Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 25 страниц)

Подарок моего дяди был разложен на двух креслах.

Сознаюсь, что, увидев его, я просто обомлел от восторга.

Во-первых, это были блестящие рыцарские доспехи, во-вторых, шлем с массивными бычьими рогами и, в-третьих, пистолет «монтекристо» в роскошном кожаном футляре. Около него лежала коробка с патронами. Разве мог я от кого-нибудь ожидать такой подарок! Верно, отец мне постоянно покупал то книги с раскрашенными картинками, то умных заводных жуков, которые ползали по столу и, дойдя до самого края, послушно поворачивали обратно. Один раз он привёз мне даже целую железную дорогу с двумя паровозами, разноцветным составом поездов, семафорами и станцией, но всё это было не то, не то и не то! Пока я, окаменев от восхищения, смотрел на это богатство, дядя снял доспехи со стула и стал их надевать на меня. Шлем с рогами был немного велик, но дядя подложил под него свёрнутый кусок бумаги, и он стал как раз.

– Вот, – сказал он, отходя в сторону, чтоб лучше разглядеть меня.

Я сверкал, как рыба, только что вытащенная из воды.

– Настоящий Арминий в Тевтобургском лесу! Иди покажись маме.

На лестнице меня встретил отец. Он осмотрел меня с ног до головы, сказал: «Хорошо, очень хорошо», – и за руку потащил к матери.

Мать сидела около зеркала и, надев на руку чулок, штопала его пятку. Услышав бряцание моих доспехов, – отец потащил меня за руку, и я звенел, как гремучая змея, – она подняла голову и всплеснула руками.

– Боже мой! – сказала она восхищённо. – Неужели это тебе всё привёз дядя?!

Отец сорвал с меня шлем и бросил его в угол.

– Тебя это восхищает? – спросил он свирепо.

Я робко посмотрел на суровое его лицо, дрожащую нижнюю челюсть признак самого страшного гнева – и захныкал. Он толкнул меня, тогда я нарочно упал на пол и заревел уже во всё горло.

Мать бросила чулок и подошла к отцу.

– Что это, Леон? – сказала она с неудовольствием. – Ведь мы с тобой, кажется, договорились обо всём? Ребёнок совсем не должен знать твоих настроений. Такой чудный подарок – и вдруг ты...

– А? Чудный?! – закричал отец в полной ярости. – Посмотри, посмотри хорошенько, – ты найдёшь на нём свастику! И вот, заявляю тебе, я не позволю...

– Да тише, тише, ради Бога! – сказала мать, страдальчески морщась, и дотронулась пальцем до виска. – Господи, как ты кричишь! Там же есть люди!

– Так пусть они слышат и знают, что я им не позволю уродовать моего сына! Выбросить, немедленно выбросить, – приказал он, – всё это барахло! А ты... – он потянул меня за руку, – ты вставай! Ишь Арминий из Тевтобургского леса. Ещё мал, чтобы носить эти разбойничьи бляхи с пауками. Вот закроешь мне глаза, и тогда...

– Господи! – сказала мать, гладя меня по голове, – я ревел, уткнувшись ей в колени. – Ну, скажи, что может понимать ребёнок? Да и я-то толком ничего не понимаю. Ну, шлем, ну, рыцарские доспехи...

– Рыцарские доспехи! – зло ухмыльнулся он. – Да, доспехи рыцаря с большой дороги.

– Леон... – начала мать.

– Берта! – вдруг взмолился отец голосом мягким и дрожащим от обузданной ярости. – Берта, ты же всё-таки жена историка, уж не показывай так явно-то, явно-то своё азбучное невежество! Это одежда древнетевтонских воинов времён Тацита. Теперь в нацистской Германии, где воскресили культ языческого бога Тора, их дурачки пляшут вокруг его рогатого идола. И вот эта идиотская жестянка с коровьими рогами, – он злобно щёлкнул по шлему, их священная эмблема. И знаешь, что я тебе скажу. Пусть наша религия как угодно плоха, но я никогда не променяю Христа на Тора. И если ты не хочешь скандала, большого скандала...

– Нет, не хочу, – сказала мать, – никак не хочу! И ты его тоже не хочешь... Ганс, иди-ка, голубчик, погуляй по саду. Сними эти доспехи, сейчас и без того жарко... – Она провела рукой по моему лбу. – Вон как ты вспотел!

