Текст книги "Ветер удачи (Повести)"
Автор книги: Юрий Абдашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 1 (всего у книги 22 страниц)
Юрий Абдашев
ВЕТЕР УДАЧИ
Повести
Герои, которым веришь
Я давно и с симпатией слежу за творчеством краснодарского писателя Юрия Абдашева.
По восприятию мира и по манере письма он романтик. Сам реалист, как говорится, до мозга костей, я не разделяю точку зрения тех ревнителей реализма, для которых слово «романтик» едва ли не ругательное А почему, собственно? Почему романтическое направление не имеет права на существование в нашей неохватной литературе? Ведь она-то и красна разностью школ, манер, стилей. И, если отвлечься от крайностей, следует признать: романтическая проза, как и любая другая, нужна читателям. Особенно молодым. Только была б она без облегченности, выспренности, красивости.
В новый сборник Юрия Абдашева вошли четыре повести: «Далеко от войны», «Тройной заслон», «Пять тысяч миль до надежды», «Ветер удачи» (все они прежде были напечатаны в журнале «Юность»). Две повести – о Великой Отечественной, которую автор прошел честно, по-солдатски, две – о мирных, послевоенных годах. Временное построение сборника естественно.
Повесть «Далеко от войны» открывает книгу. В ней правдиво, достоверно, со множеством точно найденных деталей воссозданы будни военного училища, где по сокращенной программе готовят лейтенантов для действующей армии. Искренне, взволнованно, не без мягкого юмора звучит повествование о жизни в тылу, в Средней Азии, драматично перебиваемое отступлениями о будущей фронтовой жизни героев, и мы воочию видим, что кому уготовано. К месту вкрапляемые выдержки из сообщений Совинформбюро расширяют рамки повести, придают историзм небольшому, локальному событию.
Повесть читать интересно и оттого, что автору удались живые человеческие характеры, и оттого, что свеж, «незатаскан» жизненный материал, положенный в основу ее. Юрий Абдашев показал нам еще одну грань войны, и лишний раз убеждаешься: тема Великой Отечественной войны поистине неисчерпаема.
Если повесть «Далеко от войны» – о ратной учебе накануне боев, то «Тройной заслон» – это уже фронт, сражение за Кавказ.
И здесь, не изменяя романтической приподнятости, автор продолжает рассказывать о мужестве, стойкости, самоотверженности защитников Родины.
После первых двух повестей последующие читаешь с невольным, но острым ощущением: нерасторжима связь поколений – тех, кто завоевывал Победу, и тех, кто родился после войны. Тонко, лирично, без нажима проводит Юрий Абдашев мысль о том, что духовные наследники достойны своих отцов.
Вся книга Юрия Абдашева полна света и жизнелюбия, она учит доброте, порядочности, скромности, душевному такту…
Краснодар – мой родной город, и, бывая там, я не раз общался с автором этой книги. Теперь могу уверенно сказать: знаю его не только как писателя, но и как человека – честного, скромного, тактичного, очень напоминающего своих героев. Потому-то и веришь еще больше в то, что они исповедуют.
Олег Смирнов
ДАЛЕКО ОТ ВОЙНЫ
1. КАРАНТИН
Город, зажатый снежными хребтами Тянь-Шаня, был рассечен надвое течением быстрой горной реки. Говорили, будто река эта способна ворочать многопудовые гранитные глыбы, но сейчас, в конце лета, она мирно журчала среди галечных отмелей, ничем не выдавая своего строптивого нрава.
Вот уже четверть часа мы топаем в строю по аллее, обсаженной пирамидальными тополями. Впереди полыхает вполнеба кровавый азиатский закат. Пахнет пылью, разгоряченными телами и сушеным урюком. Скорее всего урюк припрятан в том самом вещмешке, что мерно, в такт шагам покачивается перед самым моим носом.
Идти неудобно – правую голень все время покалывает одна из булавок, которыми скреплены мои брюки. Бывает же: сиганул из теплушки, зацепился за какой-то дурацкий крюк – и штанина пополам. Добро хоть незнакомая тетка выручила на станции – пожертвовала пару тонюсеньких булавок, какими обычно на примерках пользуются портнихи. А то бы всю дорогу подметал мостовую…
И вот наконец: «Левое плечо впере-ед, марш!»
