Текст книги "Поэтика. История литературы. Кино."

Автор книги: Юрий Тынянов

 
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову
<…>
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
 

Заявление о форме плана стоит в связи с аналогичными отступлениями, делающими предметом романа сам роман (с этой точки зрения «Евгений Онегин» не роман, а роман романа). Строка же «И как героя назову» после многочисленных упоминаний имени героя – ироническое введение к строке «Противоречий очень много». Такова же игра на противоречиях в последней строфе седьмой главы:

 
Но здесь с победою поздравим
Татьяну милую мою,
И в сторону свой путь направим.
Чтоб не забыть о ком пою…
 

Таким образом, о герое легко позабыть, и возвращение к нему – есть тоже отступление в романе отступлений («В сторону свой путь направим»). Сюда же относится ироническое примечание Пушкина к III главе: «В прежнем издании, вместо домой летят, было ошибкою напечатано зимой летят (что не имело никакого смысла). Критики, того не разобрав, находили анахронизм в следующих строфах. Смеем уверить, что в нашем романе время расчислено по календарю».

В проекте предисловия к восьмой и девятой главам (Предисловия и примечания были для Пушкина еще одним сильным средством для подчеркивания или обнажения самой динамики романа, для создания романа романа, а кроме того, мотивированным вводом прозаических введений и отступлений, которые, таким образом, оттеняли стих. К остальным произведениям Пушкин дает редкие и скупые предисловия и примечания [105]105
  О конструктивной роли примечаний у Пушкина см. в недавней работе: Ю. М. Лотман. К структуре диалогического текста в поэмах Пушкина (проблема авторских примечаний к тексту). – Уч. зап. Ленинградского гос. пед. ин-та, № 434. Пушкин и его современники. Псков, 1970. Ср.: Ю. В. Манн. Поэтика русского романтизма. М., 1976, стр. 164–167.


[Закрыть]. В виде колоссального введения к первой главе «Евгения Онегина» был помещен «Разговор книгопродавца с поэтом» – любопытный пример композиционного внедрения целого произведения.) Пушкин уже явно ироничен: «Вот еще две главы „Евгения Онегина“ – последние, по крайней мере для печати… Те, которые стали бы искать в них занимательности происшествий, могут быть уверены, что в них еще менее действия, чем во всех предшествовавших, Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить и заменить одной римской цифрою, но побоялся критики. К тому же многие отрывки из оной были уже напечатаны».

Особый интерес приобретает здесь вопрос о пропуске строф. Здесь обращает на себя внимание тот факт, что некоторые цифры, которые должны обозначать пропущенные строфы, стоят как бы на пустом месте, ибо строфы эти никогда и не были написаны. Сам Пушкин объясняет пропуск строф следующим образом: "Что есть строфы в "Евгении Онегине", которые я не мог или не хотел напечатать, этому дивиться нечего. Но, будучи выпущены, они прерывают связь рассказа, и поэтому означается место, где быть им надлежало. Лучше было бы заменять эти строфы другими или переправлять и сплавливать мною сохраненные. Но виноват, на это я слишком ленив. Смиренно сознаюсь также, что в «Дон-Жуане», есть две выпущенные строфы" [106]106
  Из «Опровержения на критики».


[Закрыть].

Заметка писана в 1830 г., и после ранее сказанного Пушкиным о плане и связи романа это его замечание и вообще звучит иронически, но он еще подчеркивает иронию ссылкой на лень и на литературный источник, в котором пропуски точно так же играли композиционную роль. Если припомнить, что Пушкин в предисловии к последней главе и к "Отрывкам из путешествия Онегина" говорит о пропуске целой главы, станет еще яснее, что вопрос здесь идет не о связи и не о стройности плана. Вот что пишет Пушкин в этом предисловии: "П. А. Катенин (коему прекрасный поэтический талант не мешает быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение, может быть и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным. – Замечание, обличающее опытного художника. Автор сам чувствовал справедливость оного, но решился выпустить эту главу по причинах, важным для него, а не для публики".

Таким образом, пропуск целой главы, вызвавший действительно тонкое замечание со стороны Катенина [Сделанное с точки зрения «плана»] о немотивированности и внезапности перемены в героине (напоминающей театральное преображение), объявляется "выгодным для читателей" и не мотивируется вовсе. Тогда начинает казаться странной щепетильность Пушкина по отношению к перерыву связи рассказа, который, по его словам, вызвал пустые цифры и пропуск отдельных стихов. Анализ пропущенных строф убеждает, что с точки зрения связи и плана можно было бы не отмечать ни одного пропуска – ибо все они касаются либо отступлений, либо деталей и бытовых подробностей, и только немногие вносят новые черты в самое действие, план (не говоря уже о пустых цифрах). Собственно, уже одно существование пустых цифр, ненаписанных строф освобождает нас от указания на особую роль пропусков, как и на то, что сами удаленные строфы и строки были удалены не по их несовершенству или личным и цензурным соображениям [107]107
  В черновом варианте далее следовало: "Что касается вопроса об их художественной законченности, то лучший ответ на это дает то обстоятельство, что сам Пушкин печатал их, но уже вне романа (первые четыре строфы IV главы – «Женщины») ".