– Вот, вот, внушай, внушай ему, что дело только в погоде! Ни при какой погоде, – закричал он, тараща глаза, и борода у него затряслась, – ни при жаре, ни при дожде ты не наденешь этого кровельного железа – и марш!.. Что ты делал?

– Ловил с Куртом щеглов, – сказал я, глядя на мать и выбирая удобную минуту, чтобы опять заплакать.

– И марш с Куртом ловить щеглов!

Мать сняла мои доспехи, аккуратно положила их на стул и поцеловала меня в макушку.

– Приходи потом в столовую, – шепнула она мне, – я тебе что-то дам. Но только не сейчас, а попозже. Ладно?

Я побежал отыскивать Курта. На пустыре его не было. Я пробежал мимо клумб – везде были следы его недавнего пребывания; здесь горшки с цветами стояли прямо на земле, там клумба была разрыта, кое-где приготовлены лунки, а около стены стояли садовые грабли и подле них лейка, полная воды.

– Курт, Курт! – позвал я.

Мне никто не откликнулся.

Я побежал на кухню. Тонкий голубой воздух стоял над плитой. Марта, разомлевшая, сердитая, иссиня-красная, как отварная свёкла, наклонившись над плитой, колдовала над кастрюлями.

Около неё стоял камердинер дяди и что-то говорил.

Я прислушался.

– Затем всё это мелко рубится, поливается уксусом, посыпается настоящим кайенским перцем, – ещё по вкусу можно сюда добавить корицы, и, пожалуй, немного ванили, – и ставится в формах на лёд.

Он говорил медленно, солидно и напоминал мне отца, объясняющего своим студентам особенности какого-нибудь доисторического черепа.

– Когда так при температуре ноль по Цельсию он простоит не менее восьми часов... – говорил камердинер.

– Нет, пригорит, обязательно пригорит! – вдруг сокрушённо воскликнула Марта. – Разве на таких дровах что-нибудь сваришь? – Она злобно поглядела на камердинера. – Ну, а щуку по-еврейски вы вашему барину готовите? – спросила она с вежливой ненавистью.

Я побежал дальше.

Не было Курта и в его комнате. На столе стояла клетка со щеглами, и двое наиболее отчаянных, ещё попискивая, взлетали, ударяясь о крышку клетки, неуклюже трепеща крыльями, и злобно бились о прутья; другие, уже смирившись, клевали коноплю или, нахохлившись, сидели на жёрдочках. Некоторые спали.

«Да куда же мог он деваться?» – подумал я в отчаянии.

И только в середине парка, на полянке, образованной небольшой липовой рощицей, я увидел Курта. Он быстро ходил взад и вперёд, что-то бормоча себе под нос.

Не знаю, почему я остановился и не побежал к нему. Полянка была не очень большая, и он ходил по ней крупными, размеренными шагами – десять шагов туда, десять шагов обратно, – и когда, поворачиваясь, он обернулся ко мне лицом, я даже не сразу узнал его – до того чем-то очень тонким, почти неуловимым, но сразу изменившим его, он не походил на того весёлого, развязного цыгана, который сегодня со мной ловил щеглов. Выражение большой сосредоточенности и углублённости во что-то понятное ему одному и дотоле тщательно скрываемое от всех лежало на его лице, и в то же время лицо его было бледно, устало, даже помято как-то, и большие чёрные глаза (я только сейчас разглядел, что они большие и чёрные) смотрели прямо перед собой. Он прошёл ещё раз, теперь уже быстро, почти бегом. Потом шаг его стал замедляться, замедляться. Он остановился, поднял руку ко рту, погрыз ноготь, потом глубоко вздохнул и сел на ствол срубленного дерева. Оно лежало здесь уже давно, лет пять, наверное, наполовину уже истлело, и в нём находилось несколько гнёзд чёрных ядовитых муравьёв. Курт взглянул себе под ноги и рассеянно постучал по коре. Оттуда сейчас же выскочил целый полк этих насекомых и засновал по дереву. Тогда он отодвинулся немного, несколькими быстрыми, сильными ударами отряхнул колени и сейчас же забыл о муравьях.