Пехотное училище занимало целый громадный квартал. Управление и казармы располагались по периферии прямоугольника, а незастроенное пространство между ними замыкала невысокая глинобитная стена – типичный среднеазиатский дувал. Окна, выходящие наружу, были либо замурованы, либо наглухо забиты изнутри толстой фанерой.
И вот сюда-то августа пятнадцатого дня одна тысяча девятьсот сорок второго года от рождества Христова, как писали в старых хрониках, через ворота главной проходной на улице Великого акына прошла разнокалиберная и разномастная колонна вчерашних призывников, из которых за восемь месяцев предстояло сделать настоящих боевых командиров. Пройдет совсем немного времени, и наш взводный, лейтенант Абубакиров, скажет: «Чтобы создать человека, природе требуется девять месяцев. Нам, вашим командирам, ввиду военного времени, отпущено на тридцать дней меньше».
Рядом со мной в одной шеренге шагают Витька Заклепенко, эвакуированный из Днепропетровска, сибиряк Сашка Блинков и Андрей Огиенко – здоровенный лоб с плодородного и изобильного Иссык-Куля, где его отец работал мельником.
С первыми двумя я успел подружиться за несколько дней ожидания и пути. С Огиенко общего языка я так и не нашел.
Не успели мы отъехать от того места, где находился призывной пункт, как Сашка Блинков уже раздобыл неполную бутылку спирта. Мы развели его и разлили на четверых, не дожидаясь, пока он окончательно остынет после таинственной химической реакции, которая произошла в нем от смешения с водопроводной водой.
Опасаться нам было некого – сопровождающий нас начальник назначил Блинкова старшим, лихо всучил ему все документы и, поручив следовать самостоятельно в телячьем вагоне, сам дернул пассажирским. Почему выбор пал именно на Сашку, никто из нас так и не узнал. Скорее всего на сопровождающего произвели впечатление новенький лыжный костюм и командирская планшетка, которую Сашка то и дело небрежно поправлял на ходу рукой. В этом смысле мы, конечно, проигрывали.
Сашка в меру худощав, белобрыс, и лицо его выглядело вполне заурядным, хотя и было наделено от рождения довольно тонкими чертами. Но разве это его заслуга? Когда он смеялся, то не растягивал губы, а, наоборот, округлял, выпячивая вперед, наподобие горлышка кувшина. И только в ясных голубых глазах и уголках губ блуждала какая-то загадочная усмешка. Со стороны могло показаться, будто он знает нечто такое, что недоступно остальным, в том числе и самому сопровождающему. Не это ли объясняло выбор?
Однако у Витьки было не меньше достоинств. В отличие от нас с Блинковым Заклепенко выглядел основательнее и солиднее. Несмотря на то, что его подбородка с едва заметной ямочкой посредине и нежных щек еще ни разу не коснулось лезвие бритвы. Голос у него был низкий, начальственный и губы потолще, чем у нас, да и нос пошире.
После выпитого спирта Огненно окончательно помрачнел, а Витька начал громко хохотать, плести какую-то околесицу, уверять всех, будто ему позарез надо выскочить на узловой станции, чтобы повидать какую-то девушку. Короче говоря, Витька от поезда отстал. Ехали мы медленно, по полдня стояли на каждом полустанке. Так прошли сутки, другие… Мы начали подумывать, что наш друг исчез безвозвратно. Сашка час от часу становился все угрюмее и озабоченнее. И только за несколько часов до прибытия в пункт назначения Витька появился как ни в чем не бывало, благоухающий цветочным одеколоном, ухмыляющийся и вполне довольный собой.
Два дня мы провели в карантине.
Раньше при слове «карантин» мне представлялся желтый флаг на мачте корабля, бросившего якорь на внешнем рейде у какого-нибудь сказочно прекрасного тропического острова. На самом же деле карантином оказалось длинное приплюснутое строение, расположенное внутри квартала в одном ряду со складами обозновещевого и продфуражного снабжения. Дальше за ним находился хоздвор с конюшней и мастерскими и уже совсем в отдалении подвал боепитания – задернованный курган с дощатой вытяжной трубой и полосатым грибком для часового.
