Текст книги "Ветер удачи (Повести)"
Автор книги: Юрий Абдашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 3 (всего у книги 22 страниц)
4. КАСТРЮЛЬНАЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИЯ
Вторая курсантская норма – это был допустимый предел, который могла позволить себе страна в то нелегкое голодное время, чтобы обеспечить питанием войсковую часть, расквартированную далеко от войны, в глубоком тылу. Выше этой нормы была только первая – фронтовая. О нашем рационе гражданские могли только мечтать. Наваристые щи или суп с лапшой, сытная ячневая или перловая каша, бывал и плов. На день курсантам полагалось восемьсот граммов хлеба, из которых около половины выдавали белым. Кроме того, два кусочка сливочного масла и по столовой ложке сахарного песка на завтрак и ужин. И все это за считанные минуты исчезало в наших желудках.
У каждого из нас была своя манера, или, точнее, методика, еды. Когда в мою миску наливали суп, я в первую очередь съедал с хлебом жижу, а гущу оставлял напоследок. Сашка Блинков не ел, а «принимал пищу», причем с такой деловитостью, словно выполнял ответственную работу. Витька Заклепенко родился гурманом. Он умел смаковать все, что подавалось к столу, и потом, покряхтывая от удовольствия, тщательно вылизывать свою ложку. Соломоник старался есть не чавкая, интеллигентно, непременно отставляя мизинец. А Сорокин поглощал пищу с неимоверной быстротой, почти не глядя, и, если бы ему подсунули кусок жареной автомобильной покрышки, он бы наверняка не заметил.
Не помню уже, как питался Андрей Огиенко, ибо вскоре после медосмотра его отправили в госпиталь и там комиссовали по чистой. Витька Заклепенко по этому поводу высказался довольно определенно:
– Вот сдохнуть мне, он симулянт. Обвел комиссию вокруг пальца. Я бы его, гада, по закону военного времени…
Обычно уравновешенный Витька умел быть и категоричным. Правда, иногда он и сам плутовал, но его всегда выдавало откровенно лукавое выражение глаз.
Мытарства эвакуации научили его бороться за жизнь, заботиться о собственном пропитании. Им владел уже не столько голод, сколько страх перед ним. Сорокин в часы самоподготовки ходил на кухню выдуривать у дежурных что-нибудь съедобное, или, как мы говорили, «охмыряться». Кстати, это подлое словечко так прочно вошло в наш курсантский лексикон, что избежать его сейчас я не вижу никакой возможности. Идти откровенно этим путем Витька стеснялся. То дровишки подколет, то поможет продукты разгрузить. Глядишь, вечером дежурные подкинут лишний бачок каши. Надо отдать должное, заработанное он тащил к столу и честно делился с товарищами.
И несмотря на все, мы постоянно испытывали голод. Четырнадцать часов напряжения сжигали без остатка все эти белки, жиры и углеводы. Мы потихоньку носили с конюшни макуху – то ли конопляный, то ли хлопковый жмых, били на кусочки и держали в карманах вместо шоколада.
Если тактические занятия проводились в поле (а мы почему-то часто попадали на поля, где перед этим убрали редьку), то глаза наши все время шарили по земле в надежде, что хоть один драгоценный корнеплод ускользнул при уборке от внимания колхозников. Чаще всего так оно и было. В этой бескровной охоте я достиг успехов.
Когда редька оказывалась поблизости или, что еще лучше, прямо под ногами, я незаметно переворачивал карабин прикладом вверх, штыком выколупывал из земли трофей, а затем уже накалывал его на острие. Самое главное тут было опередить возможных конкурентов. После этого я вытирал редьку полой шинели, и она была готова к употреблению.
Сейчас приходится удивляться не столько количеству съедавшейся курсантами пищи, сколько вместимости наших животов. Абубакиров даже предположил однажды, что у нас, как у коровы, не по одному, а по четыре желудка.
И вот в такое-то напряженное время в роте появился нахлебник – несчастный бездомный пес. Добавки перепадали нам далеко не каждый день, а объедков в столовой практически не оставалось. Мытье посуды после обеда было делом чисто формальным, потому что со столов миски собирали уже достаточно чистыми и даже сухими. Тогда Левка Белоусов бросил клич: с каждого по пол-ложки второго!
