Текст книги "Собрание сочинений в шести томах. Том 2"

Автор книги: Юрий Домбровский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

– Неважно, – сказал Гарднер. Он слушал с большим вниманием и временами отмечал что-то на полоске бумаги. – Что произошло потом?

– А потом произошло вот что. Профессор немедленно написал Курцеру письмо, требуя, чтобы он приехал, привёз ему останки этого, как он его называл, эоантропа. В газете был помещён снимок – челюсть, часть черепной коробки и четыре зуба. Курцер приехал, привёз ему кости, и тут оказалось...

Ганка остановился и посмотрел на Гарднера. Тот сидел неподвижно, положив обе руки на стол, и смотрел на Ганку. Глаза у него поблёскивали.

– Да! И что же оказалось?

– Оказалось, что эта находка сделана в стенах института.

– В стенах института? – спросил Гарднер. – Как же это так?

– Оказывается, Курцер нашёл в одном из шкафов челюсть шимпанзе, которая пролежала в земле много времени, в другом шкафу отыскал древний череп из курганного погребения, то есть тоже ископаемый, но принадлежащий современному человеку, отделил от него часть черепного свода и составил их вместе.

– Так, – сказал Гарднер и дотронулся до карандаша. – Дальше!

– А дальше – профессор просто-напросто выбросил Курцера вместе с его костями. Кажется, даже замахнулся на него палкой.

– О! Палкой? – с уважением переспросил Гарднер. – Вот как!

– Да, кажется, мне так именно рассказывала мадам Мезонье. Впрочем, не знаю... Но, во всяком случае, скандал был большой. Курцер много лет скитался по свету, работал в каких-то бульварных газетах, пока он наконец... – Он вовремя остановился: совершенно незачем было обострять отношения.

– Да! – Гарднер записал на полоске бумаги несколько строк, обвёл их рамкой и положил карандаш. – Значит, на эту историю вы и намекали в своей статье? – сказал он тем же тоном, что и начал, показывая этим, что разговор окончен и начался допрос.

«Пока всё идёт хорошо», – подумал Ганка и почувствовал какое-то смутное томление, как будто после спокойной и строгой безнадёжности промелькнула какая-то надежда, и он на миг поверил в неё.

Гарднер перегнул бумажную полоску вдвое и положил на неё карандаш.

– Теперь поговорим о вас, – сказал он. – Предупреждаю, что я хотел бы обойтись без третьей степени. Вы ведь знаете, что такое третья степень?

«Вот оно! – подумал Ганка. – Вот оно самое!»

– Я думаю, мы с вами договоримся быстро. Вы человек культурный и не заставите меня... Ну, одним словом, я хотел бы знать, кто из друзей Гагена сотрудничал в листке «Закованная Европа».

Ганка ошалело смотрел на Гарднера. Он не представлялся, он действительно ничего не мог понять и даже переспросил:

– «Закованная Европа»? Листок «Закованная Европа»?

– Да, да, – повторил Гарднер. – Именно листок «Закованная Европа». А почему это вас так удивляет?

– Во-первых, в листке «Закованная Европа» все статьи были подписаны, а во-вторых... я ведь не пишу в газетах, у меня и слога такого нет... вы, наверное, путаете меня с кем-то другим.

– Ни с кем я вас не путаю, – сказал Гарднер.

Он подошёл к шкафу, отпер его, вынул оттуда толстую папку, полистал и вынул из неё конверт.

– Это ваш почерк? – спросил он. – Узнаёте? Оно написано месяц тому назад к Гагену.

– Да, это моё письмо, – ответил Ганка, тщетно стараясь вспомнить, что же в нём было написано, хотя в то же время твёрдо был уверен, что ничего особенно важного в нём не было, – их отношения с Гагеном никогда не носили характера тесной дружбы.

– Так, – сказал Гарднер. – Для меня понятно ваше молчание. Вы имели связь с редакцией и доставляли ей сведения о зверствах на территории протектората.

– Я? – изумился Ганка совершенно искренне. Он и понятия не имел, откуда и как редакция собирает материал, хотя и читал иногда эти страшные короткие письма на последней странице газеты, под рубрикой «В застенках средней Европы». – Откуда я мог бы...

– Значит, – посмотрел на него Гарднер, – помочь вы нам не хотите?

– В чём помочь?! – крикнул Ганка и вскочил.

– Садитесь! Спокойно! – приказал Гарднер. – Помочь в том, чтобы вы очутились на воле.

– Какой же ценой? – спросил Ганка убито.

– Ну, о цене договоримся, – успокоил его Гарднер. – Да сидите, сидите! Слушайте, доктор, говорю серьёзно, не устраивайте мне больше истерик. Больше одного раза я этого не выношу. Итак, вот. Назовите мне друзей Гагена, немного, ну, двух-трёх человек, и... идите к своим обезьянам. Кстати, передайте привет господину профессору. Ланэ говорит, что я осквернил какой-то его череп... Как его там? Ну? Что у него стоял на столе? Какой-то антропос, кажется?

– Питекантроп! – свирепо сказал Ганка.

– Ага, питекантропос. Ланэ говорил мне...

– Ничего вам не говорил Ланэ, – не выдержал Ганка.

Гарднер, прищурившись, посмотрел ему в лицо.

– Не говорил? Ну а если всё-таки говорил? Конечно, не исключено и то, что я вам и вру. Ганке говорю про Ланэ, а Ланэ – про Ганку. Даже наверное это так. Ну а если на этот раз я всё-таки сказал вам правду? Что тогда? «Какой крах! Какое падение! Какая беда!» – продекламировал он.

Ганка пыхтел, молчал и смотрел на пол.

– Ладно. Оставим пока это. Так вот: назовите две-три фамилии друзей Гагена, но, конечно, живых, не повешенных, – и пожалуйста, я раскрываю двери темницы... Нет ли у Сенеки какой-нибудь подходящей цитаты на этот счёт?

– Господи, как всё это глупо! – вдруг воплем вырвалось у Ганки.

– Что именно? – быстро и учтиво осведомился Гарднер. – Что я вас хочу выпустить на свободу или... что ещё?

Голова Ганки разламывалась на части. Он был готов ко всему, прежде всего к ответу за свои статьи, направленные против Кенига, – тут бы он мужественно боролся до конца. Но вот его допрашивали о статьях и людях, о которых он не имел никакого представления, и это оказывалось страшнее всего. «Что за идиотизм? – подумал он оцепенело. – Что же я скажу? Ведь я действительно ничего не знаю о Гагене... Ну а если бы знал, – вдруг пронеслось у него в голове, – тогда что?» И он похолодел оттого, что эта мысль пришла ему в голову.

– Ну? – спросил Гарднер. – В чём же дело? Я жду...

И вдруг Ганка быстро, неразборчиво залепетал:

– Господи, как всё это глупо! Вы же поймите... поймите, я же думал, я же думал, что вы меня будете спрашивать о нашем институте, а вот вы... Но ведь я тут ничего, ровно ничего не знаю... Вот вы говорите: Гаген. Говорите, мой друг! Гаген – мой друг? Какой же он мне друг?.. Совсем он мне не друг. И он никогда не разговаривал о своих делах. Вы его не знаете... какой он замкнутый и молчаливый... Он очень, очень молчаливый...

– Ну, как не знаю! – добродушно улыбнулся Гарднер. – И что молчаливый, тоже знаю. Сообщников своих он не назвал, очевидно, именно по причине этой замкнутости... Вот я вас и прошу дополнить эти показания.

Ганка молчал.

Гарднер посмотрел на Ганку.

– Ну и ещё одно, чтобы вы ясно понимали своё положение. Я мог бы немедленно отправить вас в сад пыток вашего благожелателя Коха. Ну, того самого, с которым у вас произошёл некий инцидент. Но есть ряд причин, по которым я желал бы вас оставить живым. Я думаю, что в этом отношении наши желания совпадают. Не правда ли? – тут Гарднер опять улыбнулся.

Ганка был в страшном волнении.