[Закрыть]. [М. Гофман. Пропущенные строфы «Евгения Онегина». – «Пушкин и его современники», вып. XXXIII–XXXV. Пб., 1922, стр. 2.]

Дело становится более ясным, хотя не менее сложным, если понять эти пропуски как композиционный прием, все значение которого, значение необычайного веса, – не в плане, не в связи, не в происшествиях (фабула), а в словесной динамике произведения.

В этих цифрах даются как бы эквиваленты строф и строк, наполненные любым содержанием; вместо словесных масс – динамический знак, указывающий на них; вместо определенного семантического веса – неопределенный, загадочный семантический иероглиф, под углом зрения которого следующие строфы и строки воспринимаются усложненными, обремененными семантически. Какого бы художественного достоинства ни была выпущенная строфа, с точки зрения семантического осложнения и усиления словесной динамики – она слабее значка и точек; это относится в равной или еще большей мере к пропуску отдельных строк, так как он подчеркивается явлениями метра [108]108
  О внесловесных элементах как эквивалентах текста см. в ПСЯ.


[Закрыть]. [Эти соображения не ослабеваются, а подкрепляются тем, что пропуск глав (и перестановка их) – частый прием композиционной игры (Стерн, Байрон, Кл. Брентано, Пюклер-Мускау, Гофман и т. д.).]

Та же установка на словесный план и в окончании "Евгения Онегина", и в так называемых попытках продолжения его.

Подлинным концом "Евгения Онегина" является, собственно, не LI строфа VIII главы, а следовавшие за нею, не только совершенно не приуроченные к какому-либо действию, но и вообще не внедренные в роман "Отрывки из путешествия Онегина", заканчивавшие как "Последнюю главу "Евгения Онегина"" (1832), так и прижизненное издание всего романа (1833). Мотивировано помещение «Отрывков» было предисловием, часть которого нам пришлось цитировать выше: "Автор чистосердечно признается, что он выпустил из своего романа целую главу, к коей описано было путешествие Онегина по России. От него зависело означить сию выпущенную главу точками или цифрой; но во избежание соблазна решился он лучше выставить, вместо девятого нумера, осьмой над последнею главою "Евгения Онегина" и пожертвовать одною из окончательных строф <…>" (Далее следует ссылка на замечание Катенина о вреде, нанесенном этим исключением плану, о происшедшей из-за этого внезапности и немотивированности перехода от Татьяны – уездной барышни к Татьяне – знатной даме.) Предисловие к последней главе, в которой подробно описывается замена девятого нумера восьмым ("во избежание соблазна") и подчеркивается немотивированность перемены в героине, было тем более иронично, что оно вовсе не оправдывало помещения отрывков вслед за восьмой главой. Здесь Пушкин опять подчеркивал словесную динамику своего романа, и, несомненно, концом "Евгения Онегина" и являются "Отрывки из путешествия", помещение которых только так и можно объяснить. [В особенности это станет ясным, если принять во внимание, что Пушкин в первое полное издание "Евгения Онегина" не только не внес никаких неотделанных отрывков, но исключил не только предисловие 1-го и 2-го изд. I главы – "Разговор книгопродавца с поэтом", некоторые примечания, но и четыре раньше печатавшихся строфы (I глава – 36-я строфа, V гл. – 37-я и 38-я строфы, VI гл. – 47-я строфа, перенесенная в примечания), оставив в то же самое время на конец "Отрывки из путешествия Онегина".] Отступления в этих отрывках сгущены и сконцентрированы до пределов отступлений в круге одного предложения, одной фразы, которые, собственно, и тянутся от 63-го стиха до конца (стих 203):

 
63. Я жил тогда в Одессе пыльной…
 

 
91. А где, бишь, мой рассказ несвязный?
В Одессе пыльной, я сказал.
Я б мог сказать: в Одессе грязной
 

 
109. Однако в сей Одессе влажной
Еще есть недостаток важный.
 

