Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 25 страниц)

Гарднер слушал и морщился.

– Нет, Курцер, – сказал он, обращаясь к высокому, гибкому человеку, похожему на спортсмена, – так говорить я не могу. Я говорю, а он митингует. Это истерика. Это же полная истерика. У меня самого плохие нервы. Вы мастер на интеллектуальные разговоры, так что... И, в конце концов, почему я должен...

Он встал из-за стола и вышел. Курцер осторожно взял за спинку тяжёлый стул, легко поднял его, отодвинул и сел. Посидел, посмотрел на Войцика, переставил зачем-то чернильницу.

– Воды хотите? – спросил он вдруг.

– Нет, – сказал Войцик.

– Всё-таки я вам налью, – сказал Курцер. – Вы так волновались...

Налил полный бокал, взял его двумя пальцами, бесшумно, мягко встал из-за стола и подошёл к нему.

– Пейте, пейте! – сказал он деловито. – Я понимаю, я сам такой же горячий. Разговор-то был, видно, не из приятных. Гарднер так поставил дело, что хоть кого доведёт до истерики. Да пейте же, что от этого изменится?

Когда бокал коснулся губ Войцика, он жадно прильнул губами к красноватому стеклу и выпил воду.

– Ну вот, – сказал сочувственно Курцер. – Разрешите-ка, я вам ещё налью. Не бойтесь, я не подкупаю. У нас с вами тоже будет разговор, но чисто теоретического плана, без этих криков.

Войцик и второй бокал выпил.

– Ну вот, – сказал Курцер, – отлично. Папироску не хотите? Чёрт, руки-то у вас закованы. И совершенно зря, конечно. Я сейчас пошлю за ключом. – Неотрывно и прямо он смотрел в его лицо. – Я слышал ваш разговор с моим коллегой. Вы молодец, конечно. Они в вас многое теряют, но только я должен сказать: я с вами всё-таки никак не согласен.

– Ну и на здоровье, – грубо оборвал Войцик.

– А вы не волнуйтесь, не нервничайте, – улыбнулся Курцер. – Ваши нервы – это же вода на мою мельницу. А я играю в открытую. Лежачего бить я не буду. Вот вы кричали: «Светлый человеческий разум!» Что говорить, аргумент серьёзный. Но ведь положение-то вот какое: минут через тридцать вас выведут, поставят лицом к стене и расстреляют. Впустят в продолговатый мозг свинцовую облатку, и ваш светлый человеческий разум, во имя которого завязалась вся эта канитель, погаснет навсегда. А твари-то, ради которых вы умираете, будут жить. Их мне незачем ни бояться, ни уважать, а следовательно, и расстреливать не за что. Но с ними-то я говорить не буду, а вот видите, специально приехал поговорить с вами, ибо, во-первых, мы с вами одинакового психического склада, а это располагает к откровенности, во-вторых, я давно понял, что единственный человек, с которым мне можно быть откровенным, это тот, которого я сам застрелю после конца разговора. Правильно я рассуждаю? – спросил он вдруг.

– Вполне, – охотно согласился Войцик.

– Так вот. Но мне бы этого всё-таки не хотелось. Давайте пощупаем друг друга. Может быть, мы уж не так далеко стоим друг от друга? – Он слегка пожал плечами. – Ведь и мне-то вы нужны во имя того же самого разума, только разум-то мой не тот, о котором вы думаете. Разум нашей эпохи находится совсем в иных руках. Он – понятие отрицательное, а не позитивное. Вот вы в начале разговора сказали, что мой разум убил бы меня, если бы... ну, и так далее в том же духе. Да нет, не убил бы и никогда не убьёт. Мы, Войцик, узнали самое страшное и прочное в мире – пустоту. У одного из наших поэтов есть стихотворение, как называется оно, сейчас не помню, а коротко дело-то вот в чём. В одном языческом храме, в нише, стоит статуя – истины ли, разума ли, какого-нибудь высшего существа, не помню, да в данном случае это не играет роли. Важно только вот что: статуя эта завешена, и видеть её могут только жрецы, и то в день посвящения, и вот если они выдержат лицезрение бога, то они и сами станут как боги. Так по крайней мере им обещают. Но тут есть загвоздка: во-первых, это последний искус, и к нему нужно подготавливаться целыми годами, постом, воздержанием, непрерывным самоусовершенствованием, ну и так далее в том же духе, во-вторых, – и вот это самое главное! – и после этого только весьма немногие могут посмотреть в лицо бога. А дальше сюжет разворачивается так: перед героем стихотворения в день его посвящения скинули покрывало с ниши, где находилась статуя, и он сошёл с ума. Отчего? Вся штука-то в том, что и автор этого не разъясняет. Просто посмотрел, сошёл с ума – и только. Спрашивается: что же он увидел, таящееся под этим покрывалом? Никто этого не знает. Но сказать вам, Войцик, сейчас – что? Ничего под ним не было! Голая и пустая ниша – паутина, мокрицы и мышиный помёт. Неплохо задумано? Отдёрни и любуйся этой чёрной дырой. Она и есть истина. Ясно, что те встревоженные дурачки, что готовятся увидеть что-то, не выдерживают этого чистого ничто. Но я-то, освобождённый от жалости и чувства добра и совести, я-то выдержу! Я смело смотрю в лицо этой чёрной дыре и благодарю, что в ней нет ничего, кроме мышиного помёта! Знаете, единственное, что мне нравится в евангелии, – это то, что Христос не ответил Пилату на его вопрос, что есть истина. Но вот я бы ответил, и правильно ответил. Была Германия монархией, стала Германия республикой, была Германия республикой, снова стала Германия монархией, а потом не будет ни Германии, ни монархии, ни республики, а будет всё та же чёрная дыра. Вот и всё. Ну, посудите сами: из-за чего тут кричать, страдать, истекать чернилами, слюной или кровью, сходить с ума и закончить чем же? Той же дыркой. А не лучше ли прямо...

– Ладно, – сказал Войцик. – Я ведь знаю, к чему вы говорите о яме. Сейчас вы мне предложите жизнь в обмен на какую-нибудь пакость.

Курцер отставил бронзовый лотос, встал из-за стола, подошёл и положил ему руку на плечо.

– Вы правы. Вот я предлагаю её вам, эту чудесную пакостную жизнь. И неужели вы будете так глупы, что не возьмёте её из моих рук, хотя бы ради...

– Ради чего? – спросил Войцик. – Ради той чёрной дыры, дальше которой вы ничего не видите? Нет, не воспользуюсь, да притом и разговор-то этот пустой, всё равно вы меня обманете.

Курцер посмотрел ему в глаза пристально, ласково, открыто и всё не спускал руку с его плеча.

– Но вы же сами понимаете – тогда мне вас будет незачем обманывать! Мне очень хотелось бы пощадить вас. Смотрите – четверть часа я потратил на то, чтобы убедить, что передо мной нечего поднимать хвост трубой и выгибать спину, но неужели это всё-таки не удастся, неужели вас так заела фраза, что вы в самом деле видите...

Войцик резким движением плеча попытался сбросить его руку.

– Вижу что-нибудь дальше вашей дырки? А представьте себе, вижу, вижу город солнца!

– Ну и скоро вы его думаете построить в Германии? – усмехнулся Курцер.

Войцик задумчиво покачал головой.

– Нет, до этого ещё далеко, Курцер. Это – когда вас не будет. Но разве вы не видите, что вы настолько обречены, что вам и бежать-то некуда, что, заключая в концлагерь целые страны и народы, вы блокировали ими сами себя и сидите сейчас, как скорпионы, в огненном кольце? Вы сами построили себе тюрьму, сами сели в неё и сами создали своих тюремщиков, поэтому за вашу участь я спокоен. После того как вы меня расстреляете...

Курцер резко оторвал руку от его плеча, весь переменился: лицо отвердело, глаза прищурились; он стоял, выпрямившись во весь рост, твёрдо и свободно, сверху вниз смотря в лицо Войцика.

– Расстреляем? – спросил он дрожащим голосом, в котором слышалась бесконечная ненависть. – Вот в этом-то вы как раз и ошиблись! Нет, мы не так просты, как вы думаете. Мы вам такой сюрприз приготовили, что у вас глаза на лоб полезут! Не расстреляем, а просто кинем живым в яму. Выведем двух арестованных, заставим их копать могилу, а потом положим вас, крикнем: «Засыпайте!» И они засыплют вас, Карл Войцик! Ага! Побледнели? Не нравится? Вы что же, думали и правда отделаться пулей в затылок, безболезненной и лёгкой смертью? Обмануть и тут? Нет, не рассчитали, мы не такие, Карл Войцик! И если вы сами же...