Во-первых, в словах Гарднера почувствовалось ему что-то похожее на правду. Да и в самом деле – не похож был этот допрос на те, которые в гестапо устраиваются смертникам. Вот того же Гагена допрашивали, конечно, не так. Он, Ганка, запирается, а его не бьют. По всему видно, что Гарднер задумал какую-то ловкую комбинацию. Так вот, надо узнать, какую именно, и тогда почему не обдурить этого молодца... Кстати, он и не выглядит особенно умным. Во-вторых, он, Ганка, думал, что его сразу же станут спрашивать о работе института, а тут, как видно, этим вовсе и не интересуются. Вот, например, его статья только и выплыла в связи с тем, что Гарднеру потребовалось узнать кое-что из биографии Курцера. Самый же смысл её остался для него совершенно неясным или он не обратил на него особенного внимания. И в самом деле – научная статья по очень, очень частному и специальному вопросу. Разве тут так легко разобраться, в чём дело? Он вдруг вспомнил, что и при аресте тоже не забрали его рукописи, а между тем один из обыскивающих листал её, видел снимки и диаграммы и всё-таки ничего толком не понял. Значит, может быть, верно, есть надежда вырваться. Но вместе с тем он видел – и это было третье, – что его не то принимают за совсем другого, близко связанного с редакцией человека, не то действительно что-то вычитали такое в его письме, что даёт им основание причислять его к эмигрантским кругам, занимающимся политической деятельностью. Вот из всего этого следовало немедленно, сейчас же, сделать какой-то вывод, а соответственно с ним и повести себя.

Но как? Как?

Голова шумела.

Он снова заметил, что дрожит.

Это нелепое и позорное предложение путало все его карты. Ведь ещё час тому назад всё было ясно, и ясно до такой степени, что и думать ни о чём не приходилось. Он знал твёрдо, что погиб, и ему оставалось только одно умереть как следует. Но, кроме того, он знал, что так просто ему умереть не дадут. Что перед этим его станут бить, выламывать ему руки, лить в уши и нос воду, может быть, приставлять к телу обнажённый провод, – вот всё это и нужно вынести. Он догадывался, как и кем всё это проделывается, и именно к этому и готовил себя. Но то, что потребовал от него сейчас Гарднер – и потребовал отнюдь не крича и не угрожая, – совершенно сбило его с толку. Потом эти шуточки насчёт Ланэ. Конечно, Гарднер врёт и издевается... он и сам не скрывает этого... но, Господи, Господи, как всё это неприятно! Всё это не то, совсем не то, чего он ждал, чего боялся и к чему готовился. Он растерянно и глуповато смотрел на Гарднера, и даже рот у него был полуоткрыт.

А Гарднер тоже смотрел и тоже ждал.

– Ну что, – спросил он, – подумали?

– Но я... – начал Ганка и махнул рукой: о чём он мог говорить?

– Хорошо. – Гарднер взял телефонную трубку и назвал какой-то номер.

– Это вы, Бранд? – спросил он. – Этот ещё у вас? – Несколько секунд он слушал молча. – Так вот что! Быстро кончайте и ведите его сюда... Уже? У меня в кабинете!.. Хорошо! Хорошо! Хорошо, Бранд! Так я жду!

Он положил трубку, взял карандаш и что-то быстро записал на бумажной ленте.

– Положение-то вот какое, – сказал он миролюбиво. – Дела вашего института меня не особенно интересуют. – Он усмехнулся. – Конечно, вы, так же как и ваш руководитель, заслужили двадцать раз петлю, но пока это не моё дело. Тут действует иное ведомство, и, надо думать, оно доведёт это дело до счастливого конца. Если вы будете полезны нам кое в чём ещё другом, вот вам моя рука – я согласен поставить крест на всём вашем прошлом. Видите, я открываю перед вами все карты. Но для этого необходимо, чтобы вы помогли нам в другом отношении.

Дверь отворилась и вошли – сначала офицер, за ним два солдата, а между ними...

Глава пятая

...Между ними шёл высокий чёрный человек с короткими жёсткими волосами, тяжёлым, четырёхугольным лицом.

Одет он был в глухое чёрное осеннее пальто с оборванными и болтающимися пуговицами, очень длинное, из-под которого высовывались только красные, некогда модные туфли с острыми концами.

Не дойдя шага до стола, он остановился и стал спокойно ждать.

– Так, – сказал Гарднер, с удовольствием всматриваясь в него. Отлично. Очень хорошо. Господин Ганка, встаньте и подойдите ко мне.

Ганка подошёл.

– Скажите, не знаете ли вы вот этого человека?

– Вовсе он меня не знает, – быстро сказал вошедший.

– Да! – выпалил вдруг Ганка и осёкся: всё, что угодно, всё, что угодно, но именно этого не следовало ему говорить.

– Да, да, – ухватился Гарднер, – знаете, и звать его... ну... ну?..