Так, отрешённый от всего, подперев рукой голову, он просидел несколько минут неподвижно.

– Да, – сказал он, словно решив про себя какой-то важный и сложный вопрос. – Да, так, – и раздумчиво покачал головой.

Потом полез в сапог, вынул длинный, тонкий нож, которым обыкновенно охотники приканчивают добычу, и стал застругивать какую-то палочку. Отложил одну, взялся за другую, застругал и её и вдруг случайно посмотрел на свою руку.

В руке был нож.

Он поднял его и снова опустил, как будто нанося удар. При этом лицо его было неподвижно, а губы шевелились.

Я смотрел на него из кустов, не узнавая.

Да! Да! Это, несомненно, был какой-то новый, совершенно незнакомый мне человек. Всё повседневное, мелкое сошло с его лица, хотя в нём ничто не изменилось. Но так, например, неуловимо и существенно меняется лицо покойника или человека, воочию увидевшего смерть.

– Да! – повторил он громко, отвечая каким-то своим мыслям. – И стихи, а также и стихи.

И вот, глядя неподвижно и зорко в чащу, он вдруг проговорил:

Я б хотел, чтобы враг тебя бил до конца,

Чтоб он не жалел ни гранат, ни свинца,

Ни зарядов, ни пуль, ни железа, ни мин,

Чтоб ревел в его танках весёлый бензин,

Чтоб блуждал ты, как зверь, по дорогам глухим

И вдыхал, словно суслик, отравленный дым,

Чтобы твой же солдат, беспощаден и дик,

Насадил бы тебя на затупленный штык,

Чтобы, узкий твой череп о камни дробя,

Твой же танк, как змею, переехал тебя,

Чтоб тебя, наш незваный, негаданный гость,

Вбили в землю, как в стену вбивается гвоздь.

О, тобою одним опозорен наш век!

Стыдно мне, больно мне, что и я человек,

Что есть камень, железо, дубина и нож

И по-прежнему ты невредимым живёшь.

Тут он поднял голову и увидел меня. Какое-то кратчайшее время, может быть, доли секунды, мы смотрели неподвижно друг на друга. Потом, не торопясь, он встал с дерева, спрятал нож в карман, оглянулся, увидел на земле, около своих ног, заострённые палочки, поднял их и пошёл ко мне. Лицо его уже оживилось мелкими, ласковыми морщинками, глаза потухли, стали ближе, обыденнее, в них не было того огромного пытливого напряжения, которое бывает у человека, смотрящего в темноту, и которое я только что подметил у него. И всё-таки и сейчас лицо его не было вполне обыденным.

– Ну, – сказал он, – рассказывайте: что же привёз вам дядя?

Глава десятая

Отец и дядя сидели друг против друга и разговаривали.

Был конец дня, за окном, между вершинами деревьев, сгущались летние прозрачные сумерки.

Отец курил трубку, дядя ломал папиросную коробку и складывал её в пепельницу.

– И вот наконец эта история с Гансом, – говорил дядя. – Ну, сознаюсь, тут уж я ничего не понимаю, абсолютно ничего не понимаю. Вы ни за что ни про что набрасываетесь на ребёнка, отнимаете у него мой подарок, бьёте его, толкаете так, что он растягивается на полу, – и всё это только потому, что это монтекристо сделано в Германии.

Отец курил.

Дядя посмотрел на него и слегка пожал одним плечом.

– Ну, конечно, моё дело тут сторона. «Под моим плащом я убиваю короля», – говорил Дон Кихот Ламанчский. В вашем доме хозяин вы, а я у вас только в гостях, и, как это говорят англичане: «Мой дом – моя крепость».

Отец вдруг поднял на него глаза.

– Поэтому вы и обращаетесь с каждым нашим домом как с завоёванной крепостью, не так ли? Вот вы и подарили Гансу боевой тевтонский шлем со знаком вашего бога огня. Ведь огня, кажется? Я не силён в языческих культах...

Дядя доломал остаток коробки и пирамидкой сложил её в пепельцу – на это у него ушло около минуты.

– Вот откуда всё пошло! – догадался он. – Вам, значит, не нравится свастика?

– Очень не нравится! – серьёзно согласился с ним отец. – И вы знаете это, Фридрих!

