Текст книги "Ветер удачи (Повести)"
Автор книги: Юрий Абдашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 22 страниц)
Григорий Кириллович смотрел на затею со шлюпом снисходительно, но с пониманием. С вопросами не лез и в дела Святослава Владимировича не вмешивался. Иногда спрашивал ненавязчиво: «Может, помочь чего?» Но, услышав заверения, что тот и сам справится, потирал шишковатую, стриженную машинкой голову, успокаивался и принимался за свои обычные дела.
В Якорном часто появлялись ученики Святослава Владимировича, и бывшие, уже успевшие окончить школу, и те, что еще продолжали учиться у него. Он притягивал их к себе. Им нравилась его комната в городе, похожая чем-то на старую штурманскую рубку, и скромное жилище в поселке с развернутыми на столе чертежами парусников, исписанными по краям формулами и колонками цифр, с запахом туши, с разбросанными инструментами настоящей рихтеровской готовальни. Нравилось его сосредоточенное лицо, похожее в профиль на барельеф североамериканского индейца – не хватало только головного убора из орлиных перьев, – нравилась и Вера Алексеевна, всегда ровная, доброжелательная и как бы разделяющая с ними интерес к занятиям мужа.
Однажды Надюшка, которая крутилась тут же, незаметно показывая пальчиком на огород, сказала тоном заговорщика:
– А у нас там корабль…
Ребята переглянулись.
– Ерунда, это колхозная фелюга, – небрежно махнул рукой Святослав Владимирович.
За десять лет, что они прожили вместе, Вера и впрямь не переставала удивляться ему. Не отступая ни на шаг, он неспешно продвигался к намеченной цели. Он неплохо выучил английский язык, хотя с произношением у него нс очень-то ладилось, научился работать с радиотелеграфом, сумел раздобыть многие материалы для постройки яхты. Он буквально по граммам, по дробинкам собирал свинец. А нужно было его более трех тонн!
Веру смущал вопрос о разрешении, о визе, но он был уверен, что «потепление международного климата», как обычно писали в газетах, со временем упростит его задачу. Почему могут совершать плавание в одиночку англичане, французы, японцы и поляки? Разве россияне не утвердили за собой славу отличных мореходов? Короче говоря, он твердо уверовал, что своего добьется. Был бы шлюп… Он сумеет доказать, что риск в случае с ним сведен почти к нулю. И нет другого человека, который был бы подготовлен лучше, чем он.
5
Все шло своим чередом. Но однажды произошло событие, рядом с которым надолго померкло все остальное. Беда пришла внезапно, с той стороны, откуда ее меньше всего ждали.
Как-то зимой, когда Святослав Владимирович пришел с работы – Вера обычно задерживалась в школе со своими малышами, – Надюшка лежала на диване бледная, поджав к самому горлу худые коленки.
– Что с тобой, дочка? – спросил он, машинально трогая рукой ее лоб. – Что-нибудь болит?
– Вот здесь. – Она осторожно погладила школьный фартук на животе. – Меня отпустили с уроков…
– Здесь? – Он коснулся пальцами ее правого бока и заметил, как она вздрогнула и скривилась, очевидно, не столько от боли, сколько из-за страха, что он может причинить ей боль своим неосторожным прикосновением.
– Везде. И здесь тоже.
Святослав Владимирович, не одеваясь, побежал через улицу к соседке, детскому врачу, которая недавно вышла на пенсию.
– Вызывайте «Скорую», – сказала она, осмотрев девочку.
– Что-нибудь серьезное?
– Это приступ аппендицита. А что там и как, этого я не знаю.
«Неотложка» доставила Надю и Святослава Владимировича в клинику экстренной хирургии.
– Ты сможешь идти сама потихоньку? – спросила ее сестричка из приемного отделения.
– Да, – виновато улыбнулась она. Потом обернулась к отцу: – Ты не волнуйся, пожалуйста. Я сейчас вернусь.
– Посидите, пока ее осмотрит дежурный врач, – обратилась к нему сестра, поддерживая Надю под локоть. – Это недолго.
Святослав Владимирович рассеянно пробегал взглядом по цветным плакатам, на которых наглядно разъяснялось, как оказывать первую помощь при несчастных случаях, как защищать глаза от металлической стружки и беречь зубы. Ждать пришлось долго, больше получаса, и в конце концов из дверей вышла не Надя, а все та же сестра в сопровождении сумрачной, ко всему равнодушной санитарки, которая несла узелок с Надиными вещами.
– Может быть, мне все-таки разрешат пройти к дочери? – сказал он, волнуясь. – Ведь она еще совсем ребенок, ей еще и двенадцати нет.
– Куда уж там… Не она первая, не она последняя, – решительно возразила санитарка.
– Врач сказал, чтобы вы пришли утром, – улыбнулась сестричка. – Тогда все будет ясно.
Святослав Владимирович растерянно пожал плечами. Такой настойчивый в своих занятиях, сейчас он растерялся, не сумел настоять на своем. «Вот Вера, та бы сумела», – подумал он, окончательно разозлившись на собственное бессилие.
В эту ночь они с Верой почти не спали. С утра оба позвонили на работу, предупредили, что опоздают, и к девяти часам были уже в больнице.
В приемном отделении дежурная долго перебирала какие-то карточки, потом звонила на третий этаж и наконец сказала:
– Вашей девочке операцию сделали еще вчера вечером.
– И она все время была одна? – с гневом и возмущением вырвалось у Веры.
– Не волнуйтесь. Девочка чувствует себя нормально. В вестибюле вам дадут халат и сможете пройти к ней по очереди.
Когда Святослав Владимирович поднялся по лестнице, Вера, накинув пальто, уже мчалась куда-то искать лимон для дочери. Он немного замешкался перед стеклянной дверью палаты, закрашенной белилами, и наконец, глубоко вздохнув, перешагнул порог.
Надя лежала на спине, бледная, почти голубая. При виде отца уголки ее губ дрогнули в ободряющей улыбке. Рядом с ней на стуле сидела незнакомая женщина в синем байковом халате. В руках она держала стакан и ложечку, для чего-то обернутую бинтом.
– Ну как ты тут, подружка моя? – спросил он каким-то чужим, неестественно бодрым голосом.
– Надя у нас молодец, стойкая, – ответила незнакомка, – даже не застонала ни разу.
Она поднялась, уступая место Святославу Владимировичу. Он взял в ладонь горячую руку дочери, и сердце его мучительно сжалось от любви к этому маленькому мужественному человечку.
– Тебе очень больно? – тихо спросил он.
– Немножко. Можно терпеть. Ты только не беспокойся. И мама пусть… – Она улыбнулась слегка: – Мы ведь поплывем с тобой к тем островам? Правда, папа?..
На девятый день Надю должны были выписывать. Святослав Владимирович с Верой договорились поехать вместе к двум часам. До Вериной школы он мог дойти пешком за пятнадцать минут. А там рядом остановка такси.
Но в одиннадцать его вдруг вызвали с урока в кабинет завуча. На столе лежала телефонная трубка. Он машинально взял ее:
– Да, я слушаю.
– Святослав Владимирович, голубчик, – узнал он голос Вериной директрисы, – вам нужно немедленно подъехать. С Верой Алексеевной плохо. Мы тут бьемся над ней уже целых полчаса.
– Что, что случилось?! – крикнул он, холодея от волнения.
– Приедете – тогда… Мы вас ждем.
– Что случилось?!
Он еще не знал, в чем дело, но его уже начало бить, как в лихорадке.
На том конце провода он услышал далекие голоса, перешептывания, всхлипывания…
– Дело в том, голубчик… Не знаю, как и сказать вам. Дело в том, что Наденька умерла час тому назад.
Он не помнил, как бросил, а может быть, уронил трубку, как тупая тяжесть заполнила все его существо, как занемели кончики пальцев и испарина крупными каплями выступила на лбу и подбородке. В голове было пусто до звона – ни мыслей, ни чувств.
Потом он бежал к Вере, забыв одеться. По дороге кто-то догнал его и помог надеть пальто и шапку.
Вера лежала на клеенчатой кушетке в кабинете школьного врача. Она уже пришла в себя, но молчала. Широко открытые глаза остро смотрели в белый потолок. Когда в дверях появился Святослав Владимирович, все, теснясь, поспешили выйти из комнаты.
Он опустился рядом с Верой на колени, прижался лбом к ее груди и вдруг всхлипнул по-мальчишески отчаянно и горько.
– Этого не может быть, этого не может быть, – дважды отчетливо повторила она. – Тут какая-то ошибка. Девочка совсем поправилась. Этого не может быть…
Увы, это была правда. Страшная в своей обнаженности, жестокая, единственная на свете правда. Ребенок умер от банального аппендицита, на девятый день после операции, когда температура была совершенно нормальной, когда девочка уже стала есть, пить, ходить, смеяться. Это было непостижимо, нелепо. Слова «легочная эмболия» и «редкий случай в таком возрасте» ничего ровным счетом не объясняли. Хотелось кого-то уличать, искать виноватого, но все вокруг только смущенно пожимали плечами.
У Святослава Владимировича больше не было его Нади, его Надежды. Как он любил это слово! Странное отупение долго не покидало его. Да что же это, в конце концов? Бред! Нелепый, бессмысленный бред! А может быть, все это ему только приснилось? О, если бы так… Но могут ли человеку сниться такие кошмарные и нелепые сны?
– Это «голос моря», – бормотал он. – Ее убил «голос моря»…
Окружающие смотрели на него с сочувствием, но ничего не могли понять.
Святослав Владимирович сник и постарел. Ему было только сорок лет, но виски его уже щедро высветила седина. Он больше не загорался, как спичка, при упоминании о Маскаренских островах, хотя негласно принятая им программа продолжала осуществляться как бы независимо от него, сама по себе. Это была великая сила инерции, когда маховик, раскручивавшийся годами, немыслимо было остановить вот так, вдруг.
Его, казалось, уже ничем нельзя было потрясти. Даже смерть собственной матери, до встречи с Верой единственного близкого человека, он воспринял скорее философски, чем эмоционально. Жалко, больно, тяжело, но естественно, даже если допустить, что другим удается прожить гораздо дольше.
Говорят, беда не ходит в одиночку. Вскоре тяжело заболел Григорий Кириллович. Он вымок на весельном баркасе, когда перед зимними штормами в колхозе убирали ставные невода. Его положили в больницу. Вере ничего не оставалось, как найти себе временную замену на работе и взять отпуск без содержания. За стариком нужно было ухаживать.
– Ты знаешь, может быть, даже не в этом дело, – сказала она перед отъездом. – Просто мне не хочется, чтобы в такую минуту он чувствовал себя заброшенным и одиноким.
А Святослав Владимирович подумал и о том, что поездка эта может самой Вере принести больше пользы, чем больному старику. Естественный инстинкт женщины, матери, только теперь мог найти выход. Ведь за родной дочерью ей так и не пришлось ухаживать.
Однако Григория Кирилловича эта маленькая жертва не спасла. В семьдесят лет трудно бороться с недугами.
Его похоронили невдалеке от поселка, под горой, на том же маленьком кладбище, заросшем ежевикой, иглицей и колючим держидеревом, где нашла свое последнее пристанище Верина мать и где весной так звонко и беззаботно пели птицы.
6
В эти дни Святославу Владимировичу начинало казаться, что судьба решила разом выплеснуть на него все беды, отмеренные человеку, пока он еще не вышел из этого спасительного состояния заторможенности, которое временно притупило все его чувства. Должна же когда-то кончиться полоса трагических потерь и невезений. Разве не достаточно трех несчастий в течение одного года? Но ему предстояло пройти еще через одно испытание. Вскоре он заболел сам.
Началось с того, что у него без видимой причины стала мерзнуть и побаливать ступня левой, раненой ноги. Сначала он старался не обращать на это внимания. В меньшей степени такое случалось и прежде. Может быть, на погоду, думал он. Но Вера Алексеевна, узнав об этом, не на шутку встревожилась и заставила его показаться врачам. Хирург в районной поликлинике прописал какую-то мазь и согревающие компрессы, пообещав, что через неделю он сможет сдавать нормы на спортивный разряд по бегу.
Но нормы сдавать не пришлось. Временно притупившись, через месяц боль напомнила о себе с еще большей силой. Теперь она отдавала в голень. По ночам он не находил себе места. Уснуть без электрической грелки и анальгина было невозможно. Пришлось брать бюллетень.
Однажды, вернувшись с работы домой и отворив калитку, Вера Алексеевна озадаченно покачала головой. Весь мощенный кирпичом тротуарчик от ворот до самого порога был уставлен обувью, словно перед входом в мечеть. Вера Алексеевна насчитала тридцать пар и сбилась. Несмотря на прохладную погоду – было только начало апреля, – посетители, боясь наследить, шли дальше в одних носках.
Выяснилось, что это шестиклассники пришли навестить своего учителя, невзирая на строжайший запрет директора школы. Святославу Владимировичу был предписан полный покой. В квартире, естественно, нельзя было протолкнуться. Те, кто вошел последним, так и застряли в дверях.
Святослав Владимирович развеселился даже:
– Это же, простите меня, как на выставке картин Дрезденской галереи, честное слово! Они не дадут умереть, даже если захочешь…
В конце месяца его положили в больницу. Ноющая боль, пронизывая все его существо, доводила до исступления. Кроме того, он отметил перемену в отношении врачей к себе. На обходе профессор подолгу разглядывал его ногу с почерневшим большим пальцем, мял икры и, диктуя очередную запись в историю болезни, пользовался настораживающими латинскими терминами.
Врачи пока что не говорили ему ничего определенного. Зато от соседей по палате можно было узнать немало любопытного. Некоторые из них так поднаторели в сосудистых заболеваниях, что приходилось удивляться, почему они до сих пор не начали лечить друг друга. В отделении по преимуществу царствовал один хирургический инструмент – пила, и у Святослава Владимировича было достаточно оснований опасаться за свое будущее.
Он лежал уже больше месяца. Устал от боли, от бесконечных уколов и вливаний, приносивших недолгое и незначительное облегчение, от постоянного беспокойства за жену, которой приходилось метаться между школой, домом и больницей. Он заметил – Вера выдохлась за последнее время. Ей казалось, что здесь недостаточно хорошо кормят. Она готовила дома и приносила обед в еще горячих судках, не подозревая, что еда уже давно не доставляет ему радости, и если он что-нибудь и ел, то скорее по необходимости, нежели из естественной для человека потребности в пище.
Среди соседей Святослава Владимировича особенно выделялся рыжий, как переспелый апельсин, парень, балагур и весельчак, страдающий язвенным колитом и по чистой случайности попавший в их палату. Из всех мировых проблем его по-настоящему волновала одна – счет в очередном футбольном матче. У него был маленький транзистор, и он, запрятав приемник под подушку, слушал по вечерам спортивные репортажи. Когда забивали гол, он подпрыгивал так, что стонала и всхлипывала кровать, таращил глаза, издавал нечленораздельные выкрики и хлопал в ладоши, не обращая ни на кого внимания. А поскольку спортивные передачи транслировались чуть ли не каждый день, житья от него не было.
– Слушай, чего ты мучаешься? – сказал он как-то Святославу Владимировичу. – Просись на операцию. Ты что, сам не видишь, чем все это пахнет? Пусть режут к чертовой матери. По крайней мере снова человеком будешь.
– Что режут? – похолодев, спросил Святослав Владимирович.
– Ногу, чего же еще? Твоя нога теперь и ломаного гроша не стоит. Это же сосу-у-уды, понимать надо. Ты учитель, проживешь и без ноги. Был бы футболистом – другое дело…
О чужой ноге парень рассуждал деловито и спокойно, как об изношенной детали какой-нибудь молотилки. Впрочем, и о своей собственной ноге этот человек говорил бы в том же тоне и с не меньшей решительностью.
– А разве врачи сами не знают, что и когда резать? – кривясь от боли, спросил Святослав Владимирович.
– Если б знали…
Вера Алексеевна заметила перемену в настроении мужа, хотя и не могла дознаться истинной причины. А он, щадя ее и не желая беспокоить без достаточных оснований, не говорил о своих опасениях. О предполагаемой ампутации ноги она узнала от врачей и тоже ничего не говорила ему, надеясь, что все еще может обойтись и гроза их минует. Так они таились друг от друга и, может быть, от самих себя.
«За что же на нас обрушилось все это? – думала Вера Алексеевна. – Человек жив, пока он счастлив.
Остальное – не жизнь. А можно ли быть счастливой после всего, что было, и теперь, когда видишь страдания любимого человека? Сколько же я была счастлива? Всего десять-двенадцать лет, пока жива была Надюшка, пока мы оба были молоды и здоровы. Детство не в счет. Его попросту не существовало. Были голод, холод, война. Неужели же человеческий век так короток?..»
Но чаще она думала не о себе, она думала о Святославе Владимировиче, о его несбывшихся мечтах, о заложенной, но непостроенной яхте, которой он так и не подыскал подходящего названия.
Но настал день, когда ему прямо сказали, что тянуть дальше нельзя, что необходимо ампутировать ногу выше колена, другого выхода нет. Он молчал, стиснув зубы, и видел, как Вера сквозь слезы ободряюще улыбается ему. Он не мог не оценить этого, но сейчас больше думал о том, что с ампутацией исчезнет боль, прекратятся страдания, которые полностью парализовали его волю и стремление к жизни.
Операцию делали под наркозом. Когда Святослава Владимировича привезли в палату и он впервые открыл глаза, то первое, что увидел сквозь замутненное сознание, было рыжее, как солнце, лицо его неунывающего соседа с язвенным колитом. Тот улыбался до ушей и, отставив большой палец, тыкал им в самый нос ему и почему-то кричал:
– Во-о! Вот так прошла операция. Я же говорил! Теперь все будет вот так…
Он явно не надеялся, что Святослав Владимирович его услышит. Но тот все слышал. Он уже понимал, что все позади и мосты сожжены. Боли сейчас не было. А главное – он не чувствовал, что у него нет ноги. Даже на секунду мелькнуло в сознании: а вдруг обошлось, вдруг передумали, пощадили, бывают же чудеса. Но он тут же отбросил эту нелепую мысль, потому что, несмотря ни на что, всегда оставался реалистом и хвататься за призрачный спасательный круг считал недостойным мужчины. Он слышал или, может быть, читал где-то, что люди с ампутированными ногами всегда начинают с того, что ощупывают пустое место под одеялом. Сейчас ему не хотелось быть похожим на остальных, и поэтому он лежал неподвижно, стараясь не думать о потерянной ноге, о боли, которая еще, возможно, придет хотя бы ненадолго.
Потом был вечер. Вера сидела рядом, не зажигая света, и молча гладила его руку. Ей показалось, будто он хочет что-то сказать, и она наклонилась к нему.
– Я люблю тебя, – почти беззвучно, одними губами проговорил он. – Я люблю тебя, Вера.
Она явственно ощутила, как теплая волна прилила к ее щекам, и слезы, добрые слезы любви и благодарности к мужу скрыли от нее родное и в то же время незнакомое лицо.
Через два дня она принесла ему «Этюды оптимизма» Мечникова.
– Почитай, милый. Это, по-моему, именно то, что тебе сейчас нужно.
Он взял книгу без особого интереса, так, лишь бы сделать ей приятное, потому что читать сейчас ему хотелось меньше всего. Но постепенно, листая страницу за страницей, он увлекся, находя там мысли, созвучные его настроению. Вера попала в цель: суровая правда была для него лучше всякого утешения. Он удивился тому, что многие наблюдения автора и ему в свое время приходили на ум, но как-то не задерживались в памяти, потому что тогда это мало касалось его.
И он когда-то отмечал про себя такое удивительное явление, своеобразный парадокс: пессимизм свойствен молодым людям, едва вступающим в жизнь, значительно чаще, чем старикам. И напротив, неприятие смерти, жажда жизни в пожилом возрасте развиты гораздо острее, видимо, потому, что на склоне лет человек успевает накопить опыт, познать истинную цену жизни, чего не скажешь о неоперившемся птенце, полном неуверенности, сомнений и скептицизма.
В этот день у него было много посетителей: коллеги по школе, старшеклассники, ребята из его седьмого класса, и Святослав Владимирович устал.
Соседи по палате принесли в рукаве зажженную сигарету, и он впервые после операции несколько раз затянулся. Потом они проветрили комнату, задернули штору, чтобы солнце не било в глаза, и вышли в коридор.
Он лежал на спине, усталый, растроганный вниманием друзей, без боли, не ощущая ничего, кроме легкости в теле. На улице был яркий день начала мая, и он рождал в душе Святослава Владимировича какое-то просветленное состояние. «Что это, – думал он, – оптимизм обреченного или предчувствие жизни?»
– Может быть, я еще и поплыву когда-нибудь, – шепнул он вечером Вере. Сказал в шутку, а сам пристально всматривался в ее лицо, пытаясь уловить по выражению глаз, по невольному движению губ ее истинное отношение к этим безумным мыслям.
И он был вознагражден за свое доверие к ней, потому что не смог заметить и следов сомнения в ее взгляде.
– Я знаю, это тебя не удержит, – серьезно ответила она. – Ты всегда был настоящим мужчиной.
Он молча теребил край пододеяльника, глядя в одну точку.
– О чем ты задумался? – минуту спустя спросила она. – Тебя что-нибудь беспокоит?
– Эта кровля над стапелем… Там все сделано хлипко. Хороший ветер – и от рубероида останутся одни клочья. Сырость и солнце – нет ничего хуже. Они способны погубить все дело…
«Боже мой, – пронеслось у нее в сознании, – как он может сейчас думать об этом?»
– Все будет славно, милый, вот увидишь.
– А что, ты помнишь одноногого капитана Ахава у Мелвилла? – внезапно оживился он. – Ты помнишь, с каким упорством он преследовал белого кита по всем океанам мира?
– К сожалению, я не читала «Моби Дика». Но этот твой капитан, наверное, никогда не терял из виду своей цели. Может быть, это и есть самое главное?
– Может быть, может быть. Во всяком случае, со мной что-то произошло, словно я сбросил с себя неимоверно тяжелый груз. Это как искупление грехов, как очищение. Есть такое греческое слово – катарсис. Именно это оно и означает. Если мне не изменяет память, буквально это слово переводится как омовение. Омовение… – задумчиво повторил он. – Любопытно чем? Слезами? Кровью?
– Да-да, милый, это именно так. Катарсис, кажется, так ты сказал? Пусть это поможет тебе, вселит надежду. И ты поплывешь к своим островам…
– Как там у Лонгфелло?
…К Островам Блаженных – в царство
Бесконечной, вечной жизни!
– Ну-ну, не сердись, я ведь пошутил. Смешно, – Усмехнулся он. – Маврикий, Реюньон, Родригес – всего три острова. Самый большой – семьдесят пять километров в длину, а в ширину и того меньше. Почему меня так тянет туда? Может быть, это попытка совершить путешествие не к Маскаренским островам, а, как теперь говорят, в страну далекого детства?
– Ты знаешь, – сказала Вера Алексеевна, – по-моему, сейчас как раз тот несчастный случай, когда все эти самоанализы ни к чему. Ты просто живи, как подсказывает тебе сердце.
7
Святославу Владимировичу дали на год инвалидность, и в конце мая они с женой уехали в Якорный, поселившись в пустующем доме. Ходить на костылях он научился довольно быстро, говорить же сейчас о протезе было рановато. Теперь его стол снова был завален книгами и чертежами, а пепельница не вмещала окурков.