– Да не знает он меня, не знает, – сказал длинный и обернул к Ганке своё страшное, зелёное лицо. – Я же никогда и не был в этом городе. Я...

Гарднер встал, кряхтя перегнулся через стол и с наслаждением тюкнул его тяжёлым пресс-папье по макушке.

– Ты, грязная свинья! – крикнул он, но не особенно зло. – Всё равно ничего не выйдет. Придётся рассказать всё по порядку. Уж я из тебя всё по ниточке повымотаю!

Он бросил пресс-папье на стол и сломал им карандаш.

Высокий покачнулся, но так же спокойно и окончил:

– ...я же австриец, меня зовут Отто Грубер. Я мастер по динамоустановкам. – Он как бы машинально провёл рукой по волосам и стряхнул с пальцев тяжёлые капли крови. – Я Отто Грубер! – повторил он.

– Заткните ему глотку! – приказал Гарднер.

Солдаты подскочили к высокому и схватили его за руки. Ганка же смотрел ему в лицо и вспоминал: где он его видел?

Вспомнить же было очень просто.

Год тому назад этого человека действительно привёл к нему Гаген, но кто он такой, не объяснил. Просто сказал: «Вот этого вашего соотечественника нужно спрятать на две, на три ночи» (он именно сказал «ночи», а не «дня», и Ганка сейчас же обратил на это внимание). Был тогда этот человек в цветном драповом пальто, дорогом и хорошо сшитом, очевидно, по специальному заказу. В руке у него была тросточка с ручкой из слоновой кости, и, войдя, он сейчас же прислонил её к стене. И этот жест, почти машинальный, спокойный, очевидно, очень привычный, сразу же запомнился Ганке. В то время прошёл небольшой быстрый дождь, насквозь пронизанный солнцем и ветром, и на драповом пальто и серебристой шляпе гостя лежали чёрные капли дождя. Гость снял шляпу и отряхнул её. Потом он снял пальто; под ним оказался почему-то очень приличный, но всё-таки никак не костюм, а просто комбинезон синего цвета. Он отряхнул и его и прошёл вслед за Ганкой в комнату. Вечером пришёл Ланэ и утащил Ганку в театр, а гость остался.

– Кто это у вас? – спросил Ланэ, и Ганка, застигнутый врасплох, назвал ему фамилию гостя.

– Он нехороший человек! – сказал Ланэ, подумав. – Я ему не доверил бы дом. Вы его хорошо знаете?

– Ну как хорошо! Нет, конечно, – ответил Ганка. – А почему вы так говорите, что нехороший? Разве вы...

– А вы взгляните на его лицо: оно тупое, четырёхугольное и какое-то тяжёлое. Впрочем, австрийцы в большинстве такие... Лафатер, например, пишет...

– Лафатер! – засмеялся Ганка. – Вот откуда подуло! Подождите, подождите, я скажу профессору, что вы читаете, он вам задаст Лафатера...

– Нет, нехороший человек, – вздохнул Ланэ. – Даже и без Лафатера нехороший: такое тяжёлое лицо... Вот увидите.

Когда Ганка пришёл домой, гость сидел перед шахматным столиком, курил и смотрел на фигуры.

– О! – сказал Ганка. – Так вы шахматист?

Гость встал.

– Ну, какой там шахматист... Так просто, балуюсь.

Он был, очевидно, недоволен тем, что его застали за этим занятием, и даже слегка покраснел.

– А вот мы сейчас сыграем, – сказал Ганка и весело потёр руки. Ну-ка, ваши какие? Белые?

– Да нет, не буду, – засмеялся гость. И опять смущённо: – Я же так, для себя... Кто это приходил к вам?

– Разве я вам не представил его?

– Только фамилию сказали.

– А! Так! Это мой товарищ по институту, учёный хранитель музея предыстории Иоганн Ланэ. Он вам понравился?

– А что? – спросил гость и, подойдя к столу, смешал шахматы. – Я же его не знаю, но, кажется, добродушный, хороший человек.

– Почему? – удивился Ганка.

– А что, разве я не прав?

– Нет, правы, конечно, если это только опять не по Лафатеру.

– По чему? – спросил гость и сдвинул брови. – По Лафатеру? Это ведь, кажется, что-то из области физиономистики? – нерешительно вспомнил он. Нет, я этим не занимаюсь. Но он такой толстый, одышливый...