На третий день подтянутый сержантик с треугольничками в малиновых петлицах и пряжкой на командирском ремне, начищенной до блеска, вошел в барак и скользящим взглядом пробежал по рядам нар с тощими матрасиками, на которых лежали, ели, а то и резались в подкидного юные граждане преимущественно двадцать четвертого года рождения. Сенька Голубь спал в неестественной позе убитого. До этого он лузгал семечки, по хуторской привычке языком выталкивая шелуху на подбородок, и теперь издали могло показаться, будто у него выросла окладистая черная борода. Ким Ладейкин втихую покуривал, неумело пуская через нос тощие струйки дыма.
Нервными, трепещущими ноздрями сержант втянул воздух, поморщился и, решительно одернув гимнастерку, крикнул петушиным фальцетом:
– Вста-ать! Выходи строиться! – Он поглядел на несколько унылых фигур сугубо штатского вида, которые поплелись к выходу, и строго добавил: – С вещичками, доблестное воинство. Сидора на горб и марш!
Через некоторое время, закинув за плечи тяжелые мешки с домашней провизией, пестрая толпа остриженных наголо новобранцев построилась в две шеренги перед зданием карантина. Когда кое-как подравнялись и рассчитались на первый-второй, сержант легкомысленно скомандовал: «Ряды вздвой!» Лучше бы он этого не делал, потому что тут началось такое… Все задвигались разом и в самых невероятных направлениях. Сержант оттянул пальцем ворот гимнастерки, покачал головой и сказал с укором:
– Ну чего крутитесь, чего крутитесь? Разобраться по четыре. Правое плечо вперед, на хоздвор шаго-ом марш!
Возле конюшни, где волнующе пахло парным навозом, стояли зеленые пароконные брички. Сержант приказал развязывать мешки и вываливать содержимое в пустые кузова бричек. Ни мне, ни Сашке, ни Витьке Заклепенко высыпать было нечего, кроме нескольких сухарей и кусочков запыленного колотого сахара.
– Тут вам вторая норма обеспечена, – успокаивал сержант. – Не боись, голодными не оставят.
Андрей Огиенко развязал добротный конопляный мешок с пришитыми лямками и, тяжко вздыхая, стал не спеша выкладывать сдобные сухари, давленые куриные яйца, бурсаки – киргизские пышки, варенные в бараньем жиру, головки чеснока и здоровенные шматы сала, каждый килограмма по два весом. Перед тем как опустить сало на дно кузова, он долго взвешивал его на ладони. Сашка Блинков бросал на него ехидные взгляды. Голубые глаза его щурились в яростном веселье. Заклепенко не выдержал.
– Во зараза, – прошептал он, толкнув меня локтем. – Жрал спиртягу с черным сухарем, только бы не доставать закуску.
Повозки быстро наполнялись, а начальник карантина то и дело поощрял нас бодрыми возгласами:
– Не боись! Веселей, орлы! Давай-давай! Кони не люди – все пожрут.
– А что, лошади у вас и сало едят? – недоверчиво спросил Огиенко.
Сержант даже руками развел:
– Ну, братец, ты меня просто удивляешь. Что же они у нас, татары, что ли? Это же русский артиллерийский конь!
Невдалеке с беспечным видом прохаживались курсанты из задержавшихся «старичков» в вылинявших за лето гимнастерках. Они бросали на нашу команду насмешливо-любопытные взгляды. Нам говорили, ребята эти ждут отправки на фронт. Мне показалось, что такое обилие еды привело их в возбуждение. Или, может быть, это было тайное предвкушение? Не станут же лошади в самом-то деле лопать свиное сало. За год войны большинство из нас успели познать истинную дену и вкус хлеба. А потому я и сам с нескрываемым сожалением смотрел на горы снеди и представил, как Огиенко жрал по ночам втихаря, укрывшись с головой потертым пыльным одеялом.