Одно дело сказать, а другое сделать. Все это было связано с немалыми трудностями. Приходилось ежедневно тайком проносить в столовую большую жестянку из-под консервов, прятать ее под столом на коленях, постепенно передавая по кругу.
А пес был умница! Он быстро научился ориентироваться в обстановке и отлично знал, когда следует выходить, а когда лучше отсидеться в укрытии. И все же полностью избежать неприятностей он не мог. Потому что если на сотню человек сыщется хоть один-единственный гад, то и он может наделать неприятностей.
Помощник командира третьего взвода младший сержант Красников не любил собак. Однажды, проходя мимо пса, он пнул его носком ботинка в самое больное место. Не ожидая нападения, пес доверчиво сидел возле ступенек. Мы услышали, как отчаянно он взвизгнул, и выскочили, когда наш приемыш вертелся волчком от боли. Потом пес скрылся под крыльцом и еще долго жалобно скулил.
Мы почти с кулаками набросились на младшего сержанта. И неизвестно, чем бы это все кончилось, если бы не Сашка. Он с трудом успокоил ребят и, повернувшись к Красникову, довольно решительно сказал:
– Запомни – будешь кидаться на скотину, посадим на цепь.
Однажды Сашка сказал мне:
– Послушай, Женька, перестань лизаться с собакой. Старший лейтенант, однако, прав – глисты будут. Лучше бы имя ей придумал. Человек без имени и тот вне закона…
И тут началось. Посыпались самые неожиданные предложения.
– Может, Джу-ульбарс? – неуверенно спросил Брильянт.
– Дура! – разозлился Витька. – Это же тебе не пограничная собака.
– Надо что-нибудь такое, – и Соломоник сложил пальцы щепоткой, – военное. Может быть, Боек, а? Звучит!
– Слишком воинственно и не смешно, – запротестовал Лева.
– О, придумал. Нагель! – сказал Сорокин. – Тоже по матчасти…
– Да что он у нас, однако, немец, что ли? – возмутился помкомвзвода.
За спорами мы не заметили, как в красный уголок вошел наш лейтенант.
– Я уже слышал, чем занимается взвод. По-моему, у вас нет ни юмора, ни фантазии. Назовите пса Антабкой, – сказал Абубакиров. Он явно имел в виду устройство для крепления ремня на винтовке…
Вмешательство командира взвода в неожиданный спор обрадовало нас, поскольку это делало его невольным соучастником нашего заговора. Во всяком случае, мы могли быть уверены, что он не станет чинить препятствий и собаку мы сохраним.
Меньше всего мы ожидали от Мартынова, что он смирится с существованием какого-то приблудного пса в расположении роты. Но, к нашему удивлению, старший лейтенант Антабку просто не замечал, либо делал вид, что не замечает. Примерно так же относился к собаке и командир батальона. Старшина Пронженко ухмылялся, глядя на наши новые заботы.
– Мало вам вошей, – беззлобно покрикивал он. – Вы мэни ще и блох принэсэте.
Единственным человеком, сам вид которого уже приводил нас в трепет, был начальник училища подполковник Лисский, хотя за все это время ничего плохого от него мы не видели. Просто слишком велика была дистанция между нами и слишком неприступным был его вид. Подполковник мог в окружении небольшой свиты появиться в казарме и, заметив пыльное глухое окно, молча начертать на стекле пальцем: «Дежурному – трое суток ареста». И больше ни слова.
Когда рано утром на территории слышался срывающийся голос дежурного командира, во всю мощь своих легких подававшего команду: «Училище, смирно!», по коже у нас ползли мурашки и мы замирали на месте. Так в детстве мы застывали в самых неожиданных позах, когда периодически возникало поветрие совершенно дурацкой игры «Замри!».
Начальник училища не допускал никакого панибратства между старшими и младшими по должности, со всеми был подчеркнуто официален, сух и по-деловому краток. Он придерживался известного принципа – командир должен быть строгим, требовательным и справедливым. Говорили, что он потомственный ленинградец. Мы знали о болезненной чистоплотности подполковника и не без основания полагали, что, если однажды его путь пересечется с путем приблудного пса, для Антабки это будет конец.
