Текст книги "Поэтика. История литературы. Кино."

Автор книги: Юрий Тынянов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 33 страниц)

ЖУРНАЛ, КРИТИК, ЧИТАТЕЛЬ И ПИСАТЕЛЬ [347]347
  ЖУРНАЛ, КРИТИК, ЧИТАТЕЛЬ И ПИСАТЕЛЬ
  Впервые – "Жизнь искусства", 1924, № 22, стр. 14–15. Подпись: Ю. Ван-Везен. Печатается по тексту журнала, с учетом небольшой авторской правки, нанесенной на этот текст (АК).
  Статья была помещена в журнале "в порядке дискуссии" и имела подзаголовок: "Статья 1. (Ответ Б. М. Эйхенбауму: "Нужна критика", см. "Жизнь искусства", № 4"). Б. М. Эйхенбаум писал: "Критики у нас сейчас нет, но я верю, что она скоро будет. Она должна быть. Я чувствую это, проходя по Невскому, заглядывая в окна книжных магазинов, разговаривая с читателями, с писателями – даже с издателями, как ни трудно стало с ними разговаривать. Совершенно ясно: публика перестала верить в русскую литературу и не вернется к ней до тех пор, пока не появится новая критика. Одним прошлым не проживешь. Мы вернулись к тому положению литературы, которое было в конце 20-х годов прошлого века, когда Пушкин спорил с Марлинским и в ответ на его слова "у нас есть критика и нет литературы" писал ему: "Литература кое-какая у нас есть, а критики нет". Выступление Эйхенбаума в "Жизни искусства" предшествовало большой его статье "В ожидании литературы", напечатанной вскоре в первом номере "Русского современника" (перепечатано в его кн.: Литература. Л., 1927); к вопросу, о котором спорил Пушкин с Марлинским в 1825 г., в ней добавлен был новый – "есть ли у нас читатель?" Едва ли не впервые с такой определенностью Эйхенбаум охарактеризовал важное явление современности – смену читателя; здесь же дана классификация современной критики.
  Отвечая на анкету 27 июня 1924 г., Тынянов писал: "Вопрос о направлении критики – сложен. Направление обычно приклеивается в виде ярлыка к уже мертвым явлениям. А о самом себе – очень трудно сказать. Терпеть не могу критики «Аполлона» (и Айхенвальда), Иванова-Разумника не могу читать, Горнфельда читать люблю – писатель хороший (но пишет очень мало), критик же совсем плохой" (ИРЛИ, ф. 172, ед. хр. 129).
  Актуальность фигуры критика для литературной жизни 1920-х годов подтверждается прямым введением ее (вплоть до воображаемых диалогов) в прозу Зощенко: "Автор заранее, забегая вперед, дает эту отповедь зарвавшимся критикам, которые явно из озорничества захотят уличить автора в искажении провинциальной действительности.
  Действительности мы не искажаем. Нам за это денег не платят, уважаемые критики" ("Страшная ночь". – «Ковш», 1925, № 1, стр. 134). Ср. также в повести "О чем пел соловей". – «Ковш», 1925, № 2, стр. 134. Тынянов видел литературную полемику с критикой в самом названии этой повести – ср. письмо его к К. И. Чуковскому от 13 сентября (?) 1927 г.: "Зощенку если увидите, передайте от меня поклон. Я люблю неблагополучных писателей. Самое трудное ирония, которая после ХIХ-го [века] больше не нужна. "О чем пел соловей" хорошее название, критик волей-неволей должен подписаться ослом" (ГБЛ, архив К. И. Чуковского, ф. 620). Дискуссии о литературной критике неоднократно возникали на страницах журналов 20-х годов. См., напр.: А. Лежнев. Диалоги. – "Красная новь", 1926, № 1; И. Груздев. Два апельсина. "Литературный еженедельник", 1923, № 3; его же. Критика как труд. «Звезда», 1927, № 3.
  Статья "Нужна критика" и ответ Тынянова (прямо инспирированный концовкой статьи Эйхенбаума: "Но об этом, я думаю, напишет когда-нибудь Виктор Шкловский или Ю. Ван-Везен") тесно связывали проблему новой критики с появлением журнала нового типа, представляющего собой некое целостное литературное явление. "Критика нужна, и она будет, – писал Эйхенбаум. – Но для этого должны быть журналы – и не какие-нибудь сборные, а тоже долженствующие быть в наше время". Можно не сомневаться, что обе статьи имели ориентиром тот новый журнал – "Русский современник", первый номер которого уже готовился к выходу в свет в момент появления статьи Тынянова и в котором оба автора должны были выступить как критики. Ср. запись в дневнике Эйхенбаума от 19 января 1924 г., упоминающую о разговоре с Е. И. Замятиным, который "сказал мне о своих надеждах на журнал и понедельничную газету. Для "Жизни искусства" написал статью "Нужна критика" (будет в № 4) кончаю ее словами о журнале" (ЦГАЛИ, ф. 1527, оп. 1, ед. хр. 245). Однако в первой статье (см. подзаголовок) Тынянов говорит главным образом о критике; о журнале, судя по последним фразам, он предполагал говорить во второй статье, но она, по-видимому, не была написана. Попыткой продемонстрировать искомую журнальную форму стал "Мой временник" Эйхенбаума (Л., 1929).


[Закрыть]

1

Читатель 20-х годов брался за журнал с острым любопытством: что ответит Вяземскому Каченовский и как поразит острый А. Бестужев чопорного П. Катенина? Беллетристика разумелась, конечно, сама собою, – но главная соль журнала была в критических драках.

Русский журнал пережил с тех пор много фаз развития – вплоть до полного омертвения журнала как самостоятельного литературного явления. Сейчас «журнал», "альманах", «сборник» – все равно; они различны только по направлениям и по ценам. (И по материалу.) Но ведь это не все – самая конструкция журнала ведь имеет свое значение; ведь весь журнальный материал может быть хорош, а сам журнал как таковой плох. А ведь то, что делает журнал нужным, – это его литературная нужность, заинтересованность читателя журналом как журналом, как литературным произведением особого рода. Если такой заинтересованности нет, рациональнее поэтам и прозаикам выпускать свои сборники, а критикам…

Но тут-то и все дело: основная жизнь журнала всегда в критике и полемике. Критику некуда деться без журнала; а журнал без критики невозможен. Они оба крепко свинчены, и поэтому журнал старого типа как-то незаметно вызывает и критику старого типа.

2

В самом деле – критика у нас грозит превратиться, с одной стороны, в «отдел рекомендуемых пособий» [348]348
  См. у Эйхенбаума: "Но конечно – не та критика нужна нам сейчас, которая или ругает, или хвалит. Пятибалльная система сюда не подходит. Если просто «плохо», так об этом нечего и писать, нечего соблазняться на легкую руготню. Критик должен обладать не просто «вкусом», а острым чутьем долженствующей формы. Мы должны почувствовать в нем особый дар – чувство современности, чтобы прислушаться к его словам. Есть разного рода оценки: оценка критика – не то, что оценка школьного учителя.
  Да, критик не учитель. В этой роли он наивен и смешон, потому что никаких учеников у него нет" ("Жизнь искусства", 1924, № 4, стр. 12).


[Закрыть], с другой – в «писательские разговоры о писателях».

Критика типа "отдела рекомендуемых пособий" – очень принципиальная, очень воспитательная и моральная. У нее есть очень солидные, очень прочные предки – суховатое генеалогическое дерево. Эта критика направлена на читателя. Она хочет указать читателю, направить читателя, исправить его, воспитать – цель, разумеется, почтенная. Одна беда – эта критика, направленная на читателя, – не видит его. (Обращение к читателю осталось только в пародиях: "любезный читатель".) Читатель стал очень сложным, почти неуловимым. И критика, направленная на читателя, подменяет читателя: либо некоторым идеальным лицом – не человек, а как бы антропос, нуждающийся в воспитании, – либо первым попавшимся приятелем, а то и самим собою. И воспитательная критика то напоминает известные разговоры интеллигента с мужичком и взрослого с ребенком, то попросту приятельские разговоры.