И наконец, заключительная строка всего «Евгения Онегина» (ибо ею кончается роман) – 203-й стих «Отрывков»:

 
Итак, я жил тогда в Одессе… **
 

[Интересно при этом, что у Пушкина была готова целая строфа (см. М. Гофман. Пропущенные строфы…, стр. 254–255), начинавшаяся этим стихом, но он предпочел кончить «Онегина» именно отрывком, первой строкой.]

Здесь кульминационный пункт всего романа; то, что Пушкин подчеркнул в LI (последней) строфе восьмой главы:

 
И вдруг умел расстаться с ним,
Как я с Онегиным моим,
 

здесь было реализовано им; композиционная сущность отступлений здесь сгущена до пределов языковой, синтаксической игры и необычайно подчеркнута чисто словесная динамика «Онегина» [109]109
  В шестом варианте статьи после этих слов следует текст, не вошедший в беловую редакцию (или включенный в не дошедший до нас ее конец). Приводим выдержки (полностью – см. сб. «Памятники культуры», стр. 139): «Здесь кульминационный пункт всего романа; здесь сгущение композиционной игры до пределов языковой игры. „Евгений Онегин“ принято рассматривать как роман в собственном смысле слова; его нарушающая всякие „правила“ (а на деле организующая эти „нарушения“) композиция ускользает в настоящее время от привычного взгляда. <…> При таком композиционном начале герой становится одним из отступлений. Необычайно важною становится чисто словесная динамика произведения. Пушкин подчеркивал ее выпуском романа по отдельным главам с промежутками по нескольку лет. Такой выпуск отдельных глав совершенно разрушал всякую установку на „действие“ и разрушал статику героя, – делая его единицей словесной динамики <…>»


[Закрыть]. Что касается попыток «продолжения» то, по-видимому, приходится говорить с большой осторожностью о действительном продолжении «Евгения Онегина». Здесь одно предварительное замечание. Из семи приводимых по этому поводу П. О. Морозовым отрывков (вернее, восьми: второй естественно распадается на два, ибо вторая половина его писана другим метром и повторяет тему первого отрывка), три (писанные в 1833 году) обычно относятся к началу неизвестного «послания к Плетневу и к друзьям» и только остальные (писанные в 1835 году) – к собственно «продолжению». Основывается это различение на различии метра и строфы; первые два отрывка (представляющие, по-видимому, одно целое) писаны пятистопным ямбом, причем первый из них представляет в строфическом отношении композицию октавы, второй же характерно не выдержан: начало писано тем же пятистопником, но затем Пушкин колеблется и попадает снова в онегинский четырехстопник:

 
Ты говоришь: "Пока Онегин жив,
Дотоль роман не кончен; нет причины
Его кончать <…>
 

и т. д.

 
Со славы, вняв ее призванью,
Сбирай оброк хвалой и бранью
 

и т. д.

Третий отрывок писан александрийским стихом. Простого сопоставления первых отрывков с другими достаточно для того, чтобы показать, что все они одинаково являются вариациями одной темы, – и если первые отрывки признаны (по вполне достаточным основаниям) началом «продолжения», то такое же начало «продолжения» и в остальных [110]110
  Современное прочтение текстов «продолжений» несколько отличается от приводимых Тыняновым. С замечаниями Тынянова ср. в новейшей работе – о самостоятельности задач послания: Я. Л. Левкович. Наброски послания о продолжении «Евгения Онегина». – В сб.: Стихотворения Пушкина 1820-1830-х годов. Л., 1974.


[Закрыть].

 
I
Ты мне советуешь, Плетнев любезный,
Оставленный роман мой продолжать
<…>
Ты думаешь, что с целию полезной
Тревогу славы можно сочетать.
А для того советуешь собрату
<…>
Брать с публики умеренную плату.
Оброк пустой для нынешних людей.
Неужто жаль кому пяти рублей?
<…>
 
 
II
Ты говоришь: "Пока Онегин жив,
Дотоль роман не кончен; нет причины
Его кончать; к тому же план счастлив
…кончины
<…>
 
 
III
Вы за Онегина советуете, други,
Опять приняться мне в осенние досуги;
Вы говорите мне: "Он жив и не женат
Итак, еще роман не кончен: это клад!
В его свободную, вместительную раму
Ты вставишь ряд картин, откроешь диораму.
Прихлынет публика, платя тебе за вход,
Что даст тебе и славу и доход".
 