В тот день мы поотделенно отрабатывали ружейные приемы невдалеке от казармы. Дневальный по роте Юрка Васильев с ведром и шваброй убирал на крыльце. Антабка, выбравшись из своего логова, лежал в тени под стенкой, отгоняя хвостом мух. Не заметить его было невозможно. И вот тут-то из-за угла соседнего строения появился сам подполковник в сопровождении полкового комиссара Чурсина и начальника учебной части майора Рейзера.
Выслушав до конца доклад Абубакирова, подполковник закурил и направился к казарме. Юрку Васильева с крыльца словно волной смыло. Не дойдя шагов десять до вкопанной в землю бочки с двумя скамейками по сторонам, Лисский остановился, молча уставившись на ничего не подозревавшего пса. Губы его сложились в насмешливую улыбочку, не сулившую ничего доброго. Он повернулся и, ни слова не говоря, посмотрел на нашего лейтенанта. Абубакиров слегка покраснел, но в остальном оставался таким же невозмутимым и спокойным. Мы замерли, ожидая страшной развязки.
И вдруг Юрка Васильев, прислонив к стене швабру, сделал три шага вперед и громко прокричал:
– Товарищ подполковник, разрешите обратиться?
Начальник училища посмотрел на Юрку чуть удивленно, как-то странно крутнул головой и сказал:
– Обращайтесь.
Юрка строевым шагом приблизился к подполковнику и остановился от него чуточку ближе, чем полагалось по уставу:
– Это личный вопрос, товарищ подполковник. Если разрешите, я хотел бы один на один.
Мы не верили своим ушам. Даже Абубакиров, как я заметил, растерялся. Подполковник, казалось, заколебался на какое-то мгновение, но тут же, метнув короткий взгляд на комиссара, согласился;
– Ну что же, отойдем в сторонку. Думаю, товарищи нас не осудят.
О состоявшемся разговоре мы узнали позднее от самого Юрки. Но тогда все были поражены тем, как они разговаривают, хотя, разумеется, не могли расслышать ни одного слова. Мы видели, что подполковник сначала нахмурился, а потом рассмеялся и положил руку Юрке на плечо. Немного погодя он взял нашего товарища под руку, и они стали не спеша расхаживать, как два закадычных приятеля. Со стороны могло показаться, будто подполковник держит его на поводке, на самом же деле мы прекрасно видели, что Юрка все дальше и дальше уводит начальника училища от казармы.
– Товарищ подполковник, – заговорил Юрка доверительным тоном, – вы прежде от зажигалки прикуривали, точно? А теперь вот спичками.
– Ну, – нетерпеливо посмотрел на него подполковник и даже чуточку отстранился.
– Вот я и решил, что у вас камушки кончились, а достать негде…
– Что же, наблюдательность делает тебе честь, – кивнул головой Лисский. – Скажем, это действительно так. И что же из этого следует?
– Понимаете, какая штука, мне отец из Москвы посылку прислал, а там как раз эти самые камушки…
– И много?
– Да штук с пол сотни. Так что на любую половину можете рассчитывать.
Начальник училища не выдержал осады и рассмеялся:
– Любопытно… Но все равно спасибо. А теперь только один вопрос: почему ты решил делиться именно со мной, а не со своими товарищами? Надеюсь, ты не подхалим?
– Ну что вы, товарищ подполковник, меня тут все знают. Просто мы с вами земляки – ленинградцы. Я ведь до войны на Мойке жил, недалеко от дома Пушкина.
– Серьезно? – обрадовался подполковник. – Значит, поблизости от меня. Первым попадешь в Ленинград – Пушкину привет.
– Ну а насчет товарищей, так нам и половины этих камушков за глаза хватит. Зажигалок-то в роте одна-две, и обчелся.