– Я? Знаю? – как будто даже несколько удивился дядя.

– Вы настолько это хорошо знаете, что именно об этом и пришли со мной говорить!

– Да? – спросил дядя и пристально посмотрел на отца.

– Конечно, да, Фридрих, – ответил отец.

Потом очень долго, несколько минут, оба молчали.

Дядя сидел, постукивая пальцами по столу, и о чём-то думал.

– Дайте-ка огня, Фридрих! – вдруг попросил отец.

Дядя вынул зажигалку и молча протянул отцу.

Потом встал и зашагал по комнате.

Отец аккуратно выбил трубку, снова набил её и закурил.

– Ну, – сказал он, затягиваясь, – итак...

Дядя походил, походил по комнате и вдруг решительно остановился перед отцом.

– Вы несколько торопитесь, – сказал он недовольно, – и я не понимаю, почему. Но хорошо, давайте поговорим об этом. Видите, я не начинал этого разговора раньше, потому что отлично понимаю: то, чего мы от вас потребуем, не моментальный перелом, не озарение свыше, а длительный и тяжёлый процесс пере... переосознания, – я не знаю, есть ли такое слово, но в данном случае оно хорошо выражает мою мысль, – переосознания всего происходящего, поэтому я вас не тороплю и на немедленном решении не настаиваю. Но подумать, и хорошо подумать, вам всё-таки придётся. Мир и новая Европа живут сегодня минутой, а вы, извините меня, смотрите на всё происходящее с какой-то неолитической точки зрения.

– Нет, даже палеолитической, – хладнокровно поправил отец. – Ведь именно тогда и жили синантропы.

Дядя встал со стула и снова зашагал по комнате.

– Всё шуточки, профессор! – сказал он брюзгливо. – Я вижу, что мы с вами вряд ли договоримся, но вот я хочу задать вам один вопрос.

– Пожалуйста, – любезно наклонил голову отец и выпустил изо рта большой клуб дыма.

– Что вас удерживает около них?

Отец молча курил.

– Моя наука, – сказал он коротко. – Моя совесть, – прибавил он, подумав.

– Совесть?! – обидно засмеялся дядя.

– Да, вы знаете, я ведь её не считаю химерой, как ваш фюрер.

– Ваша совесть, ваша наука! – сказал, будто выругался, дядя. – Ваша наука! Ну, что же она вам дала? Шкаф с коллекцией обезьяньих черепов, мантию какого-то университета и ещё что? Да! Подержанный фордовский автомобиль и квартиру с казёнными дровами! Это почти за сорок лет беспорочной, я сказал бы, солдатской службы! Признайтесь: немного! Мы своим учёным даём гораздо больше.

Отец поднял голову, нижняя челюсть его дрогнула.

– Знаете что? – сказал он. – Давайте не будем касаться науки, моей науки, – подчеркнул он. – Тут мы действительно не сговоримся.

– Хорошо, – согласился сдержанно дядя, – не будем касаться вашей науки. Но дело-то ведь очень простое. Двадцать лет вы боролись против нас...

– Двадцать лет, вы сказали, – перебил его отец, как будто подсчитывая. – Больше, много больше. Я боролся с вами с первых же дней моей сознательной жизни, а мне уже шестьдесят лет.

– Как вы, ей-Богу, любите красивые фразы! – поморщился дядя. – Вот к вам действительно приложимы слова вашего любимого писателя Сенеки: «Мы погибаем от словоблудия». Вы боролись, говорю я, против нас всеми средствами, от благотворительных лекций до организации этого вашего псевдонаучного института. Вы с кучкой ваших сотрудников занимались моральной партизанщиной, называя это наукой. В то время мы не имели физической возможности призвать вас к порядку и сражались наименее эффективным оружием, взятым из вашего же арсенала, – печатным словом. На вашу ругань мы отвечали тоже руганью.

– Вы отвечали клеветой, сударь! – сказал отец и стукнул кулаком по столу. – На серьёзные научные доводы вы отвечали фиглярством этого шута горохового Кенига!

Дядя прищурившись смотрел на отца.

– Ого! – сказал он с удовлетворением. – Я вижу, вы сердитесь, значит, Кениг вам причинил всё-таки серьёзное огорчение.