 
IV
В мои осенние досуги
<…>
Вы мне советуете други
Рассказ забытый продолжать.
<…>
Что должно своего героя
Как бы то ни было женить,
По крайней мере – уморить.
<…>
 
 
V
Вы говорите: "Слава богу!
Покамест твой Онегин жив,
Роман не кончен.
<…>
Со славы, вняв ее призванью.
Сбирай оброк
<…>
И с нашей публики меж тем
Бери умеренную плату".
<…>
 

Таким образом, перед нами не октавная строфа и alexandrins послания, а октава и alexandrins «продолжения Онегина». [Характерно колебание Пушкина в метре продолжения между пятистопником и четырехстопником (7-й отрывок):

 
Ты мне велишь, мой строгий судия,
На прежний лад… настроя,
Давно забытого героя,
Когда-то бывшего в чести,
Опять на сцену привести.
 

Если чтение В. Е. Якушкина («Русская старина», 1884, кн. 12, стр. 525) и П. О. Морозова правильно и 2-й отрывок не состоит из двух отдельных, то пред нами любопытное колебание 5-стопного и 4-стопного ямба <…>] Это одно уже достаточно говорит за то, что при «готовом герое» и «славном плане» продолжение должно было быть совершенно самостоятельной вариацией; эмоциональный тон начала также совершенно иной:

 
И, потчуя стихами, век железный
Рассказами пустыми угощать.
 

«Ряд картин» в «свободной, вместительной раме» романа должен был быть иным и только объединяться знакомым синтетическим знаком героя («герой готовый»); при этом «продолжение» (а на деле новое, самостоятельное произведение), может быть, должно было пародически выделиться на фоне «Онегина»:

 
<…> должно своего героя
Как бы то ни было женить.
По крайней мере – уморить.
 

Таким образом, «продолжение» было вызвано не незавершенностью романа (пародической), а использованием его «рамы» для новых целей.

Пушкин сделал все возможное, чтоб подчеркнуть словесный план "Евгения Онегина". Выпуск романа по главам, с промежутками по нескольку лет, совершенно очевидно разрушал всякую установку на план действия, на сюжет как на фабулу; не динамика семантических значков, а динамика слова в его поэтическом значении. Не развитие действия, а развитие словесного плана.

3

В словесном плане «Онегина» для Пушкина было решающим обстоятельством то, что это был роман в стихах. В самом начале работы над «Онегиным» Пушкин писал князю Вяземскому: «Что касается до моих занятий, я теперь пишу не роман, а роман в стихах – дьявольская разница! В роде „Дон-Жуана“ – о печати и думать нечего; пишу спустя рукава» [111]111
  Из письма П. А. Вяземскому от 4 ноября 1823 г.


[Закрыть].

Предстояло слияние целого прозаического рода со стихом – и Пушкин колеблется. "Евгений Онегин" для него то роман, то поэма; главы романа оказываются песнями поэмы; роман, пародирующий обычные сюжетные схемы романов путем композиционной игры, колеблясь, сплетается с пародической эпопеей.

16 ноября 1823 года он пишет: "Пишу теперь новую поэму <…>"; 1 декабря 1823 года: "<…> пишу новую поэму <…> Две песни уже готовы"; 8 февраля 1824 года: "Об моей поэме нечего и думать <…>"; 13 июня 1824 года: "Попытаюсь толкнуться ко вратам цензуры с первой главой или песнью Онегина"; 24 марта 1825 года: "Ты сравниваешь первую главу с «Дон-Жуаном» <…>"; в том же письме: "Дождись других песен… <…> 1-я песнь просто быстрое введение <…>"; в начале апреля 1825 года: "<…> готов поместить в честь его целый куплет в 1-ю песнь Онегина <…>"; 23 апреля 1825 года: "Толстой явится у меня во всем блеске в 4-й песне Онегина <…>"; в конце апреля 1825 года: "<…> пересылаю тебе 2 главу Онегина <…>"; 8 июня 1825 года: "Передай мне его мнение о 2-й главе Онегина <…>"; 14 сентября 1825 года: "<…> 4 песни Онегина у меня готовы <…> Радуюсь, что 1-я песнь тебе по нраву <…>"; 27 мая 1826 года: "В 4-й песне Онегина я изобразил свою жизнь"; 1 декабря 1826 года: "Во Пскове, вместо того чтобы писать 7-ю главу Онегина, я проигрываю в штос четвертую <…>"; декабрь 1827 года: "<…> ты не можешь прислать мне 2-ю главу <…> благодаря тебя во всех книжных лавках продажа 1-й и 3-й глав остановилась"; в конце марта 1828 года: "<…> включить неприязненные строфы в 8-ю гл. Онегина?"; в конце февраля 1829 года: "Позволю послать вам 3 последние песни Онегина"; в начале 1829 года: "Кто этот атенеический мудрец, который так хорошо разобрал IV и V главу?"; 9 декабря 1830 года: "2 последние главы Онегина" [112]112
  В современных изданиях Пушкина принята иная датировка некоторых из цитируемых Тыняновым писем.


[Закрыть]; в октябре и ноябре 1830 года: "Первые неприязненные статьи, помнится, стали появляться по напечатанию четвертой и пятой песни «Евгения Онегина». Разбор сих глав, напечатанный в «Атенее» и т. д.; тогда же: «Г-н Б. Федоров в журнале, который начал было издавать, разбирая довольно благосклонно IV и V главу <…>»; «Шестой песни не разбирали <…>»; «Критику VII песни в „Северной Пчеле“ пробежал я в гостях <…>» [113]113
  Из «Опровержения на критики».


[Закрыть], тогда же: «При появлении VII песни Онегина журналы вообще отозвались об ней весьма неблагосклонно. Я бы охотно им поверил, если бы их приговор не слишком уж противоречил тому, что говорили они о прежних главах моего романа. После неумеренных и незаслуженных похвал, коими осыпали 6 частей одного и того же сочинения <…>»; «В одном из наших журналов сказано было, что VII глава не могла иметь никакого успеху <…>»; «Вот еще две главы „Евгения Онегина“ <…> Осьмую главу я хотел было вовсе уничтожить <…>» [114]114
  Из предисловия к намечавшемуся отдельному изданию VIII и IX глав «Евгения Онегина».


[Закрыть]. В пушкинском листке «Евгений Онегин» разбит на 3 части по 3 песни [115]115
  Имеется в виду листок с планом полного издания «Евгения Онегина» (1830), найденный П. В. Анненковым в бумагах Пушкина.


[Закрыть].

4

Стиховая форма давала себя чувствовать в колебаниях между поэмой и романом, песнью и главой. Но в стихотворном тексте Пушкин именно поэтому подчеркивал роман [Так же и в подзаголовке во всех изданиях: роман в стихах], который, совмещаясь со стихом (и смещаясь таким образом), становился особо ощутимым:

 
Впервые именем таким
Страницы нежные романа
Мы своевольно освятим (II, 24),
 
 
С героем моего романа
<…>
Позвольте познакомить вас (I, 2).
 
 
Покаместь моего романа
Я кончил первую главу (I, 60),
 
 
В начале моего романа
(Смотрите первую тетрадь) (V, 40).
 

Роман этот сплошь литературен: герои и героини являются на фоне старых романов как бы пародическими тенями; «Онегин» как бы воображаемый роман: Онегин вообразил себя Гарольдом, Татьяна – целой галереей героинь, мать также. Вне их – штампы (Ольга), тоже с подчеркнутой литературностью.

Онегин:

 
Как Child-Harold, угрюмый, томный
В гостиных появлялся он (I, 38).
 
 
Онегин жил анахоретом
<…>
Певцу Гюльнары подражая,
Сей Геллеспонт переплывал,
Потом свой кофе выпивал (IV, З6, 37).
 

Ольга:

 
Всегда скромна, всегда послушна,
Всегда как утро весела,
Как жизнь поэта простодушна,
Как поцалуй любви мила,
Глаза как небо голубые,
Улыбка, локоны льняные,
Движенья, голос, легкой стан,
Все в Ольге… но любой роман
Возьмите и найдете верно
Ее портрет: он очень мил,
Я прежде сам его любил,
Но надоел он мне безмерно (II, 23).
 

Татьяна:

 
Ей рано нравились романы;
Они ей заменяли все (II, 29).
 
 
Воображаясь героиней
Своих возлюбленных творцов,
Кларисой, Юлией, Дельфиной (III, 10).
 

Мать:

 
Она любила Ричардсона
<…>
Сей Грандисон был славный франт (II, 30).
 

(Следует при этом отметить близкое родство первоначального очерка Татьяны, влюбленной в Ричардсона, с очерком ее матери.) Подчеркнуты пародически все штампы романа:

 
Господский дом уединенный,
Горой от ветров огражденный,
Стоял над речкою. <…>
Огромный, запущенный сад,
Приют задумчивых дриад (II, 1).
 
 
Почтенный замок был построен,
Как замки строиться должны (II, 2).
 

И тут же, в следующей строфе, пародическая противоположность:

 
Он в том покое поселился,
Где деревенский старожил
Лет сорок с клюшницей бранился,
В окно смотрел и мух давил (II, 3).
 
 
Один среди своих владений
<…>
В своей глуши мудрец пустынный
<…>
И раб судьбу благословил (II, 4).
 
 
Везде, везде перед тобой
Твой искуситель роковой (III, 15).
 
 
Блистая взорами, Евгений
Стоит подобно грозной тени,
И как огнем обожжена
Остановилася она (III, 41).
 