– «Толстый – значит добрый человек», – пишет где-то Сервантес, заметил Ганка. – Вы правы, конечно: и хороший, и добрый. Только...

– Только немного трусливый? – угадал гость.

– А откуда вы знаете про Лафатера? – нахмурился Ганка.

– Так! – неохотно ответил гость и стал складывать шахматы в ящик. Когда я ещё бегал в школу, у нас на рынке сидел старик и гадал, и над ним была большая вывеска: «Определение характерам способностей по Лафатеру», вот я и запомнил.

На другой день они сыграли в шахматы, и гость легко побил Ганку.

– Что за чёрт! – сказал ошалело Ганка. – Нет, это случайность! Давайте-ка ещё!

Сыграли ещё раз, и Ганка опять был побит.

– Чудеса! – сказал Ганка. – Ничего не понимаю! Он встал, походил по комнате, пофыркал, потом вернулся к шахматному столику.

– Нет, не могу! – сказал он. – Что ж, вы меня два раза обыграли, как мальчишку... Я ведь считался... А ну, давайте-ка ещё...

И третий раз Ганка проиграл.

Он сначала нахмурился, засопел, зафыркал, потом подошёл к гостю и хлопнул его по плечу.

– Ничего не поделаешь, – сказал он, с явной симпатией рассматривая его неподвижное четырёхугольное лицо, – не гожусь! Вот тебе и Лафатер! – Он довольно потёр руки и захохотал. – Вот тебе и Лафатер! – повторил он весело.

...Всё это вспомнил Ганка, смотря на Отто Грубера, но целая пропасть была между тем молчаливым, замкнутым, но очень сильным и живым человеком и этим страшным, костлявым призраком, с которым двое солдат, очевидно, неопытных и молодых, делали что-то непонятное. Словно какой-то ветер прошёл по его лицу и стёр всё, чем отличается живой человек от мертвеца. Именно от трупа, тронутого не тлением, а грязной желтизной медленного увядания, была окаменелая неподвижность лица: и цвет кожи, и даже то неживое спокойствие и прямота взгляда, которым он смотрел перед собой.

«Лафатер?» – почему-то вспомнил Ганка, и вдруг ему показалось, что он сходит с ума...

А кровь текла и текла.

Теперь на полу уже была изрядная лужица, и волосы на голове Грубера были липкие и красные.

Солдаты повалили его зачем-то на пол, вернее – не повалили, а как-то пригнули, и остановились, растерянно пыхтя и не зная, что же им делать дальше.

Гарднер встал из-за стола.

– Господин Ганка, – сказал он громко, – так как же звать этого человека?

– Я не знаю, – ответил Ганка.

– Но вы же сказали «да»? – нахмурился Гарднер.

– Я ответил: «Да, я не знаю».

– Позвольте, позвольте! Я спросил вас: «Вы знаете этого человека?» И вы мне на это ответили: «Да, я знаю».

– Вы сказали, – поправил Ганка: – «Вы не знаете этого человека?» – И я вам сказал: «Да, я не знаю».

– Ловко! – присвистнул Гарднер. – Выходит, что я вам и подсказал, что вы не знаете? Вот она, школа Курцера! – обратился он к офицеру. – Узнаёте? Как я сказал, Ганс?

– Вы спросили подследственного, – методически ответил офицер, – не знает ли он этого человека, и на это подследственный вам ответил: «Да».

– Понятно! – Гарднер посмотрел на солдат – те всё пыхтели и прижимали Грубера к полу. – Отпустите вы его, – с отвращением сказал Гарднер.

Солдаты отошли и встали поодаль, опустив красные руки по швам.

Грубер шумно вздохнул, поднял голову, опёрся рукой о пол и стал подниматься.

Кровь лилась.

– А ну! – сказал офицер и рывком поднял его с пола.

– Уведите его! – махнул рукой Гарднер.

Грубер повернулся к Ганке.

– Я не знаю, что вы хотели сказать, – проговорил он спокойно, – но если вы...

– Да что же это?! – рявкнул Гарднер. – Что вы стоите, как истуканы! Выкиньте его!.. Ну!..

Грубера опять схватили за руки.

Офицер подошёл, развернулся и ударил его.

Все они вышли из комнаты.

Гарднер подошёл к двери и посмотрел им вслед.

– Ганс, опять в рубашку его! – крикнул он. – На целые сутки в рубашку. Я потом приду, посмотрю сам...