– Вот вы мне сейчас опять предложите жизнь.

– Вы правы! – твёрдо ответил Курцер. – Последний раз я вам предлагаю её. Если вы согласитесь, сейчас же из этого кабинета я отпускаю вас на свободу. Вдумайтесь в эти слова. У меня есть власть на это. Отпускаю на свободу! Понимаете? Сам довожу вас до двери, открываю её, говорю «до свидания» и навсегда ухожу. Идите куда угодно, служите кому хотите, хоть опять тому же человеческому разуму, ну, словом, делайте всё, что хотите, мы навсегда отступаем от вас.

– Ну а взамен? – спросил Войцик обычным тоном, но хорошо натренированный глаз Курцера заметил, как весь он осел и обмяк.

– Взамен? – забеспокоился Курцер. – Да, Боже мой, ничего нового, то же самое, о чём мы уже однажды так бесплодно договаривались. Ну, прежде всего вы, конечно, точно назовёте... Да ладно, для этого уж мы позовём Гарднера. Он расскажет всё по порядку, а потом я вам дам денег, новый паспорт. Как раз всё лежит здесь, в столе. Возьму с вас расписку...

Войцик не отвечал. Сидел, безвольно склонив голову, и о чём-то думал.

– Вы слышите меня? – повысил голос Курцер. – Беру с вас расписку.

– Ладно, – сказал Войцик вдруг, – я согласен. Снимайте наручники.

Курцер вздрогнул и с минуту молча рассматривал его лицо.

– Развяжите мне руки, – повторил Войцик.

– Нет, вы согласны? – начал Курцер голосом, в котором он не смог скрыть ни удивления, ни недоверчивости. – Но постойте, вы понимаете ли...

– Будьте спокойны, понимаю, – криво усмехнулся Войцик. – Снимите наручники.

Наступило долгое мочание. Курцер сидел, положив на стол обе руки, и смотрел на Войцика.

– Вы опять играете, – сказал он убеждённо.

– Господи, как всё это скучно! – сказал с раздражением Войцик. – Ну, чего же вы хотите, зачем тогда весь этот разговор? Зовите своих солдат, и давайте покончим с этим делом.

– Так вы верно согласны? – всё ещё колеблясь в решении, спросил Курцер.

– Сволочь! – вдруг заорал Войцик и резко соскочил с кресла. – Ну чего, чего ты хочешь? Да, да, я согласился, я боюсь этой ямы, я знаю, сколько живут погребённые заживо, и не могу, не могу этого вынести! Я знаю, что и тут ты меня обманешь, не отпустишь, а пристрелишь попусту. Ну, пускай, пускай! – Он, как в бреду, метался по стулу. – Я поддался, ослаб, испугался. Предал, предал! Яма, яма, яма! Вот чего я не могу вынести. Если бы ты меня выпустил действительно, я сам повесился бы, но эта яма... Ох, до чего же подл человек, до чего же подл! Петли не испугался, топора не испугался, пули не испугался, а ямы... – Он вдруг слепо рванулся на Курцера. – Ну, закапывай же, закапывай меня, сволочь!..

Голос у него оборвался, и он задохся, сотрясаясь и хрипя.

Тогда Курцер подошёл к нему, вынул из кармана ключ, быстро снял наручники и швырнул их на пол. Падая, они так противно звякнули, что он даже вздрогнул и лицо его перекосилось.

– Чёрт! Нервы...

Войцик покачнулся, накренился на бок и упал бы, если бы Курцер не удержал его за плечи.

Держа его так крепко и бережно, он почувствовал, что в его руках висит уже наполовину неживое тело, с вялой, бессильной мускулатурой.