Ким Ладейкин, низенький юркий паренек с озорными глазами и нестираемой улыбкой, с первых же дней проникся желанием покровительствовать мне, хотя внешне мы были полнейшими антиподами. Так вот этот самый Ким уже кое-что знал о нашем училище от замужней сестры Лолы, которая была эвакуирована именно в этот город. Здесь готовили командиров стрелковых, пулеметных и минометных взводов. В минометный батальон рвались все. Как ни крути, а почти артиллерия, белая кость.
– На мандатной говори, что ты влюблен в математику, – поучал меня Ладейкин, – что даже во сне извлекаешь квадратные корни. Тогда еще могут взять. Тут уж так: не зевай Фомка, на то и ярмарка. Сестра по секрету говорила, что в минометный попадет только один из пяти. – Он поднял кургузый указательный палец с обгрызенным ногтем. – Обидно будет, если тебя зачислят в какие-нибудь стрелки и мы окажемся в разных батальонах.
Ким говорил со знанием дела, и можно было подумать, будто вопрос о его зачислении в минометчики давно решен.
Однако на мандатной комиссии, куда нас привели строем прямо из конюшни, все обернулось самым неожиданным образом. Я постеснялся врать и ничего не сказал о любви к математике, поскольку, если быть до конца честным, то не совсем уверен, что и сейчас твердо помню всю таблицу умножения. И тем не менее меня и большинство моих новых друзей зачислили в минометчики, а Киму не помогли ни его дружба со всякими тангенсами, ни знакомство сестры с влиятельными лицами. Ему прямо сказали, что одной математики в этом деле мало, надо еще таскать на вьюке плиту батальонного миномета, а сам Ладейкин не вышел комплекцией для такого деликатного занятия: рост – метр шестьдесят и всего пятьдесят один килограмм вместе с нестираными носками. А жаль, Ким Ладейкин, похожий на шустрого мышонка, был щедр душой и нравился мне. Я говорю «был», потому что с этого момента он стал для меня человеком, безвозвратно утерянным: все три стрелковых батальона находились совсем на другой территории, хотя и не слишком далеко от нашего расположения.
После мандатной комиссии нас всех повели в баню. Несмотря на то, что мы старались идти в ногу, колонна будущих минометчиков растянулась на целый квартал.
В санпропускнике стригли под нулевку тех, кто избежал этой участи на призывном пункте. У нас отобрали все личные вещи, кроме записных книжек, фотографий и карандашей. Потом направили в моечный зал, а наше скромное имущество тут же погрузили на маленькие вагонетки и через распахнутые железные двери вкатили в мрачное, пышущее зноем чрево дезинсекционной камеры, которую все панибратски называли вошебойкой. И делом это было не лишним, если учесть, что большинство из нас долго ехали в битком набитых теплушках и порой спали прямо на заплеванном полу в станционных залах ожидания.
У входа в моечное отделение какой-то голый человек выдал нам по кусочку серого хозяйственного мыла величиной в половинку спичечного коробка, строго-настрого наказав, чтобы обмылки после бани сдавались лично ему. Поскольку на голом человеке не было никаких знаков различия, то и должного уважения к нему никто не проявлял.
За дверью свет электрических лампочек, окруженных лунным ореолом, едва пробивался сквозь густые клубы пара. Плескалась вода, гремели железные шайки. Под каменными сводами было гулко, словно в подземелье. В белесом тумане блуждали человеческие тени.
– Глянь-ка на ту скамейку, – сказал Заклепенко, очередной раз возвращаясь с тазиком от крана.
Возле окна на мокрых досках скамьи, подложив под голову опрокинутую шайку, безмятежно дрыхнул все тот же Сенька Голубь, чему-то улыбаясь во сне.
– Представляешь, – говорил Витька, намыливая голову, – этот подлец подвел под свою лень теоретическую базу. Накопление энергии… Потом она, видишь ли, пригодится на фронте. Живой аккумулятор! Талант?
Рядом с Голубем долговязый Лева Белоусов обрушил на себя из тазика целую Ниагару, но Голубь и ухом не повел. А Левка тем временем довольно покрякивал, и капельки воды дрожали на его длинных белых ресницах.
