разрешите мне...

Он оторвал Ганса от пола и поднял его на руки.

– Идём, Ганс, идём, дорогой, и не надо плакать. Не надо. Подумай – ты теперь единственный мужчина в доме.

Он отнёс Ганса в столовую и посадил его в кресло.

– А где же Марта? – спросил он, оглядываясь. – Ведь я ей!.. Вот противная баба! Марта! Да куда же она исчезла?

Вошла Марта.

Лицо у неё было красное, словно целый день она простояла у печи.

– Я кричу, кричу! – сказал Гарднер недовольно. – В такое время...

– У меня было дело, сударь, – сказала Марта сурово, глядя на него.

– А! Ваше дело! Смотрите за ним, – приказал Гарднер, – пусть он не бегает наверх и... Вы на кухне сейчас что-нибудь делаете?

– У меня выкипает суп, сударь! – злобно ответила Марта, и слёзы побежали у неё по щекам.

– А, она думает о супе! – ударил себя по бедру Гарднер. – Бросьте его! Слышите? Сейчас же бросьте! Вот, действительно, нашли время для супа! Безумный дом! Чёрт знает, что в нём творится!

– В этом доме, сударь, – твёрдо ответила Марта, – только что умер его хозяин. Он был хороший человек и с большим характером, но он не выдержал, когда чужие люди начали хозяйничать у него. Он позвал меня в ту ночь и сказал: «Марта, берегите мой дом от крыс», – он называл их крысами, сударь.

Гарднер уже смотрел на Марту прямо и неподвижно.

– Так что он вам сказал? – спросил он.

– Только то, что я вам говорю, сударь, – ответила Марта. – Только, к сожалению, это, больше ничего.

– Но, значит, вы разговаривали с ним? – настойчиво спросил Гарднер.

– Я принесла ему обед, сударь, и тогда он мне сказал: «Марта, в наш дом заползли крысы, – ты ведь знаешь, кого я так называю?»

– А, чепуха! – вдруг рассердился Гарднер и оглянулся на Ганса. Крысы, крысы! Выпил пол-литра чистого спирта – и вот появились крысы! Как он не увидел ещё голубых слонов!.. Ладно, обо всём этом поговорим потом. Вот вам мальчик, берите его и смотрите за тем, чтобы он не бегал наверх.

Он пошёл было из комнаты, но вдруг воротился.

– Слушайте, Марта, – сказал он выразительно, – для вас, и для памяти профессора, и для всего его семейства будет лучше, если вы об этом последнем разговоре помолчите. Понимаете меня? Помолчите! Потому что сейчас же возникнет вопрос: кто же такие эти крысы? От кого хозяин просил вас беречь его дом? Почему именно вас, а не господина Курцера, брата его жены, можете вы мне ответить на это? Нет ведь?

– Нет, сударь, – твёрдо ответила Марта, глядя на Гарднера.

– Ну вот, и я полагаю, что нет, поэтому лучше и не возбуждать такие вопросы. Понятно? Вот и хорошо, что понятно! Берите Ганса и не пускайте его наверх.

Он ушёл.

Марта переждала, пока затихли шаги, и осторожно отворила дверь в коридор.

– Идите сюда, Ганка, – позвала она, – кроме Ганса, здесь никого нет.

Ганка ворвался в комнату. Он именно ворвался, так, что даже сшиб с дороги стул.

Ганс посмотрел на него. Не было видно даже, что он с дороги. Одет он был аккуратно и тщательно, как всегда. Костюм у него был чистый и новый; сорочка даже казалась синеватой и ломкой – так она была накрахмалена; большой, тёмный галстук, завязанный причудливым узлом, при повороте блестел, как мёртвая змея, испуская неясное лиловое сияние. Он даже был не особенно бледен и худ, – словом, с первого взгляда не так-то было легко найти следы, которые оставила тюрьма. Но когда он взял Ганса за руку, тот почувствовал глубокую внутреннюю дрожь, которая струилась через пальцы Ганки.

А присмотревшись ближе, он заметил и то, как резки и обрывисты его движения, как все они носят печать какой-то незаконченности, той самой, что он на минуту вчера заметил у отца, во время его последнего разговора.

Это заметила и Марта.

– Вы весь дрожите, господин Ганка, – сказала она. – Постойте-ка, я принесу вам что-нибудь из комнат.