И это никак не удивило его. Он теоретически знал и верил в это, как в общее правило, что такой момент бывает у каждого, попавшего в его руки. Надо только знать, когда это наступит. Он верил далее, что такое состояние наступает совершенно неожиданно, как раз тогда, когда его и ожидать-то невозможно, длится иногда очень недолго – меньше часа порой, – и вот тут-то и нужно воспользоваться. Смутно он понимал, в чём тут дело: человек падает, как червяк, раздавленный собственной силой, и потому чем дольше и упорнее он сопротивлялся до этого, тем глубже и полнее может быть его падение. Но в том-то и дело, что он не мог ни вызвать такое состояние сам, ни даже угадать, когда оно наступит.

С Войциком ему повезло. И так неожиданно, что он сам растерялся. Подумать только, какой нос он натянет Гарднеру и всем бравым молодцам из его ведомства! Но надо спешить.

И он стал спешить – снял его со стула, подвёл к столу, усадил и сам нагнулся над ним.

Войцик расползался по креслу, безвольный и мягкий, как медуза, выброшенная на песок.

Курцер положил перед ним лист бумаги, сунул ручку, – пальцы всё время разжимались, и ручка выскальзывала из них, – и сказал:

– Пишите!..

Войцик поднял голову и тускло, даже не узнавая, может быть, взглянул на него; в больших чёрных глазах, обыкновенно насмешливых, ярких и очень живых, а теперь словно подёрнутых матовой плёнкой, блеснул, как огонь под слоем золы, неясный луч разумения, но именно только блеснул и сейчас же погас.

– Пишите! – повторил Курцер и начал диктовать: – «Дано начальнику второго отдела государственной тайной полиции, – далее шло точное наименование, – полковнику Иоганну Гарднеру в том, что мной, – здесь было оставлено пустое место для внесения после точной даты, – агентом того же отдела...»

Войцик автоматически водил ручкой, а когда чернила кончились, всё-таки продолжал царапать бумагу уже сухим пером.

Курцер вынул у него ручку и наклонился над бронзовым лотосом.

Последнее, что он увидел, и был этот тусклый, тяжёлый цветок с тёмной сердцевиной. Что произошло вслед за этим, он так и не понял, но вдруг этот цветок косо метнулся по столу и пропал из глаз.

Тонкая, крепкая рука схватила его, подняла, и Курцер почувствовал почти одновременно страшное сотрясение. Ослепляюще белое, как вспышка магния, горячее сияние вспыхнуло перед самым его лицом и погасло. Он попятился, ноги его дрогнули в коленях, он сел, роняя по пути бронзовые безделушки и успев испустить что-то похожеее на крик.

И вторично, на какую-то терцию секунды, вспыхнуло то же белое горячее сияние, постояло перед глазами и исчезло с грохотом, оставляя его в совершенной темноте.

Боли он так и не почувствовал, разве только сотрясение от удара; последнее, что он осознал, – это то, что его подняли вверх и он летит, летит, расплываясь и тая в воздухе.

И он действительно полетел.

Вбежавший на крик солдат, дежурящий в коридоре, остановился, увидев на низком подоконнике двух человек, из которых один, с тяжёлым, четырёхугольным лицом, прыгающей челюстью, держал, прижимал к груди, другого, который, как чехол, висел у него на руках. Человек этот взглянул на перепуганного солдата, усмехнулся ему и, прежде чем тот сумел что-нибудь сообразить, подбежать к нему, крикнуть на помощь, даже попросту испугаться, наклонился, посмотрел вниз, толкнул за окно тело, которое держал, и сам с профессиональной ловкостью хорошо натренированного пловца ухнул, как в глубокую воду, в пятиэтажную пропасть.

Тогда солдат ринулся в кабинет, но подбежал сперва к тому месту, где на полу валялся бронзовый лотос, а кругом него плыла и растекалась тёмная лужа крови. Он ошалело сунул в неё руку, и пальцы его стали фиолетовыми. Это была не кровь, а чернила.

«Этим он и ударил его», – подумал солдат, рассматривая бронзовый лотос и не смея до него дотронуться.

А в кабинет уже со всех этажей сбегались люди.

За час до этого из подъезда дома, принадлежавшего раньше акционерному обществу «Ориенталь», а теперь занятого гестапо, вышел маленький, худенький, почти совсем лысый человечек, в сером плаще, новом, но уже сильно помятом.

Остановился, поглядел направо, поглядел налево, поднял маленькую, тонкую ручку с костлявыми пальцами, провёл ею по голове и быстро пошёл по улице.