В результате получилось характерное явление: живой читатель махнул рукой на критику, читает, что хочет, а не то, что хотят критики, – и, в первую голову, не читает самих критиков. Он упорно не желает идти в учебу. Критика ему не нужна. А "писательские разговоры о писателях", тоже играющие у нас роль критики, страдают обычно одним недостатком: в центре литературы как-то всегда незаметно оказывается сам пишущий статью писатель (или даже иногда его монумент из благородного металла), где-то около центра его школа, а вся литература на периферии. И читатель опять-таки этой критикой не интересуется. Он с гораздо большим удовольствием читает, когда писатель пишет рассказы о самом себе, а не критику о других.

Остается выход – ученая критика, критика, вооруженная литературной наукой. На этот выход указывал недавно Б. М. Эйхенбаум. Такая критика, по-видимому, если не будет интересна читателю, то, по крайней мере, полезна писателю. Но польза эта, в сущности, довольно сомнительна. Ученая критика привыкла точно констатировать и объяснять готовые факты, а писателю это не очень нужно. С указанием же на долженствующее случалось так: когда по всем расчетам науки должно было восторжествовать не одно, а другое течение, – оба течения проваливались, а появлялось на сцену не первое, и не второе, и даже не третье, а четвертое и пятое. А теперь ведь все дело в смене, в новых образованиях. Писать рассказы и романы, вообще говоря, можно, и можно даже в любых направлениях, и даже в очень определенных направлениях, – весь вопрос, нужно ли. Этот вопрос критика ставит, на него она отвечает. Но ее ответ всегда поневоле одноцветен [349]349
  Ср. в «Литературном сегодня» определение критического лозунга Л. Лунца как «одноцветного».


[Закрыть]. Новые вещи изобретались в литературе не ею, новых узлов она никогда не завязывала, а только распутывала старые. Да и читателю эта критика не очень нужна. И критика, ориентирующаяся на писателя, и критика, ориентирующаяся на читателя, – обе прозябают в равной мере. Этот отдел, без которого немыслим журнал, – очень безболезненно в любом журнале может быть заменен любым другим.

Где же выход? Выход – в самой критике, и выход – в самом журнале. Критика должна осознать себя литературным жанром, прежде всего. Критическая статья старого типа явно не держится на своих скрепах. Не выручают больше даже такие испытанные средства, как "критический рассказ".

Смазочный материал старой статьи-обзора тоже не помогает. Литературу в обзорах членят, как 20 линий Васильевского острова, и пересекают двумя проспектами, Большим и Малым. И если попадается по дороге сад, – его с мрачным видом вырубают [350]350
  Примеры статей-обзоров см. в прим. к «Литературному сегодня».


[Закрыть]. В эту-то сторону и должно быть обращено внимание. Эпигоны добролюбовской статьи так же литературно реакционны в критике, как эпигоны Златовратского в прозе; эпигоны Айхенвальда так же невыносимы в критике, как эпигоны Бальмонта в лирике.

Литература бьется сейчас, пытаясь завязать какие-то новые жанровые узлы, нащупать новый жанр. Она бежит за грань привычной «литературы» – от романа к хронике, от хроники к письму; она мечется от авантюрного романа к новой плутовской новелле; снова к рассказу, снова от рассказа. Она хочет сорганизовать, сконструировать, увидеть новую вещь. И только критика продолжает как ни в чем не бывало допотопные типы и даже не задумывается над тем, что пора и ей, если она хочет быть литературно живой – а стало быть нужной, – задуматься над критическими жанрами, над своей собственной, а не чужой литературной сущностью. "Пора сбросить грязное белье, пора надеть чистую рубаху".

Не ориентироваться на читателя, слишком расплывчатого и большого, не ориентироваться на писателя, слишком определенного и узкого, – должна критика.

Критика должна ориентироваться на себя как на литературу. Она должна кроме воспоминания о Шелгунове и Айхенвальде подумать о других, более веселых (и новых) жанрах [351]351
  Определение своей научной и критической работы как «веселой» было принципиально важным для Тынянова и его единомышленников и входило в ту кружковую семантику, за которую упрекал их А. Г. Горнфельд («Литературные записки», 1922, № 3, стр. 5). Ср. в статье Тынянова «Льву Лунцу», написанной в годовщину смерти писателя: «<…> Вы, с вашим умением понимать и людей и книги, знали, что литературная культура весела и легка, что она – не „традиция“, не приличие, а понимание и умение делать вещи нужные и веселые» («Ленинград», 1925, № 22, стр. 13). Ср. в статье Эйхенбаума «5=100» (к пятилетнему юбилею Опояза): «Нас язвительно называют „веселыми историками литературы“. Что ж? Это не так плохо. Быть „веселым“ – это одно теперь уже большое достоинство. А весело работать – это просто заслуга. Мрачных работников у нас было довольно – не пора ли попробовать иначе?» («Книжный угол», 1922, № 8, стр. 40). Ср. также у Шкловского: «На дне искусства, как гнездо брожения, лежит веселость. Ее трудно сохранить, трудно объяснить не специалисту» («Гамбургский счет». Л., 1928, стр. 152). См. также письмо И. А. Груздева к П. Н. Зайцеву, где статья Тынянова аттестуется как «веселая» (прим. к ст. «Мнимый Пушкин»). Семантика восходит, возможно, к имевшей большой резонанс речи А. Блока «О назначении поэта», где слово «веселый» становится определительным для Пушкина и его литературного дела. Ср. также у Блока обыгрывание названия книги Ницше «Веселая наука» (А. Блок. Собр. соч., т. 6. М.-Л., стр. 106 и 508).


[Закрыть]. Эта критика завязывалась в какие-то узлы в начале столетия – критика Вяземского и Бестужева 20-х годов, полемика Феофилакта Косичкина – и в 20-е и 30-е годы шла выработка критики как литературы. Эта традиция забыта. Забыта – и пусть. Дело историков сличать новое со старым. Здесь дело не в традиции и не в повторении старого. Критика должна литературно организоваться по-новому, на смену более неощущаемому типу статьи должен прийти новый тип. Только тогда критика вдруг понадобится и читателю, и писателю.

Но – здесь критика связана с журналом. Об этом в следующий раз.

ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ [352]352
  ЛИТЕРАТУРНОЕ СЕГОДНЯ
  Впервые – "Русский современник", 1924, № 1, стр. 292–306. Печатается по тексту журнала, с непубликовавшимся добавлением (стр. 164–165, от слов "А цитата из Бунина" до конца 12-го раздела. – АК).
  Можно думать, что Тынянов готовил статью именно для этого журнала, хлопоты об открытии которого шли с конца 1923 г. Разрешение на издание было получено в феврале 1924 г. Тынянов закончил статью не позднее апреля, когда, по-видимому, журнал был сдан в производство: 15 апреля 1924 г. К. И. Чуковский записал в дневнике (хранится у Е. Ц. Чуковской): "Я только что закончил <…> редактору первой книжки «Современника» <…>" (ср. в письме одного из редакторов к жене от 20 апреля 1924 г.: "Первый номер выпустят, а что дальше – неведомо". – ГПБ, ф. 292, ед. хр. 10).
  Журнал издавался в Ленинграде "при ближайшем участии", как было объявлено на титуле, "М. Горького, Евг. Замятина, А. Н. Тихонова, К. Чуковского, Аб. Эфроса". Первый номер вышел 16 мая (устанавливаем эту дату по содержанию заметки "Переворот судьбы 16 мая" из "Тетради примечаний и мыслей Онуфрия Зуева", напечатанной во 2-м номере журнала, стр. 309). Сведения об истории журнала см.: М. Чудакова. Новые автографы Пастернака. Записки Отдела рукописей Государственной библиотеки СССР им. В. И. Ленина, вып. 32. М., 1971, стр. 208–210. Заглавие статьи Тынянова (ср.: Влад. Масс. О поэтическом сегодня. – "Вестник искусства", 1922, № 3–4, стр. 22) дало, по-видимому, название организованному в Москве в 20-х числах апреля вечеру "Русского современника", на котором выступали авторы 1-го номера А. А. Ахматова, Е. И. Замятин, Б. А. Пильняк, К. И. Чуковский, А. М. Эфрос (об этом сообщается в дневнике М. Кузмина – ЦГАЛИ, ф. 232, оп. 1, ед. хр. 62, запись от 23 апреля; «Дни», 1924, 4 мая, № 452, стр. 10; ср. в "Листках из дневника" Ахматовой: Л. А. Мандрыкина. Ненаписанная книга. – В сб.: Книги, архивы, автографы. М., 1973, стр. 67).
  История статьи связана с деятельностью основанного в январе 1924 г. при Отделе словесных искусств ГИИИ Комитета современной литературы, имевшего задачей "установление связи между научной работой в области теории и истории литературы и актуальными проблемами современного художественного творчества и литературной критики" (ГИИИ-1927, стр. 24).
  6 января Б. М. Эйхенбаум записывал в дневнике: "Вчера было интересное заседание в Институте истории искусств. Организация "Комитета по изучению современной литературы". От нашего разряда – Жирмунский, Томашевский, Тынянов, Казанский, Жуков; от литературы – Замятин, Федин, Каверин, Н. Тихонов, Рождественский, Груздев, Пиотровский. Было очень живо. Разговор о науке (формалисты) и критике. Спорили с Замятиным, который говорил о «бесстрастии» в науке. Мы с Тыняновым доказывали ему, что пропасти между наукой и критикой теперь нет и не может быть. Дело не в бесстрастии, а в различном характере оценки. Федин хорошо говорил о "долженствующей форме". Дело, по-видимому, пойдет". 9 января: "Я выбран председателем Комитета по изучению современной литературы";
  7 февраля: "В воскресенье 3-го было первое заседание Комитета современной литературы <…>" (ЦГАЛИ, ф. 1527, оп. 1, ед. хр. 245). См. отчет о работе Комитета за февраль – май ("Русский современник", 1924, № 2), где указано, что "наиболее интересные дискуссии возникли при обсуждении вопросов, связанных с современной прозой" (стр. 273); ср.: В. Каверин. Собеседник. М., 1973, гл. "Встречи в Красной гостиной". 11 мая 1924 г. Тынянов читал на заседании Комитета доклад "О современной прозе" (В. Кавеpuн. Собеседник, стр. 59) – свою статью, которая в ближайшее время должна была выйти в 1-м номере "Русского современника". Печатное изложение во 2-м номере журнала выступления И. А. Груздева по поводу доклада (стр. 278) является, таким образом, и первым откликом на статью "Литературное сегодня". Позднее Тынянов стал председателем Комитета (ГИИИ-1927, стр. 35), 23 ноября 1925 г. он делал доклад о задачах Комитета (там же, стр. 55).
  Статья Тынянова отвечала обострившемуся интересу к прозаическим жанрам и утвердившейся в критических выступлениях мысли о "победе прозы". В ноябре 1922 г. И. Н. Розанов отмечал, что за двухлетие 1921–1922 гг. "центр тяжести и преобладающие интересы переместились с поэзии на прозу" (И. Розанов. Литературные отклики. 1923, стр. 71); эту же самую дату в «Промежутке» указывает и Тынянов: "Три года назад проза решительно приказала поэзии очистить помещение" – см. стр. 168 наст. изд. Ср.: "Наряду с вырождением стихописания – повышенный интерес к прозе" (Э. Миндлин. Литературная Москва. – "Литературное приложение" к газ. «Накануне», № 28, 26 ноября 1922 г.); "Сейчас в центре литературы – проблема прозы. Пропал интерес к интимным формам, более того – к стиховой речи вообще" (Б. Эйхенбаум. О Шатобриане, о червонцах и русской литературе. – "Жизнь искусства", 1924, № 1, стр. 3). Ср. также обычную для подобных литературных переломов попытку прямого социально-бытового объяснения: "Центр тяжести в литературе переместился. Беллетристика выступила на первый план. Лирика это поэзия личных переживаний, а у кого есть время теперь расцвечивать пестрыми узорами призыв души, украшать и осложнять свое существование мотивами мечты, мистики и эротики. Переживания, любовь, "всякая там мечта", это между двумя заседаниями или во время двухнедельного отпуска" (П. С. Коган. Литература этих лет. 1917–1923. Иваново-Вознесенск, «Основа», 1924, стр. 101).
  Интерес к прозе проявлялся в критике тех лет главным образом как интерес к новой прозе, был связан с настойчивыми поисками этой новизны. Тынянов остро ощущал и распознавал в литературе по видимости новой элементы старого литературного качества – традиционного «героя-интеллигента», сюжетные и стилевые шаблоны. В этом смысле он близок к литературной критике Лефа – не разделяя ее принципов. См. особенно статью Маяковского и Брика "Наша словесная работа", представляющую в виде уравнений основные каноны «старой» прозы, имевшей в своем реквизите "особо-ходульных героев (он + она + любовник = новеллисты; интеллигент + девушка + городовой = бытовики; некто в сером + незнакомка + + Христос а = символисты) и свой литературно-художественный стиль (1. "солнце садилось за холмом" + полюбили или убили = "за окном шелестят тополя", 2. "скажу ето я тебе, Ванятка"+"председатель сиротского суда пил горькую" – "мы еще увидим небо в алмазах"; 3. "как странно, Аделаида" + "ширилась жуткая тайна" = "в белом венчике из роз") " ("Леф", 1923, № 1, март, стр. 40). М. Зощенко в 1920 г. задумывает и частично осуществляет большую литературно-критическую работу "На переломе"; речь должна была идти о литературе 1910–1920 гг. десятилетия, «переломленного» революцией. Сохранилось несколько вариантов подробного плана книги; в одном из них первый раздел работы обозначен так: "1. Реставрация дворянской литературы". Зощенко объясняет, что «дворянской» он называет часть литературы этих лет "не только потому, что взяты герои из действительной дворянской и княжеской жизни, а еще и потому, что все традиции дворянской жизни сохранены, блюдутся строго. – Нравственность. Долг. Скандал. И прислуга" (архив М. М. Зощенко). Планы работы "На переломе" и выдержки из нее опубликованы В. В. Зощенко – "Вопросы литературы", 1975, № 10, стр. 256 и далее. Для Зощенко эти литературные схемы человеческих отношений безнадежно дискредитированы, и некоторые страницы его рассказов 1920–1922 гг. звучат прямой полемикой с «реставраторами» (см., напр., начало рассказа "Веселая жизнь").
  a В журнальном тексте с маленькой буквы – видимо, намеренно, как и «незнакомка».
  Центральное место в статье Тынянова занимает проблема "большой формы" романа. Уверенность в необходимости и неизбежности современного романа владела большею частью тогдашней критики, исключая лефовскую. "Мы на всех парах идем к роману" (И. Лежнев. О романе и о Всевобуче. – «Россия», 1923, № 7, стр. 10). К форме романа предъявлялись дидактически выраженные, но в высшей степени неопределенные требования: "Переход к роману в наших условиях знаменует вот что: человек, его судьба, его внутренняя жизнь, его коллизии и драмы опять узакониваются в своих правах" (там же); ср. также рекомендации В. Воронского, "чтобы богатый, жадно собранный бытовой материал художник вправил, вписал в одну могучую цельную и гармоничную картину". – "На перевале (Дела литературные)". В кн.: Современная литературная критика (1918–1924). Л., 1925, стр. 54. Эти предположения и надежды, касающиеся современного романа, Тынянов проверяет на "литературных конкретностях" и "литературных данностях" (преимущественный интерес к которым и вызвал к жизни, по мысли Б. В. Томашевского, новую науку о литературе).
  В статье затронут вопрос о фабульном романе, остро поставленный в литературной жизни начала 20-х годов. Проблема фабулы не была тогда сугубо теоретической, какой она может представиться ретроспективному взгляду. "У широкой публики, которая зачитывается сытинскими романами, есть своя правота, – писал А. Слонимский. – Русская литература давно не баловала нас широкими сюжетными построениями. В связном течении событий, в их стройном сплетении есть свое обаяние, которое всякий чувствует, но не всякий сознает" (А. Слонимский. В поисках сюжета. – "Книга и революция", 1923, № 2, стр. 4). Перечисляя имена известных беллетристов, Н. Асеев восклицал: "Сколько тысяч О. Генри разошлось уже после того, как все они были признаны современными прозаиками? Нет, очевидно, не читательской невнимательностью объясняется сдача ими всех литературных позиций заграничному беллетристу. Объясняется это, думается нам, утерей нашими прозаиками чувства сюжетности <…> Читатель требует сюжета" (Н. Асеев. Ключ сюжета. – "Печать и революция", 1925, кн. 7, стр. 67, 70). Ср.: Е. Замятин. Новая русская проза. – "Русское искусство", 1923, № 2–3; К. Локс. Современная проза. – "Печать и революция", 1923, № 5; Вольский. Перспективы авантюрного романа. – "Литературное приложение" к газ. «Накануне», 1922, № 33, 31 декабря; Н. Ашукин. О современной художественной прозе (предположения и вопросы). – "Московский понедельник", 1922, № 4; его же. О ритме и фабуле в прозе. – «Жизнь», 1922, № 2. Эта многими отмеченная черта литературного процесса начала 20-х годов с особенной остротой была сформулирована Л. Лунцем в его докладе "На Запад!" (см. прим. 3), полемически упомянутом Тыняновым. Его почти отчаянные призывы вернуть литературе фабулу были близки А. М. Горькому, как известно, считавшему «занимательность» одним из существеннейших признаков классической литературы. Л. Лунц видит надежное средство в «обучении» фабуле (см. особенно его письмо Горькому – прим. 16). Тынянов, сделав в начале своей статьи допущение о существовании литературной потребности в фабульном романе, далее проверяет его на многих примерах и приходит к иным выводам относительно перспектив развития прозы. Следует отметить, что немногим ранее, в статье "Сокращение штатов" (см. в наст. изд.), он еще разделял мнение о желательности фабульной прозы, – "Литературное сегодня" отражает изменение его позиции.
  Тынянов не ставил себе задачей дать очерк развития прозы последнего семилетия; его статья скорее моментальная фотография литературной жизни текущего года. Его оценки разных писателей, неизменно тонкие, не изолированы одна от другой, но подчинены общему взгляду критика, видящего в современной литературе некое единство, где успех одной вещи и неуспех другой внутренне взаимно зависимы (ср. начало гл. 7). Для него не существует «неудачи» или «удачи» отдельного романа или повести вне общих перспектив литературного развития, вне отношения к плодотворным, по мнению критика, или художественно недейственным тенденциям прозы.
  Спустя год Тынянов начал работу над собственной прозою – 21 февраля 1925 г. К. И. Чуковский записывает в дневнике: Тынянов "принес прелестную программу" романа о Кюхле (хранится у Е. Ц. Чуковской).


[Закрыть]

1

Нерадостно пишут писатели, как будто ворочают глыбы. Еще нерадостнее катит эти глыбы издатель в типографию, и совершенно равнодушно смотрит на них читатель. Кстати, какое это странное слово! Все видят писателя, который пишет, некоторые – издателя, который издает, но, кажется, никто не видит читателя, который читает [353]353
  Ср. о читателе в статье «Журнал, критик, читатель и писатель» (и в прим. к ней о статье Эйхенбаума «В ожидании литературы»).


[Закрыть]. Читатель сейчас отличается именно тем, что он не читает. Он злорадно подходит к каждой новой книге и спрашивает: а что же дальше? А когда ему дают это «дальше», он утверждает, что это уже было. В результате этой читательской чехарды из игры выбыл издатель. Он издает Тарзана, сына Тарзана, жену Тарзана, вола его и осла его – и с помощью Эренбурга уже наполовину уверил читателя, что Тарзан это и есть, собственно, русская литература [354]354
  В начале 1920-х годов широко издавались разные выпуски серии из 23 романов о Тарзане американского писателя Эдгара Райса Берроуза (1875–1950) «Тарзан» (1922), «Возвращение Тарзана» (1922) и др. О популярности этих романов см. в статье В. Б. Шкловского «Тарзан» («Русский современник», 1924, № 3). См. также статью Тынянова «200 000 метров Ильи Эренбурга» («Жизнь искусства», 1924, № 4; то же в сб.: Современная русская критика (1918–1924). Л., 1925).


[Закрыть].

Писатель тоже сбился с ног – он чувствует «нужное» и «должное», он создает это нужное и должное, и сразу же оказывается, что это не нужно и не должно, а нужно что-то другое. Он создает другое – и опять, оказывается, не нужно.

Замешались и самые литературные группировки – под одной крышей сидят литературно разные писатели. Так, теперь очевидно, что "Серапионовы братья" могут быть названы разве только "Серапионовыми кузенами", а такая группировка, как пролетарские писатели, нуждается в литературной перегруппировке.

Впрочем, эти крыши, по-видимому, только полезны; под ними ведется тихая литературная война – и литературно враждебные пласты тем лучше обтачивают друг друга, чем теснее жмутся друг к другу. На большой литературной дороге идут случайные схватки, здесь же идет систематическая тихая борьба – и взаимообучение. В этой тесноте могут завязаться нужные узлы. (Только бы они оказались нужными.)

2

Нужным и должным казался и кажется роман.

Здесь вопрос сложный, один из центральных вопросов. Дело в том, что исчезло ощущение жанра. «Рассказ», "повесть" (расплывчатое определение малой формы) больше не ощущается как жанр. Совершенно лишнее ставить подзаголовок «рассказ» или «повесть» – это то же, что печатать на книге – «книга», а над стихотворением – «стихи». Каждый жанр важен тогда, когда ощущается. Малая форма ощущалась сильно, – когда Чехов ввел гомеопатические «рассказы» в страницу. Среди литературных окаменелостей среднего, неопределенного типа этот рассказ выделялся (может быть, связью с фельетоном). Теперь и он безразличен. А ощущение жанра важно. Без него слова лишены резонатора, действие развивается нерасчетливо, вслепую. Скажу прямо: ощущение нового жанра есть ощущение новизны в литературе, новизны решительной; это революция, все остальное – реформы. И сейчас большая жажда увидеть жанр, ощупать его, завязать новый литературный узел.

"Рассказ" стерся, малая форма не ощущается – стало быть, требуется что-то противоположное – большая форма, а стало быть, роман. Так было осознано. «Должное» как будто бы и найдено. Но вот с последним утверждением – о романе – поторопились. Роман – старый жанр; а жанр понятие текучее. Требовалось что-то на смену, но роман ли – вопрос.

Стерлась психологическая повесть, с героем, который думает, думает. Психологическая нагрузка перестала быть нужным стержнем – она стала просто грузом. На смену мы вызываем фабулу, крепко свинченную. Стало быть фабульный роман [355]355
  Ср.: «Мы вступаем, по-видимому, в новую полосу русской прозы, которая ищет новых путей – вне связи с психологическим романом Толстого или Достоевского. Предстоит развитие сложных сюжетных форм – быть может, возрождение авантюрного романа, которого Россия еще не имела» (Б. Эйхенбаум. Молодой Толстой. Пб. – Берлин, 1922, стр. 9; цит. предисловие датировано июнем 1921 г.; ср. его статью «О Шатобриане, о червонцах и русской литературе». «Жизнь искусства», 1924, № 1, стр. 3). Ср. иной взгляд на классический роман у Л. Лунца, видевшего в нем, хотя и «не сильную», фабульную традицию: «Кто до последнего времени занимался композицией Достоевского или Толстого? Критику интересовали проблемы черта и бога, зла и добра. Писателей-последователей – те же философские и социальные вопросы или, в лучшем случае, техника письма, стилистические приемы. А то, что русские романисты, особенно Толстой, бесконечно более дальнозоркие и мудрые, чем Добролюбов и Михайловский, работали над фабулой <…> – этого никто не видел» (Л. Лунц. На Запад! – «Беседа», 1922, № 3, стр. 264).
  Ближе к Эйхенбауму взгляд Шкловского: "Русская литература работала над словом, над языком и бесконечно меньше, чем литература европейская, и в частности английская, обращала внимание на фабулу. Тургенев, Гончаров писатели почти без фабулы. Трудно придумать что-нибудь беспомощней по сюжету, чем "Рудин"" (Б. Шкловский. Евгений Замятин. – «Петербург», 1922, № 2, январь, стр. 20). Ср. воспоминания В. Каверина: "То было время, когда Тургенева я считал своим главным литературным врагом. Прошло немного лет, и я стал страницами читать вслух тургеневскую прозу" (В. Каверин. "Здравствуй, брат, писать очень трудно…". М., 1965, стр. 192–193). Глубокий анализ положения романного жанра дан был Мандельштамом, отметившим в статье "Конец романа" бессилие психологических мотивов "перед реальными силами, чья расправа с психологической мотивировкой час от часа становится более жестокой. Самое понятие действия для личности подменяется другим, более содержательным социально понятием приспособления" ("Паруса", 1922, № 1, стр. 33).


[Закрыть]. Вот здесь-то и начались злоключения.

3

Романы пришли со всех сторон. И фабульные, и бесфабульные – всякие. Пришли даже с совершенно неожиданных сторон. В. В. Вересаев написал роман, Сергеев-Ценский – роман, А. Толстой, И. Эренбург, В. Шишков, Всеволод Иванов – все дали романы.

Роман Сергеева-Ценского [356]356
  С. Н. Сергеев-Ценский. Преображение. Роман в 8 частях, ч. 1. Валя. Симферополь, Крымиздат, 1923.


[Закрыть]любопытен тем, что показывает наглядно, каким не может быть роман. Роман писался десять лет, с 1913 года – и все-таки остался рассказом [357]357
  Ср. в статье Тынянова «200 000 метров Ильи Эренбурга»: «И знаменитый „Хулио“, и „Трест“ – фельетоны; они распухли и, обманув бдительность читателя, стали романами. Маленькая форма, перед тем как окончательно сдать позицию, притворилась большой формой» («Жизнь искусства», 1924, № 4, стр. 14).


[Закрыть]. Автор в течение десяти лет постепенно «раздвигал рамки романа, чтобы посильно отразить происшедшее»; но рассказ, старый, спокойный рассказ упорно не раздвигался. Он имел для этого все основания; фабула (впрочем, фабулы-то в нем нет) была добросовестно привинчена к традиционному русскому герою, который все думает, думает, не убить ли ему любовника своей умершей жены, – и наконец убивает. Сообразно с этим действие развивается столь медленно, что, строго говоря, его и нет в романе. Герой интеллигентный, импрессионистически растерянный; сквозь растерянность его показано дрожащее полотно романа. Дрожащее, но неподвижное – самое лучшее на нем – это видовые картины Крыма, если бы их обдуманные краски и спокойнейший фразовый рисунок еще зачем-нибудь были бы нужны. «Преображения» не совершилось: не только не «преобразился» герой, как это от него требовалось, но и рассказ не преобразился в роман.

Второй крымский роман – В. В. Вересаева – носит откровенное заглавие: "В тупике". Фабула его года два назад, вероятно, была бы сенсационной, сейчас же она очень традиционна: взятие Крыма красными войсками. Главные герои – члены одной семьи: отец – старый народоволец, дочь – коммунистка, племянник – коммунист, другая дочь – героиня, русская девушка; это дает возможность племяннику спасти от расстрела дядю, а дочери-коммунистке, которая думает, что отец расстрелян, добровольно отдаться в руки врагов. Роман отличается необычайною интеллигентностью; при всем напряжении фантазии трудно представить, чтобы дело шло о современности, хотя все в этом смысле как будто обстоит благополучно (есть даже расстрел – впрочем, тоже очень интеллигентный), – вы все время чувствуете себя в небольшом, уютном кузове идейного романа 90-х годов. Герои очень много говорят и любят плакать. Пример: "Иван Ильич рыдал. Долго рыдал. Потом поднял смоченное слезами лицо и ударил кулаком по столу.

– Да! И все-таки… Все-таки, – верю в русский народ! Верю! <…> И будет прежний великий наш, великодушный народ, учитель наш в добре и правде!" ("Недра", 1, 1923, стр. 45).

Или еще пример:

"Они говорили долго и горячо. Губы Дмитрия не улыбались всегдашнею его тайною улыбкою, глубоко в глазах была просветленная печаль и серьезность" (там же, стр. 63).

Перед расстрелом тоже много и чрезвычайно деловито диспутируют, главным образом на культурно-просветительные темы:

"Красавец-брюнет с огненными глазами, в матросской куртке, спросил:

– А как скажете, товарищ, – скоро социализм придет?

Вера почувствовала, какой нужен ответ.

– Теперь скоро. В Германии революция, в Венгрии уже установилась Советская власть" и т. д. ("Недра", 3, 1924, стр. 67).

"Красавец-брюнет", впрочем, это другая сторона стиля – красочная. Вот еще один такой «красавец-брюнет»:

"Все песни ее были какие-то особенные, тайно-дразнящие и волнующие. Пела об ягуаровых пледах и упоительно мчащихся авто<…> о сладких тайнах, скрытых в ласковом угаре шуршащего шелка <…> ("Недра", 1, стр. 32) [358]358
  Ср. «Святочные рассказы» Зощенко – пародии на литературные шаблоны («Жизнь искусства», 1924, № 1; перепечатано: «Вопросы литературы», 1968, № 10).


[Закрыть].

Здесь уступка 90-х годов «модернизму».

Нет ничего удивительного в том, что русская девушка говорит отцу-народовольцу, вспоминая, очевидно, Тургенева: "Милый мой, любимый!.. Честность твоя, благородство твое, любовь твоя к народу – ничего, ничего это никому не нужно!" ("Недра", 3, стр. 71).

Скажем по секрету: не нужна и сама русская девушка, по крайней мере для русской литературы.

Если у Сергеева-Ценского рассказ нескромно назвался романом, то у В. Шишкова самый форменный роман скромно назвался повестью ("Ватага". – "Наши дни", альм. № 4, 1924).

Крестьянский бунт, казни (не расстрелы, а топор и плаха); в центре герой – Зыков, чернобородый, огромный, старательно раскрашенный; тут же раскольники, подрисованные тушью. Весь роман кумачовый от крови; в нем уничтожают людей всеми способами: режут, рубят, пилят, колют, бьют.

Одна беда: роман о современности, – а мы чувствуем себя живо перенесенными в историю; перед нами – типичный исторический роман, вернее всего из эпохи Иоанна Грозного. Все партизаны – из Брынских лесов: "чернобородый детина", «усач», "открытое, смелое с черной бородой лицо его", "стальные, выпуклые с черным ободком глаза его", «рыжебородый», "великан", и, наконец, – неблагородный потомок Квазимодо "горбун Наперсток":

"Наперсток вырвал у кого-то топор и, гогоча, бросился лохматым чертом к пропасти, где лежали два мертвые тела, он с проворством рыси начал было спускаться, но две железных руки схватили его за опояску, встряхнули и вытащили вверх" ("Наши дни", № 4, стр. 165).

(Я нарочно сделал ссылку на сборник, чтобы не подумали, что я цитирую Загоскина.)

Разумеется, в романе есть купеческая дочь Таня, которую любит удалой великан-разбойник. Оба они гибнут, и, как следовало ожидать, роман кончается фразой: "Слеталось коршунье".

Не уживается современный материал с традиционными, почтенными романами: герои оказываются то тургеневскими девушками, о которых, казалось бы, столько написано сочинений, и классных и домашних, то чернобородыми великанами, которые умещаются только в историческом романе, а из современного на полголовы высовываются.

Современная Россия – либо 60-е годы, либо Брынский лес, в зависимости от того, в какой тип романа она попадает.

4

Самое легкое «преображение» этих тупиков – это отход от них. Это правильно. Но, спасаясь от них, ушли слишком далеко – не только на Запад, но и на Марс. У нас есть западные романы и один (пока) марсианский. Массовым производством западных романов занят в настоящее время Илья Эренбург. Его роман «Необычайные похождения Хулио Хуренито» имел необычайный успех. Читатель несколько приустал от невероятного количества кровопролитий, совершавшихся во всех повестях и рассказах, от героев, которые думают, думают. Эренбург ослабил нагрузку «серьезности», в кровопролитиях у него потекла не кровь, а фельетонные чернила, а из героев он выпотрошил психологию, начинив их, впрочем, доверху спешно сделанной философией. Несмотря на то, что в философскую систему Эренбурга вошли и Достоевский, и Ницше, и Клодель, и Шпенглер, и вообще все кому не лень, – а может быть, именно поэтому – герой стал у него легче пуха, герой стал сплошной иронией. С этими невесомыми героями читатель катился за Эренбургом с места на место и между главами отдыхал на газетной соли. Читатель прощал Эренбургу и колоссальную небрежность языка – ему было приятно удрать на час из традиционного литературного угла, в котором он стоял, на бестолковую улицу, где-то граничащую с рынком. А Великий провокатор напоминал ему не до конца сжеванного Достоевского, и кроме того открывалась еще одна любопытнейшая тема для разговоров: гибель Запада. Этой темой Эренбург не пренебрег ни в какой мере – и тотчас выпустил экстракт из «Хулио Хуренито» – «Трест Д. Е. История гибели Европы» – сокращенное издание для школы. Регулятор был переведен на самый быстрый темп. Европа гибла в каждой главе – не погибал только сам герой, как невесомый; читателю между очередными гибелями Европы давалась доза сентиментальности на тему о рыжей челке. Герои романа, впрочем, могли бы протестовать против жестокого обращения: так, например, Виктор Брандево, племянник французского президента, в конце одной главы, смотря из танка стеклянными глазами, зазевался – и автор через несколько глав сделал его монахом, а еще через несколько глав – анархистом. И герои могли бы резонно возразить, что если из них вынута психология, то это не значит, что их действия могут быть ничем не мотивированы.

Результат всего этого получился несколько неожиданный: у экстракта "Хулио Хуренито" оказался знакомый вкус – он отдавал «Тарзаном».

В "Жизни и гибели Николая Курбова" невесомый герой сделался чекистом с поломанным крылом:

"Тараканий Брод ей вспоминался страшным и прекрасным адом. Не то сошел туда, тоскуя о человеческом, простом, суровый, подымавший перст в углу, не то оттуда вышел отверженный (ночь и лавины), влача по грязным и скользким половицам свое поломанное крыло" [359]359
  И. Эренбург. Жизнь и гибель Николая Курбова. М., «Новая Москва», 1923, стр. 149.


[Закрыть].

Курбов гибнет из-за трагического неприятия любви, быта, нэпа, он "почтительнейше возвращает билет", что, кстати, не очень ново для философского героя. У Эренбурга гибнут все герои. Их ломкость поразительна это потому, что природа их – не то кинематографическая фильма, не то иллюстрации к классикам.

И так же ломка любимая тема Эренбурга – Запад. Запад у Эренбурга гибнет, и от него остается пустое место, как у майора Ковалева от носа. Он гибнет потому же, почему погиб и Курбов, и Хулио Хуренито, и Иенс Боот. И напрасно, интересуясь точной датой, когда именно и в сколько часов и минут погибнет Запад, бегут на лекции Эренбурга: Запад – это литературный герой Эренбурга, а у него все герои гибнут – потому что невесомы и умеют только гибнуть.

Невесомый герой в «Курбове» сломался, но сломался вместе с ним и весь роман. Поэтому он покрыт тушью ритма, наскоро взятого из Белого. На ритмических рессорах читатель вернее доходит до благополучного трагического конца.

(Какая галерея предков у Эренбурга! Достоевский, и Тарзан, и Шпенглер, и Диккенс, и Гюго, и – вот теперь Андрей Белый!)

Роман Эренбурга – это отраженный роман, тень от романа. Эренбурга читают так, как ходят в кинематограф. Кинематограф не решает проблемы театра. Теневой роман Эренбурга не решает проблемы романа [360]360
  4-й раздел статьи подтверждает оценку, данную прозе Эренбурга ранее. Ср. прим. 5.


[Закрыть].

5

Алексей H. Толстой, прилежный и удачливый подмечатель сырых и лунных оттенков русской речи [361]361
  Автор обыгрывает название повести и сборника А. Толстого – «Лунная сырость» (Берлин, 1922; то же: М.-Пг., 1923).


[Закрыть], написал роман, действие которого развертывается на Марсе. Развертывают это действие, очень старательно, русские герои.

Как-то незаметно вышло, что А. Н. Толстой оказался в литературе представителем сразу двух Толстых. Сам он – третий, и то обстоятельство, что он написал марсианский роман, доказывает, что принуждены как-то искать выхода и классики.

Если не Запад – то фантастика. Самое фантастическое – это, как известно, Марс. Марс – это, так сказать, зарегистрированная фантастика. В этом смысле выбор Марса для фантастического романа – добросовестный шаг.

Взлететь на Марс, разумеется, не трудно – для этого нужен только ультралиддит (вероятно, это что-то вроде бензина). Но вся суть в том, что на Марсе оказывается все как у нас: пыль, городишки и кактусы.

"Почва сухая, потрескавшаяся. Повсюду на равнине стояли высокие кактусы, как семисвечники, – бросая резкие, лиловые тени. Подувал сухой ветерок" [362]362
  А. Толстой. Аэлита (Закат Марса). М.-Пг., 1923, стр. 54.


[Закрыть].

Хоть бы этого кактуса не было! Марс скучен, как Марсово поле. Есть хижины, хоть и плетеные, но в сущности довольно безобидные, есть и очень покойные тургеневские усадьбы, и есть русские девушки, одна из них смешана с "принцессой Марса" – Аэлита, другая – Ихошка.

Эта поразительная невозможность выдумать что-либо о Марсе характерна не для одного Толстого. Берроузу пришлось для этого заставить марсиан вылупливаться из яиц (до этого додумался бы, несомненно, и Кифа Мокиевич), выкрасить их в красный и зеленый цвет и наделить их тремя парами рук и ног (можно бы и больше, но и так две пары болтаются без дела). Собаки на Марсе тоже кое-чем отличаются, лошади тоже кое-чем. А в сущности на этом пути дьявольски малый размах, и даже язык марсиан (у Берроуза целый словарь; отдельно он, кажется, не продается) – довольно скучный: с гласными и согласными. И даже в яйца перестаешь скоро верить [363]363
  Речь идет о романах Э. Берроуза «Принцесса Марса», «Боги Марса», «Владыка Марса», все они вышли в русском переводе в 1924 г. Ср. прим. 2.


[Закрыть].

Соблюден декорум и у Толстого – тоже есть марсианский язык, тоже вылупливаются из яиц (правда, не на современном Марсе, а в марсианское средневековье), и марсиане – голубые. Здесь открывался соблазнительно легкий переход к пародии: русские герои, залетевшие на это Марсово поле, – легко и весело разрушали «фантастические» декорации.

И у них были для этого данные – по крайней мере у одного: красноармеец Гусев – герой плотный и живой, с той беспечной русской речью и густыми интонациями, которые так удаются А. Н. Толстому. (Толстой втрое меньше говорит и думает о Гусеве, чем о другом герое, инженере Лосе, и поэтому Гусев удался ему раз во сто лучше Лося; Лось – очень почтенный тип лишнего человека, с приличным психологическим анализом.) Из столкновения Гусева с Марсом уже рождалась сама собой пародия. Таков роман Гусева с марсианкой, которую он зовет Ихошкой:

"– Ладно, – сказал Гусев, – эх, от них весь беспорядок, мухи их залягай, – на седьмое небо улети, и там баба. Тьфу".

Но – добросовестная фантастика обязывает. Очень серьезны у Толстого все эти "перепончатые крылья" и "плоские, зубастые клювы". И чудесный марсианский кинематограф – "туманный шарик". Серьезна и марсианская философия, почерпнутая из популярного курса и внедренная для задержания действия, слишком мало задерживающегося о марсианские кактусы.

А социальная революция на Марсе, по-видимому, ничем не отличается от земной; и единственное живое во всем романе – Гусев – производит впечатление живого актера, всунувшего голову в полотно кинематографа [364]364
  О Гусеве писали, что в «Аэлите» он один говорит, «все остальные читают» («Русское искусство», 1923, № 2–3, стр. 63–64). К. Чуковский в статье об А. Толстом, помещенной в том же первом номере «Русского современника», что и «Литературное сегодня», также выделял в романе фигуру Гусева. С суждениями Тынянова ср. в его статье «Словарь Ленина-полемиста» об употреблении А. Толстым слова «земля» в «марсианском» контексте (ПСЯ, стр. 202–203, см. также стр. 78–79); это словоупотребление замечено и в «Тетради примечаний и мыслей Онуфрия Зуева» (вел Е. Замятин) – «Русский современник», 1924, № 1, стр. 347. См. в письме Тынянова к Чуковскому от 23 сентября 1928 г.: «Еду за границу недели через две. Воображаю ее по меньшей мере Марсом и самое малое – Ал. Толстого. Какие-то немцы и башни в голове. Вероятно, ни немцев, ни башен нету» (ГБЛ, ф. К. И. Чуковского).


[Закрыть].

Не стоит писать марсианских романов.

6

Совсем другая фантастика в романе Замятина «Мы». (Роман не напечатан еще, но о нем уже были отзывы – в «Сибирских огнях», кн. 5–6, 1923, и в «Красной нови» [365]365
  Имеются в виду статьи: Я. Браун. Взыскующий человек (творчество Евгения Замятина). – «Сибирские огни», 1923, № 5–6; А. Воронский. Е. Замятин. – «Красная новь», 1922, № 6. См. также: В. Шкловский. Пять человек знакомых, 1927, стр. 66–67. Ср. отзывы о художественной манере Замятина в письмах Горького 1925 г. к М. Слонимскому и К. Федину (ЛН, т. 70. 1963, стр. 388, 497).


[Закрыть].) Фантастика вышла убедительной. Это потому, что не Замятин шел к ней, а она к нему. Это стиль Замятина толкнул его на фантастику. Принцип его стиля – экономный образ вместо вещи; предмет называется не по своему главному признаку, а по боковому; и от этого бокового признака, от этой точки идет линия, которая обводит предмет, ломая его в линейные квадраты. Вместо трех измерений – два. Линиями обведены все предметы; от предмета к предмету идет линия и обводит соседние вещи, обламывая в них углы. И такими же квадратами обведена речь героев, непрямая, боковая речь, речь «по поводу», скупо начерчивающая кристаллы эмоций. Еще немного нажать педаль этого образа – и линейная вещь куда-то сдвинется, поднимется в какое-то четвертое измерение. Сделать еще немного отрывочнее речь героев, еще отодвинуть в сторону эту речь «по поводу» – и речь станет внебытовой – или речью другого быта.

Так сам стиль Замятина вел его к фантастике. И естественно, что фантастика Замятина ведет его к сатирической утопии: в утопических «Мы» все замкнуто, расчислено, взвешено, линейно. Вещи приподняты на строго вычисленную высоту. Кристаллический аккуратный мир, обведенный зеленой стеной, обведенные серыми линиями юниф (uniform) люди и сломанные кристаллики их речей – это реализация замятинского орнамента, замятинских «боковых» слов.

Инерция стиля вызвала фантастику. Поэтому она убедительна до физиологического ощущения. Мир обращен в квадратики паркета – из которых не вырваться.

Но стоит поколебаться вычисленной высоте этой фантастики – и происходит разрыв. В утопию влился «роман» – с ревностью, истерикой и героиней. Языковая фантастика не годится для ревности, розовая пена смывает чертежи и переносит роман подозрительно близко; вместе с колебанием героя между двухмерным и трехмерным миром колеблется и сам роман – между утопией и Петербургом. И все же «Мы» – это удача [366]366
  Роман был напечатан в Англии в 1924 г. 17 февраля 1924 г. он обсуждался на втором заседании Комитета по изучению современной литературы при ГИИИ (дневниковая запись Эйхенбаума от 18 февраля 1924 г. – ЦГАЛИ, ф. 1527, оп. 1, ед. хр. 245). Характеристика Тынянова, целиком ориентированная на проблемы стиля и жанра, резко разошлась с последующей общей оценкой романа, провозглашенной советской литературной общественностью. В сентябре 1929 г. Исполнительное бюро Всероссийского Союза писателей, а затем общие собрания московской и ленинградской организаций решительно осудили публикацию за рубежом романа Замятина, как и романа Пильняка «Красное дерево» («Литературная газета», 1929, № 21; см. также письмо Е. Замятина об обстоятельствах публикации и о выходе его из Всероссийского Союза писателей. – «Литературная газета», 1929, 7 октября). В редакционной статье «Уроки пильняковщины» журнал «Жизнь искусства» (1929, 29 сентября, № 39) выразил недоумение по поводу того, что «Булгаковы и Замятины мирно сожительствовали с подлинно советскими художниками слова». 30 декабря 1929 г. общее собрание писателей, оценивая работу современного правления ВССП, поддержало решения правления, осудив романы Е. Замятина и А. Мариенгофа («Циники») как «антиобщественные проявления в области литературы».


[Закрыть].

7

Удача Замятина, и удачливость Эренбурга, и неудача Толстого одинаково характерны. Удача Замятина – личная удача, его окристаллизованный роман цельным сгустком входит в литературу. Удачливость Эренбурга доказывает, что роман на западном материале писать легко, а неудача Толстого – что он не нужен. И кроме того, что есть разные фантастики, как и разный Запад. Есть провинциальные декорации Толстого, кинематограф Эренбурга, двухмерность Замятина. Есть и еще одна фантастика и Запад – Каверин. У Каверина есть любопытные рассказы. Фантастика ему нужна для легкости, его фантастика юмористична. Для легкости ему нужен и «Запад». В новом его рассказе «Бочка» [367]367
  Рассказ «Бочка» был помещен в следующем, 2-м номере «Русского современника».


[Закрыть]– мир упрятан в винную бочку и вместе с ней катится – и спотыкается. Это немного легкомысленно, немного непочтительно, но зато весело. Когда писать становится трудно, когда даже фантастика становится стопудовой, – легкомыслие не вредно. Но Каверину следовало бы потерять чопорность стиля, не вдаваться в фантастику «всерьез» – ему нужно какое-то наполнение, чтобы вещь как-то зацепляла, не висела в воздухе. Может быть, юмористическое, а главное – русское. Мы устали от одноцветных плоскостей, от незадевающих колес. Вот почему так быстро стерся одноцветный лозунг, брошенный года два назад Львом Лунцем: «На Запад!», – вот почему фабульный роман перестает интересовать [368]368
  Необходимым комментарием к докладу Л. Лунца (см. прим. 3) служит письмо автора к Горькому, где он пересказывает содержание доклада: «Все владеют языком, образом, стилистическими ужимками и щеголяют этим. Но это только доспехи. Главное же, что необходимо сейчас, – это занимательность и идея <…> Я считаю, что разрушение русского романа произошло вовсе не потому, что „сейчас роман невозможен“, а потому, что все слишком хорошо владеют стилистическими мелочами и под ними тонет действие, если оно и имеется вообще (так у Всеволода б). „Голый год“ Пильняка, по-моему, очень характерное и возмутительное явление. Это не роман, а свод материалов. Фабула требует долгой учебы, многих опытов и эскизов. А все, в том числе и большинство Серапионов, но хотят работать на почти верную – вначале неудачу и движутся по линии наименьшего сопротивления» (цит. до материалам, собранным С. Подольским; см. прим. 7 к рец. на «Серапионовы братья»). В противовес мысли о сугубо «личных» причинах разрушения фабульности Мандельштам, в цит. в прим. 3 статье, ищет объективные основания этих литературных процессов: «Современный роман сразу лишился и фабулы, то есть действующей в принадлежащем ей времени личности, и психологии, так как она не обосновывает уже никаких действий. <…> Очевидно, силою вещей современный прозаик становится летописцем, и роман возвращается к своим истокам – к „Слову о полку Игореве“, к летописи, к агиографии, к Четьи Минеи. Снова мысль прозаика векшей растекается по древу истории, и не нам заманить эту векшу в ручную клетку». Внимательно наблюдающая, регистрирующая позиция относительно форм развития прозы, принятая поэтом, сродни позиции Тынянова.
  б Всеволода Иванова.


[Закрыть], как перестала уже давно интересовать бесфабульная повесть. У Каверина есть легкость, есть юмор. Ему нужны краски.

8

И еще одному нас научила фантастика: нет фантастической вещи, и каждая вещь может быть фантастична [369]369
  В этой связи представляет интерес определение, данное автором «Уездного» «Дьяволиаде» М. Булгакова, опубликованной в 1924 г. в 4-м сб. «Недра»: «фантастика, корнями врастающая в быт» («Русское искусство», 1923, № 2–3, стр. 266).


[Закрыть].

Есть фантастика, которая воспринимается как провинциальные декорации, с этими тряпками нечего делать. И точно так же есть быт, который воспринимается как провинциальная декорация. Есть вещи (настоящие, подлинно бывшие или каждый день случающиеся вещи), которые так повернуты в нашей литературе, что их уже просто не различаешь. Так произошло с героем-чекистом. Демон-чекист Эренбурга, и мистик-чекист Пильняка, и морально-педагогический чекист Либединского – просто стерлись, сломались. Происходит странное дело: литература, из сил выбивающаяся, чтобы «отразить» быт, – делает невероятным самый быт [370]370
  Ср. наблюдение А. Толстого: «в современных русских повестях еще не видно человека. Я вижу мелькание жизни, тащится поезд, воет метель, умирают, любят, ссорятся, бредут по равнине, воют. Вот там рука, вон – глаз, вон мелькнул обрывок одежды, но целого человека не видно» (Писатели об искусстве и о себе. М.-Л., Кн-во артели писателей «Круг», 1924).


[Закрыть]. После Эренбурга, и Пильняка, и Либединского мы просто не верим в существование чекистов. То же и о расстреле. Расстрел прошел все литературные стадии – и его остается только отменить. Вот например:

"Была морозная зимняя ночь. С колдовской луной, окруженной кольцом… Мне не хотелось говорить; я слишком устал за день и отдыхал в безмолвии этой синей, слегка морозной ночи… Мы въехали в монастырский лес, в сборище волшебных деревьев, заиндевевших, похожих на предсмертные мечты замерзающего. Иногда деревья расступались, и видны были зачарованные синие полянки" [371]371
  Ю. Либединский. Неделя. Пг.-М., «Молодая гвардия», 1923, стр. 54.


[Закрыть].

Это вовсе не из "Задушевного слова", и это вовсе не гимназист, отдыхающий на рождественских каникулах. Это воспоминания чекиста о расстреле из повести Либединского «Неделя». И так же обстоит со всеми разнообразными способами убийства, которые описывает Шишков. Они больше не воспринимаются литературно [372]372
  Cр. характерный критический пассаж в статье: И. Лежнев. О романе и о Всевобуче. – «Россия», 1923, № 7, стр. 9.


[Закрыть].

Для того чтобы литература зацепляла быт, она не должна его отражать, для этого литература – слишком ненадежное и кривое зеркало, она должна сталкиваться в чем-то с бытом. Так сталкивался с бытом Пушкин, и так не сталкивался Златовратский. «Отражающая» литература поделила между собою темы по литературным группировкам – деревню и провинцию получили писатели, пишущие образной прозой, город – новеллисты, идущие от натуралистической новеллы 80-х годов [373]373
  Позднее эту мысль развивал Эйхенбаум: «У нас нет литературной борьбы, а есть распределение по специальностям – как в медицине. <…> Есть, например, специалисты по современной деревне. Они пишут романы, которые на самом деле – хрестоматии литературного сырья, неизвестно для какого употребления. <…> Никакой деревни не получается, потому что нет мысли о том, чтобы сделать из нее литературный материал. Нет мысли о том, что деревня в литературе – непременно экзотика, а следовательно – особого рода (и очень трудная) задача» (Б. Эйхенбаум. Мой временник. Л., 1929, стр. 123–124).


[Закрыть].

Недаром всплыла экзотическая сибирская деревня Всеволода Иванова и Сейфуллиной. Всеволод Иванов – крепкий писатель, владеющий диалектизмом, строящий стиль на богатой лексической окраске. Таковы его "Цветные ветра" [374]374
  Вс. Иванов. Цветные ветра. Повесть. Пб., «Эпоха», 1922.


[Закрыть], где тема – крестьянский бунт – дана в буйной, почти заумной лексике, не нуждающейся в значении: «Уй-бой».

Всеволод Иванов – писатель малой формы, вернее – расплывчатой формы, которая держится ярким словом. Как только он уходит от своего буйного словаря – большая вещь ему не удается, обнажается серый, тянущийся сюжет ("Голубые пески") [375]375
  Имеется в виду первая редакция повести. – «Красная новь», 1922, № 3–6; 1923, № 1, 3.


[Закрыть]. Но в малой форме он интересен. Такой рассказ, как «Долг» [376]376
  «Красная новь», 1923, № 5.


[Закрыть], доказывает, что Всев. Иванов не стоит на месте. Здесь язык Иванова сдержан (к сожалению, появились пильняковские интонации), интерес сосредоточен на фабуле, и герои убедительны. Следом за Всев. Ивановым идет Л. Сейфуллина. Она хуже владеет языком, более сдержанна, менее экзотична (удачный рассказ – «Правонарушители») [377]377
  См. рецензию Тынянова на книгу Л. Сейфуллиной «Инвалид. Александр Македонский. Четыре главы» (1924). – «Русский современник», 1924, № 2.


[Закрыть].

Многое у Всев. Иванова берет и Никитин ("Бунт") [378]378
  Н. Никитин. Бунт. Рассказы. М.-Пг., «Круг», 1923 (в этот сборник вошел упоминаемый далее Тыняновым рассказ «Пес»).


[Закрыть]– петроградский писатель, пишущий по законам своего стиля о провинции. (Теперь он написал «На Западе» [379]379
  Н. Никитин. Сейчас на Западе. Берлин – Рур – Лондон. Л.-М., «Петроград», 1924.


[Закрыть], но Запад у Никитина тоже провинциальный, где-то в губернском городе.) Писатель Никитин – несобранный, переимчивый. Кое-что есть у него от Пильняка, кое-что от Иванова. У Никитина хорошее наполнение, некоторые вещи интересны («Пес»), – но его лирическая проза с мягкой путаной фразой как-то удивительно неэнергична.

Кстати, о переимчивости; она – любопытный показатель. Как-то стерлись границы между писателями, писатели стали текучи – и одна и та же фраза как-то течет по всем. И есть такие смеси, где рядом с интонациями Пильняка можно видеть образ Замятина, диалектизм Всев. Иванова и даже ритм Андрея Белого. (К слову сказать, этот ритм, соблазняющий столь многих, пора бы передать поэтам – писать прозу стихами как-то непроизводительно.) А городские бытовики – по преимуществу другая школа, другие традиции. Здесь царство натуралистической новеллы 80-х – 90-х годов; эта традиция очень сильная, дочеховская и послечеховская (от Потапенко до Куприна), и отличается от чеховской именно своей жанровой расплывчатостью и эмоциональными нажимами.