– Ты смотри, все логично, – рассмеялся начальник училища. – Молодец ты, что начальства не боишься, значит, и перед врагом не сдрейфишь. Ну что ж, земляк, тащи свои кремни, а в казарму к вам я идти передумал, как-нибудь в другой раз…
Пока они мирно беседовали, мы затолкали Антабку под крыльцо. Пес был спасен, а Юрка объявлен героем дня.
– Ну, как я провел самого подполковника? – спрашивал он, расхаживая перед нами.
Я не пытался умалять Юркиных заслуг, но почему-то подумал, что начальник училища не так уж прост, как это показалось ребятам…
Многие из нас до сих пор не могут расстаться с гражданской привычкой разгуливать по казарме, засунув руки в карманы. Чаще всех замечания получает Гришка Сорокин. Наконец терпение старшины лопнуло, и, застукав его очередной раз за таким непристойным делом, он приказал дневальным наглухо зашить карманы Гришкиных брюк. Даже суровых ниток не пожалел. Дневальные постарались и зашили их крупными стежками через верх, да так крепко, что и зубами не отгрызешь. Желая отомстить и старшине и дневальным, Сорокин решил пойти поохмыряться возле столовой, хотя уже давно давал обещание прекратить этот любительский промысел. Вместе с ним за компанию поплелся и Заклепенко. Раз время личное, значит, он вправе распоряжаться им по собственному усмотрению.
Им повезло. Как раз в это время к хлеборезке подошла машина из пекарни.
– Подсобите? – вылезая из кабины, спросил старшину из ПФС, как сокращенно называли продфуражное снабжение.
Гришка согласился, напомнив, однако, что путь к сердцу солдата лежит через желудок. Старшина поклялся, что на ужин они получат по лишней порции. Сорокин тут же развил бурную деятельность. Он прыгнул в кузов, откинул брезент и начал с ловкостью эквилибриста метать буханки серого хлеба в окошко, откуда выглядывал обитый жестью лоток.
Минут за десять-пятнадцать они вдвоем перекидали в хлеборезку почти весь груз.
– А теперь слушай мою команду, – сказал Гришка. – Сигай вниз!
Заметив, что старшина направляется с накладными в столовую, он быстро огляделся по сторонам:
– Заклепа, не чешись, заходи с правого борта!
Продолжая метать хлеб в окошко, он на взмахе руки каким-то неуловимым движением пульнул одну буханку назад, прямо в Витькины руки. От неожиданности тот растерялся, а Сорокин, соскочив с машины, быстро переломил хлеб пополам и протянул одну часть Витьке. Свою долю он прикрыл полой гимнастерки и, не оглядываясь, бегом припустил к казарме.
Витька пожал плечами, разломил оставленную ему половинку надвое и запихал в свои карманы. Ему-то их, слава богу, никто не зашивал. А потом локтями подтянул штаны.
Но Сорокину в этот день явно не везло: взбегая по ступенькам, споткнулся на правую ногу. «Не к добру!» – подумал он. И точно – на пороге казармы его перехватил Сашка Блинков. Слишком уж выдавала Гришку оттопыренная гимнастерка.
– А ну покажь, чего тащишь в казарму.
Глаза у Гришки Сорокина блудливо забегали по сторонам:
– Тебе-то какое дело? Чего бы ни тащил…
После долгого препирательства вмешиваются дневальные, и хлеб в конце концов оказывается на столике дежурного по роте.
– Правильно, однако, говорит лейтенант, что вы рабы пищеварительного тракта, – пренебрежительно бросает помкомвзвода.
– Чего кривишься, чего кривишься? Я заработал, ясно?
– Может, пойдем спросим? – предлагает Сашка.
– Еще чего, – возмущается Сорокин.
– Да ты спер его, паразит! Спер!
– Кто? Я? – У Гришки в притворном гневе раздуваются ноздри.
Юрка Васильев берет со стола злосчастную половину буханки, с каким-то странным видом вертит в руках. Вокруг собираются ребята.
– Это же хлеб, понимаешь? – с трудом выговаривает Юрка, и все мы видим, как бледнеют его щеки, всегда такие розовые, точно он только что пришел со свидания от любимой девушки.
– Сам вижу – не сало…
Я не могу понять, что происходит с Юркой. Губы у него дрожат, а широко раскрытые глаза, не мигая, смотрят на Гришку.