 
Быть может, чувствий пыл старинный
Им на минуту овладел (IV, 11).
 
 
И пилигримке молодой
Пора, давно пора домой, <…>
Но прежде просит позволенья
Пустынный замок навещать (VII, 20),
 
 
В возок боярский их впрягают (VII, 32).
 
 
Стремится к жизни полевой,
В деревню, к бедным поселянам (VII, 53).
 
 
Она его не будет видеть;
Она должна в нем ненавидеть
Убийцу брата своего (VII, 14).
 

(Последние два примера даны в мотивировке героини, сквозь ее призму.)

Этот план высокого романа сочетается с планом романа бытового, который дают разговоры и повествовательные приемы. Вопрос о прозаической подпочве эпоса, о том прозаическом плане, на котором развивалась поэма, вставал не раз перед Пушкиным. Он писал по поводу "Кавказского пленника": "Описание нравов черкесских, самое сносное место во всей поэме, не связано ни с каким происшествием и есть не что иное, как географическая статья или отчет путешественника. Характер главного лица (лучше сказать единственного лица), а действующих лиц – всего-то их двое, приличен более роману, нежели поэме <…>". По поводу "Бахчисарайского фонтана" он также писал: "Я суеверно перекладывал в стихи рассказ молодой женщины.

Aux douces loix des vers je pliais les accents

De sa bouche aimable et naive. [Из чернового письма Н. И. Гнедичу от 29 апреля 1822 г. и письма А. А. Бестужеву от 8 февраля 1824 г.]

Если вспомнить при этом прозаические планы и программы стихов, станет очевидно, что соотношение прозы и поэзии было для Пушкина обычным [Прозаические программы были первичным явлением для Пушкина по сравнению со стихами, что согласуется с карамзинской традицией (слова). Нельзя не указать при этом на возможность постановки вопроса о происхождении пушкинской прозы из стиховых планов и программ. (Другое разрешение вопроса см. у Б. М. Эйхенбаума) [116]116
  См. прим. 2 {103}.


[Закрыть]]; наличность программ и планов Пушкина доказывает нам, что общий композиционный строй его произведений восходит к плану, прозаической схеме; таким образом, отступления «Евгения Онегина» – несомненно основной композиционный замысел, а не вторичное явление, вызванное стихом [Вопреки мнению М. Л. Гофмана о том, что отступления в «Евгении Онегине» – не общий композиционный замысел, а порождены стихом, «формой лирического романа»] (недаром один критик назвал их «наростами Стерна»), – но никогда оно не делалось само по себе самостоятельным, ощутимым моментом произведения, всегда оно так и оставалось подпочвой.

5

Сопряжение прозы с поэзией, бывшее в «Евгении Онегине» композиционным замыслом, делалось ощутимым само по себе и становилось само в ходе произведения источником важных следствий. Приведу несколько примеров такого динамического использования. Роман начинается с речи Онегина:

 
"Но, боже мой, какая скука
С больным сидеть и день и ночь,
Не отходя ни шагу прочь!
Какое низкое коварство
Полуживого забавлять,
Ему подушки поправлять,
Печально подносить лекарство,
Вздыхать и думать про себя:
Когда же черт возьмет тебя?"
 

Эта прямая речь как начало романа интересна, но она еще интереснее как начало романа в стихах. Ход разговорной интонации вторгается в стих: то, что в прозе ощутимо исключительно со стороны значения, – в стихе ощущается именно вследствие необычного сочетания разговорной интонации со стихом. Интонационные приемы развиваются у Пушкина все ярче – раз интонация ощутилась:

 
«Представь меня». – "Ты шутишь. – «Нету». (III, 2)
 

(в пределах одного стиха три интонации).

 
"Но куча будет там народу
И всякого такого сброду…"
– И, никого, уверен я! (IV, 49);
 
 
– И, полно, Таня! В эти лета
Мы не слыхали про любовь (III, 18)
 

(яркая разговорная интонация с вводом интонационного словечка и).

 
– Дитя мое, ты нездорова;
Господь помилуй и спаси!
Чего ты хочешь, попроси…
Дай окроплю святой водою,
Ты вся горишь… – "Я не больна:
Я… знаешь, няня… влюблена" (III, 19)
 

(отрывистая интонация диалога; повторения).

 
– Итак, пошли тихонько внука
С запиской этой к О… к тому…
К соседу… да велеть ему
Чтоб он не говорил ни слова,
Чтоб он не называл меня… (III, 34)
 

(еще более отрывистая интонация, недосказанное слово).

 
Князь на Онегина глядит.
– Ага! давно ж ты не был в свете (VIII, 17)
 

(интонационный жест).