В последние годы все больше людей рисковало пускаться в одиночку на небольших парусных суденышках, откровенно бросая вызов то ли величию мирового океана, то ли скучной благоустроенности современного быта. Специальные журналы печатали технические данные, а иногда и чертежи этих парусников, разбирая недостатки и сильные стороны их конструкций. Святослав Владимирович отлично знал, что мореходные качества яхты, ее остойчивость, ходкость и поворотливость находятся в строгой зависимости между собой. При желании у любой яхты одно качество можно было изменить за счет другого. Все это открывало простор для творчества.
Вообще же его интересовало все, что было связано с морем. В те дни он много читал и размышлял над прочитанным. Видимо, так уж устроен человек, что всякая неразгаданная тайна, а тем более окруженная романтическим ореолом, приковывает к себе внимание. Особенно в наши дни.
А в море нередко происходят вещи, которым до сих пор не дано сколько-нибудь серьезного объяснения. Одна из неразгаданных тайн океана – бесследное исчезновение экипажей вполне исправных судов в таких районах, где не отмечалось никаких штормов. Подобная участь постигла команды трехсоттонного парусника «Сибёрд», британского трехмачтового корабля «Дэмфришайр», американского брига «Мэри Сэлист», немецкого барка «Фрейя» и многих других. Ни одно из них не было хоть сколько-нибудь повреждено. И в пятьдесят пятом году в Тихом океане встретили брошенный экипажем пароход «Джайта». Спасательные средства остались нетронутыми, о судьбе моряков и поныне ничего не известно.
Все эти случаи давно уже причислены к разряду хрестоматийных. А вот о странной гибели моряков-одиночек известно немного. Непостижимым образом исчезли со своих яхт участник все той же «гонки столетия» Дональд Кроухерст и направлявшийся в одиночку на «Вагебоне» из Англии в Австралию Питер Уоллин. В те дни в Атлантике у 35-й параллели всего за полмесяца было замечено пять парусников с бесследно исчезнувшими обитателями. Годом позже две покинутые яхты нашли в районе Азорских островов. На их борту были запасы продовольствия, пресная вода. И опять никаких следов борьбы, грабежа или аварии.
Сколько их, этих призраков моря, начиная с пресловутого «Летучего голландца» и кончая мертвым пароходом «Дэнмор», уже успевшим превратиться в легенду, до сих пор бороздят воды океанов, послушные ветрам и течениям? Здесь было над чем поломать голову…
Однажды Вера Алексеевна пришла домой немного взволнованная.
– Ты знаешь, – сказала она прямо с порога, – у меня две любопытные новости для тебя. Во-первых, директор здешней начальной школы предлагает мне место.
– А во-вторых? – спросил Святослав Владимирович, откладывая в сторону карандаш.
– Ты недоволен? – Она подошла к нему и, откинув назад его голову, заглянула в глаза.
– Отчего же. Просто все это слишком неожиданно. Раз ты надумала прочно устраиваться здесь, значит, считаешь, что вернуться на работу мне уже, как говорится, не светит. Так надо понимать?
– Ну что ты, милый, что ты… – Вера прижалась Щекой к его лбу. – Просто мне хочется помочь тебе довести дело со шлюпом до конца. Я вот сегодня узнала (кстати, это вторая новость), что здесь собираются решать на металлолом старый сейнер. Там кое-чем можно разжиться. Я уже успела посмотреть. Иллюминаторами, например. Они прямо как новенькие. Сантиметров двадцать пять в диаметре. Как раз что надо. Говорила с Шумейко, ты должен помнить его. Он теперь за главного инженера в колхозе. Мне показалось, он сочувствует нам. Он даже сказал, что может устроить для тебя новый якорь или даже два. По-моему, верпом называется. Есть такой, я не перепутала?
– Есть, мой дорогой корабел. Им пользуются для стаскивания судов с мели. Но нам он будет в самый раз. Хотя бы потому, что якорь этот вдвое легче стоп-анкера, не говоря уже о главном якоре, которому подавай машину. Голыми руками его не возьмешь. А тебе этот Шумейко не сказал, между прочим, – усмехнулся он, – что якорь – это символ разбитых надежд?