Одет он был небрежно. Галстука, например, не было вовсе. Человечек остановился, нащупал свой воротничок – движения его были быстры и порывисты, – оторвал и, даже не поглядев, бросил тут же, на улице. Потом пошёл дальше.

И около здания Института предыстории, куда он уже хотел зайти, его остановила какая-то женщина.

Была она молода и очень красива, с натурально тонкими и правильно вычерченными бровями, с тяжёлыми чёрными ресницами, которые делали её веки похожими на двух больших пугливых бабочек, готовых вот-вот вспорхнуть.

– Боже мой! – сказала эта женщина, всплеснув руками, и жест был, несомненно, искренний. – Вы ли это, Ганка? Я просто не верю своим глазам.

Ганка остановился и серьёзно посмотрел на её радостное, изумлённое лицо.

– Я, госпожа Ланэ, – ответил он негромко, – я самый, от пяток до кончика носа.

– Боже мой, Боже мой! – повторила женщина и вдруг тихо и быстро спросила: – Это всё из-за того бронзового лотоса, который госпожа Мезонье подарила Гарднеру? Вы ещё на него наскочили с кулаками: «Бандит, мародёр!» – и когда мне Иоганн рассказал об этом, я так и решила: «Его обязательно арестуют». – Они уже шли по двору института. – Но вы так переменились, так ужасно переменились! Воображаю, что вы только пережили. Но вы всё понимаете, всё – обязаны мне рассказать. Ах, как досадно, что Иоганна нет в городе!

– А где он? – даже остановился Ганка.

– Он поехал к профессору Мезонье... Ах, если б вы только знали, что тут происходит! Да ведь вы, положим, ничего не знаете. У нас тут куча новостей. Во-первых, Курцер сказал... Да! Вы ведь не знаете, кто такой Курцер, вам надо всё сначала... Но как вы переменились, как переменились, Ганка! – Она уже поднималась по лестнице. – Значит, всё получилось из-за этой проклятой чернильницы? Я была права?

– Правы, сударыня, правы, – ответил, снимая шляпу, Ганка, – всё исключительно заварилось из-за этой чернильницы. Только из-за неё одной!

ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

Следит внимательный незримый соглядатай

За теми, в чьих очах нет ярости заклятой,

Мушиный слух повсюду стережёт

Не выдаст ли души неосторожный рот. Агриппа д'Обинье

Глава первая

– Дорогой мой, я не учу вас, но я хочу, чтобы вы учли одно: всё, что вы теперь мне скажете, меня интересует сравнительно очень мало. Я знаю одно – вы допустили грандиознейшую ошибку: Войцик убил Курцера. Вот это факт, что бы вы мне теперь ни говорили.

Но Гарднер, к слову сказать, и не говорил ничего.

Он сидел в кресле и курил. Округляя губы и ровными, сильными толчками выталкивал синие аккуратные кольца. Лицо его было невозмутимо и замкнуто. Видимо, он чувствовал, что его позиции достаточны тверды. И, наверное, оно так и было.

Карлик посмотрел на него.

Гарднер мягко, гибко наклонился и аккуратно положил окурок в пепельницу. Потом опять устало откинулся на спинку кресла.

– Мне сейчас, мой высокий коллега, говорить вам уже нечего, – ответил он жёстко и вежливо. – Всё, что я мог сказать, я уже сказал. Помните наш разговор втроём на квартире господина Курцера? Не правда ли, мои позиции тогда были очень определённы? Но они вам показались почему-то недостаточно принципиальными, не соответствующими тем высоким задачам, которые поставила история перед господином Курцером. Ну и что же, я человек маленький, я остерегал вас, вы меня не слушали. Ну вот и случилось. Теперь мне остаётся повторять за вами по Шиллеру: «Я сделал своё дело».

Помолчали. Покурили. Посмотрели друг на друга.

– Вы мужественный человек, господин Гарднер, – похвалил карлик.

– Я, кроме того, ещё и справедливый человек, – напомнил Гарднер.

И тут карлик уже ничего не ответил, только подвинул к себе лист рапорта.

– Дурацкий слог, – сказал он недовольно. – Кто же это так пишет? Вот слушайте: «Это обстоятельство (то есть, очевидно, то, что Курцера оглушили, – пояснил он от себя) благоприятствовало тому, что смерть последовала моментально». Да, неплохая благоприятность. Не дай Бог нам с вами такую. Как вы думаете, коллега?