Он повернулся в Ганке.

– Вот этого человека видели у вас на квартире, – сказал он своим обычным тоном. – А чтобы вы не сомневались больше, я даже скажу и кто именно его видел. Видел его у вас доктор Ланэ. Он ещё предупреждал, что этот человек ему весьма подозрителен, вы же засмеялись и пригрозили ему профессором Мезонье. Кто же он такой?

Он снова сел за стол, поднял пресс-папье, погладил его и оставил. Потом взял обломок карандаша, посмотрел на него и бросил в корзину.

Ганка весь дрожал. Лицо Гарднера в ржавых пятнах прыгало у него перед глазами.

В такие минуты он понимал, что значит увидеть всё в красном свете.

Его передёргивало от лютой ненависти и страха перед тем, что сейчас, сию секунду, должно произойти.

«Боже мой, Боже мой, – заклинал он сам себя, – что я сейчас сделаю!» Он почувствовал лёгкую дурноту и опёрся головой о стену.

Гарднер сидел и гладил пресс-папье.

И вдруг, вместо того чтобы броситься на Гарднера и вцепиться ему в горло – в кадык, в кадык, в самый кадык, что так омерзительно выглядывал из-под галстука! – Ганка пошатнулся, ноги у него подогнулись, и он плюхнулся на пол.

Необычайная, туманная слабость охватила его. Он снова ощутил противный запах ванили, отныне неразрывный для него с подвалом, тюрьмой и жёлтой лампочкой. Потом вспомнил, что Грубер безмолвно стоял, стирая кровь с волос, и она пачкала ему пальцы и капала на пол.

Он почувствовал такую тоску и такое отвращение ко всему, что ему показалось – сейчас у него лопнет сердце.

«Лафатер! – подумал он. – Боже мой, Боже мой, ведь это я схожу с ума!»

– В смирительную рубаху, – сказал тогда кто-то над ним, и глаза и щёки у него сразу стали горячими.

Потом он сидел почему-то на полу, – почему? почему? почему? – смотрел на Гарднера и плакал.

Слёзы текли у него по лицу, – это было очень неприятно, он не стыдился и не стирал их.

Гарднер наклонился, крепко обхватил его под мышки и легко оторвал от пола.

– Опля! – сказал он весело.

Потом Ганка увидел себя на стуле, и около него на столе лежали та же полоска бумаги и остаток карандаша.

– А вы закурите, закурите, это очень помогает, – суетливо советовал Гарднер и всё совал ему папиросу.

Потом он зажёг спичку, дал закурить и смотрел, как Ганка, посапывая, всей грудью вдыхал дым.

– Что, хорошие папиросы? – спросил Гарднер.

– Очень! – ответил Ганка.

– Так как звать этого человека? – Ганка молчал. – Молчите? Тогда я вам скажу: Войцик, Войцик. Карл Иоганн Мария Войцик, вот как его зовут. И вы отлично знаете это. Ну что, угадал я?

– Нет, – ответил Ганка и отвернулся. – Не угадали. Ничего я не знаю про этого человека.

Глава шестая

Сколько времени прошло с этих пор? Шли часы, может быть, дни, а может быть, и недели. Он просыпался, тупо смотрел на потолок, на противную жёлтую лампочку, большой, видимо, цинковый сосуд, обмазанный чем-то чёрным и пахучим, – дёгтем ли, смолой ли, сам чёрт не разберёт чем, – на вторую постель, что стояла напротив, и его сейчас же снова поглощало без остатка мутное, расплывчатое пятно без образа и звуков. Он так-таки ничего и не осознавал из происходящего.

Впрочем, нет, он каким-то верхним чутьём не принимал, а знал, что камера эта не та и положение его уже не то, другое какое-то, и сам он уже не тот, что раньше. Как это произошло и что он сделал – этот вопрос никак не приходил ему в голову. Раз, очнувшись, он увидел, что его сосед поднялся с койки. Но ему даже не пришло в голову поинтересоваться, кто он такой и откуда взялся. Потом он видел, как сосед стоит под лампочкой, держит рубашку и что-то делает с её воротом – зашивает, наверное, – а потом, сколько он ни приходил в себя, камера опять была пуста – сосед спал, свернувшись калачиком и прикрывшись с головой одеялом. Значит, была уже ночь.