– Нет, нет, ничего, – быстро ответил Ганка, – это совсем не от этого. Не обращайте, пожалуйста, на это внимания. Ганс, дорогой мой, – голос его дрогнул, – если бы я пришёл раньше на сутки, ничего бы не случилось, но я задержался в городе.

– Ничего, значит, не попишешь, сударь, – твёрдо ответила Марта, значит, на то была воля Всевышнего. Да и то сказать – как бы господин профессор жил в доме, если бы в нём хозяйничали эти крысы?

– Да, да, крысы, – вспомнил Ганка. – Ну, так что он вам сказал ещё?

– Да ничего, сударь, ничего, кроме того, что я вам передала.

– И про меня, значит, тоже?.. – несмело посмотрел на неё Ганка.

– Нет, ничего, – твёрдо ответила Марта, – мне ничего. Разве вот Курту только... Тот был у него, так вот, может быть, он ему что-нибудь сказал.

– А кто это такой Курт? – быстро спросил Ганка.

– Да наш садовник, – ответила Марта. – Разве вы его... Ах, ну да, конечно! Это было уже без вас. Это наш новый садовник, господин Ганка. Он когда-то служил у старика Курцера.

– Ну, ну! – нетерпеливо сказал Ганка.

– Так вот, Курт заходил к нему днём, и они о чём-то говорили.

– С садовником? – пожал плечами Ганка, смотря на Марту. – Очень странно.

– Да, сударь, – не то вспомнила, не то решилась Марта, – они про вас, наверное, говорили.

– Про меня? – вскрикнул Ганка и схватил Марту за руку. – Он вам сказал, что про меня?

– Нет, но когда Курт сошёл вниз, он меня спросил: «А кто такой Ганка?»

– Где он? – решительно спросил Ганка и направился к двери. – Говорите, садовник?

– Да, наверное, здесь где-нибудь. Посидите минутку, я его вам...

– Нет, нет, я сам его найду! – крикнул Ганка и выскочил из комнаты.

Курт сидел на корточках перед клеткой и кормил птиц.

В клетке у него сидел один скворец с поклёванной головой – он не остерёгся и пустил его вместе с певчим дроздом, – но такой бедовый, что уже начинал свистеть.

Когда Курт ставил в клетку фарфоровую чашечку с соловьиным кормом, этот проворный молодец слетал с жёрдочки, несколькими быстрыми ударами клюва разгонял мелюзгу – тихих соловьёв, бедовых мухоловок и задумчивых варакушек – и один съедал всё. Жаден он был страшно, ел много и во время еды так свирепо щёлкал клювом, так бесцеремонно рылся в кормушке, что добрую половину корма разбрасывал по песку. Когда к нему боком подходила какая-нибудь птичка, он распускал крыло, загораживая кормушку, и, наметившись, щёлкал её по голове – и, наверное, больно, даже очень больно, потому что птица с криком отлетала прочь. Приходилось мелкую птицу кормить ещё раз, когда нажрётся этот жадный дьявол, но Курт смотрел на него с одобрением: из этой птицы, несомненно, мог выйти толк.

Вот за этим занятием и застал его Ганка. Он вошёл и увидел клетку, горящую спиртовку, на которой только что варился соловьиный корм, Курта на корточках, ничего не понял и ошалело сказал:

– Извините.

Курт поднял голову и посмотрел на него.

– Извиняю, – сказал он недовольно.

Ему очень не нравился этот чёрный, щупленький и, наверное, очень юркий человечек в отутюженном костюме, хрустящей от свежести голубоватой рубашке и щегольском галстуке. Курт никогда не любил таких. Он верил: если с первого же взгляда внимание останавливалось не на самом человеке, а на том, что на нём наверчено, значит и человек был нехороший. Поэтому он очень вежливо спросил его:

– Я чем-нибудь могу быть вам полезен?

– Мне бы надо было видеть садовника Курта, – сказал юркий человечек, невольно вглядываясь в клетку, где уже шла настоящая драка, такая, что даже перья летели.

– Сейчас, – Курт встал с колен, поднял клетку и закрыл её простынёй, потом дунул на спиртовку и отряхнул руки. – Вот я, к вашим услугам, сказал он очень любезным тоном и даже слегка поклонился. – Чем могу служить?