Тут же по проходу бегал крепыш Сорокин из Токмака, отбивая ладошками на круглом тугом животе знакомый походный ритм: «старый барабанщик, старый барабанщик, крепко спал, крепко спал…»
– Вы, кто украл мыло? – кричал он, но по всему было видно, что пропажа его совсем не волнует и шумит он исключительно из любви к искусству.
Ягодицы у Гришки Сорокина были такими красными, будто по ним долго хлестали березовым веником.
В предбаннике нам выдали белье и тонкие летние портянки. Невысокий и ладный старшина с девичьей талией и быстрым пронзительным взглядом выглядел слишком молодо и несерьезно для такой ответственной должности. Увы, в своем заблуждении мне пришлось убедиться слишком скоро.
Белье по росту старшина прикидывал очень приблизительно, на глазок. Неудивительно, что рукава нижней рубашки с трудом прикрывали мои острые локти, а Сорокину пришлось подворачивать кальсоны, чтобы не запутаться.
Потом мы получили защитные хлопчатобумажные гимнастерки с отложными воротниками, шаровары и черные трикотажные обмотки, свернутые наподобие бинта. Единственное, чему здесь уделялось серьезное внимание, это подбору обуви. Мы подходили к горе ботинок из вывернутой кожи, которые были свалены прямо в углу. Тут остро пахло шорной лавкой. Мы примеряли ботинки до тех пор, пока не оставались полностью удовлетворенными. Нам выдали пилотки и шинели. Шинели выглядели невсамделишными, как игрушечная мебель. Они были сшиты из толстой зеленой байки, из какой обычно делают одеяла. Однако торговаться не приходилось, и мы, попрятав в карманы еще жесткие новенькие петлицы с золотой тесьмой по краям, стали наскоро прикреплять звездочки к пилоткам. Я не сразу заметил, что пилотка досталась мне совершенно невероятного размера. Даже при нездоровой фантазии трудно было представить себе голову, на которую ее шили.
Ребята потуже затягивались армейскими поясами и, ощущая непривычную легкость во всем теле, розовые, распаренные, выходили на улицу, продуваемую приятным сквозным ветерком.
Теперь нас трудно было узнать. Не скажу, чтобы форма сидела на нас слишком красиво, но выглядела она достаточно опрятной. И, хотя со стороны могло показаться, будто мы потеряли свое лицо, утратили индивидуальность, нас это уже не волновало. Неожиданно для себя я ощутил внутреннюю взаимосвязь со своими товарищами. Она превратила нас из случайных попутчиков и одиночек во что-то единое, монолитное, сплоченное. Наверное, каждый вдруг почувствовал свою силу и защищенность в этом мире, неуязвимость от всяких случайностей, которые легко могли угрожать любому из нас в отдельности.
В течение ночи на 15 августа наши войска вели бои с противником в районах Клетская, северо-восточнее Котельниково, а также в районах Минеральные Воды, Черкесск, Майкоп и Краснодар.
На других участках фронта никаких изменений не произошло…
Из сводки Совинформбюро.
2. ОТЦЫ-КОМАНДИРЫ
– Абросимов!
Витька толкает меня в бок:
– Женька, спишь?
Спохватившись, ору во все горло:
– Я-я!
– Баранников!
– Белоусов!
– Блинков!
«Я», «я», «я» – как мячик отскакивает от строя. Старшина первой роты Пронженко, тот самый, что выдавал нам белье в бане, заканчивает перекличку. Мы стоим лицом к казарме, выстроившись в одну длинную шеренгу.
– Внымання, – звучит его резкий голос. Головни уборы знять!
Старшина подходит к Белоусову и тычет в грудь острым как гвоздь пальцем. Движения у него быстрые и уверенные.
– Марш на правый хланг. Бигом, биго-ом! Цэ тоби нэ до тэщи на блыны…
Потом палец его упирается мне в солнечное сплетение, отчего хочется поджать живот, и я отправляюсь следом за Левкой. Нас долго тасуют, точно карты в колоде, переставляя с места на место, пока не выстраивают строго по ранжиру. До сих пор мы становились в строй не по росту, а скорее по интересам. Отсчитав справа нужное количество людей, старшина скомандовал: «Три шага вперед» – и объявил нам, что с этого момента мы являемся курсантами первого взвода первой роты минометного батальона.
Управившись с формированием взводов, Пронженко долго мучил нас проповедью о том, каким святым местом почитается в училище казарма и что представляет собой внешний вид курсанта. Он окинул нас взглядом слева направо, словно из конца в конец пробежался по клавишам, и подошел к Гришке Сорокину:
– А ну, пидтягны брюхо.
Старшина расстегнул Гришкин ремень и, упершись коленкой, стал стягивать ему живот с такой силой, будто в руках он держал конскую подпругу. У Гришки даже глаза на лоб выкатились.
– Ну вот, – удовлетворенно кивнул старшина Пронженко, – зараз гарный хлопэць. – Для верности он еще попытался засунуть за пояс палец: – Колы тры пальца пролазе, цэ много, два – у самый раз.
Внезапно он весь преобразился, круче выпятил грудь и, сверкнув черными глазами, крикнул пронзительным, как у чайки, голосом:
– Рота-а, смирна! P-равнение направо!
Именно с той стороны к нам подходили четверо командиров в безукоризненно подогнанных шевиотовых гимнастерках, в начищенных до блеска хромовых сапогах, с портупеями через правое плечо. Все они были рослыми, сухопарыми, с отменной выправкой. К слову сказать, толстые, раскормленные в ту пору нам попадались редко и, как правило, составляли исключение.
Старшина повернулся, вскинул кулак к виску и так молниеносно разжал пальцы, что они щелкнули по козырьку фуражки. Чеканя шаг, он двинулся навстречу командирам:
– Товарыш старший лейтенант, рота…
– Отставить, – прервал рапорт тот, что шел впереди.
Даже надвинутая на лоб фуражка не помешала нам заметить, что весь он огненно-рыжий, как тот парадный конь первого маршала, которого любили изображать на картинах художники. И крупные веснушки на щеках, и, уж конечно, аккуратно подстриженные усы были такими же рыжими.
– Здравствуйте, товарищи курсанты! – обратился он к нам.
Мы ответили вяло и вразнобой. Пронженко не то смущенно, не то сочувственно пожал плечами:
– У них ще всэ впереди, товарыш старший лейтенант.
– Ну-ну, – покачал тот головой и махнул: – Вольно.
– Вольно! – эхом отозвался Пронженко.
– Я командир вашей роты, – бесстрастным голосом заговорил старший лейтенант. – Моя фамилия Мартынов. Предупреждаю всех: в подразделении у меня должен быть железный порядок. И зарубите себе сразу – послаблений не будет. А сейчас представляю: командир первого взвода – лейтенант Абубакиров, второго взвода…
Я с любопытством смотрел на своего будущего командира, который при упоминании его фамилии сделал неполный шаг вперед. Пожалуй, он был выше всех остальных из группы. Не случайно же из трех взводов ему дали первый. Позже я узнал, что наш лейтенант башкир, хотя лицо у него было скорее европейского склада – продолговатое, со слегка прищуренными серыми глазами и прямым костистым носом. И только острые скулы обнажали его азиатские корни. Взгляд лейтенанта был достаточно суровым, но не жестким. Абубакиров показался мне по-мужски красивым.
И еще одна особенность бросилась в глаза. Внешняя вылощенность уживалась в нем со свободой и раскованностью в движениях. Он не тянулся «во фронт», не разворачивал плечи, а, напротив, держался как бы расслабленно, даже немного сутулился, чтобы потом в нужный момент только чуть выше вздернуть сухой подбородок, распрямить спину и, щелкнув каблуками, без всякого напряжения вытянуть руки по швам. И все. Много позднее, когда мы видели его рядом с самим начальником училища, в позе нашего командира не было подобострастия ревностного служаки. Я думаю, ни один из начальников не осмелился бы повысить на него голос. Он был полон достоинства и самоуважения, да и поводов ни у кого не могло возникнуть, чтобы упрекнуть его за неточно или не вовремя выполненный приказ.
Когда наш взвод отвели в сторону, Абубакиров подошел к Сашке:
– Курсант Блинков? Это вы были старшим в команде? Превосходно, Я назначаю вас помощником командира взвода.
Мы были потрясены. Это что – судьба? Ну и везет же типу. Если он и дальше таким образом станет делать карьеру, голыми руками его не возьмешь…
– Абросимов и Соломоник, – продолжал лейтенант. – зайдете в каптерку после построения. Я попрошу, чтобы вам заменили пилотки. То, что надето на вас, в мрачную эпоху Николая Первого называлось треуголкой.
Мы не могли понять одного – откуда он узнал фамилии? Может быть, лейтенант изучал наши дела, где имелись фотографии? А предположить, кто будет курсантом первого взвода, можно было и по записи в графе «рост». Не знаю. Для меня это и по сей день остается загадкой.
Одноэтажное кирпичное здание казармы имело три входа. Один в центре и два по краям. У каждой роты был свой отдельный вход, пост дневального и пирамида с оружием, хотя внутри никаких перегородок не существовало. В левом крыле торцом к стенам тесно жались друг к другу составленные попарно двухъярусные железные койки. В центре оставался еще довольно широкий проход. Там удобно было проводить построения. Напротив столика дежурного – красный уголок, учебный класс и каптерка старшины, где нам выдавали постельные принадлежности.
Как только нас отпустили, мы с Борей Соломоником направились искать командира взвода. И тут я почувствовал, что робею при одной мысли о встрече с ним, словно это был не взводный, а какой-нибудь прославленный военачальник. Мало того, я неожиданно отметил в себе новую и довольно подлую черту – мне вдруг очень захотелось произвести на него хорошее впечатление и даже понравиться. Подозреваю, что такие же чувства испытывал и Боря.
Соломоник был родом из Житомира, где работал учеником провизора в аптеке. По вечерам бабушка заставляла его играть на скрипке. Ходили слухи, будто фашисты расстреляли почти всех его родственников, хотя сам он об этом никогда не рассказывал. У Бори был классический нос и темные бархатные глаза. Неестественно высоко приподнятые плечи как бы выражали постоянное недоумение – что же это, в конце концов, происходит? К тому же он страдал плоскостопием, и от этого походка его выглядела более чем странной. Соломоник резко отбрасывал ступни, будто все время пытался стряхнуть что-то, прилипшее к подошвам.
У дверей каптерки Боря остановился, вежливо снял пилотку – он вообще был очень вежливым человеком – и постучал в дверь.
– Да! – послышался голос старшины. – Заходьте.
Мы попытались протиснуться одновременно и едва не застряли в узких дверях. Пронженко перекладывал белье на деревянных стеллажах. Лейтенант Абубакиров сидел без фуражки у столика и что-то писал в толстой тетради. При виде нас он отложил карандаш и поднял голову. Темные волосы его были причесаны с исключительной тщательностью – волосок к волоску.
– Добрый вечер, – сказал Соломоник и слегка поклонился. – Вы просили зайти…
Губы лейтенанта дрогнули едва заметно, и по обе стороны от них четко обозначились скобочки веселых морщинок.
– Я не просил, – мягко, но с нажимом произнес он, – я приказывал.
Желая исправить невыгодное впечатление, которое мог произвести на взводного Соломоник, я вскинул руку к пилотке и бойко выпалил:
– Товарищ лейтенант, курсант Евгений Абросимов прибыл по вашему приказанию.
– Вот что, брат Евгений, – сказал Абубакиров, поднимаясь со стула. – Имя вам дали красивое, это точно, но при докладах оно ни к чему. Достаточно фамилии…
Пилотки мы все-таки поменяли, а перед ужином нам дали час свободного времени, и большинство ребят засели за письма в учебном классе. Мне писать было некому. Мать свою я почти не помнил, она умерла, когда мне не было и шести лет, двоюродной тетке я послал открытку еще из карантина, а самый близкий мне человек – отец – пропал без вести в первый же месяц войны где-то в Белоруссии. Он служил в инженерных войсках, командовал саперной ротой.
За неимением других дел можно было осмотреть казарму.
Я прошел на цыпочках мимо комнаты, где находился штаб батальона. Командира я так и не увидел. Но это ничего не изменило. Как выяснилось позднее, этот человек при всей своей внешней импозантности умудрялся оставаться незаметным, словно вместо фуражки носил шапку-невидимку. В роту он почти не заглядывал, и встречались мы исключительно на батальонных построениях, которые бывали не так уж часто. Адъютанта старшего, как в батальоне называют начальника штаба, мы видели еще реже. Он целыми днями сидел в своей комнате, как арестованный.
В красном уголке я застал только Сашку Блинкова и Юру Васильева – румяного блондина, эвакуированного из Ленинграда. Сашка что-то писал за столом, а Юра, засунув руки в карманы и весело насвистывая, с независимым видом разглядывал стенды, расставленные вдоль стен, и портреты великих русских полководцев. В глаза бросался плакат – белым по красному: «Приказ командира – это приказ Родины».
Но тут дверь в красный уголок отворилась, и на пороге этаким бездымным факелом возник командир роты. Без фуражки он казался еще рыжее. От его льдистых глаз веяло холодом. Своим взглядом он словно бы раздевал нас догола на морозе. Но странно, трепета перед ним ни я, ни мои товарищи, насколько можно было судить, не испытывали.
Васильев выдернул руки из карманов, а Сашка поспешно встал из-за стола. Старший лейтенант Мартынов выбросил вперед два пальца, будто вскинул старинный двуствольный пистолет:
– Фамилия?
– Курсант Васильев.
– Скверно, курсант Васильев. Это вам не конюшня. Здесь портреты, извлечения из уставов, а вы свистите…
– Говорят, денег не будет, – попытался я разрядить обстановку.
Мартынов удивленно поднял брови:
– Не стоит волноваться, у вас их не будет, даже если вы вообще свистеть не умеете. – И он вышел, оставив нас в полной растерянности.
– Интересно, однако, – как бы про себя сказал Сашка, снова садясь на место, – очень интересно…
– Что, что интересно? – спросил я.
– А не этот ли Мартынов убил Михаила Юрьевича Лермонтова?
Юрка Васильев стукнул кулаком по столу.
– Гнедой! – припечатал он командира роты.
– Какой же Гнедой, если он рыжий, – рассмеялся я.
– Все равно Гнедой, – упрямо повторил Юрка.
Ребята были возбуждены, а я смотрел на них и посмеивался. О своих товарищах я знал немного, хотя и в пути, и в карантине все только и делали, что вспоминали про дом да смаковали всякие истории из гражданской жизни.
Про Сашку я слышал лишь то, что отца своего он потерял рано, не успел окончить семилетку – похоронил мать. Поступил в геологоразведочный техникум, но в позапрошлом году после отмены стипендий бросил его и махнул с родного Алтая в Алма-Ату к дядьке устраиваться на работу. Были у него еще братья. До войны старший служил в Красной Армии, а средний работал сельским учителем. Теперь нет обоих. Первый погиб под Москвой год тому назад, а на другого похоронка пришла недавно. Сашка всего-то и знал о нем, что могила его находится посреди донской степи, где вокруг нет ни деревца, ни кустика, ни другого приметного знака…
У Юрки все сложилось иначе. Жил он в Ленинграде. В самом начале войны отца забрали на фронт. Тяжело раненный, он попал в тыловой госпиталь. В ноябре прошлого года выписался оттуда полным инвалидом. Обратно в осажденный город его, понятно, не пустили, и поселился он в Москве у своей сестры, которая жила в глухом переулке возле Ильинских ворот. Юркина мать работала в конструкторском бюро на заводе и выехать из Ленинграда не захотела. А позднее это стало почти невозможным. Единственное, что она сумела сделать, это выпроводить сына в Москву. Юрка сопротивлялся, по мысль о беспомощном отце окончательно решила дело. А совсем недавно они узнали, что мать умерла от голода в самом конце прошлой блокадной весны…