 
"А я так на руки брала!
А я так за уши драла!
А я так пряником кормила!" (VII, 44)
 

(однообразная, возрастающая интонация).

Эти разговорные интонации, естественно возникающие при диалоге и становящиеся особо значительными в стихе, Пушкин использует и в других целях; он употребляет [их] в повествовании, когда интонационный налет как бы делает самое повествование некоторою косвенною речью героев:

 
Ее находят что-то странной,
Провинциальной и жеманной,
И что-то бледной и худой,
А впрочем очень недурной (VII, 46).
 
 
Та, от которой он хранит
Письмо, где сердце говорит,
Где все наруже, все на воле,
Та девочка… иль это сон?..
Та девочка, которой он
Пренебрегал в смиренной доле,
Ужели с ним сейчас была
Так равнодушна, так смела? (VIII, 20)
 
 
А он не едет; он заране
Писать ко прадедам готов
О скорой встрече; а Татьяне
И дела нет (их пол таков);
А он упрям, отстать не хочет,
Еще надеется, хлопочет (VIII, 32).
 
 
У! как теперь окружена
Крещенским холодом она! (VIII, З3).
 
 
Ей-ей! не то, чтоб содрогнулась,
Иль стала вдруг бледна, красна…
У ней и бровь не шевельнулась;
Не сжала даже губ она (VIII, 19).
 

Последний пример – на границе интонаций, даваемых сквозь призму героев, и интонации, вводимой уже без всякой мотивировки, как авторская речь. Авторские ремарки, обращения etc. были определенным приемом прозы; автор иногда выдвигался до степени действующего лица; иногда оставался лицом, но бездействующим [Намеки на это и в «Евгении Онегине» («Онегин, добрый мой приятель»); и рисунок: Пушкин с Онегиным; «Скитаясь в той же стороне, Онегин вспомнил обо мне» («Путешествие Онегина»)]; иногда был лицом сказывающим. При интенсивности семантического принципа в прозе – прием этот остается едва приметным ("я" у Достоевского); но в стихе этот прием чрезвычайно ярко выделился тем, что все эти авторские ремарки, в интонационном отношении выдвигаясь как обособленные предложения, нарушали обычный интонационный строй стихов – становились интонационной игрой:

 
Латынь из моды вышла ныне:
Так, если правду вам сказать,
Он знал довольно по латыне (I, 6).
 
 
Замечу кстати: все поэты
Любви мечтательной друзья (I, 57).
 
 
И запищит она (бог мой!):
Приди в чертог ко мне златой!.. (II, 12).
 
 
Враги его, друзья его
(Что, может быть, одно и то же)
Его честили так и сяк. <…>
Уж эти мне друзья, друзья! (IV, 18).
 
 
Так он писал темно и вяло
(Что романтизмом мы зовем,
Хоть романтизма тут ни мало
Не вижу я; да что нам в том?)
И наконец перед зарею <…> (VI, 23)
 

(величина обособл[енного] предлож[ения]).

 
А что? Да так. Я усыпляю
Пустые черные мечты (IV, 19).
 
 
Еще есть недостаток важный;
Чего б вы думали? – воды.
 

(Отрывки из «Путешествия Онегина»).

 
Того, что модой самовластной
В высоком лондонском кругу
Зовется vulgar. (He могу… (VIII, 15).
 
 
Люблю я очень это слово,
Но не могу перевести (VIII, 16).
 

Последний пример особенно интересен тем, что перерыв происходит на границе двух строф, что создает на конце первой строфы как бы жест.

Пушкин идет далее, внося интонационные словечки в авторские обращения:

 
Кого твой стих боготворил?
И, други, никого, ей-богу! (I, 58)
 
 
Тьфу! прозаические бредни <…>
А где, бишь, мой рассказ несвязный?
 

(Отрывки из «Путешествия Онегина»)

 
Гм! Гм! Читатель благородный,
Здорова ль ваша вся родня? (IV, 20).
 

Последний пример в особенности интересен, так как делает интонационные словечки особо ощутимыми, делая их с стиховой, метрической стороны эквивалентами настоящих слов.

То же и в разговорном сокращении:

 
Да щей гоpшок, да сам большой
 

(Отрывки из «Путешествия Онегина»).

Интонация влияет даже на метрические особенности произведения:

 
Визг, хохот, свист и хлоп,
Людская молвь и конский топ! (V, 17)
 

(в изд. 1828 г.; сдавшись на указания критики, Пушкин заменил слишком смелый в метрическом отношении стих:

Лай, хохот, пенье, свист и хлоп!).

Этот прием сгущается до введения жестов:

 
Татьяна ах! а он реветь (V, 12).
 