Ганка быстро посмотрел на него: выпуклый, но низкий лоб, чёрные, жёсткие, цыганские волосы, беспокойно бегающие глаза, неприятная развязность и нагловатая вежливость, – нет, от этого человека не приходилось ждать ничего хорошего! О чём с ним вообще мог говорить профессор?

– Я ученик профессора, – нетерпеливо отрекомендовался он.

– Да? – выжидающе спросил Курт. – Ну и...

– Я узнал, что вчера он разговаривал с вами.

– Разговаривал! – не то подтвердил, не то спросил Курт, изучая его галстук. – Ну а почему это вас так интересует?

– Моя фамилия Ганка. Доктор Ганка.

– Да? – повторил Курт и неприятно улыбнулся. – Ну и что же?

– Что такое он велел вам передать мне?

– Вы очень беспокоитесь, доктор, – сказал Курт, не сводя с него глаз. – Откуда вы, например, взяли, что он велел что-то передать вам? Верно, профессор звал меня, но совершенно по другим делам: он мне отдал кое-какие хозяйственные распоряжения, о вас не было сказано ни слова. Мы говорили только о саде.

Ганка опустился на стул, тупо переспросил:

– О саде?

– Да, о саде, – Курт позволил себе улыбнуться и даже слегка пожал плечами. – Мы говорили о восстановлении оранжереи.

– Господин Курт, – вдруг взмолился Ганка, – какая тут, к чёрту, оранжерея. Зачем вы мне лжёте? Станет профессор за несколько часов до смерти звать вас к себе, чтобы толковать с вами об оранжерее? Кого вы дурачите? Курт, Курт, прошу вас, – он схватил его за руку, – скажите мне правду, скажите правду! Если бы вы знали, как это мне важно!

– Ну, даю вам честное слово, – пробормотал Курт, отодвигаясь, – что я ровно ничего не знаю.

Но Ганка уже не слушал его. Он снова рухнул на стул и, зажимая руками виски, заговорил:

– Господи, как всё это дико! Как это дико! Профессор умирает один, как медведь в своей берлоге, когда весь дом полон людьми, и перед смертью вызывает вас, совершенно незнакомого человека, когда... Нет, я сойду с ума! – Он закрыл руками лицо, и по щекам его потекли слёзы.

Курт молча внимательно рассматривал его лицо и почти безволосую голову.

– Так что тогда? – спросил он с той же издевательской вежливостью. Вот вы говорите: «вызывает вас, совершенно незнакомого человека». Хорошо! Незнакомого! Ну а где же знакомые тогда были? Вот возьмём, например, вас! Вы, очевидно, считаете себя очень близким человеком к профессору? Так где же вы были все эти дни? Не моё, конечно, дело, но разрешите заметить, ваше присутствие было бы крайне желательно.

– Я был в тюрьме, – ответил Ганка и вдруг быстро вскинул голову. Курт, Курт, вы же всё знаете, зачем вы притворяетесь? Он же назвал мою фамилию!

Курт смотрел на него с усмешечкой.

– Вот теперь и подумайте, господин Ганка, что за чушь вы говорите! Я незнакомый человек, вы сами же так выразились, садовник, вообще чёрт знает что такое, ведь так?

– Ну, ну?

– Ну, так? И он меня вызывает затем, чтобы о чём-то поговорить со мной наедине, да ещё о чём-то таком, что касается вас. Ну, скажите, похоже это на правду? Вот вы на его месте поступили бы так?

– Да, – сказал Ганка и опустил голову. – Но что же мне теперь делать, что делать?

– А за что вы были в тюрьме? – спросил Курт, подходя к клетке и дотрагиваясь до покрывала. – Вы давно здесь?

Ганка опять смотрел на его улыбающееся лицо, на вздёрнутый нос, лоб, очень выпуклый, такого, как он считал, – не по Лафатеру ли? – никогда не бывает у умных людей, на маленькие, острые зубы, быстро переводил взгляд на тщательно расчёсанные, сверкающие от какого-то масла волосы, и ему становилось всё яснее и яснее, что ровно ничего существенного этот человек знать не может.

«Но зачем же всё-таки вызывал его профессор?»

Курт смотрел теперь на Ганку серьёзно, неподвижно, прямо и как будто что-то соображая.

– Сколько я тут? Да вот около двух недель, сударь. – Он ещё немного подумал. – Да, да, около двух недель. – Он вдруг вздохнул. – Нехорошие тут дела творятся, очень нехорошие!