– Во всяком случае, это всё, что мы узнали, – ответил Гарднер холодно. – Подробнее спросить не у кого. Из обоих получились лепёшки.

– Значит, так, – подытожил карлик, – Курцер не кричал, из кабинета не выходил, но вдруг что-то случается – и вот он лежит на мостовой с размозжённым черепом. Что же такое случилось?

Гарднер с едва заметной, но недоброй улыбочкой пожал плечами.

– Допрос, – ответил он очень коротко, явно показывая, что мог бы сказать по этому поводу и больше.

– Хорошо, допрос. Но вот руки Войцика были в наручниках, как же он в таком случае сумел их сбросить?

Гарднер не отвечал. Он улыбался всё шире, всё безмятежнее. Вот попробуй-ка придерись к нему, когда он всё предусмотрел, даже наручники и те не забыл надеть...

– Я ведь вас спрашиваю? – повысил голос карлик.

– Ну а что я вам могу ответить? Они же остались вдвоём – Курцер за столом и Войцик на другом конце комнаты, в наручниках. Теперь прошу заметить, у Курцера был в кармане парабеллум. Так вот, этот парабеллум оказался незаряженным. И не то что он использовал патроны, нет, с таким он и приехал из дома. Ну, впрочем, кто мне ответит за это, я знаю... Теперь наручники. Они валялись на ковре, под стулом. Значит, снял их с Войцика сам наш высокий коллега. Зачем? На полу же валялась и моя чернильница в виде лотоса. Приходится думать, что ею Войцик, как только у него освободились руки, оглушил моего высокого начальника. Но ведь, повторяю, расстояние между ними равнялось доброму десятку метров, и при этом условии, кажется, должна была быть борьба. Борьбы не было. Невольно приходится, стало быть, допустить, что начальник сам посадил Войцика за стол, сам снял с него наручники. Зачем? Ну, чтобы Войцик написал ему что-то. Это всё понятно?

Карлик кивнул головой.

– Конечно, это бред, – продолжал Гарднер, – ничего Войцик писать ему не собирался. Коллега Курцер оказался грубо обманутым. Нельзя было снимать наручники с преступника, нельзя было его подпускать к столу, ни в коем случае нельзя было его подпускать к чернильнице, если она весит с добрый килограмм и служит отличным ударным орудием. Приступая к допросу, надо было осмотреть и зарядить револьвер и вообще уяснить себе, с кем ты имеешь дело. Что же, за такие ошибки только и платятся жизнью. Мы, например, профессионалы, такую роскошь допустить себе не можем. А попал начальник в эту ловушку потому... – он не докончил.

– Ну, ну? – подстегнул его карлик. – Я слушаю!

Он отлично знал психическую конституцию этого простого, энергичного, совершенно законченного беспринципного человека. Никаких рецептов спасения человечества он, Гарднер, не выдумывал. Самым коротким путём всегда считал прямой путь. А прямой путь был у него символом убийства. Он приходил, когда его звали, убивал, жёг, смешивал с землёй, а приказали бы ему – он и место это ещё перепахал бы. Но производил всё это с той потрясающей бесчувственностью, которая сделала его имя почти символическим. Он и был символом усмирителя. В нём отсутствовали не только жалость, страх за содеянное, чувство ответственности перед своей совестью, но даже элементарный здравый смысл, а его-то Курцер всегда чувствовал очень чутко и ясно. И в то же время карлик понимал, почему Гарднер считает для себя возможным презирать Курцера. Вот он уж не вылетел бы из окна собственного кабинета, он не валялся бы перед солдатами караульного батальона с размозжённым черепом. Мёртв-то не он.

Карлик подошёл и положил ему руку на плечо.

– Ну, ну, господин Гарднер, говорите, голубчик, говорите! Вас мне особенно интересно послушать. Я знаю, у вас есть своё мнение.

Гарднер глубоко вздохнул.