– Вот что, – сказал отец серьёзно и поднялся было с кресла. – Вы знаете, я не играю краплёными картами и всякое шулерство мне органически противно. В особенности когда это касается науки. Вы помните, у нас уже был как-то разговор на этот счёт.

– Но наука-то, наука-то! – закричал дядя. – Наука-то не существует сама по себе, наука-то тоже чему-то служит. Неужели вам ваши друзья не объяснили даже этого? Если бы дело касалось только обезьяньих черепов, мы дали бы вам играть в них сколько угодно. Верьте моему честному слову, – мы до сих пор не повесили ни одного собирателя марок или нумизмата. Но вы задели нас в самом больном месте – в вопросе происхождения нашей расы, в вопросе крови и чести нации, – и мы этого допустить не можем. Против инсинуаций вашего института и собственно ваших мы боролись – охотно соглашаюсь! – тоже инсинуациями. Мы говорили с вами тогда словами. Теперь, когда мимо вашего института проходят наши войска и ползут наши танки, у нас могут быть и иные доводы. Ведь мы и пришли затем, чтобы положить конец всяким спорам, которые ведутся совершенно бесплодно вот уже в течение семи лет. Теперь мы можем добиться последней ясности во всех вопросах – и, конечно, добьёмся её.

– Вот это другой разговор, – одобрил отец. – Это мне понятно. Так что же вы от меня хотите? Давайте-ка внесём эту необходимую ясность в наши отношения.

– Давайте, – согласился дядя. – И начнём тогда с азов. Вы знаете, что мы стоим на точке зрения принципиального неравенства человека человеку. Мы боремся против вас потому, что вы заразили мир жалостью. В весёлое и славное время средневековья, во время господства единого разумного бога из всех богов, сотворённых человеком, – грубой физической силы, то есть попросту, когда в истории действовал тот же безжалостный и спасительный закон естественного отбора, что и в природе, всё было в относительном порядке. Относительном, говорю я, потому что поклонники неполноценных и уродливых тварей существовали всё время. К сожалению, жалость к ним пока неотъемлема от человека.

– Вам нравится средневековье? – с интересом спросил отец.

– Ни в коем случае! – энергично покачал головой дядя. – Это пройдённый этап, и никогда он не повторится снова.

– Ну конечно, – согласился отец, – тогда были только костёр, топор и петля, но явились вы – и оказалось, что для того, чтобы облагодетельствовать человечество, нужны ещё удушливые газы.

– Вот что... – Дядя встал и оттолкнул стул, его большие, рысьи глаза потемнели и стали ещё глубже. – Вот что, профессор...

– Да, да, – откликнулся отец.

Дядя вынул из кармана портсигар, открыл его, достал длинными, тонкими пальцами папиросу, но курить не стал, только сломал её и бросил на пол.

– Вот что, профессор, – сказал он наконец, с трудом подбирая слова. Говорить нам с вами в таком тоне бесполезно. Если вы расположены острить, мне остаётся только сесть в автомобиль и уехать.

– И тогда разговор со мной докончит Гарднер, но без всякой философии и цитат, не так ли? – спросил отец, улыбаясь.

– А вам хотелось бы непременно довести до этого? – Дядя вынул новую папироску и стал шарить по карманам, разыскивая зажигалку. – Я специально и приехал, чтобы не допустить такого исхода.

– По собственной инициативе приехали? – полюбопытствовал отец и протянул ему зажигалку.

Дядя не мигая, в упор посмотрел на отца, потом высек огонь и стал закуривать.

– Мы же с вами всё-таки родственники, – сказал он не особенно уверенно.

– Ах, так? – кивнул головой отец. – Ну хорошо, я слушаю дальше.

– Вам всё-таки не удастся меня вывести из себя, – сказал дядя. Всё-таки не удастся, хотя, видимо, вам этого очень хочется. Я уйду, только высказав вам всё, что должен сказать.