Ганка посмотрел на него, спросил: «Да, нехорошие?» – и вдруг почувствовал испарину и приступ тошноты. Он взглянул в лицо Курта, но только и увидел перед собой это курносое, глуповатое лицо, с выпуклым лбом и жирными волосами – всё остальное бежало мимо него сплошным красочным потоком.

«Упаду, – понял он, хотел опять сесть и сейчас же подумал: – Только бы не на клетку». Потом у него заскрипело на зубах от противной кислоты, пол стал как-то боком, ноги вдруг подсеклись, и он тяжело сел на пол.

Он пришёл в себя оттого, что ему прикладывали ко лбу тряпки с холодной водой, – он кашлянул, слепо провёл рукой по голове и сбросил тряпку. Она, как дохлая лягушка, сочно шмякнулась на пол, и это привело его в себя окончательно. Он сел и бодро сказал Курту:

– У меня немного кружится голова, нет ли у вас воды?

Но Курта около него не было, он поискал его глазами и не нашёл. За пёстрой ширмой звенела посуда и лилась какая-то жидкость.

«Что он там делает?» – подумал Ганка и хотел было встать на ноги, но все предметы опять заструились перед ним, как вода, к горлу подкатывал круглый, скользящий шар, он сплюнул и повалился головой на подушку.

Курт вышел из-за ширмы, осторожно неся в руках большую кружку с дымящейся жидкостью, и поставил её на стул.

– Голову поднять можете? – спросил он коротко.

– Ничего, ничего, – забормотал Ганка, – ничего, я сейчас...

Курт обхватил его руками за плечи, приподнял немного и поднёс кружку к его губам.

Ганка хлебнул, обжёг язык и замотал головой. Питьё пахло мятой и какой-то распаренной травой, а через всё это пробивался противный запах спирта. Когда он сделал первый глоток, то ему показалось, что он проглотил кусок динамита и вот-вот ему оторвёт голову, но Курт держал кружку около его губ, и он невольно ещё сделал глоток, а потом и ещё один. Приятная теплота поползла по его телу, и сразу перестало тошнить.

– Ну, вот, – сказал Курт откуда-то издалека, – теперь хоть опять вы на себя стали похожи. Лежите только смирно и не двигайтесь, а то вас опять начнёт тошнить. Долго вы там просидели, в тюрьме-то?

– Я? В тюрьме? – спросил Ганка. – Да нет, недолго, что-то очень недолго. Около двух недель. А вот видите, в это время... Да что ж я около вас, – снова всполошился он вдруг. – Мне надо же... – он завозился на подушке.

– Ну, вставайте, вставайте, – сказал Курт добродушно, – посмотрю я, как это у вас получится. Ну?!

Но Ганка лежал уже опять, закрыв глаза и тяжело дыша открытым ртом.

– Ну, так что же вы не встаёте?.. То-то! Никуда вы и не встанете, никуда не пойдёте, да и незачем вам, по правде сказать, ходить. Разве вы не понимаете, что в доме не до вас? А вот что мы лучше сделаем. Я сейчас лучше призову к нам Ланэ...

– Да, да, – забеспокоился Ганка, – Обязательно Ланэ! Мне самому нужно было бы сходить за ним, ведь это так неудобно, что вы пойдёте от моего имени.

– Да лежите, лежите, – твёрдо сказал Курт, – сейчас он будет у вас.

Ланэ сидел около Ганки и плакал.

Платок его был уже мокрый, и он комочком положил его на колени.

Несколько раз он начинал было говорить, но, сказав два слова, махал рукой и шептал: «Нет, не могу, никак не могу», – и снова плакал. Наконец Ганке это надоело, и он сильно и грубо дёрнул его за рукав.

– Ладно, – сказал он, – будет!

Ланэ всхлипывал.

– Ну, слышите? Я же вам сказал – будет! Расскажите мне, как это произошло.

Ланэ поднял на него красные воспалённые глаза.

– Это несчастное письмо, которое заставили нас подписать.

– Ну, это я всё знаю, – сказал Ганка. – Вы прочли его профессору?

– Там была и ваша подпись, – сказал Ланэ, бессознательно защищаясь от Ганки. – Когда я показал его профессору, ему стало совсем плохо, он... Ланэ оглянулся и, увидев, что Курта в комнате нет, воровато спросил: – Вас били?

– Да! То есть нет! То есть да! Да! А, чёрт! – разозлился Ганка. Врать ему не хотелось, а правду рассказать он не мог, да и не понял бы её этот чувствительный, трусливый и малодушный добряк. – Ладно, обо всём этом после. Ну, потом, что было потом? Вот вы ему показали мою подпись, что было дальше?

– Да ничего потом не было, – растерянно ответил Ланэ и остановился, словно сам удивляясь своим словам, – совершенно ничего. Профессор заперся в своём кабинете, никого не впускал, даже госпожу Мезонье, а потом и умер.

– То есть как умер? То есть как это умер? – зарычал на него Ганка. Вы подумайте только, что вы говорите!

Он вскочил с кровати, и это оказалось неожиданно легко и просто, голова у него больше не кружилась, он чувствовал себя очень здоровым и помолодевшим на добрый десяток лет, вся прежняя сила вернулась к нему внезапно. Толстяк этот был совсем не виноват, но, честное слово, он мог бы разорвать его на куски.

– Отчего это умер? Как это так: совершенно здоровый человек...

– Он не был здоровым, – устало сказал Ланэ. – Только не кричите на меня, пожалуйста, Ганка, у меня и так в голове всё перемешалось. Ох, и зачем я написал ему это письмо?

– Какое ещё письмо? – свирепо спросил Ганка.

Ланэ помолчал, потом сказал:

– О крысах. Маленькая сумчатая крыса хочет жить и приспосабливается, а вот атлантозавры вымирают. Зачем я ему написал это?

– Чёрт знает что такое! – сказал ошалело Ганка. – Сумчатые крысы, атлантозавры... Отчего умер профессор? – закричал он вдруг. – Умер, умер отчего? Вот о чём я вас спрашиваю! Ну?

– От паралича сердца, – мёртво ответил Ланэ, глядя в угол.

– Кто это сказал? – ошалело спросил Ганка,

– Гарднер вызывает доктора, – уклончиво ответил Ланэ, и нижняя челюсть его опять дрогнула.

– Гарднер? – гневно спросил Ганка. – Я сегодня же его...

Он не окончил, сел на кровать и стал щипать одеяло. Его уже трясло, он знал: поговори он ещё пять минут с Ланэ – и тогда он чёрт знает что может ему сказать, а именно этого и не следовало делать. «И, в конце концов, подумал он, – как бы ни умер, но умер. Теперь это уже не важно. Надо говорить о чём-нибудь другом».

– А как ваше здоровье, Ганка? – уныло спросил Ланэ.

Его чувства были очень сложными. Он, конечно, тоже не верил, что смерть произошла от паралича сердца, но и ярость Ганки показалась ему необоснованной и необъяснимой, а тон, которым тот разговаривал с ним, уже совершенно неподходящим к обстоятельствам дела. В самом деле – как он смеет кричать? Разве он сам не подписал эту проклятую декларацию? Ого! Как ещё подписал! Чуть не первым. Чего же он теперь выходит из себя, нервничает, требует отчёта и ответа, интересуется подробностями, ну, словом, ведёт себя так, как будто он совсем не причастен ни к чему? Но вместе с тем в вопросах Ганки, в его гневе, в его негодующих криках и понукании была какая-то необъяснимая сила, право спрашивать, и это удерживало Ланэ от того, чтобы задать ему прямо эти же самые вопросы. А продолжать разговор дальше в том же тоне было просто невозможно. К тому же его мучило воспоминание о письме к профессору, которое, оказывается, ни в коем случае не следовало посылать. Фраза же о крысах положительно не вылезала у него из головы. Его даже передёргивало от жгучего стыда, когда он вспоминал о ней.

– Сумчатая крыса! – вдруг, забывшись, выпалил он. Сейчас же, опомнившись, замахал руками, мелко закачал головой и забормотал: – Ничего подобного, ничего подобного!

Ганка удивлённо посмотрел на него, но ничего не сказал.

Ланэ сидел потный, красный от стыда и ёжился.

– Идём на улицу, – сказал вдруг Ганка, – здесь не совсем удобно. Я всё-таки хочу знать поподробнее, как всё случилось! И как вы могли допустить, Ланэ, где были ваши глаза? – закричал он снова, охваченный новым порывом горя. – Боже мой, Боже мой, вы виноваты не меньше меня.

«Вот как? – удивился про себя Ланэ. – Оказывается, я на тебя имею право кричать?» – и смиренно ответил:

– Ах, разве я знаю что-нибудь! Какие там подробности! – Он скорбно махнул рукой. – Но вот что меня удивляет: как вы сумели?..

– Как я сумел пройти сюда? – догадался Ганка. Он нахмурился. Да, да, на этот вопрос следовало ответить, ведь Ланэ имел право задать и другой подобный же: зачем он пришёл сюда? И на это ему тоже пришлось бы ответить. – Да очень просто. У меня письмо к Курцеру от Гарднера. Я должен был явиться к нему, но раньше хотел выяснить обстановку и поговорить с вами.

– Идите, идите! – сказал быстро Ланэ с каким-то суеверным даже ужасом. – Курцер-то ещё не приехал, а Гарднер тут. С этим же человеком шутить не следует.

– Вы думаете, что у меня тоже слабое сердце? – усмехнулся Ганка.

– Если бы у вас было слабое сердце, – хмуро сказал Ланэ и в первый раз посмотрел Ганке прямо в глаза, – вы не вышли бы от полковника Гарднера. Видимо, всё оказалось в надлежащем порядке.

– Да? – зло ощетинился Ганка.

– Я так полагаю, что да, – хмуро сказал Ланэ. – А в смерти профессора...

– Ну? – крикнул Ганка.

– Курцер ни при чём, – докончил Ланэ. – Профессор оказался слишком последовательным учеником Сенеки.

Ганка посмотрел на Ланэ. Толстяк грустно и даже виновато усмехался, но глаз с Ганки не спускал. Его лицо изображало страдание, но было спокойно и даже светло.

– Идите к Гарднеру, – повторил он настойчиво и дотронулся до его плеча. – Тот знает больше, чем я. Сегодня приедет доктор, и тогда всё разъяснится.

Глава пятая

– А, летучий голландец, пришёл! – приветствовал Гарднер Ганку. – Ну, вовремя, вовремя, ничего не скажу, вовремя! А ну-ка, идёмте. – Он провёл его в кабинет и широко распахнул двери. – Вот, полюбуйтесь, чёрт знает что такое! – сказал он недовольно, входя в комнату. – Свиной хлев. Меня интересует, жена что же смотрела? – Он быстро прошёл к столу, поднял засохшую корку, недоуменно поднёс её к лицу, положил обратно, щёлкнул пальцами, отряхивая их, и повторил: – Чёрт знает что! Ужей развёл, старый осёл! И жил ведь в таком болоте! Я бы, кажется, и часа не выдержал. Ганка, ну-ка...

Ганка в кабинет не прошёл. Он стоял на пороге, смотрел на Гарднера и улыбался.

– Ну, так что же? – обернулся к нему Гарднер. – Попробуем всё-таки разобраться в этом хламе. Во-первых, где у него тут бумаги?

Улыбка Ганки стала шире, определённее; он прошёл в глубину комнаты, открыл деревянный шифоньер и вытащил тугую кипу бумажных листов.

– Ага, – сказал деловито Гарднер. – Вот оно самое. А ну, давайте, давайте сюда!

Он быстро стал перелистывать рукописи и даже фотографические снимки.

– Но это что-то старое, помеченное тридцать девятым годом, – черепа да кости. На иное он был и неспособен. – Он перевернул ещё несколько листов. О, вот это другая материя! – сказал он.

Вынул акварельный портрет и прищурился, приглядываясь.

С пёстрого листка ватманской бумаги улыбалась красавица. У неё было круглое лицо, большой лоб и сильно подчёркнутые линии скул. Взгляд у красавицы этой был прямой, простой и дикий. Художнику очень хорошо удалось выражение этой неподвижной и спокойной отчуждённости. Сразу можно было догадаться, что вот этим взглядом, устремлённым в пространство, и ещё какимито приёмами, тонкими, неуловимыми, но создающими сразу же особое настроение, художник подчёркивал особую задачу этой своей работы. Вероятнее всего то, что красавица эта не была списана с натуры, что не портрет это даже, а именно только рисунок. И в то же время тонкость линий, твёрдость карандаша, а потом и акварель придавали этой картине вид, силу и достоверность портрета. И ещё одно бросалось в глаза – красный цвет. Красавица была красная, как пион. Он не был особенно интенсивен, этот цвет, и человеческое лицо не делалось от него страшным или смешным.