Так чередовался и сосуществовал этот ясный, простой и страшный в своей простоте кошмар с глубоким и мутным забытьём. Жёлтая лампочка, серые, шершавые стены, вторая кровать напротив и на ней его сосед – вот и всё, что он помнил.

В первый раз, когда он пришёл в себя окончательно, сосед сидел на кровати и смотрел на него. Ганка поднял голову и улыбнулся.

– Ну, как? – спросил сосед, и только сейчас Ганка узнал его: это был Карл Войцик. – Вам лучше?

Ганка помолчал, соображая, потом вдруг в ужасе вскочил с койки, сделал движение бежать, но сейчас же сел опять. Глаза его были широко открыты, он часто дышал.

– Что это с вами? – спросил Карл Войцик.

Ганка молчал.

– Воды хотите?

– Разве вас не расстреляли? – спросил наконец Ганка совсем тихо.

– А что, вы дали такие показания? – без особого возбуждения, но с интересом осведомился Карл Войцик.

– Ничего я не давал, – сказал Ганка.

– Ну, а почему же...

«В самом деле – почему? Во сне, что ли, приснилось?»

– Мне показалось, – с трудом выговаривая слова, ответил Ганка, – что вас расстреляли ещё вчера, но теперь я вижу, что вы и тот совсем не похожи.

Войцик смотрел на него, не сводя глаз, с какой-то трудно уловимой иронией или насмешкой.

– Так вас водили смотреть расстрел? – спросил он.

Ганка опять задумался: что-то всё время всплывало и сейчас же снова исчезало из его памяти.

– На расстрел? – спросил он, морщась от усилия вспомнить всё. Водили? Нет, никуда меня не водили, я и вообще не выходил из кабинета... но вот из окна...

– Ага! – сейчас же понял всё Войцик. – Они подвели вас к окну и сказали: «Смотри! Вот что будет с тобой, если ты будешь упрямиться и не слушать добрых советов». Так?

– Так! – ответил Ганка. Но сейчас же закричал: – Нет, нет, совсем не так! То есть так, но...

– Всё так! – Войцик очень твёрдо сказал это, показывая, что разговор на эту тему он считает оконченным. – Ну и тогда вы сделали всё, что от вас потребовали? Не так ли?

Ганка схватился за голову и заходил по камере.

– Я что-то подписывал, – сказал он жалобно. – Я, верно, что-то подписывал... бумагу какую-то, потом письмо, потом декларацию: «Коммунизм является только нашим первым противником, за ним пойдёт и борьба со всякой демократией! Мы расисты!..» Что-то в этом роде!

– Очень хорошо, – усмехнулся Войцик, – достойнейший документ! И после того, как вы его подписали, вас послали ко мне и приказали: «А теперь запоминай всё, что тебе будет говорить твой сосед, – в этом твой последний шанс». Так?

Ганка молчал.

– Видите? Опять так. Я не хочу притворяться и поэтому играю с вами в открытую. Так вот, давайте договоримся наперёд: из этого...

– Боже мой, боже мой! – сказал Ганка в ужасе. – Этого не было... Но ведь можно и так подумать! Как же я не сообразил всего этого!

– Ну вот, – кивнул головой Войцик, – а раз сейчас вы всё соображаете, давайте договоримся наперёд: ничего у вас не получится. Конечно, от такого поручения вы отказаться не можете... Скажите, они сильно вас били?

Ганка с величайшим напряжением смотрел на него и молчал. Что-то смутно припоминалось ему, но всё время ускользало, и он никак не мог уловить то основное и единственно важное, что следовало поймать и вырвать из этой путаницы.

– Я писал, я, верно, что-то много писал! – повторил он уже почти бессмысленно.

– Ну, понятно! – Войцик грубо расхохотался. – Иначе разве вы были бы тут? – Он отвернулся и лёг на кровать, спиной к Ганке.

Потом Ганка снова спал, вернее – не спал, а впадал в тяжёлое полузабытьё, во время которого он помнил, однако, что он находится в тюрьме, в новой камере, что рядом с ним лежит Карл Войцик, считающий его предателем, и это, пожалуй, верно, потому что не зря, вовсе не зря его посадили в эту камеру.

Сколько времени это продолжалось, он опять-таки не помнил, но его разбудила чья-то грубая рука, которая трясла его за ворот. Он приподнялся, сильным движением плеча сбросил эту руку и сел на кровати. Перед ним стоял солдат и держал в руке какую-то бумажку.