– Не думала я, что и ты когда-нибудь скиснешь, – с горечью вырвалось у нее.
– Отнюдь. Я просто упражняюсь в остроумии.
– А помнишь, ты говорил: человек, отказавшийся от своей мечты, отказывается от самого себя?
– Действительно говорил, хотя это и не мол слова. А в общем все справедливо: пока волчок вертится, он не падает.
– К сожалению, это все, что я могла сделать, – подвела итог Вера Алексеевна. Она отодвинула в сторону чертежи (до чего же хорошо она знала их!) и присела напротив, подперев рукой щеку.
– Прости меня, – сказал он смущенно. – Ты действительно великая женщина. Мне никогда не следует этого забывать. Я уверен, что нашу яхту ты представляешь себе не хуже меня по одним только чертежам.
– Еще бы! – засмеялась она. – Между прочим, мне кажется, что давно пора уже придумать для нее подходящее название.
Он серьезно посмотрел ей в глаза и опустил голову. Вера заметила, как на его худой руке с набрякшими венами, которая покоилась на столе, резко напряглись пальцы и медленно сжались в кулак.
– Видишь ли, – проговорил он, слегка покусывая нижнюю губу, – название для нашей яхты уже давно есть.
– И ты до сих пор молчал? – Она взъерошила его прямые длинные волосы.
– Видишь ли… это не так просто. Я не хотел… Ты все поймешь. Она будет называться «Надежда».
Вера Алексеевна зябко передернула плечами.
– Это ты славно придумал, – сказала она, слегка бледнея. – Очень славно.
Все, что он скажет, она знала заранее, и тем не менее слова мужа глубоко взволновали ее.
А в конце лета произошло событие, которое оставило след в душе Святослава Владимировича. К нему в гости заехал его ученик Сережа Русев, окончивший десятый класс года три тому назад. Сейчас он дослуживал действительную на одном из вспомогательных судов Военно-Морского Флота. Корабль, переоборудованный из коммерческого сухогруза, недавно вернулся из большого похода, и теперь его поставили в док на ремонт, а Сережке дали двухнедельный отпуск.
Он сидел напротив своего учителя, бронзоволицый, с крепкой, почерневшей от загара шеей. Раздавшиеся плечи так и распирали синюю фланелевую форменку с эмблемой электрика на рукаве.
– Много повидал, наверно? – похлопывая парня по плечу, сказал Святослав Владимирович. – Небось исходил полсвета, а?
– Да приходилось, – явно смущаясь, неопределенно отвечал Сережка. Ему трудно было отвести взгляд от костылей, прислоненных к столу, хотя он и делал над собой усилие. – Вот недавно вернулись из Индийского океана. Заходили на Маврикий, брали пресную воду в Порт-Луи.
Святослав Владимирович так и подался вперед всем телом, и губы раздвинулись сами собой, и рот приоткрылся в напряженном внимании. Перед ним был первый знакомый человек, побывавший на Маскаренах. Даже Вера Алексеевна, возившаяся на кухне, появилась на пороге, взволнованная услышанным.
– Ну и как? – выдохнул наконец Святослав Владимирович. – Рассказывай, что ты там видел!
Сережа достал из кармана свернутый в несколько раз изрядно потертый газетный лист.
– Это вам на память, – сказал он небрежно, буквально вспотев от гордости и сознания собственного великодушия, – тамошняя газета. Вот видите, наши ребята на фотографии, вот это я в темных очках, а это… Вы что, не узнаете?
Святослав Владимирович разглядывал молодую на вид женщину в окружении наших военных моряков. Она была довольно привлекательна, хотя лицо ее и показалось ему несколько более широким в скулах, чем следовало. Разделенные на прямой пробор и подобранные на затылке густые темные волосы, ямочка на подбородке, белозубая улыбка, целая гирлянда из тонких, видимо, недорогих бус на смуглой шее и легкая открытая блузка, полы которой были завязаны толстым узлом под грудью. Что-то неуловимо знакомое почудилось ему в ее облике. Но кто она, где он мог ее видеть?