То, что в прозаическом романе имело бы значимость чисто семантическую, воспринималось бы как известный сюжетный пункт, то в стихе становится ощутимым конкретным моторным образом:

 
Вдруг топот!.. кровь ее застыла
Вот ближе! скачут… и на двор
Евгений! «Ах!» – и легче тени
Татьяна прыг в другие сени,
С крыльца на двор, и прямо в сад,
Летит, летит; взглянуть назад
Не смеет; мигом обежала
Куртины, мостики, лужок,
Аллею к озеру, лесок,
Кусты сирен переломала,
По цветникам летя к ручью,
И задыхаясь на скамью (III, 38)
 
 
Упала… (III, 39).
 

В этом отрывке яснее всего сказывается динамическая сила стиха; enjambement здесь обретает свой примитивный смысл моторного образа: и на двор (повышение и пауза, – делающаяся более ощутимой именно оттого, что ее здесь не должно быть, оттого, что предыдущий стих связан с последующим) Евгений (понижение и снова пауза); замечательную динамическую силу приобретают при этом стихи от enjambement

взглянуть назад

Не смеет; мигом обежала

До

Упала…

Эти стихи совершенно не воспринимаются с точки зрения их значения – они являются как бы преградой для моторного образа – и поэтому упала достигает конкретности словесного жеста [Ср. с термином "звуковой жест" [117]117
  Термин «звуковой жест» восходит к работам Е. Д. Поливанова. (Е. Д. Поливанов. По поводу «звуковых жестов» японского языка. – «Сборники по теории поэтического языка», вып. 1. Пг., 1916, стр. 31; то же в кн.: Е. Д. Поливанов. Статьи по общему языкознанию. М., 1968, стр. 295).


[Закрыть]], конкретности, достигнутой исключительно стиховой динамикой. [Большую роль играют здесь внутренние рифмы, которые в соединении с enjambement еще более нарушают границы ритмических рядов:

1) и на двор

Евгений! "Ах!" – и легче тени

Татьяна прыг в другие сени

2) мигом обежала

лужок

лесок

переломала

ручью

скамью

Упала.]

1) Подобно этому и простейшие явления прозаического романа деформировались стихом до степени ощутимости, которая становилась комической (именно вследствие того, что явление прозы, где семантика являлась организующим принципом, было преобращено в явление стиха, где таким принципом были фонические элементы).

Такого эффекта Пушкин достиг уже в 34-й строфе III главы, где разговорные интонации как бы разрушили слово; но разрушенный элемент, не играющий в прозе роли самостоятельного слова, являющийся лишь его эквивалентом, в стихе является равноправным метрически членом, стиховым словом:

 
С запиской этой к О… к тому К соседу…
 

В 37-й строфе той же главы:

 
Задумавшись, моя душа, Прелестным пальчиком писала На отуманенном стекле Заветный вензель О да Е.
 

Здесь прием сгущен; по конкретность образа отступает на задний план перед чисто фоническим явлением уподобления стихом букв равноправным словам (даже рифмующим).

То же в каламбурном виде в черновике 32-й строфы той же главы:

 
И думала: что скажут люди И подписала: Т. Л.
 

То же с различной силой в разных местах:

 
И подпись: t. a. v. Annete (IV, 28).
 
 
О ком твердили целый век:
N. N. прекрасный человек (VIII, 10).
 
 
Письмо: князь N. покорно просит (VIII, 21).
 
 
Шестого был у В. на бале,
Довольно пусто было в зале
R. С. как ангел хороша
 

(«Альбом Онегина», 5).

 
Вчера у В., оставя пир, R. С. летела как зефир
 

(«Альбом», 9).

 
Вечор сказала мне R. C.:
Давно желала я вас видеть.
Зачем? – мне говорили все,
Что я вас буду ненавидеть.
 

(«Альбом», 6).

И, наконец, сгущение приема:

 
Боитесь вы графини – овой
Сказала им Элиза К.
Да, возразил N. N. суровый,
Боимся мы графини – овой,
Как вы боитесь паука.
 

(«Альбом», 2).

Обычный прозаический прием сокращения фамилий начальной буквой или окончанием (Элиза К., графини – овой) здесь приобрел совершенно необычное значение именно вследствие внедрения в стих [Весь отдельный отрывок построен на этом приеме, представ[ленном] как бы экспери[ментально]], вследствие того, что эти обрывки слов не только играют роль самостоятельных слов, но, рифмуя с полными словами (-овой – суровый; Элиза К. – паука), приобретают даже тень какого-то смысла. Крайне характерно, что Пушкин колебался в первом стихе; в черновом варианте он читается: