Текст книги "Ветер удачи (Повести)"
Автор книги: Юрий Абдашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 22 страниц)
– Куда они прутся? – поднял голову Кирилл. – Прямо под пули. Может, затевают что?
– А шинели-то серые, – заметил Федя.
– Да ведь это же наши, – подскочил Кирилл. – Наши!
– Погоди, дорогой, спокойно, – нахмурился сержант.
Четверо неизвестных так долго тащились по лугу, что у Кирилла терпение лопнуло.
– Да что они, три дня не ели, что ли?
У первого, который был ростом пониже, что-то темнело на поясе, похожее на кобуру пистолета. Второй и вовсе, казалось, не имел при себе оружия. И только у двух последних из-за плеч откровенно торчали стволы карабинов. Длинная кавалерийская шинель отстававшего целиком скрывала его ноги.
– Вторая-то баба, однако, – определил Федя.
– Какая баба, дорогой? – возмутился Шония. – Женщина. Жен-щи-на! Спокойно, спокойно, пусть подойдут ближе.
Когда незнакомцы добрались до самой подошвы гряды и поднялись ко второму уступу, Костя шагнул к краю обрыва и резко окликнул их:
– Стой! Кто идет?
Шедший впереди вздрогнул от неожиданности, и рука его машинально потянулась к поясу.
– Руки! – Костя вспрыгнул на торчавшую плиту и встал в живописной позе, держа автомат наизготовку.
– Свои, – обрадованно ответил первый, поднимая руки и показывая, что в них ничего нет. – Я младший лейтенант Киселев.
– Бросай оружие! – скомандовал Костя. – По одному наверх, живо!
Киселев неохотно вытащил из кобуры пистолет и продолжал нерешительно вертеть в руках. Боец, одетый в кавалерийскую шинель, послушно стащил карабин и откинул его в сторону. Предпоследний, что был выше всех ростом, немного помешкав, пожал плечами, но все же последовал его примеру.
– Бросай, я кому сказал, – с явной угрозой повторил Костя.
– Тут кругом камни, жалко, – ответил Киселев. – Щечки эбонитовые – разобьются…
– Я тебе покажу щечки!
Киселев нагнулся, положил пистолет на плоский камень и стал карабкаться по склону, хватаясь за острые края блоков. Когда он поднялся на седловину, сержант приказал Силаеву обыскать его.
– Послушай, – Киселев отступил на шаг, – я командир Красной Армии, младший лейтенант…
– Это с какой стороны посмотреть, – говорил Костя, пока Силаев ощупывал у Киселева бока и карманы. – Если с левой стороны, то вы действительно младший лейтенант, если с правой – рядовой боец.
Киселев покосился на свою защитную фронтовую петлицу и смущенно пожал плечами:
– Ты смотри, действительно. Потерял кубарь…
– Документы есть?
– А как же, удостоверение личности, – и он, сдвинув портупею и отстегнув крючок на шинели, полез в карман гимнастерки.
Костя придирчиво осмотрел удостоверение, бегло сличил фотографию с оригиналом. Он был еще очень молод, этот Киселев. От усталости или от голода у него заметно ввалились глаза и запали щеки.
– Командир минометного взвода, – укоризненно сказал Костя. – А где же ваши минометы?
На скулах младшего лейтенанта вздулись желваки:
– Мы из окружения вырвались. Минометы в реке утопили. Люди погибли. Все до одного. Даже раненых не осталось. Трудно представить, что там было… – Губы его задрожали. – Мы четверо суток ничего не ели…
– Это ваши люди? – кивнул в сторону Шония.
– Вот тот длинный, Володя Конев, пристал по дороге, а другой красноармеец мой. Ездовой Азат Кадыров. – Он покашлял в кулак. – Узбек. По-русски говорит плохо, но все понимает.
– А хромает почему? Ранен, что ли?
– Ерунда, натер ногу.
– А девушка?
– Была санинструктором в роте.
– Почему была? – спросил сержант.
– Потому что роты больше не существует, – помрачнел Киселев.
– Подымайтесь! – махнул рукой Костя остальным.
Девушка стала взбираться на кручу, а боец в длинной шинели все стоял в нерешительности, поглядывая на валявшиеся карабины.
– Пинтопка, брат? – спросил он.
– Давай! – разрешил Шония. – И пистолет командира подбери.
Девушка оказалась на полголовы выше Киселева. У нее было широкое открытое лицо, светлые глаза и потрескавшиеся губы. Стриглась она по-мужски.
– Военфельдшер Сулимова, – представилась она, все еще тяжело дыша. – Лина Сулимова. Документов у меня нет, – добавила она, – только вот комсомольский билет. Вы не представляете, мы так счастливы, что дошли до своих. Прямо не верится…
– Клянусь, мы счастливы не меньше, – улыбнулся Костя, взглядом окидывая девушку с ног до головы. – Сержант Шония, старший в группе заслона. Силаев! – крикнул он начальственно. – Доставай, что там у нас осталось. Надо, понимаешь, скорее людей накормить. Другов, прими у красноармейца оружие.
– Кто такой? – подошел Костя ко второму бойцу. Тот был довольно высок, и на вид ему можно было дать лет тридцать. Щеки его обросли густой неопрятной щетиной, напоминавшей затертую сапожную щетку. Особенно бросался в глаза приплюснутый нос.
– Боец Конев, – вяло ответил он. – Служил в полковой разведке.
«Сломана переносица, – отметил про себя Костя. – Уж не уголовник ли?»
– Из окружения? – спросил он.
– Громче говорите, – подсказала военфельдшер, – он контуженый.
– Из окружения? – повысил голос Костя. Красноармеец вздрогнул, как от удара, и зрачки его расширились.
– Нет! Не был я ни в каком окружении! – крикнул он с непонятным ожесточением. – Привыкли, чуть что – в плену, в окружении. На задании был. Выходили кто как мог. Кто уцелел, тот и вышел.
– А документы какие-нибудь сохранились?
– Чего-чего? – не расслышал боец.
– Документы, говорю, есть?
Конев шагнул к сержанту и, оттянув мочку уха, подставил ему голову:
– На, смотри! Кровь засохшую в ушах видишь? Вот это и все документы. В разведке мы были, понял? Документы командиру взвода сдали. Порядок такой. Пора знать…
Костя только сейчас заметил, как лихо этих людей потрепала судьба. Оборванные полы шинелей висели бахромой, а у младшего лейтенанта возле самого кармана зияла дыра с обуглившимися краями. На разбитых кирзовых сапогах налипла в несколько слоев грязь.
У Кадырова вид был особенно жалкий. Большая, потерявшая форму пилотка была натянута до ушей, будто сырой пирог с маху надели ему на голову. Измазанная глиной кавалерийская шинель выглядела явно с чужого плеча.
– Что это он у вас одет как пугало? – спросил Шония у младшего лейтенанта.
– Свою шинель в бою потерял, – объяснил Киселев, – а это… Это мы уже с убитого сняли…
Прибывших накормили манной кашей, щедро выложив в нее последнюю банку тушенки, а вместо чая в кипяток налили побольше сгущенного молока из НЗ. О том, что люди несколько дней голодали, можно было догадаться и без расспросов.
Когда Киселеву дали ложку и придвинули котелок, рука его заметно дрожала. Он помял, помассировал горло. По всей вероятности, его мучили голодные спазмы. Конев, прежде чем есть, понюхал кашу. Жевал он угрюмо и сосредоточенно. Кадыров, напротив, ел шумно и быстро, низко наклонив голову, словно боялся, что у него отнимут котелок. И только Лина старалась не ронять достоинства, вроде бы очередной раз пришла на обед в тыловую военторговскую столовую.
– Оружие нам вернешь? – уже допивая кипяток, спросил Киселев.
– Не положено, понимаешь? – смутился Костя. – Служба…
– А если немцы сейчас полезут?
– Другое дело, дорогой. Совсем другое дело. Думаешь, мы вам не верим, да? На, забирай свой пистолет! Не жалко. Но мне, понимаешь, неприятности будут. Завтра старшина придет, отведет вас на заставу, там все получите.
Кирилл всячески подавал сержанту знаки: отдай, мол, не видишь – свои. Но Костя отвернулся, будто ничего не замечает. Конев сидел нахохлившись.
– Винтовку бы почистить положено, – как-то невпопад сказал Конев младшему лейтенанту. Он явно не слышал его разговора с сержантом.
– Нельзя! – крикнул ему на ухо Киселев. – Отобрали у нас оружие.
– Совсем?
– До особого распоряжения. Говорят, проверят нас, тогда вернут.
– Опять за старое? Опять, суки, за старое?!
Костя побледнел и сжал кулаки.
– Володя, миленький, не шуми, – бросилась к нему Лина, – тебе покой нужен.
– Покой нужен им, – Конев ткнул пальцем в сержанта, – этим мародерам! – Он весь трясся, на губах белой пленкой выступила пена. – Вечный покой в братской могиле!
– Володя, ты что говоришь, опомнись, – уговаривала его Лина, держа за плечи.
– Пошла вон, стерва! – гаркнул он, сбрасывая ее руку. И уставился на Федю. – Глянь, морды понажрали…
– Конев, прекрати! – крикнул Киселев.
Но тот уже шагнул к Косте:
– Отдай винтовку по-хорошему, добром прошу.
– Не отдам, не имею права!
Глаза Конева побелели, плоский нос раздувался. Он был сейчас явно невменяем.
– Перестань, – снова крикнул Киселев, вставая между ним и сержантом. – Я тебе приказываю, слышишь? А то дождешься – свяжем.
– Это вы завели меня в ловушку! – повернулся к нему боец. – Только хрен у вас такой номер прорежет. Уйду назад, откуда пришел, и все тут.
Он оттолкнул Киселева и пошел к спуску. Костя загородил ему дорогу.
– Умом тронулся, да? – сказал он. – Хочешь, чтоб расстреляли как дезертира?
Конев присел, ощерился, точно зверь, готовящийся к прыжку, и вдруг выхватил что-то из-за голенища. На солнце сверкнуло лезвие финки.
– С дороги!
Костя отскочил назад.
– Остановись! – крикнул он. – Пристрелю!
Федя поднял винтовку и пальнул в воздух. Конев метнул на него взгляд и неожиданно, резко отпрянув в сторону, бросился бежать вправо по хребту.
Федя спокойно поднял ствол и стал ловить беглеца на мушку. Подскочил Кирилл, толкнул снизу винтовку:
– С ума сошел, он же больной, он контуженый! – И сам бросился вдогонку. – Стой, – закричал Кирилл, – стой! Там мины!
Услышал его Конев или нет, но он тут же рванулся влево, взлетел на сланцевый гребень, сорвался, повис на руках и спрыгнул на уступ. Кирилл даже зажмурился. Он был уверен, что Конев костей не соберет. Но тот уже мчался вниз. Упал, проехался на спине по щебнистой осыпи, вскочил и снова побежал к валунам, делая на бегу заячьи «скидки», ныряя между камней.
С площадки резанул пулемет. Это Костя с отчаяния решился на последний шаг. Кирилл бросился назад, размахивая длинными руками, как мельничными крыльями:
– Не стреляйте! Не надо!
Пулемет умолк. Сержант поднялся, бледный, вытирая со лба пот.
– Зря вы, ребята, – сказал Киселев. – У него это пройдет, и он вернется. Деваться ему все равно некуда. Не пойдет же он к немцам сдаваться.
– А черт его знает, – пробормотал Костя.
– День-два походит и остынет. Жрать-то надо. У него ведь, кроме этой финки, и оружия-то нет.
Все были взволнованы случившимся. Возбуждение проходило медленно. За что ни брались, все валилось из рук. Лина, расстроенная до слез, сняла шинель и разложила ее посушить на солнце.
– Может, помоетесь, товарищ военфельдшер? – предложил Костя. – Вода свежая, утром натаскали.
– Для начала бы вздремнуть полчасика, потом уж…
– Спускайтесь в блиндаж, там нары.
– Доконал девку Володька, – покачал головой Киселев.
– Все-таки откуда он взялся, этот псих?
– Да мы его только позавчера встретили. Ну, обрадовался он, предлагал вместе партизан искать. Я ему говорю, тут фронт, какие сейчас партизаны. Давай к своим пробиваться. А он: я, мол, к своим уже раз пробивался из окружения. В октябре сорок первого под Вязьмой. Потом шесть месяцев в сортир под конвоем водили. Проверяли все. Лина стала объяснять, что ему, дураку, лечиться надо. Кое-как уговорили.
Подошел Кадыров, тяжело волоча ноги, остановился, потупившись.
– Чего тебе? – спросил Костя.
– Давай пинтопка, назад пинтопка давай, – забубнил он.
– Не положено, Азат, – ехидно пояснил Киселев. – Не положено. Кто тебя знает, чем ты там внизу занимался. Может, ты немецкий шпион. Может, ты душу шайтану продал.
– Какой шайтан? – Красноармеец стиснул маленькие сухие кулаки. – Мой стрелял, мина бросал, – и он жестом показал, как опускал мины в ствол миномета. – Когда все убитый был, мой пинтопка не терял, один штык терял… – Лицо его вдруг искривилось судорогой, запрыгали губы, и по темным щекам грязными ручейками потекли слезы.
– Может быть, хватит на сегодня спектаклей! – вскочил Костя. – Ну чего разревелся? Пойди умойся. Другов, отдай им оружие. Клянусь, подведут меня под монастырь…
– Чего волноваться, там все равно ни одного патрона, – успокоил его Киселев, щелкнув затвором.
Получив пистолет, младший лейтенант заметно воспрянул духом. Он подробно рассказал, как их поредевшая в боях часть отходила вверх по горной реке. Его взвод – всего два батальонных миномета – вместе с остатками стрелковой роты был в прикрытии. Они отставали от основной колонны более чем на километр, подрывали и жгли за собой мосты, отбиваясь от наседающего противника. И тут впереди послышались взрывы гранат и трескотня автоматов…
– Это, верите, было полной неожиданностью, – рассказывал Киселев. – Стало ясно, что колонна нарвалась на засаду. Ущелье узкое, не развернешься. Видимо, немцы сумели каким-то образом опередить нас и зайти с тыла. Скорее всего они пропустили головную заставу, а основное ядро встретили таким шквальным огнем, что головы не поднимешь. Их, сволочей, не видно, а мы – вот они, как на блюдечке. Сзади теснят, вперед не сунешься, кругом отвесные скалы да река…
Младший лейтенант вытер со лба пот и помолчал некоторое время. Он был совсем, совсем молодой. Может быть, чуть постарше Силаева.
– Закурить не найдется? – спросил он устало.
Костя с готовностью развязал кисет.
– Короче, никто не вышел, – сказал Киселев и шумно сморкнулся двумя пальцами. – Все там остались. Вы когда-нибудь видели бойню? Я не видел. Но теперь знаю, что это такое. Лежат вповалку друг на дружке… У меня всех побило. Последние мины мы с Азатом уже вдвоем выпустили, последние патроны расстреляли. А тогда – минометы в речку и сами на тот берег. Местами-то с головой было. Азат чуть не потонул. Вода ледяная, об камни бьет. В тот момент ничего не чувствовал. Как выбрались на другую сторону, до сих пор не знаю. Помню только, в кусты нырнули, а тут, на счастье, сухое русло. Ложбина в горе промыта. По ней-то мы и пошли. Там вскорости Лину встретили. Она раненого на себе тащила. Тоже насквозь мокрые и оба в крови. Сели, воду из сапог вылили и дальше, дальше. Раненого по очереди волокли. Только умер он на второй день. В шею был ранен. Похоронили кое-как. Шинель его Азату досталась.
– А что, немцев так ни разу и не встретили? – спросил Костя.
– Вчера чуть было не нарвались. Вовремя голоса услышали. Пришлось обходить, прятаться. Без патронов, с пустыми руками немного навоюешь. А карты нет – и вовсе как слепые. Шли вверх по ручьям, главный водораздел искали. На вас мы случайно вышли.
– А что за части у немцев, не слыхали?
– Эдельвейсы, черт их подери. Первая альпийская дивизия. Полк вот забыл, наши разведчики говорили…
– Ладно, отдыхайте, – сказал, поднимаясь, Костя, – набирайтесь сил. До вечера времени много. Это мне теперь глаз не сомкнуть.
Силаев отозвал его в сторону.
– Оружие ты им, однако, зря вернул, – шепотом заговорил он. – Помнишь, о чем капитан говорил?
– Ты что, за шпионов их принимаешь? – рассмеялся Костя.
– Да не-е, я не о том. Инструкция… Для чего же нас тут поставили? И Кирилл твой чумной какой-то. Долбанули бы этого дезертира, и делу конец. А теперь думай…
После ужина Силаев заступил на пост. Погода начинала портиться. Костя спустился в блиндаж. Киселев о чем-то возбужденно рассказывал Кириллу. Остальные тем временем разжигали огонь в печке. Снаружи доносились резкие порывы южного ветра. Похоже было, что снова дождя надует.
– Лина у нас героическая девушка, – говорил Киселев. – Представляешь, одна раненого через речку…
– Надо же, – засмеялась санинструктор. У нее были покатые округлые плечи и широкие в кости крестьянские руки.
– Я серьезно, братцы. Жертвенность в характере русской женщины. Война – ее призвание.
– Что ты, – встрепенулась Лина. – Война – это прежде всего беда. Если у меня и есть настоящее призвание, так это доить коров. Мне корова сроду давала молока на два литра больше, чем остальным.
– Выходит, слово особое знаешь.
– Это точно. У нас говорят: ласковое словечко и скотине любо. Еще девчонкой, помню, была, в хлеву приберу, все выскребу, соломки свежей постелю, занавески марлевые на оконце повешу. Цветы даже приносила. Дою коровушку, лбом к теплому животу прижмусь, а сама песни ей напеваю. Молоко в подойник – цвирк, цвирк. Она слушает, ушами водит и глаз большой, выпуклый косит на меня. Реснищи вот такие…
– С коровой проще, – вздохнул Костя.
– Это точно, – подтвердил Кирилл, – не те проблемы.
– Сержант, про Володьку не думай, – махнул рукой Киселев. – Никуда не денется.
В трубе зашумело пламя, запахло горячей кирзой и распаренным сукном шинелей. Младший лейтенант, выспавшийся и теперь захмелевший от сытости, поправил на плече портупею и вдруг стал напевать простуженным голосом:
Пусть другой вернется из огня,
Снимет боевые он ремни…
Лина,
пожалей его и, как меня,
Нежно, крепко обними…
Сулимова потрепала его по голове.
Пихтовые дрова трещали, постреливая через открытую дверцу жаркими искрами. Железные бока печки раскалились до вишневого цвета, бросая на лица багровые отсветы.
8
Дав короткую передышку на один-единственный день, будто специально для того, чтобы люди смогли обсохнуть и воспрянуть духом, небо снова отгородилось от них плотной завесой туч. Почти всю ночь не переставая резал косой дождь. При сильных порывах ветра он всплесками барабанил по натянутой плащ-палатке. Только утром дождь прекратился на короткое время, и, пользуясь этим, все выбрались наружу, чтобы помыться и поразмять кости.
Временами на перевал наталкивалось одиноко блуждающее облако, и тогда все тонуло вокруг в белесоватой мути, словно в курной бане, когда там хорошенько наддадут пару. Облако мягко обволакивало, забивало легкие, и становилось трудно дышать.
Кирилл все время думал о Коневе. Где его носит под этим дождем? А может, он и вправду решил податься к немцам? В это не хотелось верить.
Лина закатала рукава выше локтя и широко расстегнула ворот гимнастерки. Азат сливал ей в пригоршни воду. Шея и руки у санинструктора были белые, не тронутые загаром. Защитную хлопчатобумажную юбку распирали мощные бедра, казалось, она вот-вот треснет по швам. Шония и Киселев украдкой наблюдали за ней, впрочем, делая вид, будто Лина их вовсе не интересует.
Снова пошел дождь, и младший лейтенант направился к блиндажу.
– Как думаешь, – повернулся он к Косте, – меня сразу пошлют на передовую?
– Наверное, отдохнуть дадут.
– На кой черт мне их отдых…
– Наши идут! – раздался вдруг торжествующий возглас Кирилла. – Старшина и еще двое.
– Наш Остапчук никогда никуда не опаздывает, – сказал Костя. – По нему часы проверять можно.
Вместе со старшиной на перевал пришли политрук роты Ушаков и молчаливый пожилой боец Саенко, которого в роте старались использовать на всяких хозяйственных работах. На нем красовалась кубанка с полысевшим каракулем. Поверх нее он натянул серый башлык, длинные концы которого были замотаны вокруг шеи. Саенко вел под уздцы навьюченную лошадь. Все трое тяжело переводили дух и с любопытством поглядывали на неожиданное пополнение. Их тяжелые, набухшие от дождя шинели стояли колом.
Слушая доклад сержанта о событиях последних дней, Ушаков только хмурился и кивал. Мокрая брезентовая фуражка с прямым козырьком не могла скрыть смертельной бледности на его скулах и побелевшем кончике носа. Он хрипло дышал и держался за грудь.
Ушаков пригласил в блиндаж Киселева и его спутников, а бойцы заслона так и ринулись к старшине: больше всякого продовольствия они ждали писем.
– Нема, хлопцы, – развел руками Остапчук. – Оце, мабуть, ще пышуть. Шось наша полева пошта плохо робэ. Ото з Москвы пысьма аж через той… Ташкэнт шлють, – кисло пошутил он.
– Ну это далеко – Москва, Сибирь, понимаешь? – возмущался Костя. – А я, дорогой, из Очамчиры письмо жду. Тут раз-два пешком дойти можно.
– Оце тоби, Шония, подарунок замисть пысьма, – запуская руку в карман шинели, объявил старшина. – Пэрчина! Горлодер. Щоб дома нэ журылысь.
– Спасибо, Остапчук, спасибо, дорогой. Живи сто лет! – обрадовался подарку Костя и тут же спросил: – А что с нашим политруком, болен он, что ли?
– Асма у його, – сердито махнул рукой старшина, – трудна жаба! А он у ци, у горы. Нэ вдержишь…
Когда развьючили лошадь и затащили продукты в блиндаж, политрук уже заканчивал разговор с киселевцами. Судя по всему, результатами его он был доволен.
– Мне б и с вами троими потолковать, – подозвал он Шония. – За этим и шел. – Он повернулся к Остапчуку. – Прикажите Саенко, пусть побудет за наблюдателя, пока мы тут управимся.
Ушакову хотелось остаться с бойцами заслона наедине, но и под дождь выгонять людей было как-то не с руки. Народу в тесном блиндаже набилось так много, что стало душно и пришлось откинуть плащ-палатку. Свет, проникший через проем, сделал заметной густую сетку мелких морщинок на лице политрука.
Ушаков снял фуражку и пригладил редкие волосы.
– Когда мы шли сюда, – сказал он, – я все думал, с чего бы начать. Мне ведь по должности и по совести коммуниста положено поднимать боевой дух в подразделении. А задача эта сейчас не из легких: положение наше скверное, хуже некуда… Подумал, может, сказать какие-то общие слова о чести, о славе, об Отечестве. Вспомнить, наконец, о комсомольском долге, о героях-панфиловцах. Такие разговоры бывают нужны и полезны. Но не сейчас… – Он замолчал и полез в карман за табаком. – Сейчас нужно что-то другое, совсем другие слова, я бы сказал, ошеломляющие, как удар электрического тока. В конце концов, всем нам пора встряхнуться, заново осознать себя. И решил: нет ничего ценнее доверия к товарищу, нет ничего лучше правды.
Заметив, что политрук катает в пальцах свернутую «козью ножку», Костя поспешил чиркнуть зажигалкой. Ушаков прикурил и кивнул благодарно, разгоняя дым.
– На Сталинградском фронте немцы практически подошли к Волге, – сказал он. – Судя по всему, там развернутся серьезные сражения. Позавчера в дивизии был бригадный комиссар, член Военного совета армии… – Ушаков некоторое время колебался, нужно ли быть уж настолько откровенным, принесет ли пользу его обнаженная правда. Потом расстегнул воротник, словно ему не хватало воздуха, и вытер выступившую на лбу испарину. – Еще пятнадцатого августа противник занял Клухорский перевал, неделю назад сбил наши заслоны и прорвался на Санчаро, тут, рядом, а двадцать первого фашисты подняли свой флаг на вершине Эльбруса…
– Ва-ах! – Костя изо всей силы хватил кулаком по нарам, сдавил лоб растопыренной пятерней, что-то бормоча на родном языке. Было неясно, шепчет ли он заклинания или матерится. – Сами водили, сами дорогу показали…
Политрук посмотрел на сержанта без осуждения.
Другов чувствовал, как у него от волнения холодеет кожа между лопатками. Федя Силаев сидел с приоткрытым ртом, ловя каждое слово.
– И все же, – хрипловатым голосом продолжал Ушаков, – неудачи я считаю временными. Ведь здесь, на Кавказе, на двоих наших приходилось до сих пор по три немца. Они имели двойной перевес в артиллерии, О танках и самолетах я уж не говорю, их у противника раз в десять, наверное, больше. И все-таки на Марухском перевале мы пока еще держимся. На днях к нам назначен новый командующий. Талантливый боевой генерал. Товарищи знают его по корпусу. На заставу пришло дополнительное подкрепление, человек двадцать. Всех отправили туда же, на Левую Эки-Дару. С ними старший лейтенант и весь комсостав роты. Там сейчас жарко. Вот такие, стало быть, у нас новости…
– Что же делать теперь? – как-то само собой вырвалось у Кирилла.
Ушаков жадно затянулся несколько раз подряд, бросил окурок в открытую печь и оглядел лица людей, расположившихся на скрипучих нарах, сидевших на корточках, подпиравших притолоку. Они были сосредоточенны и серьезны, как полководцы на военном совете. Он видел: они ощущают свою причастность к великим событиям.
– Сейчас наша главная задача, – оказал политрук, потирая ладонью левую половину груди, – выиграть время, удержать перевалы до первого серьезного снегопада. Зимой тут никто не пройдет. Даже туры, на что уж вечные обитатели поднебесья, и те с наступлением зимы спускаются в долины. Пока мы будем накапливать силы, подтягивать резервы, перегруппировываться для контрудара, в заслоне будут стоять глубочайшие снега и горные лавины, трескучие морозы и такие метели, которые не снились даже альпийским стрелкам. Понятно, из этого не сделаешь военной тайны, и немцы знают все это не хуже нас с вами. Вот почему я уверен: чем ближе к холодам, тем отчаяннее будут их попытки прорваться на южные склоны, к морю. И если нам в ближайшее время удастся отбить Санчарские перевалы, фашисты начнут искать другие, обходные, пути, они полезут во все щели, как тараканы. Вот почему важно держаться, вцепившись в эту землю зубами, и стоять, не сходя с места, как межевой столб.
Политрук резко поднялся и надел фуражку. Сразу же со своих мест повскакивали остальные.
– Однако высоковато вы забрались, – хрипло засмеялся он. – Тяжко, дышать нечем… Продукты мы вам кое-какие подбросили, – добавил политрук после небольшой паузы, – боеприпасов много не обещаем, вы и так живете не по средствам. А дрова, о которых докладывал Шония, заготовляйте сами по очереди. Мы их в следующий раз перевезем на вьюках. Старшина специально возьмет еще одну лошадь. С лошадьми тут проблема. Те, что пришли с равнин, в горы не идут, а местных не хватает. – И Ушаков вышел под дождь, где Остапчук с помощью Саенко уже приторачивал к седлу пустые вьюки и переметные сумы.
Младший лейтенант шагнул к Шония:
– Я рад, Константин, что встретился с тобой, со всеми вами. Жаль, на войне трудно водить долгую дружбу. То ранили, то откомандировали куда, то еще что. Ну, будем живы! – и он хлопнул рукой по ладони сержанта.
– Не забывайте военфельдшера Сулимову, – улыбнулась Лина.
– Сулимова, – как бы про себя повторил Костя. – Наверно, не русская, да?
– Почему не русская? – даже с некоторой обидой спросила Лина. – Рязанская я, из Солотчи.
– Фамилия такая. Киселев – русский, Ушаков – русский, Другов – тоже, наверно, русский…
– Ты, конечно, решил, что Ушаков происходит от слова уши, – не утерпел, чтобы не съязвить Кирилл. – Фамилия эта, товарищ сержант, татарского происхождения. Ушак – значит малый.
– Да ну?! – поразился Киселев.
– Если надо, могу продолжить. Тургенев, например, происходит от слова турген – быстрый, Аксаков – от аксак – хромой, Кутузов – от кутуз – бешеный… Так что фамилия, как видишь, ни о чем не говорит.
– Откуда, дорогой, ты все это знаешь? – развел руками Костя. – Ну и голова!
– Об этом нам рассказывали на обзорной лекции, – небрежно заметил Кирилл, – еще в начале первого курса…
Все стали выходить из блиндажа.
– Выступаем, товарищ политрук? – оживился Киселев.
Дождь сеял ему в лицо, и он смешно морщил нос.
– Пора, пожалуй.
Азат Кадыров ощупал на животе пустые подсумки, убедился, на месте ли казенное имущество, потом поглубже надвинул на уши пилотку и, вопреки уставу, поднял ворот шинели. Винтовку он держал цепко, не спешил вешать за спину.
Лина потуже затянула ремень на шинели. Несмотря на внушительные формы, талия у нее была выражена отчетливо. Она пританцовывала, потирала руки, то и дело облизывая обветренные губы.
– Спасибо вам, ребята, за хлеб-соль, – помахала она рукой Косте, Кириллу и Феде, которые стояли у входа в блиндаж. – Вам это все зачтется… Азат, простись с ребятами, – подтолкнула Кадырова Лина.
Тот потоптался робко, сделал два шага вперед:
– Мой кзыл аскер, твой кзыл аскер, – дотронулся он до звездочки на своей пилотке. – Каша давал, нара давал, пинтопка давал, спасибо-рахмат.
На этом, видимо, запас русских слов был исчерпан, и он только кивнул, приложив ладонь к сердцу.
– Товарищ политрук, – обратился к Ушакову Костя, – вы бы нам оставили военфельдшера. Нам санинструктор нужен.
Ушаков засмеялся:
– На такое мощное подразделение не положено. Санинструктор один на роту.
– Ну пришлите хоть маленького. Хоть в два раза меньше…
Ушаков отмахнулся от него, с легкой укоризной покачав головой. Костя огорченно поцокал языком.
– А губа не дура, – подмигнул ему на прощанье Киселев.
Когда отряд почти скрылся из глаз, густо заштрихованный строчкой дождя, шедшая позади Лина остановилась и прощально подняла над головой руку – молодая, рослая и сильная.
– Женщина! – не удержался Шония, глядя ей вслед.
– Куда уж, – покосился на него Кирилл. – Нашел божью коровку…
– Главное – душа, глупый ты человек! – наигранно воскликнул Костя, а подумав, добавил: – И фигура тоже…
Он демонстративно отвернулся и ушел в блиндаж, опустив за собой полог.
Федя жался под скалой, куда не так доставал дождь. Поверх шинели он накинул трофейную камуфлированную плащ-палатку, пожалованную заслону старшиной. Сейчас он окончательно успокоился. Все в его сознании встало на свои места. Федя был уверен, что выдюжит. Он понимал обстановку и знал свою задачу, а что еще нужно бойцу в его положении?
Другова не могла не подкупить откровенность политрука. Значит, им верили, на них полагались, и Кирилл пытался проникнуться сознанием собственной значимости. Он упорно убеждал себя в том, что именно здесь, через эту точку, проходит та воображаемая земная ось, вокруг которой все вертится. Ему необходимо было в это поверить!
Еще полчаса назад Кирилл был убежден, что все сомнения идут от лукавого, от излишних мудрствований, что теперь они растают, как туман под лучами солнца. Но дневному светилу уже не хватало сил пробиться сквозь толщу облаков, и дождь все шел и шел. Дурная погода всегда скверно влияла на его настроение. Костя в таких случаях посмеивался, говорил, что плохая погода гораздо лучше хорошей, ибо оставляет надежду. После нее всегда бывает тепло и ясно, а на смену хорошей так или иначе приходят холода и дожди. По сейчас казалось, что ненастью не будет конца. Невольно возникало чувство, будто померкли все краски земли. Остался один-единственный серый цвет – цвет безысходности и отчаяния.
9
Сменялись дни и недели. Шли затяжные дожди, грело солнце, случались ветры, грозившие сдуть их с перевала. Иногда, подобно отдаленному грому, докатывалась артиллерийская канонада или, может быть, отголоски жестокой бомбежки.
По ночам гневно ревели олени.
Мороз все чаще серебрил склоны. Днем южная сторона успевала оттаять и даже просохнуть, а на север от седловины снег уже не сходил, и странно смотрелись на нем вечнозеленые листья рододендронов.
Конев так и не вернулся, словно в воду канул. Тогда еще, на другой день после ухода Киселева и его товарищей, у ребят впервые произошел довольно резкий разговор. Обычно молчаливый Силаев снова стал упрекать Другова за то, что тот помешал ему стрелять в беглеца.
– Вернется он рано или поздно, – настаивал Кирилл. – Он просто в цейтнот попал, как говорят шахматисты. Натворил глупостей…
– А как не вернется? – допытывался Федя.