– Да нет, – ответил он тускло, – что же я тут могу сказать? Во-первых, по моему мнению, следует всегда самому чистить и заряжать револьвер, а не доверять это каждому старому идиоту. Уж что-что, а своё оружие должен держать в порядке ты сам. Как-нибудь наступит такой час, когда только от этого и будет зависеть твоя жизнь. Это раз. Второе: наш высокий коллега слишком уж перемудрил, уж так он тонко хотел подойти к Войцику, что тот и оценить это не сумел. Уж слишком, видимо, не терпелось Курцеру утереть нос нам, практическим работникам, тем маленьким людям, которые, как псы, охраняют жизнь и благополучие как его, так и...

Тут он что-то замешкался.

«Так и твою», – прочёл карлик неоконченную часть фразы. Он посмотрел на него. Гарднер сидел корректный, хорошо сложенный, в ладном штатском костюме. Карлик только сейчас и обратил внимание на то, что костюм этот был легкомысленного светло-сиреневого цвета, что, кроме того, сегодня на Гарднере были и хрустящая, ломкая кремовая сорочка и пышный, яркий галстук. Он скользнул взглядом по широким плечам его, задержался немного на кистях рук и даже не особенно как-то удивился, когда заметил, что пальцы у Гарднера длинные и тонкие, с овальными розовыми ногтями и серебристыми лунками у корней, что называется музыкальные пальцы. Неужели он ещё играет? А ведь интересно было бы в свободное время поговорить с ним о музыке! «Бойся не любящей музыки твари», – сказал кто-то, Шекспир или Гейне. Эта-то тварь, кажется, музыку любит...

И вдруг что-то большое и страшное, хотя и очень туманное, прошло перед карликом. Он смутно подумал, во-первых, о чёрных индийских кобрах, что вылезают на свист дудочки из плетёной корзины факира, затем, вглядываясь в свежее, розовое лицо Гарднера, вспомнил читанное где-то о том, как музыкальны большие ядовитые пауки. И акулы, кажется, тоже долго плывут за кораблём, если на нём играют на рояле. «Что ж, и этот, верно, тоже играет на рояле. А может быть, и на скрипке? Может быть, и на скрипке».

Гарднер сказал:

– Видите ли, я смотрю так. Вот передо мной такая крупная политическая фигура, как Войцик. Он попался глупо и случайно, как уличная торговка во время облавы. Что же, это иногда случается и у них. Человек этот очень много знает. Значит, надо приложить все усилия, чтобы расколоть его.

– Как? – наклонился с кресла карлик. Он знал это слово из арго берлинских воров и бандитов, но сейчас оно прозвучало совершенно дико. Что, вы говорите, надо сделать?.. Я не понял вас... повторите.

– Расколоть, расколоть! – спокойно и не объясняя, как что-то известное, повторил Гарднер. – Я говорю, надо его расколоть. Вот Войцика берут и раскалывают. Над ним работают умелые руки, мои руки, – сказал он с благодушной и чуть конфузливой улыбкой, и карлик опять быстро взглянул на его длинные, овальные, сияющие ногти с серебристыми лунками. – Но ничего не выходит. Значит, что ж? – он пожал плечами. – Конец! О чём же ещё тут говорить! Вывести его во двор, да и... – он махнул рукой.

– И только? – наивно спросил карлик, поднимая брови. Ему вспомнилось, что они с Курцером ещё недавно говорили об этом почти таким же языком.

Гарднер пожал плечами и ничего не ответил.

Несколько мгновений карлик, сохраняя ту же благодушную, но и презрительную улыбку, продолжал молча смотреть ему в лицо.

«Лакированные ногти, – подумал он и вздохнул. – Что же делать? В конце концов, сейчас-то прав он».

– Так вот, Гарднер, – сказал уродец, – этот разговор мы отложим. Но теперь у меня к вам просьба. Раз Курцера нет, в имение придётся выехать вам. Это недалеко, километров сорок. – Он помолчал. – Я даю вам, конечно, кое-какие инструкции, но через два дня и я там буду. Вы сами понимаете, что надо что-то делать. Ведь самое главное – не оставлять дом пустым. О смерти Курцера говорить им пока не надо. – Он подошёл к окну. – И погода хорошая, сказал он умилённо. – Вон, слышите, птички поют.

– Хорошо, – любезно и легко согласился Гарднер, но так, как будто бы он мог и отказаться. – Я и сам думал поехать туда. Курцер мне сказал, что там, по дороге, на него было покушение. Надо поехать и посмотреть, что и как. Я сказал, что деревню эту, пожалуй, придётся ликвидировать в показательном порядке. И Курцер не возражал. Я уже заказал автомобиль.