– У меня мать умерла в блокаде. От голода, понимаешь?
– Да опупели вы, что ли! – с обидой выкрикивает Сорокин. – При чем тут я?
– Здесь… здесь десять дневных норм. Десять норм, которые и сегодня получают дети и женщины в моем Ленинграде. – Голос у никогда не унывающего Юрки сейчас вибрирует на высоких нотах, и прозрачные светлые глаза наполняются слезами. – Дистрофия – ты слышал про такую болезнь, когда отекают руки и ноги, а кожа становится стеклянной? Когда от слабости и боли человек не может ступить и двух шагов. Когда-нибудь ты об этом услышишь. А про трупы, которые некому хоронить, потому что у людей сил не хватает?
Все мы видим, что Юрка уже на пределе, и молчим, подавленные этой сценой.
– Ладно, не накручивай, не заводи себя, – в наступившей тишине звучит голос Левки Белоусова. – Как-нибудь разберемся.
– Когда вы охмыряетесь в столовой, это одно, – говорит Сашка, – а когда тащите хлеб, это совсем другое. А теперь отвечай, где вторая половина буханки?
– Съел, – виновато понурившись, говорит Сорокин.
– Опять врешь. От хлеборезки до казармы чуть больше ста метров. И почти всю дорогу ты бежал. Я видел. Не мог же ты сожрать полбуханки за тридцать секунд.
– Смог бы! На спор?
– Ясно, теперь не докажешь.
– Давай хлеб, – кивает он на стол, – и засекай время.
Предложение смешное, но почему-то сейчас никто не смеется.
– Кончай трепаться, – печальным басом говорит Витька Заклепенко, протискиваясь вперед и выкладывая на столик дежурного остальные две четвертушки. – Виноват, значит, виноват…
Никто, кроме меня, не заметил, как из класса вышел Абубакиров и остановился позади всех, наблюдая за происходящим…
Человеческая память – взрывоопасный материал. Ее не удержишь в состоянии покоя, если даже случайный повод вызовет детонацию. И никто не сможет сказать, куда разлетятся осколки.
Вот у столика дежурного среди прочих курсантов стоят двое – Витька Заклепенко и Юрка Васильев. И каждому из них суждено быть первым. Мы никогда не научимся предсказывать судьбу, но в нашей памяти события прошлого легко перемещаются во времени, нарушая естественную последовательность и очередность.
Витьку первым и единственным из тех, кого мы близко знали, отзовут прямо с фронта в Москву, чтобы вручить ему в Кремле орден Отечественной войны, и сам Михаил Иванович Калинин пожмет ему руку, а потом предложит сфотографироваться на память…
Юрка же будет первым из нашей роты, кто навсегда останется молодым. По воле случая, он, как и многие другие, попадет в пехоту.
…Разрыв между нашими окопами и линией обороны противника окажется большим, почти в километр. Но поступит приказ – взять вражеские укрепления.
После артподготовки, в которой примут участие «катюши», и вслед за тем, как передний край немцев добросовестно проутюжат горбатые Илы, стрелковый батальон пойдет в наступление.
Наши роты поднимутся в полной тишине, и все поверят, что огневые точки противника окончательно подавлены. Когда же до оборонительных сооружений останется меньше ста метров и Васильев поднимет над головой автомат, чтобы повести взвод в свою первую в жизни атаку, с флангов ударят два пулемета, две пульсирующие звезды. Юрка почувствует несильный толчок в левый бок и живот, а затем – легкую тошноту и тупую боль в пояснице.
«Что же это?» – возможно, подумает он, не понимая, отчего ноги сделались ватными и перестали повиноваться ему. Он еще увидит, как рядом с ним падают на траву товарищи, и вдруг земля побежит к его глазам, и, рухнув на нее, он удивится, что не ощутил собственного падения. И пробьет колокол. И остановятся стрелки на всех часах нашей планеты…
А в столовой нам дали лишний бачок каши, потому что старшина из ПФС ничего не знал и был верен своему слову. В хлеборезке же удивились до неприличия, когда мы отказались от одной из положенных нам буханок. Проходивший между столами Абубакиров задержался возле нас и покачал головой. Мы все, как по команде, перестали жевать и опустили глаза.
– Ешьте, ешьте, защитнички Отечества, – и он презрительно махнул рукой. – Одно слово: кастрюльная интеллигенция!
28 сентября. В районе Сталинграда наши войска вели тяжелые бои с численно превосходящими силами противника…
Из сводки Совинформбюро.
5. ПРИСЯГА
Батальонный миномет вещь нехитрая – ствол, плита да двунога-лафет. Разобрал на три части – и шагом марш. Опорная плита самая неприятная часть миномета. Для переноски ее существует даже специальный заплечный вьюк с ремнями. У нас в отделении плиту таскает Володька Брильянт, самый хилый и самый безропотный. Оправдание для себя мы нашли вполне убедительное: Володьке надо развиваться физически. Чем ему тяжелее сейчас, тем крепче и здоровее он будет впоследствии.
Не успели мы постигнуть материальную часть минометов от ротного до полкового, как на нас навалилась артстрелковая подготовка. Поначалу казалось, что науки этой нам не осилить вовек. Смещение, база, отход, угол альфа… Я всегда считал, что у меня гуманитарный склад мышления. Математикой никогда не увлекался, и что знал, то успел подзабыть. А тут посыпались формулы, таблицы. Особенно пугала почему-то тригонометрическая функция синуса.
Старший сержант Басалаев – богатырь, типичный Микула Селянинович, задержанный в училище с позапрошлого выпуска, пользовался у курсантов популярностью главным образом из-за того, что в одиночку таскал на спине плиту 120-миллиметрового полкового миномета от склада артснабжения до самой казармы. До войны Басалаев окончил три или четыре курса физмата в МГУ и говорить популярным языком не умел. Он сделал все, чтобы до конца запутать теорию стрельб. Уверен, для того, чтобы объяснить, как нужно складывать два и два, Басалаев не преминул бы прибегнуть к помощи высшей математики. И только когда он видел свое полное бессилие, начинал хрипеть басом:
– Ну поймите же: даны две угловые величины и две линейные… – Кроша мел, он рисовал на доске сложные схемы. – Надо запомнить пять простейших формул. Это же для детского сада!
В конце концов артстрелковую на время взял в свои руки лейтенант Абубакиров. И вскоре первые успехи проявили Сашка Блинков, Белоусов и Соломоник. Подозреваю, что Сашка тайком брал дополнительные уроки у Басалаева, чтобы не подорвать свой престиж помкомвзвода, Левка по натуре был слишком добросовестным, а у Соломоника успехи в математике, как мы считали, компенсировали врожденный недостаток – явно выраженное плоскостопие.
Однако понять основные принципы и даже запомнить округленные значения синуса для углов одной четвертой артиллерийского круга еще не значило научиться стрелять. Чем дальше мы продвигались, тем больше нового открывалось перед нами. От нас требовали не просто умения, а быстроты, точности, автоматизма, и с этим-то дело как раз продвигалось туго. Сорокин считал, что нам не хватает фосфора, все силы съедают штыковой бой и строевая муштра. Голубь уверял, что, если бы ему дали спокойно проспать сорок восемь часов подряд, он бы сразу все усвоил.
На политзанятиях, которые чаще всего проводит старший политрук Грачев, мы по косточкам разбираем текст военной присяги.
– Присяга – это клятва, – говорит Грачев, поблескивая круглыми очками. – Клятва на верность советскому народу и социалистической Родине. Она выражает готовность честно и добросовестно выполнять свой воинский долг. А что такое клятва? Это, как бы поточнее сказать, торжественное, священное уверение. Людей, нарушивших клятву, называют клятвопреступниками… Первого октября – запомните эту дату – вы выйдете на плац и перед строем своих подразделений примете присягу. И с этой минуты приобретете все права воина Красной Армии. И в первую очередь почетное право сражаться, а если надо, и умереть за Родину…
Но иногда на наши занятия приходит сам полковой комиссар Чурсин с боевым Красным знаменем, заслуженным еще в гражданскую, и тогда все планы занятий летят к черту. Когда он садится, стул под ним жалобно скрипит.
Старый полковой комиссар был устремлен в свою далекую молодость. Те годы, понятно, казались ему неповторимыми и прекрасными. И в этом он был, несомненно, прав. Комиссар любил рассказывать о том, как их Пятая героическая брала Бугуруслан, а потом Уфу, гнала на восток полки колчаковцев.
Вспоминая о тех славных временах, он заметно возбуждался, и его тускловатые глаза обретали юношеский блеск.
– А вы когда-нибудь видели, как разворачиваются конные лавы? – спрашивал он, потрясая тяжелым кулаком. – Слышали, как гудит под копытами сухая земля? Ничего вы не видели. И ничего не слышали. Кони уходят, уходит кавалерия, как ушли в свое время парусные корабли. Что делать – неумолимый бег истории. Конечно же, куда бедняге коню против танка. А жаль! Теперь в полках все провоняло бензином… – Он тяжело вставал и тянулся к деревянной указке Грачева. – Вам, ребята, уже не держать клинок. А ведь как это здорово! В левой руке мундштучный повод, в правой – шашка. Струится, сверкает как молния. Глазам больно. И нацелена строго вверх, богу в задницу, как по отвесу. – И он вскидывал вверх руку с острой указкой. – И… руби! Вот так! С наклоном, чтоб по запарке уши коню не побрить…
Нас покоряет восторженность старого бойца, мы слушаем его внимательно, и нам мерещится грохот проносящихся пулеметных тачанок. Мы явственно ощущаем запах конских потников и папах из овчины.
– Я не против движения вперед, – говорит комиссар, со вздохом опускаясь на стул. – Я это к тому, что нельзя забывать прошлое, которое питает наши корни. Там, в прошлом, захоронены наши святыни. А без святынь человек жить не может. Тогда это не человек, а мертвый, холодный камень…
В перерывах мы выходим покурить возле вкопанной в землю бочки.
– Видать, старик был лихой рубака, – говорит Витька, – но для этой войны он устарел. Я думаю, ему под шестьдесят, а то и больше.
– Знатное было время, – вздыхает Юрка Васильев. – Отчаянное время. А вот как его почувствовать? Не понять, а именно почувствовать. Проникнуться духом. Вот наши отцы прошли через революцию и гражданскую войну. Для них это самый важный кусок жизни. А мы? Ведь все, что было до нас, до нашего рождения, мы воспринимаем как? Не как реальность, а как историю. Для иного современника что Чапаев, что Денис Давыдов, все едино – героические персонажи истории…
Может быть, Юрка и прав. Но меня вдруг поражает: неужели же через двадцать пять лет на сегодняшний день, на моих друзей, с которыми мы сидим вот сейчас у этой железной бочки, те будущие молодые станут тоже смотреть не как на живых людей, а как на реликвии прошлого? Но ведь это просто смешно! Я гоню эту мысль. Думать об этом неприятно и обидно. Сегодня мы молоды, сильны, и я не могу представить, что когда-нибудь все будет по-иному…
Если перекур затягивается, я подхожу к плацу и смотрю в сторону санчасти. Вдруг вот сейчас откроется дверь и мелькнет белый халат? Мне очень хочется хоть издали увидеть Таню.
Иногда в редкое свободное время мы прогуливаемся до проходной, но зайти в санчасть без всякого предлога я не решаюсь. Нужен повод.
Когда у кого-нибудь из нас заводятся деньги, мы просим разрешения у дежурного по проходной добежать до угла, где одна и та же женщина вот уже полтора месяца изо дня в день продает печеную тыкву. В белом эмалированном тазике лежат, истекая густым сладким сиропом, шафранно-оранжевые кубики, с боков почерневшие от жара духовки. Печеная тыква по рублю за кусочек – наш традиционный деликатес. Я всегда беру на трояк – для себя, Сашки и Витьки Заклепенко. То же самое делает каждый из них. Таков железный закон дружбы.
В тот день, в час самоподготовки, мы с моим пом-комвзвода Сашкой Блинковым вырвались на угол вдвоем. Таким образом, у нас получилось не по одному; а по целых два кубика тыквы. Женщина аккуратно завернула ее в промасленную бумагу, чтобы не вытекал сок.
Проходя по плацу, мы шумно обсуждали то, что услышали на сегодняшних занятиях. Весной этого года при обороне Севастополя прямым попаданием из 82-миллиметрового батальонного миномета был сбит низко пролетавший немецкий самолет. Мы, разумеется, восприняли это как шутку. Но Абубакиров назвал фамилию отличившегося – младший лейтенант Симонюк.
Мы с Сашкой чертили в воздухе воображаемые траектории полета мины, споря о вероятности такого попадания, и вдруг я увидел, что возле казармы собралась подозрительная толпа курсантов. Там все шумели, что-то доказывая друг другу. Среди прочих мы заметили старшину Пронженко и начальника медслужбы. Уж ни уколы ли нам собрались делать? Мы с Сашкой подошли к собравшимся.
Военврач второго ранга, пожилой, с лицом, покрытым склеротическими жилками, рубил ладонью воздух.
– Безнадзорное животное – источник всяческой заразы, – говорил он. – По этому поводу у нас есть специальные инструкции. Недопустимо, чтобы на территории воинской части бродили бездомные собаки. Я вынужден ее немедленно убрать.
– А кто сказал, что собака бездомная? – шагнул вперед Левка Белоусов. – Кто сказал? У нее есть и дом и хозяева.
– Это кто же, осмелюсь спросить?
– Хотя бы мы.
– Да вы сами себе не хозяева, – покраснел от возмущения военврач.
– Ее уже ку-упали два раза, – вставил Володька Брильянт. – Из шланга.
Антабка почему-то впервые не укрылся у себя под крыльцом, как поступал обычно при большом скоплении народа. Казалось, он понимал, что ребята, выступавшие в его защиту, могут из-за него нарваться на неприятности, и не хотел быть в стороне.
За то короткое время, что он прожил у нас, шерстка у пса заблестела, рана заметно поджила, но он все еще часто разглядывал култышку, подняв ее на уровень глаз, а потом долго и сосредоточенно лизал больное место. Когда к нему подходил кто-нибудь из постоянных опекунов, он улыбался, скаля зубы, и доверительно протягивал калеченную лапу, как бы говоря этим жестом: «Вот я весь, делай со мной что хочешь».
– А если она кого-нибудь покусает? – настаивал военврач. – Уколы делать? Сорок штук в живот? Да что там зря толковать, а ну, кто-нибудь, поймайте собаку!
– Что вы, что вы, – воздел руки Соломоник, – это же добрейшей души собака, она ни разу не зарычала. Насколько я понимаю в медицине…
– Точнее, насколько вы не понимаете, – усмехнулся начальник медслужбы. – Я располагаю другими сведениями. Младший сержант из вашей же роты – фамилию запамятовал – так прямо и доложил, что собака на него рычит.
– Товарищ военврач второго ранга, – решительно вмешался Юрка Васильев, – на того младшего сержанта рычит вся рота, так что же, всех нас в собачий ящик?
– Скажите лучше, что надо сделать? – добавил я. – Постричь, помыть, посадить на цепь? Мы все сделаем. Это же пес всего минометного батальона!
Заклепенко подошел вплотную к начальнику медслужбы и сказал баском с намеком на конфиденциальность:
– Его, этого пса, между прочим, сам начальник училища видел. И полковой комиссар тоже. Он им даже понравился чем-то. Можете спросить.
– Чего не хватало, пойду к начальнику училища выяснять собачьи вопросы, – мрачно проговорил военврач.
– У вас же, доктор, самая гуманная профессия, – сказал Соломоник. – Поймите, это же не простая собака. Это инвалид!
– А младший сержант жаловаться больше не будет, – пообещал Васильев.
– Ну смотрите, черт с вами, – махнул рукой начальник медслужбы. – Я ведь не живодер, в самом-то деле. Только пусть по расположению не шляется. – Военврач сделал несколько шагов, остановился и добавил: – И чтоб никаких жалоб. А то ведь я не посмотрю…