Итак, вы мешаете нам. Мы доказываем своему соотечественнику, что он человек, – дядя жёстко чеканил каждую букву, – совершенно особого рода и происхождения, что его раса – высшая, столько же отличная от какого-нибудь польского еврея или славянина, как отлична арабская лошадь от монгольской клячи или горилла от человека, а вы говорите: «Ничего подобного! Ты такой же человек, как и все остальные. Вы произошли от одного предка, одинаково развивались, и ваши прадеды жили в одной пещере, грелись около одного костра, спали с одинаковыми женщинами, и рождались от вас одинаковые дети». Когда наши учёные находят наряду с грубыми осколками кремня и дикого камня, в которых только специалист увидит след человеческой руки, совершенные орудия из слоновой кости, скульптуру и живопись, тогда мы говорим: «Вот что создал твой великий предок в то время, когда низшие расы только что научились собирать и скалывать кремень». А вы говорите, что это вздор, что скульптуру и эти грубые кремниевые желваки делали люди одной расы, только кремниевые желваки раньше, скажем, на пятьдесят тысяч лет, а скульптуру и кость позже. Мы находим скелеты прекрасных и сильных людей с огромной черепной коробкой, с правильными, гармоничными частями лицевого черепа остатки могучей исчезнувшей расы кроманьонцев – и говорим немцу: «Смотри, вот твой предок». Потом показываем асимметрический череп неандертальца, и от обезьяны-то ушедшего не очень далеко, и говорим: «А вот прадед низших неисторических народностей».

А вы говорите: «Этот неандерталец и есть предок кроманьонца, но только эти люди жили в разное время, поэтому один из них похож на полубога, а другой – на шимпанзе». И дальше вы заявляете: «И поэтому я считаю, – именно ведь так кончается ваша последняя книжка, – что всё человечество биологически равноценно и имеет право на одинаковое существование». А этого-то мы и не можем допустить.

– Понятно. – Отец сидел очень тихо, внимательно слушая всё, что говорит дядя. Очевидно, он желал уразуметь из его слов всё то, что должно случиться позже. – Всё это я знал и раньше, теперь я вас хочу спросить вот о чём: для чего вы это мне говорите?

Дядя подошёл к отцу и положил ему руку на плечо.

– Вот теперь, в заключение нашего разговора, я и хочу спросить вас: неужели вы живёте в башне из слоновой кости? Вы глухи и слепы ко всему, что происходит за стенами вашего кабинета, а там идут танки, маршируют наши войска, там жгут, режут и убивают. Высшая раса пришла для того, чтобы ввести раз навсегда новый порядок и навеки разрешить все вопросы раздачи корма, работы и спаривания.

– И эта высшая раса, которая режет, жжёт и убивает за стенами моего дома, и прислала вас ко мне? – любезно спросил отец. – Ну, так в качестве её посла объясните мне, чего же она от меня хочет, и давайте кончим этот разговор.

Дядя вынул из кармана зажигалку, положил её на ладонь, подбросил в воздух, поймал, снова спрятал в карман. Было видно, что он раздражён, но старается сдержаться.

– Вы решительно отказываетесь говорить со мной по-человечески? – спросил он почти угрожающе.

– Милый мой, – взмахнул отец рукой, – я не хочу говорить попусту. Я люблю декламацию только хороших актёров, а вы, не в обиду вам сказать... Ну, да уж что там, не будем ссориться... Так вот, я человек деловой и вижу, что вам что-то от меня нужно. Все эти разговоры ведутся недаром. Не думаете же вы меня обратить в свою веру и заставить отбивать земные поклоны перед этим размалёванным... как его там... богом Тором, что ли? Какого бы я ни был мнения о вас, но я знаю, что вы человек неглупый. Значит, у вас есть какое-то конкретное и строго определённое дело – это раз. Теперь я вижу: Ганка арестован; профессор Бёрнс выпрыгнул из окна; Гаген не успел этого сделать, и вы его повесили; Ланэ не захотел быть арестованным, как Ганка, и повешенным, как Гаген, а прыгнуть с пятого этажа у него не хватило мужества, поэтому он теперь носит свастику и орёт дурным голосом «Хайль Гитлер!». Я насолил вам больше всех этих людей, но меня не трогают. Почему? Очевидно, потому, что чего-то от меня ждут. Это два. Так вот – чего именно? И, наконец, будем уж до конца откровенны, эти ваши неожиданные родственные чувства к нашей семье, которые я по некоторым обстоятельствам не могу в вас предполагать, откуда они? Это уже три. Вот на эти вопросы я и прошу вас мне ответить. Чего вы хотите от меня и моего института?

Опять наступило молчание. Дядя сидел и высекал огонь из зажигалки. Высек, достал папиросу, помял её конец, закурил, помахал зажигалкой в воздухе, чтоб потушить огонь, и бросил её на стол.

Быстро темнело.

В углах комнаты стояли тихие, сонные заводи неподвижных сумерек, и из них выступали только верхушки предметов.

– Во-первых, – сказал дядя, – вы и весь ваш институт должны переменить направление.

– Раз! – отсчитал отец и загнул один палец.

– Вы должны публично, через печать, признать все ваши...

– Понятно, понятно! – успокоил его отец. – Я знаю, как это делается, в крайнем случае Ланэ научит! Дальше!

– Дальше – вы должны пересмотреть свои позиции, помочь нашим учёным в разработке строго научной теории. Ибо мы только и хотим помочь вам стать на путь истинной науки происхождения арийской расы и доказать её преимущественное, а может быть и исключительное, место в истории человечества.

– Два! – отец загнул второй палец.

– На этих скромных и разумных условиях мы покончим с вашим прошлым и откроем новый счёт. Ваш институт будет продолжать своё существование как имперский институт предыстории. Вы останетесь его бессменным руководителем, и вам будет оказана любая помощь, возможная в условиях военного времени. Мало того – Прусская академия наук и старейший в Европе Гейдельбергский университет изберут вас своим членом.

Отец сидел, улыбался и слушал.

– И если вы истинный учёный и разумный человек... – продолжал дядя.

– Так! – Отец встал, облокачиваясь на стол. – Дорогой Фридрих, помните, подобный же разговор у нас был пятнадцать лет назад, когда на человеческом черепе неожиданно выросла обезьянья челюсть. Потом подобные же советы мне давал некий Кениг...

Дядя сначала нахмурился, а потом вдруг улыбнулся.

– Дался вам этот Кениг! – сказал он. – Вот вы второй раз уже упоминаете о нём. Чем он вас так огорчил?

– Слушайте! – крикнул отец. – Неужели вы действительно думаете, что я не знаю, кто этот Кениг?

Дядя слегка пожал плечами.

– Знаете? Римляне говорили: «Льва узнают по когтям», – сказал он с тонкой улыбочкой.

– «А осла – по ушам», – докончил отец.

– Ну, профессор, – сказал дядя, как мне показалось, даже несколько остолбенело.

– Ладно, ладно! – торопливо замахал рукой отец. – Не будем вдаваться в подробности. Что же касается вашего предложения насчёт Гейдельбергского университета, старейшего в Европе, то, дорогой мой, я член другого университета – Пражского, тоже очень старого, который вы разгромили несколько лет тому назад.

– Итак, – спросил дядя, – вы отказываетесь?

– К сожалению, – ответил отец и приложил руку к груди. – Ваши предложения мне никак не подходят, придётся вам двинуть против меня танки и марширующие войска, как вы недавно выразились. А впрочем, зачем я вам? У вас же Ланэ. Он напишет вам всё, что угодно.

– Но вы-то, вы-то, – почти крикнул дядя, – вы-то что намерены делать?

– Я? На это я отвечу словами Сенеки: «Да будет мне позволено молчать. Какая есть свобода меньше этой?»

– Всё Сенека! – усмехнулся дядя. – Хорошо! А не помните ли вы, кстати, чем он кончил?

Снова наступило молчание. Отец встал и подошёл к дяде почти вплотную.

– Сенека вскрыл себе вены по приказанию Нерона и истёк кровью, сказал он негромко, смотря в глаза дяди. – Теперь, когда в мир явился новый Нерон и тысячи моих братьев по науке и убеждениям истекают кровью, его пример стоит всегда перед моими глазами. Я бы хотел, чтобы вы помнили это.

С минуту дядя молчал, потом взял со стола зажигалку и быстро сунул её в карман. Ответ отца сбил его с толку. Он даже дёрнулся, чтобы что-то возразить, но потом махнул рукой и встал со стула.

– И вы думаете, что это геройство? – спросил он зло, но не особенно уверенно.

Снова оба помолчали.

– Во всяком случае, вы подумайте, профессор, – сказал он почти просительно. – Вы же не можете сомневаться, что я вам искренне желаю добра.

– Я ни в чём не сомневаюсь, как есть ни в чём, – спокойно ответил отец. – Вы же совершенно искренне привели мне в пример Сенеку. Разве это не показательно для всех наших отношений?

Дядя снова вынул зажигалку и молча стал вертеть её в руках.

– Я вспыльчив, – сказал он изменившимся голосом. – А вы взорвали меня этой нелепой бравадой, этим петушиным задором, и я ляпнул вам первое, что пришло в голову. – Он криво усмехнулся. – «Человек никогда не может отвечать за свои первые движения и поступки», – говорит Сервантес в «Дон Кихоте».

– Какой вы стали учёный, Фридрих! – усмехнулся отец. – Ну, позвольте, тогда я вам тоже процитирую Сервантеса: «Он был вспыльчив, как всякий занимающийся убоем».

– Что?! – крикнул дядя бешено, неудержимо, свирепо, и лицо его сразу позеленело. Он ударил кулаком по столу так, что комната сразу наполнилась звоном фарфора. Он весь дрожал, его лицо подобралось, отвердело, и ясно стали видны жёсткие линии скул.

– Что вы такое сказали? Что?...

Он слепо надвинулся на отца и остановился, подняв руку с тяжёлой зажигалкой, занесённой, как для смертельного удара. Казалось, ещё секунда и он обрушит отца на землю. Невероятное животное бешенство светилось в его рысьих, теперь почему-то немного косящих глазах.

Отец смотрел на него спокойно и просто.

– Кстати, – сказал он тем же тоном, – вы так и не объяснили мне, что вы делали в Чехии?

– А?.. – выдохнул дядя свирепо, потом с размаху швырнул зажигалку в угол и бегом выскочил из комнаты.

– Вот и конец нашему разговору, Берта, – сказал самому себе отец. Он, верно, сильно нервничает... «Злодейства безопасными бывают, спокойными они не могут быть», – что ж, Сенека знал толк и в этом! – Он пошёл в угол и поднял зажигалку. – Вот и внесена полная ясность, предельная ясность, – он покачал головой и усмехнулся, – а продолжение, надо думать, не последует. Да, не последует. – И он сунул зажигалку в карман.

Шёл опять дождь, и меня целый день не пускали на улицу.

Огромные, как озёра, бурые, пузырчатые лужи тускло блестели перед окнами, и ветер гнал по ним покоробленные листья. Клумба стояла мокрая и тяжёлая, и астры на ней всё время кланялись дождю и холодному ветру.

Вот в это время и явился Ланэ.

С него текло, а там, где он стоял, сразу же образовалась лужа. Когда он снял широкую фетровую шляпу и стал её отряхивать, то и со шляпы текла вода. В прихожей его встретила мать и всплеснула руками.

– Боже мой, – сказала она, – Ланэ! На кого же вы похожи!

– Ливень, – сказал Ланэ, переводя тяжёлое дыхание, и помотал головой, стряхивая капли дождя. – На улице настоящий тропический ливень и притом холодный ветер. Пока я добирался до вас, мне казалось, что я превращусь в сосульку.

– А где ваш автомобиль? – спросила мать.

– Бросил его за пять километров отсюда, у него что-то сделалось с мотором.

– Так как же... – всплеснула руками мать.

– Э, всё равно! – поморщился Ланэ и затопал ногами, размазывая грязь. – Уже есть приказ о конфискации всех автомобилей и мотоциклов, хватит, поездили! – И он снова стал шаркать ногами по полу.

– Да нет, проходите, проходите, – сказала мать, – всё равно придётся мыть пол. А грязен-то, грязен-то как... Сейчас пойду принесу вам что-нибудь из одежды... Господи Боже мой, при вашей комплекции... – Она поглядела ему в лицо. – Слушайте, Ланэ, а вы ведь похудели.

– Уф! – Ланэ шумно вздохнул и покрутил головой. – Ручку вашу, сударыня! – он несколь-ко раз крепко поцеловал пальцы матери. – Похудел? Спросите, как я вообще не издох, вот что удивительно. Если бы вы, мадам, знали, что делается в городе... А где профессор? – спросил он вдруг, воровато понизив голос.