– Пойдёмте ко мне, – сказал карлик и вздохнул. – Я вам покажу кое-какие докладные Курцера. И, кстати, я не понял: что вы там говорили насчёт этого незаряженного револьвера? Кто виноват?

– Я говорил только, что учту особо, – уклончиво ответил Гарднер. Дело слишком мелкое, чтобы вы в него вмешивались, мой высокий коллега.

«Ах, сволочь, сволочь! – подумал карлик. – Как он ловко показывает мне, что я уже работаю по его ведомству! Ну, подожди...»

И тут он любезно кивнул головой и улыбнулся одной из самых своих благосклонных и очаровательных улыбок, совсем как для фотообъектива.

Как только Гарднер приехал, он сразу же поставил себя на хозяйскую ногу. Он им покажет, как нужно работать. Подумать – возиться чуть не месяц и так ничего и не получить! Ланэ и Ганка были ему неинтересны, зато Бенцинг... Гарднер встретил его в саду, снял шляпу и раскланялся преувеличенно вежливо, потом прошёл в комнату Курцера, в ту самую, что служила ему приёмной, и вызвал Ланэ.

Ланэ пришёл и встал на пороге.

– Слушайте, дорогой, – сказал Гарднер любезно, оглядывая его с ног до головы, – что, собственно говоря, у вас тут делается? Ничего не поймёшь. Вот хочу пройти к профессору – засвидетельствовать своё почтение, спросить, не нужно ли чего. Ткнулся – дверь заперта. Стучу. Вдруг откуда-то снизу появляется мадам Мезонье с ужасным лицом и делает мне какие-то спиритические знаки – не то «иди сюда», не то «уходи». Пришлось бежать. В чём дело, наконец?

Ланэ стоял перед ним помятый, осунувшийся, с нехорошим, землистым лицом.

– Профессору очень плохо, – сказал он тихо и беспомощно улыбнулся. Он не только вас не пускает, к семье он из кабинета не выходит уже третий день.

– Ого! – словно похвалил кого-то Гарднер. – Стойкий старик? А? Ну а еду, что же, ему туда носят?

– Туда и кушать носят, – оцепенело ответил Ланэ. – Только Курта да Марту он к себе и пускает.

– Это какой Курт-то? – прищурился Гарднер. – Слуга господина Курцера, что ли?

Ланэ поднял голову и удивлённо взглянул на Гарднера.

– Ну, – сказал он, – разве же... – и осёкся.

– Разве он пустит к себе Курцера? Ах, Ланэ, Ланэ, – засмеялся Гарднер, – да что вы стоите? Садитесь, голубчик! Я вам не профессор, передо мной тянуться не надо. Тут мы на равных правах, и даже так ещё – я в гостях у вас. Так кто ж такой Курт?

– Старый слуга семейства Курцеров, – сказал Ланэ. – С господином полковником он встречался ещё в Чехии. Они там вместе в какой-то лаборатории работали.

– Ага, так? – принял к сведению Гарднер. – Курите?

– Курю! – уныло сознался Ланэ и совсем повесил голову.

Гарднер протянул ему портсигар.

– Незаменимо по действию на нервную систему, – сказал он машинально. – О, да у вас слёзы на глазах! Не расстраивайтесь. Дело-то чепуховое. Подумаешь, профессор нервничает, капризничает, запирается. Конечно, с его характером и в его лета тяжело ломать себя, но... – он пощупал карман. Вот спичек-то у меня, оказывается, и нет. Эх, господин Курцер, где-то теперь все ваши зажигалки? Вот сейчас попробуем-ка... Бенцинг, Бенцинг! Кажется, Бенцингом зовут?

– Бенцинг! – заорал во всё горло Ланэ и осёкся. Бенцинг вышел из-за портьеры и остановился перед ними. Он был одет в строгий чёрный костюм. Гарднер целую минуту, улыбаясь, смотрел на него.

– Господин Бенцинг, – сказал он даже заискивающе, – я здесь у вас гость и ничего ещё не знаю. Вот курить хочу. Где хранится коллекция зажигалок вашего хозяина? Уж будьте любезны...