– На допрос! – сказал он, а так как Ганка продолжал сидеть неподвижно, нетерпеливо добавил: – Давай, давай пошевеливайся! Ты не один у меня!

...Когда Ганка возвратился, на столе стояла довольно большая оловянная миска, по дну которой было разлито немного мутной жидкости. Рядом лежал кусок серого хлеба.

– Ваша порция, – сказал Войцик, не глядя на него.

Он сидел на кровати, а перед ним на табуретке стояли какие-то фигурки, слепленные из хлебной мякоти. – Ганка не сразу даже понял, что это шахматы.

– Что, хоть покормили они вас там? – небрежно спросил Войцик, передвигая какую-то фигурку.

Ганка стоял, молча смотря на него, но Войцик сейчас же и забыл о своём вопросе. Он сосредоточенно смотрел на шахматную доску, начерченную на табуретке, и думал.

– Да! – сказал он наконец громко сам себе и усмехнулся. – И так не выходит, и так не выходит...

– Войцик! – робко позвал его Ганка.

– Да? – он всё смотрел на шахматы. – Да, говорите, я вас слушаю.

– Вы знаете, что они мне сказали?

Войцик двинул было какую-то фигурку, но сейчас же покачал головой и поставил её обратно.

– Да, что же они вам сказали? – спросил он равнодушно.

Ганка глубоко вздохнул и ничего не ответил.

– Что за чёрт! – выругался Войцик, не сводя глаз с шахматной фигуры. А если... Нет, так тоже нельзя... Ну, ну, что же они вам сказали?.. Это Гарднер, что ли, сказал? – поднял он глаза на Ганку.

– Да, Гарднер. Он мне сказал: «Раз вы подписали декларацию от имени работников института против псевдоучения профессора Мезонье, значит вы наш». А если бы вы знали, какая это гнусность!

Войцик молчал.

– Мне осталось только одно! – сказал Ганка и облизал пересохшие губы.

– Именно? – поинтересовался Войцик.

Ганка нерешительно посмотрел на него.

– Но вы... – заикнулся он.

Войцик молчал.

– Я выйду и убью Гарднера! – вдруг выпалил Ганка.

Войцик поднял голову – до сих пор он всё переставлял шахматы – и посмотрел ему в лицо, быстро, внимательно и злобно, и снова стал смотреть на табуретку.

– Ну конечно, вы мне не верите! – жалобно сказал Ганка, и слёзы у него потекли по лицу.

– Не покупайте, не покупайте меня, Ганка, так дёшево! – вдруг раздражённо заговорил Войцик и повернул к нему своё ненавидящее лицо. – Вы в этих делах ещё новичок. И они вас очень... понимаете, просто очень нехорошо проинструктировали. Вы спешите и путаетесь. Это же грубая и топорная работа, как вы этого сами не понимаете! Скажите им, что они от меня ничего не получат! Сегодня или завтра они меня выведут и расстреляют, только этим дело и кончится, – и он злобно смешал шахматы.

– Гарднер сказал, что я должен предложить вам передать на волю записку. Сказать, что меня скоро выпустят, и если вы желаете что-нибудь передать...

– Господи! – вдруг взмолился Войцик. – И это Гарднер! Но вы-то, вы-то, Ганка... Ведь вы же умный человек, вы же должны понимать...

– Гарднер мне сказал, – продолжал Ганка: – «Конечно, он вам сначала не поверит, но внушите ему, что вас скоро выпустят, – серьёзных обвинений против вас нет, и декларацию вы уже подписали, а дело вёл ваш университетский товарищ Людовик Дофинэ».

– Как? – очень удивился и даже испугался Войцик. – Вы и про декларацию должны были сказать мне?

– Да, да, и про неё, и даже именно про неё. Он несколько раз повторил мне и про декларацию и про то, что Людовик Дофинэ, мой университетский товарищ, был моим следователем: «Так вот Войцику и скажите».

Войцик покачал головой.

– Ах, какая сволочь этот Гарднер! – сказал он задумчиво. – Ах, какая сволочь! Вы знаете, Ганка, он только кажется ограниченным, а на самом деле он очень умный, он умнее всего гестапо. Он знает, что врать и как врать, и вот на этом, именно вот на этом, они действительно могли бы поймать какого-нибудь юнца.