Текст книги "Поэтика. История литературы. Кино."
Автор книги: Юрий Тынянов
Жанры:
Литературоведение
,сообщить о нарушении
Текущая страница: 25 (всего у книги 33 страниц)
А последствия эти громадны.
Авторская речь, будучи нарушена, смещена, становится речью автора.
Обнажается условность системы – и вместо авторского речеведения появляется речевое поведение автора, вместо речевой позиции – речевая поза [734]734
Ср. любопытную характеристику приемов пародического творчества самого Тынянова: «Появление сборника стихов И. Ясинского (типичного эпигона 80-х годов) в 1919 г. было внелитературным курьезом. <…> Тынянов применил весьма простой и эффективный способ, вписав в ряд стихотворений иронические концовки, снижающие „высокий стиль“ бытовыми темами и интонациями. Непрочные сооружения эпигона оказались взорванными, и на обломках возник образ разоблаченного автора, резко очерченный рукой блестящего памфлетиста» (Н. Харджиев. Тынянов-пародист. – «Russian Literature», 1974, № 6, стр. 59).
[Закрыть]. С автором происходит то же, что с героями драматической пародии романтиков; такова, например, пьеса Тика «Кот в сапогах».
К принцессе прибыл свататься принц Натанаэль из далеких стран. Отец принцессы, король, спрашивает принца, где его страна. Принц отвечает, что очень далеко:
" – Великий король, если вы отсюда поедете, вам нужно спуститься по большой дороге, потом возьмите вправо, и так и поезжайте, все вправо, а когда доедете до горы – возьмите опять влево, и так вы доедете до озера, и поезжайте все к северу (если, конечно, будет ветер), и, таким образом, если все будет благополучно, то через полтора года можно добраться до моих владений".
(Речь обоих, и Натанаэля и короля, сугубо бытовая, и даже "берлинская".)
В результате расспросов король вполне удовлетворяется, но под конец спрашивает:
" – Да, еще один вопрос: скажите мне только – если вы так далеко живете, каким образом вы так бегло говорите на нашем языке?
Натанаэль. Тише!
Король. Что?
Натанаэль. Тише! Тише!
Король. Я вас не понимаю.
Натанаэль (шепотом). Молчите, пожалуйста, насчет этого, не то публика, которая там внизу, заметит в конце концов, что это в самом деле совершенно неестественно".
В пространство сцены Тик включил пространство театра, ввел в систему речи героя элементы, лежащие вне системы, элементы бытового несогласия с условиями и условностью речевых отношений в драме. И в результате вместо речеведения героя обнажилось речевое поведение актера.
Подобно тому как в театрально-драматической пародии вместо героя выступает актер – в стиховой пародии вместо авторского лица выступает авторская личность с бытовыми жестами.
4
Это приводит нас к любопытнейшему явлению пародической личности.
Пародия в истории литературы сказывается не только явлениями пародийных жанров, не только, так сказать, готовыми пародиями, но пародия является и процессом, пародийное отношение к литературной системе вызывает целый ряд аморфных, не окристаллизовавшихся литературных явлений (ср. раньше сказанное о переписке Пушкина и Вяземского). Эти явления прикрепляются к какой-либо литературной личности, нанизываются на нее, циклизуются вокруг нее. Число кристаллизованных пародий может быть вовсе не велико, но самая литературная личность становится пародической.
При этом живая личность литератора, живой литератор либо деформируется слегка, либо искажается до полного несходства, либо – в случаях, правда, редких – может и вовсе отсутствовать.
Такова, например, роль графа Хвостова и князя Шаликова в литературе начала XIX века (можно даже точнее ограничить эпоху: 20-е годы XIX века). Анализ их литературных личностей многое поможет нам уяснить в необыкновенных явлениях литературной личности Козьмы Пруткова – и общественной личности генерала Дитятина. Прежде всего – в построении пародической личности наличествуют черты литературной структуры: необходимым условием ее является выведение ее из системы, включение ее в другую систему [735]735
Ср. отдельную запись на обороте первой страницы этого раздела: «Русская аристократия выдала литературе сардинского графа Хвостова и грузинского князя Шаликова, застрявших в 20-х годах представителей двух старых литературных систем» (ЦГАЛИ).
[Закрыть].
Потому что и Хвостов и Шаликов были не только пыляевскими чудаками и бурнашевскими чудодеями [736]736
Имеются в виду М. И. Пыляев и В. П. Бурнашев, авторы книг: «Замечательные чудаки и оригиналы» (1898) и «Наши чудодеи. Летопись чудачеств и эксцентричностей всякого рода» (1875). См. прим. 35 {737}.
[Закрыть]. Совершенно невозможно понять знаменитость обоих, этот оглушающий литературный бум и блеф, окружающий оба литературных имени, если забыть, что оба были пародийными представителями литературных систем.
Граф Хвостов не совсем равен Графову, Свистову, Хлыстову, Ослову пародий и эпиграмм.
Кто хочет получить о Хвостове и Шаликове анекдотическую традицию, связавшуюся с этими именами и в большей своей части вымышленную, – может обратиться к Бурнашеву, известному вралю, автору рассеянных в разных журналах воспоминаний [737]737
Основные из них, кроме «Наших чудодеев»: Петербургский старожил В. Б. Мое знакомство с Воейковым в 1830 году и его пятничные литературные собрания. – «Русский вестник», 1871, № 9-11; В. Б. Из воспоминаний петербургского старожила. – «Заря», 1871, №. 4; В. П. Бурнашев. Воспоминания об эпизодах из моей частной и служебной деятельности. М., 1873; В. П. Бурнашев. Московский граф Хвостов – князь П. И. Шаликов. – «Биржевые ведомости», 1873, 2 ноября, № 281.
[Закрыть], которые терпеливо скомпонованы из низкосортн[ого] и фантастическ[ого] [материала]. Не только потому, что в пародический облик Хвостова не входят, например, библиографические его труды; но главным образом потому, что этот живой конкретный Хвостов оказался великолепным оселком для создания особого пародического стиля – и даже под конец стал его жертвою, как иногда становились жертвою его пародисты.
Хвостов был поэтом «Беседы» [738]738
Тыняновскую оценку «Беседы любителей русского слова» и литературной борьбы вокруг нее см. в ПиЕС, стр. 23–36, 385–386 (прим. 4).
[Закрыть], поэтом, разумеется, третьестепенным даже и для своего времени и для своего литературного направления, поэт с ошибками и выпадами. Но ведь и ошибки и выпады бывают разного типа: так вот, ошибки и выпады Хвостова были того же типа, [что и] приведенные выше державинские. Можно сказать – он расплачивался за державинский XVIII век.
Если проанализировать полемику против «Беседы», окажется, что Хвостов был только одним из кандидатов – правда, самых видных – на место пародической личности. Нападки и осмеиванье касалось наравне с ним, напр., Боброва, Шатрова, Николева и некоторых других.
Ср. отзывы Карамзина: "Ты верно читал в "Академическом журнале" оды Николева <…> и оду Хвостова, под именем стихотворение. То-то поэзия! то-то вкус! то-то язык! Боже! умилосердися над нами!" (1791). [Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву. СПб., 1866, стр. 19.]
Ср. также "проскрипционный список" у Пушкина:
И Николев, поэт покойный… [739]739
Из стихотворной части письма к В. Л. Пушкину, апрель 1816 г. («Христос воскрес, питомец Феба!..»).
[Закрыть]
Вовсе не безразлично то, что он был поэтом «Беседы». Оттенок отношений к Хвостову был разный, в зависимости от отношения к «Беседе». Для того чтобы ос[меивать] «Беседу», его сделали представителем ее.
Но выбор совершился. Во-первых, граф Хвостов не хотел умирать (он жил до 1835 г. и писал до самой смерти). Его век давно умер, а он проявил необыкновенную живучесть. Можно сказать – чем дальше, тем более развивал он свою деятельность. Черты третьестепенного поэта, уверенного в своем таланте, раздулись до невероятных размеров. Обычай поэтов XVIII века откликаться на каждое событие, общественное и политическое, – дошел до того, что гр. Хвостов откликался на всякое событие. Обычай посылки своих книг, свойственный арист[ократам]-дилет[антам] XVIII века, принимает безобразные формы заваливания. Но эти черты – следует добавить – росли не сами по себе, а росли поддержанные той литературой, в которой заблудился Хвостов. Он как герой пародий был переведен из одной литературной системы в другую. Эти черты поощрялись. Хвостов был как бы помещен в особый литературный инкубатор. Потому что тот гиперболический стиль, который утвердился в похвалах и комплиментах ему, вовсе не сполна объясняется назойливостью Хвостова.
Хвостов нужен был как стержень, как герой развития особой системы пародического стиля.
По своему влиятельному положению в свете и при дворе (любимый и близкий свойственник Суворова), по занимаемым должностям Хвостов был влиятелен и аристократичен. Прямые выходки против бездарного поэта могли быть наказаны влиятельным вельможей. И вот вырабатывается особая система речевого поведения по отношению к Хвостову.
Во-первых, он выработал [740]740
То есть – у своих корреспондентов.
[Закрыть]искусство уклончивого и двусмысленного комплимента (ср. письма Карамзина к Дмитриеву) [741]741
Очевидно, имеется в виду приведенный в комментариях к «Письмам Н. М. Карамзина к И. И. Дмитриеву» мемуар М. Дмитриева: «Карамзин и Дмитриев (И. И.) всегда получали от гр. Хвостова в подарок его стихотворные новинки. Отвечать похвалою, как водится, было затруднительно. Но Карамзин не затруднялся. Однажды он написал к нему, разумеется иронически: пишите! пишите! учите наших авторов, как должно писать! Дмитриев очень укорял его, говоря, что Хвостов будет всем показывать это письмо и им хвастаться; что оно будет принято одними за чистую правду, другими за лесть; что и то, и другое не хорошо. А как же ты пишешь?» – спросил Карамзин. – «Я пишу очень просто. Он пришлет ко мне оду или басню, я отвечаю ему: ваша ода или басня ни в чем не уступает старшим сестрам своим! Он и доволен, а между тем это правда!»" («Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву», стр. 065).
[Закрыть]. Затем уклончивость совместилась с гиперболизмом – и, наконец, преобладающим стилем по отношению к Хвостову оказался голый гиперболический стиль (ср. у Пушкина: «граф Хвостов, поэт, любимый небесами») [742]742
Из «Медного всадника».
[Закрыть].
Таким образом, главною функцией этого стиля стала двусмысленность. Одна стилистическая функция предполагалась герою писем и посланий, другая – всем остальным. Это было нечто вроде тайного условного языка по отношению к одной личности. И эта личность превосходно справлялась со своей ролью, почти не впуская со своей стороны в эту игру реального живого человека. Есть основания полагать, что сенатор граф Хвостов понимал стиль произведений, героем которых он являлся. Было молчаливое согласие между авторами и героем, который не решался прервать далеко зашедшую игру. По крайней мере это доказывает эпизод, который был высшей точкой всей Хвостовианы.
Высшей точкой этого развития является знаменитая речь Дашкова [743]743
Д. В. Дашков. Речь, читанная в Беседе любителей словесности, наук и художеств 14 марта 1812 года (Извлечено из дел Общества). – «Чтения в имп. Об-ве истории и древностей российских при Московском ун-те», 1861, кн. 4, отд. V, стр. 183–186. См. также: Н. С. Тихонравов. Д. В. Дашков и граф Д. И. Хвостов в Обществе любителей словесности, наук и художеств в 1812 г. «Русская старина», 1884, № 7, стр. 105–113 (то же в кн.: Н. С. Тихонравов. Сочинения, т. III, ч. 2. М., 1898).
[Закрыть]. Но здесь-то и обнаруживается тонкость в связи определенной функции с определенной формой. Гиперболический стиль комплиментов стал слишком безудержным, перерос свою функцию – двусмысленности, качки между двумя противоположными гребнями значений, и обнаружилась для всех – в том числе и для самого героя – явная его ироничность.
Все дело было в мере. Мера была превышена настолько, что герой не мог более притворяться и вести игру. На короткий миг литературная личность стала частным человеком. Но искусство двусмысленной речи было очень трудно, несмотря на согласие героя. У формы была двойственная функция гиперболическая речь была не только скрыто-иронична, но и явно гиперболична.
Одна и та же форма имела противоположные функции, и часто этой формой пользовались именно в функции комплиментарной. В доме Хвостова жили специальные слушатели (ср. Щедритский и др.), а критиков, занимавшихся изучением и восхвалением его произведений, он сажал в университеты и давал им выгодные назначения.
Во-вторых, герой сам ловко действовал: так, например, он вовлекал в эту двусмысленную игру поэтов помоложе и менее опытных, и они не всегда с честью выходили из этого положения. Ср., например, то, что пишет Катенин о Языкове и Дельвиге [744]744
«Переписка графа Хвостова на 71-м году от рождения жалка до слез: как не стыдно сенатору, старику, печатать вздорные послания к юношам, каковы Языков и Дельвиг? Как он не видит, что ого дурачат?» («Письма П. А. Катенина к Н. И. Бахтину», СПб., 1911, стр. 116; имеется в виду брошюра Хвостова «Переписка стихами. На 71 году от рождения автора» – СПб., 1828, послание к Дельвигу в нее не включено).
[Закрыть].
Языков сам, вовлеченный в отношения с Хвостовым, оказался в ложном положении.
Если стихи Пушкина вне соотнесения их с условным тайным языком Хвостовианы – прямо невозможны (и особенно в окружающем внеироническом контексте), если легкий еле заметный штахель иронического словоупотребления включен у Языкова в первую строфу второго послания:
Младых поэтов Петрограда
Серебровласый корифей,
то первое языковское послание Хвостову Хвостов мог смело показывать всем и каждому [745]745
В рукописи оставлено место для цитаты из послания.
[Закрыть].
Языков в письме к родным оправдывается: ["Вот в чем дело. Сюда дошли слухи, что в пятом томе его стихотворений, недавно изданном, содержатся самые галиматьистые; желание иметь оный том – и притом безденежно – побудило меня написать послание Хвостову: я получил и послание и пятый том"] [746]746
Письмо от 14 сентября 1827 г. – Языковский архив. Вып. 1-й. Письма Н. М. Языкова к родным за дерптский период его жизни (1822–1829). СПб., 1913, стр. 342. В рукописи самой цитаты нет – для нее оставлено место.
[Закрыть]. [Следует отметить, что эту двойственность функции уклончивого и гиперболического стиля использовали и Катенин, и Полевой [747]747
Очевидно, имеются в виду письма Катенина и Полевого. «Есть средство, – писал Катенин Н. Бахтину 26 апреля 1825 г., – даже смягчить гнев Хвостова, упомянув о нем. Вы спросите: как? Слушайте же: „Писатель трудолюбивый, образованный, стойкий, в хороших принципах; его наибольший недостаток состоит в том, что он слишком много писал в слишком многих родах. Из его сочинений выделяется одно послание о критике („Письмо о пользе критики“), в котором встречаются здравые мысли и хорошо отделанные стихи, а его перевод „Андромахи“ Расина, благодаря сделанным им многочисленным исправлениям, держится на сцене с постоянным успехом“». «Право, – заключает Катенин, – он будет прыгать от радости, а все правда» («Письма Катенина к Бахтину», стр. 87. Справка о Хвостове, предназначенная для «Атласа» А. Бальби, в подлиннике по-французски). Н. Полевой писал Хвостову: «Желая доставить и большую публику вашему посланию и употребить его с большею пользою для ближних, не позволите ли вы мне напечатать не в „Телеграфе“, а особо? Я сделаю чудесное издание, а всю выручку обращу в пользу и пособие претерпевших от наводнения. <…> Быть полезным страждущему человечеству не есть ли обязанность поэта?» (Е. Колбасин. Певец Кубры, или граф Дмитрий Иванович Хвостов. – «Время», 1862, № 6, стр. 142).
[Закрыть].]
Как бы то ни было, и в явлении пародической личности мы столкнулись с тем же явлением, что и в пародийных жанрах: тонка грань, отделяющая пародию от серьезной литературы, – [если] пародия на Дельвига предлагается читателю 20-х годов как меланхолическая песня, то тот же читатель, несомненно, читал послание Языкова к Хвостову с невозмутимым выражением лица.
Чем дальше затягивалась игра, тем более грандиозные размеры она принимала; самый гиперболизм стиля словно заражал своего героя и толкал его все далее и далее. Хвостов шлет свой мраморный бюст морякам Кронштадта. Именем Хвостова назван корабль, и морской министр интересуется причинами этого странного явления [748]748
Об этом эпизоде см. в указ. статье Е. Колбасина (стр. 141).
[Закрыть]. Хвостов имеет своих агентов вокруг своего литературного антагониста Измайлова. Хвостов раздает свои портреты по станциям [749]749
Об этом см.: М. Л. Дмитриев. Мелочи из запаса моей памяти. Изд. 2-е. М., 1869, стр. 122.
[Закрыть]. Вместе с тем рисунок к басне Измайлова «Стихотворец и черт», героем которой является навязчивый стихотворец – с совершенно явными намеками на Хвостова, – попадает в лубок, и о степени его распространенности ср. такое показание путешественника… [750]750
Далее в рукописи пропуск. Этот путешественник – П. А. Вяземский. Автор не совсем точен: в приписке Вяземского к письму Карамзина И. Дмитриеву от 2 сентября 1825 г. речь идет не о лубке, а о портрете Хвостова («Письма H. M. Карамзина к И. И. Дмитриеву», стр. 403).
[Закрыть].
Игра принимает гомерические размеры. А Хвостов – член академий. Критики-панегиристы Хвостова состоят на его специальном иждивении и получают места профессоров. Он проживает свое состояние на этой азартной игре в литературу и славу. Он достигает того, sublime de bкtise [Апофеоза глупости (франц.)], о котором пишет Кюхельбекер [751]751
«В дурном и глупом, когда оно в величайшей степени, есть свой род высокого, sublime de bкtise, то, что Жуковский назвал „чистою радостью“, говоря о сочинениях Хвостова» (В. К. Кюхельбекер. Дневник. Л., 1929, стр. 69).
[Закрыть]. Для него не находится места даже в «Сумасшедшем доме» Воейкова:
Ты дурак, не сумасшедший,
Не с чего тебе сходить.
Начавшись с тонкостей, усмешек, игра в Хвостова (Карамзин предлагал в каждом доме иметь кабинет Хвостова, Вяземский – музей) [752]752
Cм. указ. приписку Вяземского.
[Закрыть]переросла себя и перешла в открытое столкновение живой литературы с официальной жизнью.
Жалобы старика Хвостова на бойкот его в "Собрании образцовых сочинений" в 18 томах, в которых печатались поэты действительно ничем не лучшие, а даже и худшие, на заговор молчания, на безвоздушную среду, образовавшуюся вокруг него, – эти жалобы, с упорной позой непонятого гения, подсказанной пародистами, – более не комичны [753]753
На обороте одного из листов рукописи есть еще один пассаж о Хвостове, место которого в ней определить затруднительно: «Как член „Беседы“ гр. Хвостов выступал против „нововводителей“ е, и, несомненно, это было его л[итературной?] позой, помогавшей нести тяжелые обязанности пародической личности. Он был влиятелен не только как официальное лицо, но и как архаистическое явление мецената: он подписывался на издания (и журналы, сочинения), правда, имея в виду литературное возмещение в виде собственного сотрудничества или критических о нем статей. Надо отметить, что литература не пренебрегала этой чертой Хвостова. Ср. наставления Катенина, который писал… ж Полевой был гораздо более откровенным дельцом в отношениях с Хвостовым. В разное время на Хвостова опирались затертые и обиженные литературные группы. Такова, например, группа М. А. Бестужева-Рюмина, выступавшая против Пушкина, который назвал Бестужева-Рюмина „вторым Свистовым“ и получил злобный ответ, а в одном из следующих номеров и защиту Хвостова» з (ЦГАЛИ).
е Это слово употребляется в письме Щедритского от 9 ноября 1827 г. к Хвостову (Е. Колбасин. Певец Кубры, стр. 162).
ж Цитата отсутствует. Тынянов имел в виду письмо Катенина Н. Бахтину от 26 апреля 1825 г. (см. прим. 45).
з Речь идет об эпиграмме Пушкина "Седой Свистов, ты царствовал со славой…", напечатанной в "Северных цветах" на 1830 г. М. А. Бестужев-Рюмин, приняв ее на свой счет, напечатал в "Северном Меркурии" ответ. Современные комментаторы считают, что эпиграмма Пушкина направлена против Н. И. Надеждина.
[Закрыть].
В мою задачу не входит подробный анализ литературной судьбы людей и поэтов, явившихся материалом для пародийной личности.
Скажу только, что, подобно тому как Хвостов был выведен из системы XVIII века и включен в первую четверть XIX как представитель направления «Беседы», "лириков", "одописцев", – Шаликов был очистительной жертвой карамзинистов.
Шаликов как литератор – явление, вовсе несопоставимое с Хвостовым. Если процитировать одно-два его стихотворения, можно легко ошибиться и спутать его с Карамзиным и даже с Батюшковым. Литературно-издательская деятельность его очень оживленна. Но в поэте и литераторе Шаликове были черты, способные стать материалом для пародии. Драчливый темперамент журналиста соединялся неорганически с нежными темами и изящным стилем [754]754
Ср. в подготовительных записях (АК) соположение двух цитат из Шаликова: "Я чувствую, что слезы готовы заструиться в глазах моих <…> Ах, ваше сиятельство! Грустно быть сиротою на земле.
…С Полевым, сказал я, счет короток: изломать палку на нем и заплатить бесчестие (как купцу). Полевой – кобель…" (Е. Колбасин. Певец Кубры, стр. 168).
[Закрыть]. Он был в двадцатых годах представителем поколения, описанного Пушкиным:
Пародий на Шаликова почти нет, его произведения в 20-х годах забыты, но сам он стал пародийным Вздыхаловым [756]756
П. А. Вяземский. «Отъезд Вздыхалова» (1811); «Эпизодический отрывок из путешествия в стихах. Первый отдых Вздыхалова» (1811?).
[Закрыть]и «печальным газетчиком» [757]757
А. С. Пушкин. «Князь Шаликов, газетчик наш печальный…».
[Закрыть], героем эпиграмм и шуток.
Изучение Шаликова должно глубже всего вскрыть неадекватность конкретной литературной деятельности пародируемого и его живой личности с явлением пародийной личности.
В этом отношении поучительна история такого литературного имени, как Тредиаковский.
Он тоже стал пародийной личностью, на которую нанизывались шуточные стихи разных времен и разных систем, с одной стороны вовсе не ему принадлежавшие, с другой – вовсе не предназначавшиеся для целей пародии, но в этом применении ставшие ими. [Любопытно, что Тредиаковскому в качестве произведения приписываются его же собственные пародии на пеонические стихи.]
В равной мере исполняют ту же функцию отдельные стихи самого Тредиаковского, вырванные из системы стихотворения, из системы его поэзии и эпохи, – и, действительно, вне ее оказывающиеся странными или забавными.
Мы уже говорили о том, что этот отрыв, это выведение из системы, являясь частичной переменой значения, есть характерный момент в литературной пародии.
Таким образом, цитация, даже вне пародийной направленности, может при некоторых условиях играть своеобразно пародийную роль – и, во всяком случае, она характеризует не столько поэта, сколько отношение к нему.
Возьмем несколько цитат:
1) Частая сеча меча
Сильна могуща плеча.
Стали о плиты стуча,
Ночью блеща, как свеча,
Эхо за эхами мча,
Гулы сугубит, звуча.
2) Се – ярый мученик, в ночи скитаясь, воет;
Стопами тяжкими вершину Эты роет.
3) Преславный Град, что Петр наш основал,
И на красе построил толь полезно:
Уж древним всем он ныне равен стал;
И обитать в нем всякому любезно.
Первая цитата принадлежит Державину, вторая – Пушкину, третья Тредиаковскому [758]758
Державин. «Персей и Андромеда»; Тредиаковский. «Похвала Ижерской земле…».
[Закрыть].
Всего любопытнее, пожалуй, цитата из Пушкина. Стоит прочесть все стихотворение "Покров, упитанный язвительною кровью…" ("Из А. Шенье", 1835), чтобы убедиться, что поэтический язык – сложная и разветвленная система, а вовсе не расположенный между двумя станциями «хорошо» и «дурно» перегон. Пушкин пробует в этом стихотворном переводе войти в систему архаистического стиля.
Цитация же этого стихотворения могла бы прикрепиться хотя бы и к пародийному Тредиаковскому. А фольклорный Тредиаковский – явление, необычайно прочно вкоренившееся и почти сполна заслонившее собою конкретные литературные факты.
Так влиятелен факт пародийной личности, на которую при благоприятных условиях нанизываются разные явления, циклизующиеся между собою. Так она является заменою факта, его двойником.
Тем важнее изучение ее.
5
Явление Козьмы Пруткова тесно связано с пародийными и пародическими жанрами.
Явление это заслуживает, разумеется, особого изучения, и здесь не место касаться его в целом. Явление это любопытно полным, завершенным характером пародийной личности, не опирающимся на какую-либо живую литературную биографию. Стихи его коллективных создателей – Ал. Толстого и бр. Жемчужниковых – отличны от его стиля.
Явление пародийного псевдонима – вовсе не одинокое, общее журнальное явление 50-х годов. Козьма Прутков выглядит в «Развлечении» одним из многих псевдонимов. И превращению его в пародическую личность с биографией предшествует журнальная интенсивация псевдонима – почти сразу наряду с <…> [759]759
Пропуск в рукописи. О публикациях в журнале «Развлечения», подписанных именем Козьмы Пруткова, см. вступ. статью Б. Я. Бухштаба в кн.: Козьма Прутков. Полн. собр. соч. М.-Л., 1965, стр. 22.
[Закрыть]6 и Кузьмой Прутковым появляется Последователь Кузьмы Пруткова.
Псевдоним обрастает отношениями в журнале и незаметно конкретизируется. Циклизация пародийных стихотворений и стихотворений пародически-шутливых, а также и пародической прозы завершает эту конкретизацию. С. А. Венгеров когда-то недоумевал, как связать мастерские, тонкие литературные пародии, как "Тихо над Альгамброй…", с лицом чиновника пробирной палатки. Прямой, само собой разумеющейся связи нет – и это-то больше всего и является причиною того, что К. Прутков явился не только псевдонимом пародистов, но и стал пародической личностью [760]760
В материалах к статье сохранился листок, озаглавленный «К Козьме Пруткову»: «До сих пор остается неразработанным один из любопытнейших элементов литературной полемики XVIII–XIX века – полемические клички, возникающие в ходе полемики. XVIII век и начало XIX в. знал и простейший метод изобретения этих кличек – прозрачное искажение фамилий. Макаров Романов etc. Старая теория считала это пародией. Эти фамилии разнообразятся: сходство фонетическое остается, и вместе с тем фамилии становятся значимыми: Шутовской. В пародии широко используются эти клички – в качестве подписей. При этом наблюдается любопытная двойственность: кличка пародируемого автора является одновременно псевдонимом пародиста» (АК).
[Закрыть].
В произведениях этого псевдонима-пародиста, разумеется, главной была установка на пародируемые произведения, соотнесенность с ними, но единство пародического стиля не мыслится как простое, несложное. Циклизация пародий с шуточными стихами, в которых речевой рупор конкретен, – окрашивает и эти пародии в известные речевые тона.
Пародическая личность Козьмы Пруткова подсказана стилевым подходом. Ее конкретность вовсе не зависит от «биографии» не только ее коллективных создателей, но и вымышленной биографии, так как эта биография очень несложна и кратка.
Рассмотрение генерала Дитятина – театральной пародийной личности, созданной Горбуновым, не входит в план работы.
Следует, однако, отметить, что эта театрализованная пародия была создана и на основе литературно-пародических материалов. Ср. романсы генерала:
Тучи черные
Мой гарнизон * покрыли.
[* Вместо «горизонт».]
Ср. знаменитую речь генерала на обеде в честь "коллежского секретаря Ивана Тургенева" [761]761
И. Ф. Горбунов. Полн. собр. соч., т. I. СПб., 1904, стр. 304–305.
[Закрыть]и пр.
Законы создания этой литературной личности в основном те же, что и основные приемы пародические: генерал Дитятин был человеком старой николаевской «общественности», выведенный из своей системы и вошедший пародическим штахелем в другую.
История русской пародии ждет своего исследователя.
У русской пародии есть скрытые пласты (вроде, например, пародических пластов групп, боровшихся с Пушкиным в 30-х годах). История пародии самым тесным образом связана с эволюцией литературы.
Обнажение условности, раскрытие речевого поведения, речевой позы огромная эволюционная работа, проделываемая пародией.
Процесс усвоения какого-либо литературного явления есть процесс усвоения его как структуры, как системы, связанной, соотнесенной с социальной структурой. Процесс такого усвоения торопит эволюционную смену художественных школ.
ИЛЛЮСТРАЦИИ [762]762
ИЛЛЮСТРАЦИИ
Впервые – "Книга и революция", 1923, № 4, стр. 15–19. С незначительными изменениями вошло в АиН. Печатается по тексту АиН, где датировано: 1923.
Статья была закончена к осени 1922 г. 23 октября И. А. Груздев предлагает сотруднику издательства "Новая Москва" П. Н. Зайцеву для организуемых Н. С. Ангарским литературно-художественных сборников «Недра» статью Тынянова "Иллюстрации и реалии" – "о способах издания, иллюстрирования и комментирования художественных и научных книг. Статья также [в письме речь шла и о "Мнимом Пушкине" – см. в наст. изд.] очень интересная, не узкоспециальная, а очень широкая и даже злободневная (касается некоторых новых изданий, которые высмеивает), размером тоже 1 лист. Интерес ее усиливается иллюстрированием. Это в Ваших силах, так как, вероятно, клише всяких заставок и все прочее можете приготовить – ведь у Вас будут художники" (ИМЛИ, ф. 15, 2. 39, л. 27 об.). Статья, опубликованная в "Книге и революции", составляет половину печатного листа, что позволяет предполагать значительные отличия ее текста от ранней, не сохранившейся редакции.
Статья была написана в момент оживления полиграфического дела и вновь возникшего интереса к иллюстрированной книге. "Вопрос об иллюстрации книг снова стал очередным, – писала "Жизнь искусства". – Ввиду этого возникло предположение прочесть в одной из художественных школ серию лекций по вопросу о том, как иллюстрировались до сих пор книги у нас и за границей. Лекции будут сопровождаться демонстрацией изданий, вышедших на разных языках" ("Жизнь искусства", 1920, 3–5 янв., № 334-335-336, стр. 1). 12–15 марта 1920 г. в этой же газете помещена заметка П. С. "Иллюстрации (По поводу выставки изданий Наркомпроса)", где внимание автора сосредоточено главным образом на случаях несоответствия текста со стилем художника-декоратора (№ 395–398, стр. 3). Именно этот аспект традиционно считался важнейшим в вопросе об иллюстрациях (ср. в том же номере "Книги и революции", где была опубликована статья Тынянова, его рецензию на отдельные издания "Каменного гостя", «Барышни-крестьянки» и «Дубровского» с замечаниями по поводу иллюстраций Добужинского и Кустодиева).
Наиболее подробно вопрос этот трактуется в работах А. А. Сидорова ("Искусство книги". – "Печать и революция", 1921, № 1–3, отд. изд. – М., 1922; "Очерки по истории русской иллюстрации". – "Печать и революция",
1922, №№ 1, 2, 6, 7, 8; его же. Русская графика за годы революции. М.,
1923, ср. его кн.: Книга и жизнь. М., 1972, стр. 9-36), в какой-то степени определивших полемическое задание статьи Тынянова.
Непосредственным поводом к выступлению Тынянова стали, как явствует из первой фразы статьи, иллюстрированные "роскошные издания", появившиеся в начале 1920-х годов. Можно предполагать также полемическое внимание Тынянова к иллюстраторской работе художников "Мира искусства" (щедро охарактеризованной в книге Н. Э. Радлова "Современная русская графика", выпущенной в 1914 г. на немецком языке, а в 1916 г. вышедшей на русском языке роскошным изданием в количестве 500 нумерованных экземпляров). Одним из многочисленных примеров оживления в 1920–1922 гг. интереса к иллюстрации и к иллюстрированной книге может служить отдельное издание поэмы И. С. Тургенева «Помещик», вышедшее с рисунками В. М. Конашевича, активно интерпретировавшими текст, и в сопровождении статьи Б. Л. Модзалевского "Тургенев и его иллюстрации" (Пб., 1922).
Пафос статьи – в стремлении определить собственный язык каждого искусства, подчеркивая различия и отвлекаясь от сходства (ср. позднее подход Тынянова к кино в сопоставлении его с театром). Он связан с общей «спецификаторской» методологией Опояза. Однако понимание различий между словесным и зрительным представлением было достаточно распространенным в искусствознании 10-20-х годов. Ср. о "разрушительной критике" Т. Мейером теории чувственной наглядности поэтического образа: М. П. Столяров. К проблеме поэтического образа. В сб.: Ars poetica, Й. М., ГБЧЗ, 1927. Ранее доводы Мейера на материале русской поэзии были подтверждены в статье В. М. Жирмунского "Задачи поэтики" (впервые опубл. в 1921 г.), где связывались с общей полемикой новых течений филологии с потебнианством (ср. прим. 3). Ср. разбор того же примера из "Невского проспекта", что и в статье Тынянова, в кн.: В. Виноградов. Этюды о стиле Гоголя. Л., 1926, стр. 79–80, и далее о предметной непредставимости описаний Гоголя – стр. 81–82, 85–86. Ср. также: Б. Христиансен. Философия искусства. СПб., 1911; О. Кюльпе. Современная психология мышления. – Новые идеи в философии. Сб. 16. СПб., 1914, особ. стр. 73–74; Р. Унгер. Новейшие течения в немецкой науке о литературе. "Современный Запад", 1924, № 6, стр. 147. Отметим особо позицию M. M. Бахтина, оспорившего (как стало известно из его недавно опубликованной статьи 1924 года) "критику образа", "особенно отчетливо развитую Жирмунским", но "весьма характерную для современной русской поэтики". С его последовательно философской точки зрения (требовавшей в отличие от «спецификаторского» формализма обязательного соположения – а не противоположения – литературы с другими искусствами внутри области эстетического, а этой области – со всей культурой в целом), и слово поэзии, и краски живописи суть некоторые "этико-эстетические ценности". Слово в таком понимании противостояло у Бахтина как зрительному образу традиционной эстетики, так и слову в антипотебнианской трактовке (взятому в плане тематическом ли, стилистическом или в плане игры значений). См.: М. Бахтин. Вопросы литературы и эстетики. М., 1975, стр. 50–53.
Можно увидеть в статье Тынянова и отталкивание от разнообразных сопоставлений слова и живописи, не связанных с иллюстрированием (ср., напр., "Слова и краски" Блока). Ср. современные поиски возможностей «живописного» подхода к поэтическому слову: "Слова и краски" В. Альфонсова (М.-Л., 1966), "Поэтический мир Есенина" А. Марченко (М., 1972).
За пределами внимания Тынянова остались конструктивно-функциональное направление в оформительском искусстве тех лет (связанное прежде всего с именем Эль Лисицкого), эксперименты футуристов в области конструкции книги. Однако его отрицание иллюстрации сопоставимо с отказом от «литературности» в живописи XX века. Но важнее связь рассуждений Тынянова с его оригинальным учением о семантике слова в поэтическом тексте, изложенным в ПСЯ, а несколько ранее этого ответвившимся в незаконченную статью "О композиции "Евгения Онегина"". В «Иллюстрациях» не только встречаются такие термины, как "эквивалент слова" и "динамическая конкретность", но и сама концепция статьи близка к ПСЯ: предметная иллюстрация несостоятельна потому, что смысл слов в контексте произведения не исчерпывается основным признаком значения, а «буквальный» перевод на язык иллюстрации бессилен передать игру второстепенных и колеблющихся семантических признаков и лексической окраски слова. Тынянов не мог бы согласиться с остроумным предложением В. Милашевского иллюстрировать не фабулу, а отступления "Евгения Онегина" (В. Шкловский. О теории прозы. М., 1929, стр. 204; В. Милашевский. Вчера, позавчера. Воспоминания художника. Л., 1972, стр. 186) – как и поступил впоследствии Н. В. Кузьмин (ср.: В. В. Виноградов. О художественной речи. М., 1971, стр. 207–208). Тонкое понимание точки зрения Тынянова выражено в книговедческой работе: В. Н. Ляхов. Очерки теории искусства книги. М., 1971, стр. 205, 209, 231–232 (ср. здесь же о цветовых характеристиках прозы Чехова, Бабеля и Булгакова).
[Закрыть]
В последнее время получили широкое распространение иллюстрированные Prachtausgaben [Роскошные издания (нем.)].
Иллюстрации при этом часто выдвигаются на первый план, сохраняя в то же самое время подсобную роль при тексте. Они призваны, по-видимому, пояснять произведение, так или иначе осветить текст.
Никто не может отрицать права иллюстраций на существование в качестве самостоятельных произведений графики. Художник вправе использовать любой повод для своих рисунков. Но иллюстрируют ли иллюстрации? В чем их связь с текстом? Как они относятся к иллюстрируемому произведению?
Я не вхожу в оценку рисунков с точки зрения графической, меня интересует только их иллюстративная ценность. Я имею право на такую оценку, потому что, издавая стихотворения Фета или Некрасова с рисунками при тексте и называя их "Стихотворениями Фета с рисунками Конашевича" [763]763
«Шесть стихотворений Некрасова с иллюстрациями Кустодиева». Пб., «Аквилон», 1921.
[Закрыть]и «Стихотворениями Некрасова с рисунками Кустодиева» [764]764
А. Фет. Стихотворения. Пб., «Аквилон», 1922. Об иллюстрациях Кустодиева и Конашевича см.: А. А. Сидоров. Русская графика за годы революции, стр. 35; отзывы о них указаны там же, стр. 95–96.
[Закрыть], художники тем самым подчеркивают и связь рисунков с текстом, их иллюстративность. Рисунок должен быть рассматриваем, очевидно, не сам по себе, он что-то должен дополнить в произведении, чем-то обогатить, в чем-то конкретизировать его.
Так, рядом со стихотворением Фета «Купальщица» нам предстоит «Купальщица» Конашевича. Слишком очевидно, что стихотворение Фета здесь не повод к созданию рисунка Конашевича (как таковой он может быть интересен только при изучении творчества художника), что стихотворение Фета здесь истолковано художником.
Это-то истолкование и представляет сомнительную ценность.
Конкретность произведения словесного искусства не соответствует его конкретности в плане живописи.
Вернее, специфическая конкретность поэзии прямо противоположна живописной конкретности: чем живее, ощутимее поэтическое слово, тем менее оно переводимо на план живописи. Конкретность поэтического слова не в зрительном образе, стоящем за ним, – эта сторона в слове крайне разорвана и смутна (Т. Мейер) [765]765
Th. Meyer. Das Stilgesetz der Poesie. Leipzig, 1901. Ссылки на работу Мейера см. также в ПСЯ, стр. 169, 185. О взглядах Мейера, кроме указ. статей Жирмунского и Столярова, см.: П. Сакулин. Еще об образах. – «Атеней», 1924, I–II; Л. С. Выготский. Психология искусства. М., 1968, стр. 68, ср. собственную критику Выготским теории образности в гл. «Искусство как познание». В программе научных занятий Тынянова «Opera на год» (ЦГАЛИ, ф. 2224, оп. 1, ед. хр. 58), составленной в 1921 или 1922 г., в плане работы о «Евгении Онегине» (см. прим. к статье «О композиции „Евгения Онегина“») имеется пункт: «формула Лессинга и формула Т. Мейера». По-видимому, предполагалась более подробная, чем в ПСЯ, полемика с теорией наглядной образности.
[Закрыть], она – в своеобразном процессе изменения значения слова, которое делает его живым и новым. Основной прием конкретизации слова сравнение, метафора – бессмыслен для живописи.
Самый конкретный – до иллюзий – писатель, Гоголь, менее всего поддается переводу на живопись. "Гоголевские типы", воплощенные и навязываемые при чтении (русскому читателю – с детства), – пошлость, ибо вся сила этих героев в том, что динамика слов, жестов, действий не обведена у Гоголя плотной массой.
Вспомним даже такую «живописную» сцену, как Чичиков у Бетрищева: "Наклоня почтительно голову набок и расставив руки на отлет, как бы готовился приподнять ими поднос с чашками, он изумительно ловко нагнулся всем корпусом и сказал: "Счел долгом представиться вашему превосходительству. Питая уважение к доблестям мужей, спасавших отечество на бранном поле, счел долгом представиться лично вашему превосходительству"". Вся комическая сила и живость жеста Чичикова здесь, во-первых, в упоминании о подносе, во-вторых, в его связи с речью Чичикова, с этим округленным ораторским периодом, где слово, подчиняясь ритму, само играет роль как бы словесного жеста.
Упоминание подноса не столь конкретно в живописном смысле, сколько переносит действие в совершенно другой ряд ("лакейский душок"): соединение этого жеста Чичикова с его речью – и дает конкретность сцены. Вычтите в рисунке невидимый поднос, вычтите ораторские приемы Чичикова (а это неминуемо при переводе на план живописи) – и перед вами получится подмена неуловимой словесной конкретности услужливой стопудовой «конкретизацией» рисунка [766]766
Ср. о словесной и вещной маске персонажей Гоголя в «Достоевском и Гоголе» (в наст. изд.).
[Закрыть].
Вот почему Розанов, размышляя о том, "отчего не удался памятник Гоголю", писал о невозможности воплотить его героев (в скульптуре): "Ничего нет легче, как прочитать лекцию о Гоголе и дивно иллюстрировать ее отрывками из его творений. В слове все выйдет красочно, великолепно. А в лепке? Попробуйте только вылепить Плюшкина или Собакевича. В чтении это – хорошо, а в бронзе – безобразно, потому что лепка есть тело, лепка есть форма, и повинуется она всем законам ощутимого и осязаемого" ("Среди художников". СПб., 1914, стр. 279).. А ведь нам с детства навязываются рисованные "типы Гоголя" – и сколько они затемнили и исказили в типах Гоголя.
Собственно, половина русских читателей знает не Гоголя, а Боклевского или в лучшем случае Агина [767]767
Е. Е. Бернардский вопреки желанию Гоголя стал издавать иллюстрации Агина к «Мертвым душам» без текста, отдельными выпусками. В 1892 г. Д. Д. Федоров выпустил иллюстрации отдельным альбомом под названием «Сто рисунков к поэме Гоголя „Мертвые души“». Издание широко разошлось, впоследствии много раз переиздавалось и усиливало влияние рисунков на читательское восприятие поэмы, о котором пишет Тынянов. В 1910-х годах появились книги К. Кузьминского «Художник-иллюстратор П. М. Боклевский, его жизнь и творчество» (М., 1910), «А. Агин, его жизнь и творчество» (М., 1913). Ср. высказывание Короленко в письме к Кузьминскому, приведенное адресатом в книге о Боклевском: «Павла Ивановича Чичикова я уже иначе и не представляю, как в образе, данном Боклевским». А. А. Сидоров отмечал популярность Агина в нач. 20-х годов («Русская графика за годы революции», стр. 35). Рисунки Конашевича к указ. изд. «Помещика» Тургенева сравнивали с иллюстрациями Агина к этой поэме.
[Закрыть].
В "Невском проспекте" Гоголь дает изображение толпы, пользуясь чисто словесными приемами: "Вы здесь встретите бакенбарды единственные, пропущенные с необыкновенным и изумительным искусством под галстух <…> усы чудные <…> такие талии, какие даже вам не снились никогда". "Один показывает щегольской сюртук с лучшим бобром, другой – греческий прекрасный нос, третий несет превосходные бакенбарды, четвертая – пару хорошеньких глазок и удивительную шляпку, пятый – перстень с талисманом на щегольском мизинце, шестая – ножку в очаровательном башмачке, седьмой – галстух, возбуждающий удивление, осьмой – усы, повергающие в изумление".
Эти словесные точки – бакенбарды, усы – такие живые в слове, в переводе на план живописи дадут части тела, отторженные от их носителей.
Щегольский сюртук, греческий нос, ножка, шляпка – смешанные друг с другом и приравненные друг другу одинаковой синтаксической конструкцией (что подчеркнуто и звуковыми соответствиями), конкретны только со словесной стороны: нагнетая одна другую, в однообразном перечислении, детали утрачивают предметную конкретность и дают взамен ее конкретность новую, суммарную, словесную.
Можно дать в рисунке любой "Невский проспект", но, идя по следам Гоголя, художник даст карикатуру на текст, а идя другим путем, даст другую конкретность, которая будет теснить, и темнить словесную конкретность Гоголя.
Заманчивая перспектива иллюстрировать «Нос» не потому невозможна, что в живописи трудно слияние гротеска с бытом. Но все в «Носе» основано на чисто словесном стержне: запеченный в хлеб нос майора Ковалева отождествлен и подменен неуловимым Носом, садящимся в дилижанс и собирающимся удрать в Ригу. Схваченный квартальным, он принесен в тряпочке своему владельцу. Всякая иллюстрация должна безнадежно погубить эту игру, всякая живописная конкретизация Носа сделает легкую подмену его носом просто бессмысленной [768]768
Ср. ПСЯ, стр. 173 (прим. 3). Укажем издания «Носа» с иллюстрациями В. Лебедева (Пб., Лит. – изд. отд. НКП, 1919), А. Рыбникова (М., «Светлана», 1921), В. Масютина (М.-Берлин, «Геликон», 1922). Ср. ранее иллюстрации Д. Кардовского в роскошном издании «Невского проспекта» (СПб., Кружок любителей русских изящных изданий, 1905). Ср.: А. А. Сидоров. Русская графика начала XX века. М., 1969, стр. 109.
[Закрыть].
То же и о конкретности Лескова. Он – один из самых живых русских писателей. Русская речь, с огромным разнообразием интонаций, с лукавой народной этимологией, доведена у него до иллюзии героя: за речью чувствуются жесты, за жестами облик, почти осязаемый, но эта осязаемость неуловима, она сосредоточена в речевой артикуляции, как бы в концах губ – и при попытке уловить героя герой ускользает. И это закономерно. До комизма ощутимое слово, превращаясь в звуковой жест, подсказывая своего носителя, как бы обратилось в этого носителя, подменило его; слова вполне достаточно для конкретности героя, и «зрительный» герой расплывается. (Отсюда – громадное значение имен и фамилий героев.)
Здесь неопределенность, широкие границы конкретности – первое условие. Переводя лицо в план звуков, Хлебников достиг замечательной конкретности:
Бобэоби пелись губы,
Вээоми пелись взоры…
Губы – здесь прямо осязательны – в прямом смысле.
Здесь – в чередовании губных б, лабиализованных о с нейтральными э и и – дана движущаяся реальная картина губ; здесь орган назван, вызван к языковой жизни через воспроизведение работы этого органа.
Напряженная артикуляция вээо во втором стихе – звуковая метафора, точно так же ощутимая до иллюзии.
Но тут же Хлебников добавил:
Так на холсте каких-то соответствий
Вне протяжения жило Лицо.
Все дело здесь в этом «каких-то» – эта широта, неопределенность метафоры и позволяет ей быть конкретной «вне протяжений».
О своем Шерамуре Лесков говорит: "<…> что-то цыганами оброненное; какая-то затерть, потерявшая признаки чекана. Какая-то бедная, жалкая изморина, которую остается хоть веретеном встряхнуть, да выбросить… Что это такое? Или взаправду это уже чересчур хитро задуманная "загадочная картинка" <…> Она более всех интригует и мучит любопытных <…> Они вертят ее на все стороны, надеясь при одном счастливом обороте открыть: что такое сокрыто в этом гиероглифе? и не открывают, да и не откроют ничего – потому что там нет ничего, потому что это просто пятно – и ничего более" [769]769
Н. С. Лесков. Собр. соч., т. 6. М., 1957, стр. 287–288. Примеры из Лескова полемически обращены против выпущенных в 1922 г. «Аквилоном» иллюстрированных изданий рассказов «Штопальщик» – с рисунками Кустодиева и «Тупейный художник» – с рисунками Добужинского. Ср. о соотношении иллюстраций Добужинского с текстом Лескова: Э. Голлербах. Рисунки М. Добужинского М.-Пг., 1923, стр. 79.
[Закрыть].
Конкретность Шерамура именно и заключается в сочетании его отрывистой речи с этим «пятном» загадочности; всякая попытка воспользоваться живописными подробностями, данными Лесковым о его наружности, и скомпоновать рисунок – уплотняет и упрощает это сочетание.
Как Гоголь конкретизирует до пределов комической наглядности чисто словесные построения ("Невский проспект"), так нередко каламбур разрастается у Лескова в сюжет ("Штопальщик"). Как уничтожается каламбур, когда мы его поясняем, переводим на быт, так в рисунке должен уничтожиться главный стержень рассказа.
И все-таки очень понятно стремление к иллюстрации: специфическая конкретность словесного искусства кажется конкретностью вообще. Чем конкретнее поэтическое произведение, тем сильнее эта уверенность, и только результаты попыток перевести специфическую конкретность данного искусства на конкретность другого (столь же специфическую!) обнаруживают ее шаткие основы.
Чувствуя конкретность героев «Онегина», Пушкин пожелал видеть их в рисунке [770]770
Письмо к Л. С. Пушкину от 1-10 ноября 1824 г. (XII, 119).
[Закрыть]. Гравюры, исполненные в «Невском альманахе», были не хуже и не лучше других, но вызвали эпиграммы Пушкина, еще и теперь печатающиеся со стыдливыми точками. Комичным при этом казалось именно уплотнение, детализация легкого в слове образа; это видно из отдельных черт эпиграмм:
Опершись ‹задом› о гранит
Сосок чернеет сквозь рубашку.
Вместо колеблющейся эмоциональной линии героя, вместо динамической конкретности, получавшейся в сложном итоге героя, перед Пушкиным оказалась какая-то другая, самозванная конкретность, вместо тонкого «авторского лица» плотный «зад» – отсюда комизм рисунков. Недаром Пушкин позже осторожно относился к вопросу об иллюстрациях, прося Плетнева позаботиться о виньетах «без смысла» [771]771
Неточная цитата из письма к Плетневу от 11 октября 1835 г. (XVI, 56).
[Закрыть]. [Рисунки самого Пушкина в рукописях были либо рисунками вообще (гробовщик вообще, похороны вообще, а не иллюстрирующие данный рассказ), либо рисунками по поводу (конь без Медного всадника), но по большей части теми взмахами пера, которые удачно сопровождали стиховые моторные образы (и часто поэтому не имели к ним внешнего отношения) [772]772
Cр. беглое замечание Анненкова – «рисунки пером, которые обыкновенно повторяют содержание написанной пьесы, воспроизводя ее таким образом вдвойне» и возражение А. Эфроса (А. Эфрос. Рисунки Пушкина. «Academia», 1933, стр. 16, 18). О Пушкине-рисовальщике см. еще: Т. Цявловская. Рисунки Пушкина. М., 1970; Н. В. Измайлов. О рукописях Пушкина. – В сб.: Белые ночи. Л., 1974. стр. 71–75.
[Закрыть]. В последнем случае перед нами явление, сходное с явлением автоматической криптографии. Ср.:
Так дело обстоит, по-видимому, не только в отношениях слова и живописи, но и в отношениях музыки к слову.
Во всех этих случаях об иллюстративности говорить не приходится.
Самый мотивированный ее ряд – программная музыка – оказывается, не всегда может быть иллюстрирован словом. Чайковский писал Танееву о 4-й симфонии: "Симфония моя, разумеется, программная, но программа эта такова, что формулировать ее словами нет никакой возможности, это возбудило бы насмешки и показалось бы комично". [М. Чайковский. Письма П. И. Чайковского и С. И. Танеева. М., [1916], стр. 29.] Опять-таки здесь с переводом на другой план связано ощущение комизма.
Что же сказать о тех видах словесного искусства, в которых настолько сгущена специфическая выразительность данного искусства, что для перевода на план другого искусства даже не остается повода? Можно ли иллюстрировать стихи Фета, казавшиеся современникам настолько бессмысленными, что даже оставляли за собою все пародии Конрада Лилиеншвагера [774]774
Под этим псевдонимом печатал в 1859–1861 гг. свои пародии Н. А. Добролюбов (в сатирическом отделе «Современника» и в «Искре»).
[Закрыть], Фета, свидетельствовавшего о них:
