Текст книги "Ветер удачи (Повести)"
Автор книги: Юрий Абдашев
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 22 страниц)
– Ну нельзя же так, никому не верить!
– Федя прав в одном, понимаешь, – вмешался Костя. – Слишком дорогой ценой приходится платить за такое доверие.
– Да поймите же вы, – злился Кирилл, – нет такой платы, которая была бы велика за веру в человека.
– Когда из своего кармана платишь, – заметил Федя.
– Я не говорю, что его подослали специально, – продолжал Костя. – Ну допустим, что этот Конев пойдет сдаваться. Положение у него пиковое. С пустыми руками к фрицам идти рискованно, как еще встретят. Надо что-то с собой принести, какие-то сведения, что ли.
– А какие он может принести сведения? – усмехнулся Кирилл. – Что семьдесят один патрон в автоматный диск влазит?
– Зачем смеешься? Он знает, сколько человек в заслоне, – возразил Костя, – где расположен блиндаж, какое у нас оружие.
– Ты даже подсказал ему, где стоят мины, – добавил Федя. – Теперь в случае чего нас, как перепелов, пощелкают…
Кирилл обиделся, вспылил и целый день ни с кем не разговаривал. Первым пошел на мировую Федя. Он просто не мог жить спокойно, когда кто-нибудь из товарищей на него дулся.
Но немцы больше не тревожили бойцов заслона. То ли Правая Эки-Дара вообще не входила в их расчеты, то ли, не имея до сих пор данных о количестве ее защитников, они не решались зря посылать под пули своих солдат, тем более что в планах фашистского командования ей не могла отводиться сколько-нибудь заметная роль.
Острота впечатлений от первой встречи с альпийскими стрелками уже несколько притупилась, и все же эта единственная вылазка немецких разведчиков кое-чему научила ребят. Да и мысли о Коневе держали их в постоянном напряжении. Никто из них теперь не помышлял о прогулках по северному склону, а Шония уже не раздевался перед сном до нижнего белья. К тому же по ночам, когда не грела печь, блиндаж быстро промерзал и на бревенчатых стенах к утру оседал иней.
Дрова они заготавливали по очереди. Складывали метровые швырки у самой тропы на опушке пихтарника.
Первый раз после посещения перевала политруком Ушаковым старшина пришел на десятый день. Он подбросил на вьюках часть дров, оставленных возле тропы. С ним был помощник начальника штаба бравый капитан Шелест в сопровождении трех автоматчиков. Пока те спускались вторым заходом за оставшимися дровами, ПНШ осмотрел в бинокль окрестности, расспросил, откуда пришли немцы и как себя вели, сделал кое-какие пометки на своей карте и, уже засовывая ее в планшетку, дал несколько распоряжений по поводу маскировки. Ребят не покидало чувство, будто он не сказал чего-то главного, все тянул, откладывая разговор под занавес.
Политрук сдержал обещание: дровами они теперь были обеспечены надолго. Но с продовольствием стало куда хуже. В этот раз им привезли одни сухари да манку. Значит, придется сокращать и без того скудный рацион.
– Нормально, вам тут не кирпичи таскать, – небрежно заметил ПНШ. – И так живете, как на курорте. Появись тушенка, все равно в первую очередь отдали б разведчикам. Это они день и ночь на брюхе ползают.
Капитан осмотрел позиции, поинтересовался, где расставлены деревянные противопехотные мины, и проверил состояние оружия. По всему было видно, что придраться ему не к чему.
– Ну а теперь поговорим по-серьезному, – сказал он наконец, устраиваясь на обломке скалы. – Сержант Шония!
Костя молча вскинул руку к виску.
– Скажите, зачем, по-вашему, я инструктировал группу перед выходом на перевал?
– Чтобы группа выполняла инструкции, – дернул плечом Костя.
– Тем не менее инструкций не выполнили. Вы не обезоружили людей, которые пришли к вам из расположения противника, дезертира упустили. Разгильдяи вы!
– У них документы были…
– Документы! – воскликнул капитан и непристойно ругнулся. – Документы могли оказаться липой. Вы никогда не отличили бы фальшивки от подлинного удостоверения. Фрицы на этот счет мастера. Такую тонкость могут установить только в особом отделе.
– Товарищ капитан, – не удержался Другов, – но мы же глаза их видели, там все написано…
Капитан усмехнулся и покачал головой:
– Только теперь вижу, как несерьезно подошли мы к отбору людей на такой ответственный участок. Глаза – это лирика! – почти крикнул он. – Если бы мы могли читать по глазам, незачем было бы держать военных дознавателей. Этих людей вы должны были обезоружить и арестовать до выяснения личности. Тогда бы и Конев не ушел.
Федя топтался, мучился, никак не удавалось высказаться. Даже капитан, заметив это, приумолк выжидательно.
– Вы тогда говорили, – начал Федя, краснея, – что вроде можно поступать по собственному усмотрению… Когда в особых случаях…
– Особого случая не было! – резко оборвал его ПНШ. – Вы понимаете, что я имею право отдать вас под суд военного трибунала. С вас, сержант, как пить дать, посрывают знаки различия и направят в штрафную. И это было бы только справедливо. – Он одернул шинель и поправил на плечах ремни. – Но я воздержусь на первый раз, возьму на себя такую ответственность. Может быть, вы когда-нибудь поймете, что такое особый случай…
После обеда Остапчук, капитан Шелест и сопровождавшие его автоматчики ушли, а ребята остались на перевале не в лучшем расположении духа.
– Я ведь говорил тогда, – упрекнул сержанта Федя, – не послушались.
– Помолчал бы ты, дорогой, – огрызнулся Костя.
– Я же не капитану, – стал оправдываться Силаев, – я ж тебе говорю…
Весь вечер Костя размышлял над словами помощника начальника штаба о так называемом особом случае. И что это за обстоятельства, когда им предоставлялось право поступать по своему усмотрению? Капитан этого так и не объяснил. Но случай такой, как часто бывает в подобной ситуации, не заставил себя ждать. Дня через три со стороны северного склона на перевал пришли еще трое. И нельзя было их ни арестовать, ни обезоружить…
На припорошенной снегом тропе Другов первым заметил совсем необычную процессию. Впереди шла, судя по всему, немолодая женщина с двумя связанными мешками, перекинутыми через плечо, и вела на веревке обыкновенную козу. Это было потрясающе! За ней шла вторая, закутанная в черную шаль. Она прижимала к себе большой сверток. А следом за ними тащился красноармеец с рукой на перевязи и с винтовкой, ствол которой выглядывал у него из-за спины.
Первой женщине было за пятьдесят. Вблизи у нее оказалось худое коричневое лицо и жилистые руки. Она сразу же по-хозяйски привязала козу к жерди, торчавшей из поленницы.
– Тутошня я, с верхнего поселка, – не дожидаясь расспросов, стала объяснять она. – Тетку Анисью спроси, люба собака знаить. Мужик мой в лесхозе работал. Детей трое было. Старшой на фронт ушел, а младшенький… Младшенького две недели тому повесили душегубы. – Она коротко всхлипнула и поспешно вытерла нос кончиком платка. – Не знаю, за что дажить. Как немец-то пришел в поселок, дома он, считай, не ночевал. Можеть, и точно нашкодил чего. Ктой-то, говорить, часового у околицы зарезал и автомат с его снял. А посля с того автомату мацеклистов каких-то посек на лесной дороге. Почуяло сердце, не ждать добра. Не о себе забота, я свое отгорбила. А вот Нюська, дочка моя, – показала она подбородком на молодую женщину, закутанную в шаль, – мужика в армию проводила. Мужик-то партейный. Одна осталась, а у ей рабеночек четвертый месяц. Не житье нам под немцем. Они все тама партизанов ищуть. Вот и надумали мы до своих пробиваться. Брат у меня в Веселом живеть. Тропы тутошни знаю. Прежде-то, бывало, не раз ходили до самого Сухума. У нас тута недалече до войны улики стояли и сенокос был добрый.
– Ну а как же немцы вас пропустили? – спросил Костя.
– Да кто ж их спрашивать станеть? Первый день верст десять не прошли вверх по Зеленчуку, встренули. У моста ферма. Стоять там, мост, видать, стерегуть. Пришлось вертаться на перекат, бродом переходить. Добро, хочь вода невысока. В долине Иркиса друга ферма. Немца там нету. Три дня сидели, погоды ждали. Лепешки кукурузны были – кончились, беда прямо. А тут приходит один наш солдатик. Не ентот, другой. Поспрошал, что да как, сходил кудай-то в лес, вертается. Принес добрый человек цельный бок свинячий.
– А что за солдат? – спросил Кирилл. – Красноармеец, что ли?
– Да знаю я его как облупленного, – с досадой заметил раненый. – Дезертир! По лесам скрывается. К своим возвращаться не хочет. Ходит с трофейным автоматом, скотину брошенную стреляет.
Ребеночек запищал, и молодуха стала его покачивать, легонько подбрасывая на руках. Глаза у Нюси были растерянные. Она молчала, очевидно, не верила, что все страхи и мучения позади. Кирилл предложил ей спуститься в блиндаж, где еще не остыла печь.
– А козу зачем за собой тащите? – спросил он у тетки Анисьи. Эта коза волновала его больше всего. Она внесла в их строгий военный быт неожиданный уют домашнего очага и какую-то особую доверительность.
– Как же без козы-то? – удивилась женщина. – Кормилица она наша. Рази ее бросишь? У Нюськи-то с тоски молоко пропало, а рабеночка кормить надоть. Сами-то мы и ягоду пожуем, и грибы, и орешки, а нужда заставить, и желуди… Уже в долине Иркиса ентого ранетого встренули. Смекнул, голубь, что одни мы, сам из лесу вышел…
– Откуда? Кто такой? – спросил Костя.
Левая рука красноармейца была вся в бинтах, сквозь которые проступила черными пятнами запекшаяся кровь. Он прижимал руку к груди и нянчил ее с не меньшей бережностью, чем Нюся своего младенца. Боец назвал номер полка и свою фамилию:
– Рюмкин я, Рюмкин. От части отстал. Раненный вот. Две недели по лесам плутал. Дороги не знаю. В горах первый раз. Сухари кончились. А тут того плосконосого встретил. Свинью он в лесу подстрелил. Домашняя свинья, одичала только. Вот и кормился возле него первое время, пока не раскусил, что он за тип. Вижу, не компания мне. А тут еще рука сильно беспокоила, пухнуть стала.
– А фамилию этого дезертира знаешь? – спросил Костя.
– Фамилию не спрашивал, а зовут Володькой.
Ребята переглянулись.
– Героя из себя корчит, – продолжал Рюмкин. – Это, говорит, они Северный Кавказ сдали. Я его не сдавал. Мы еще, говорит, повоюем. Видели мы таких вояк. Подфартило мне, женщин встретил. Обещались до своих вывести. Бабка перевязала, травки какой-то приложила на руку, вроде полегчало малость. Мне б только до госпиталя добраться. А то загниет – оттяпают по самый локоток. Врачам разве жалко…
Раненый спешил, словно боялся, что ему не дадут до конца высказаться. Возраст бойца определить было трудно. Он сильно зарос, и лицо его выглядело таким же помятым, как болтавшаяся на нем шинель.
– А где еще немцев встречали? – спросил Костя. – План нарисовать сможешь?
– Недалече, – вмешалась тетка Анисья, – верстах в пятнадцати отсель. Где речка в Пшишонок впадаеть. Барак тама был. Так немцы на месте того старого барака землянки поставили. Живуть себе, на гармошках играють. Мы их ночью правым берегом обошли. Сперва хотели на Наур податься, но посля смекнули: тропа-то там бита, хочь яечечко качай, значит, и немца того, что вшей в лиху годину. Мы-то полбеды, козу, мол, на барахлишко менять шли. Одно слово – бабы. А солдатику враз крышка. Оттого и подались на Вислый. Дорогу енту одни местные знають. Можеть, мы и раньше б сюды вышли, да на бурелом набрели, насилу выбрались. Добро хочь немцы до половины завал расчистили да порастащили…
На пеленки для Нюсиного сына Кирилл пожертвовал новые портянки. Согревшись возле печки, молодая женщина сняла наконец свою траурную шаль. Волосы у нее были расчесаны гладко, на прямой пробор, и заплетены в косу.
Костя вскипятил воды. Он отдал весь свой небольшой запас марганцовки, который хранился в их аптечке, индивидуальный пакет и чистое полотенце, чтобы тетка Анисья могла сделать Рюмкину перевязку.
– А ведь он про Конева говорил, – сказал Кирилл, когда ребята остались одни.
– Я это, дорогой, сразу понял, – ответил Костя. – А винтовку у этого Рюмкина отбирать нет смысла. Шпиона с простреленной рукой в наш тыл не зашлют.
– О чем речь, – согласился Кирилл.
– Скажу по секрету, – добавил Костя, – я давно, еще с первых дней, зажал немного яичного порошка. Ну две-три горсти, как неприкосновенный запас. Женщины все-таки, ребенок, боец раненый – наш товарищ! Отдадим?
– Они, однако, через несколько часов в роту придут, – с присущей ему практичностью заметил Федя, – а нам службу нести.
– Раненый, понимаешь? – повысил голос сержант.
– Ты что, чурбан бесчувственный? – спросил Кирилл.
– Не чурбан я и не жадный вовсе, – ответил Федя. – Только морда его мне не нравится. Глаза прячет.
– Вот шарахнут тебя, посмотрим, в какое место сам глаза втянешь, – разозлился Другов. – Помнишь слова твоего капитана? Глаза – это лирика. Я одно вижу – худо человеку.
– Понимаешь, дорогой, – уже спокойно обратился к Феде сержант, – нам так нельзя: лебедь – в облака, щука – в воду. Мы как альпинисты, все в одной связке…
Боец стонал, корчился от боли, пока женщина отмачивала, отдирала присохшие старые бинты. Рука у него распухла и покраснела. Ему действительно нужно было скорей добраться до санбата. Закончив перевязку, тетка Анисья накормила Рюмкина и дала ему чаю. Потом посмотрела на Федю, на Кирилла и прерывисто вздохнула:
– О-хо-хох, господи, ну каки ж с вас вояки? – Глаза ее вдруг повлажнели, и она провела по ним жесткой ладонью. – Дети, совсем дети! Вам бы в казаки-разбойники играть.
– Что вы, тетушка Анисья, – серьезно возразил Другов. – Мы те самые три кита, на которых мир держится…
Женщины поели сами, перепеленали, напоили из рожка молоком ребенка и снова тронулись в путь. Коза, как собачонка, привычно плелась за ними на поводке. Эти женщины внушали ребятам какое-то сложное чувство. И трудно оказать, чего тут было больше: удивления, жалости или восхищения…
…На этот раз приезда старшины ждали не без трепета. Может, и теперь ПНШ найдет к чему придраться? Но все обошлось как будто. Капитан не подавал голоса. Остапчук привез письма Шония и Силаеву. Только Другов ничего не получил ни от Галки, ни от тети Оли. О том, что с ними могло одновременно что-то случиться, он и не помышлял, но скверная работа почты говорила о том крайнем напряжении, которое испытывал транспорт, и о долгом кружном пути, что предстояло проделать письму от Москвы до Кавказа.
Зато им доставили зимнее обмундирование: ватные штаны и телогрейки, еще хранившие запах интендантских складов, белые, похожие на комбинезоны, маскхалаты с капюшонами и матерчатыми чехлами для рукавиц, просторные «черчиллевские» ботинки с круглыми загнутыми вверх носами и теплые байковые портянки. Пилотки ребятам заменили на меховые ушанки, хотя и «БУ», но тем не менее вполне приличные с виду и главное – теплые. Для часового привезли овчинный тулуп до земли с громадным воротником и – чудо из чудес – валенки! Растоптанные, с новой подошвой, прошитой толстой дратвой. И где их только раздобыл Остапчук на этом благословенном юге?
Из специального снаряжения они получили старенький бинокль, метров пятнадцать страховочной веревки и, наконец, самое главное – фляжку чистейшего медицинского спирта.
– И закуска в мэнэ е, – похвалился Остапчук, доставая завернутый в бумагу изрядный шмат солонины. – Вымочуваты трэба…
Но ни долгожданные письма, ни теплое обмундирование не принесли ожидаемой радости. Под конец старшина сообщил печальную весть; погиб старший лейтенант Истру. Около сотни автоматчиков прорвались по обходным тропам на южный склон со стороны урочища Загана. Возможно, они штурмовали отвесную скальную стену в районе ледника Грымза с намерением зайти в тыл одной из наших частей. Делая изрядный крюк, немецкие егеря натолкнулись на сторожевую заставу старшего лейтенанта и, не растерявшись, с ходу атаковали ее. Бой был тяжелым и неравным. Наши потеряли шесть человек убитыми и больше десятка ранеными. В числе раненых оказались ординарец командира роты Повод и красноармеец Азат Кадыров, Спасибо-Рахмат, как прозвали его ребята. Разрывная пуля раздробила ему плечо. Но понесенные потери были не напрасны – отряд немецких автоматчиков вынужден был отступить с большими потерями…
Гибель старшего лейтенанта подействовала на ребят удручающе. Стараясь их приободрить, старшина говорил о том, что командование ротой принял командир первого взвода лейтенант Кравец – отчаянная голова, что он, Остапчук, нюхом чует; выдыхаются фрицы.
Старшина и сам тяжело переживал гибель командира. Он все время с обидой и сожалением думал о том, что не уберег его, что, провоевав бок о бок со старшим лейтенантом около полугода и видя от него только доброе, в сущности, ничего не знал об этом человеке. Что он мог рассказать о нем? Что звали его Валентином Христофоровичем, что ему недавно исполнилось двадцать восемь, что он молдаванин родом из Одессы, что была у него жена и дочь Юлька, за которых он изболелся душой? Но это всего лишь мертвая анкетная справка. А ведь за ней еще совсем недавно стоял живой человек, такой непростой и такой уязвимый. И мысли у него были свои, и надежды, и планы. А теперь ничего нет. Только холмик сырой земли у подножия бука-великана в темном лесу, где даже весной не поют птицы…
10
Погода в тот день выдалась пасмурной, но мороз был не слишком сильным. Дул устойчивый юго-западный ветер. С утра перевал притрусило снежком, и поэтому поверх телогреек и ватных штанов Костя приказал надеть белые маскхалаты.
Настроение у всех было неважным. Все четыре раза старшина приходил на перевал точно в назначенный день без малейшего опоздания. Его «контора» продолжала работать бесперебойно и четко. Он любил повторять: если и старшины начнут совать спицы в колеса, значит, дело гиблое… Но вот уже третий день, как его нет. Продукты закончились. Осталось немного манной крупы да по две горсти сухарей на брата. Что же все-таки могло случиться на заставе? Почему подвел на сей раз обычно пунктуальный в этих вопросах Остапчук?
Федя Силаев заступил на пост сразу после обеда. Он до сих пор не мог приноровиться к новым ватным штанам. Теплая одежда делала его еще более неповоротливым, подчеркивая сходство с неуклюжим медвежонком.
Видимость была превосходной, но от постоянного напряжения, от удручающей белизны снега у Феди начинало поламывать в висках, и он нарочно выискивал темные точки в однообразном пейзаже – куст рододендрона, обнаженный валун, «сколок», мазком туши чернеющий на далекой вершине, – и это давало его глазам хоть какой-то непродолжительный отдых.
Костя и Кирилл находились в блиндаже, когда до них долетел голос Феди:
– Эй вы, однако, идут!
Шония отдернул плащ-палатку и оглядел примелькавшийся склон. Он ничего не увидел, и вынужден был подняться по ступенькам. Федя сидел, прилепившись к скале, но смотрел он вовсе не на южный склон, а куда-то на север.
– Кто идет? – раздраженно спросил сержант. – Может быть, немцы идут?
– Ну-у, а я чего говорю…
Всего несколько секунд потребовалось на то, чтобы все заняли места на огневом рубеже.
Костя наблюдал за противником в бинокль. Цепочка солдат, одетых, как и они, в белые маскировочные халаты, численностью до взвода, двигалась в сторону перевала. Их можно было бы легко принять за своих, если бы не характерная форма «шмайсеров» с откидными металлическими прикладами, болтавшихся на длинных ремнях где-то возле самого пояса. Если же быть до конца точным, то маскхалаты егерей правильнее было бы назвать маскировочными костюмами. Отдельно куртка с капюшоном, отдельно брюки, стянутые у щиколоток ремешками. И тяжелые горные ботинки.
– Не многовато ли, по десятку на каждого? – проговорил Другов, тщетно пытаясь унять внутреннюю дрожь.
– Мы не одни, дорогой, за нами Кавказ. Камни помогут! – патетически воскликнул Шония и тут же скомандовал: – Силаев, ракету!
– У меня спичек нет, – с возмутительным спокойствием ответил Федя, устанавливая нужный прицел.
– A-а, черт! – Костя вскочил и в несколько прыжков достиг блиндажа.
Через мгновение он уже снова был наверху с тремя картонными шарами, которые так бережно прижимал к груди, словно это были не ракеты, а хрупкие елочные игрушки. Костя быстро свернул цигарку, не переставая поглядывать в сторону неприятеля, и прикурил ее. Сунув кисет и зажигалку под камень, он присел возле врытой в щебень трубы.
Зашипел, забрызгал бенгальским огнем серый мышиный хвостик. Отсчитывая про себя секунды, Костя осторожно опустил ракету в трубу и тут же, не дожидаясь выстрела, стал запаливать от папироски очередной фитиль. Самовар Радзиевского грохнул с такой силой, что Костя едва не потерял равновесие. Его толкнуло в лицо волной горячего воздуха. Казалось, что где-то возле самого уха лопнула толстая басовая струна. Он даже оглох на какое-то время. Спохватившись, Костя опустил в трубу второй шар, но на этот раз отскочил подальше и даже на всякий случай приоткрыл рот. Говорили, что так поступает орудийная прислуга, чтобы сберечь барабанные перепонки.
Оставляя за собой рваный огненный след, врезалось в небо первое ядро. На большой высоте оно сверкнуло искровым разрядом и лопнуло, разметав веер малиновых ракет. Но этого звука никто не услышал, потому что самовар громыхнул вторично, и следующая трасса ввинтилась в нависающие над перевалом облака. А Костя уже поджигал третий фитиль…
Когда лопнуло первое ядро, Федя, смотревший в этот момент через оптический прицел, ясно увидел, как резко тормознула цепочка немцев, как застыли они на месте, задрав вверх головы. Потом один из них подал знак, и отряд тут же распался надвое. Меньшая часть повернула влево и стала подниматься по склону к отвесному скальному гребню, охватившему обручем верхнюю кромку ледникового цирка, а большая, дробясь по два-три человека, развернулась широким фронтом и стала медленно приближаться к перевалу. Немцы шли, прикрывая лица от встречного ветра, который нес мелкую снежную пыль.
Только четверо солдат остались у дальних валунов. Они посбрасывали на землю что-то вроде плоских ранцев, стали утрамбовывать сапогами снег среди камней.
Теперь всю эту картину могли наблюдать и остальные. Костя тут же сообразил, что немцы притащили с собой ротные минометы и лотки с минами. Сразу стал ясен и нехитрый замысел противника. Ведь если немцам удастся подняться к самым обрывам и продвинуться вдоль них хотя бы на двести метров, они наверняка окажутся в мертвой зоне, где их уже практически не достанет огонь защитников перевала. И тогда им ничто не помешает подойти к седловине вплотную по верхнему уступу.
– Другов, – крикнул он, – как только фрицы поднимутся к скалам, открывай огонь! На темном фоне должны хорошо смотреться эти белые костюмчики. Бей короткими очередями, не давай им приблизиться.
Он вложил медные капсюли-детонаторы в ручные гранаты:
– Силаев, тебе видно тех четверых у валунов?
– Ну-у…
– Тогда работай! До цели семьсот метров. И чтоб им, понимаешь, головы не поднять возле своих минометов.
– А эти? – спросил Федя, показывая глазами на медленно приближающуюся цепь.
– Не твоя забота, дорогой. Пусть они тебя не смущают.
Кирилл слышал, как шелестят по матерчатому капюшону сухие снежинки. Ветер дул ему в спину и не мешал целиться.
– Ну-ну, ветрище, давай, – шептали его губы, – плюй им в шары, сволочам!
Сейчас важно было подавить волнение, справиться с дрожью, которая, помимо его воли, волнами прокатывалась по телу. Но столь же важно было не упустить момент и не дать немцам приблизиться.
Если на заставе заметили сигнал, к вечеру может подоспеть подкрепление. Втроем перевала им не удержать, нужно выиграть эти несколько часов. А если сигнала не заметили, что тогда? Кирилл знал, что не побежит, не бросит товарищей, и от этого становилось еще страшнее.
Для Феди же самым удивительным было то, что противник не сделал еще ни одного выстрела. До сих пор война представлялась ему совсем иначе. А тут все напоминало немое кино. И шелест снега в складках маскхалата был удивительно похож на стрекотание проектора в клубной кинобудке. Даже жаль было нарушать эту тишину. Но в тот момент, когда прозвучал его первый выстрел, загрохотал и ручной пулемет Кирилла.
Федя промахнулся и сплюнул с досады. Видимо, тут в горах действовали свои особые законы баллистики, и к ним надо было приноравливаться. Однако пуля его, по всей вероятности, попавшая в камень, заставила немцев пригнуться. Теперь они уже не выглядели такими самонадеянными и спокойными. В их движениях появилась нервозность и поспешность, а это, по мнению Феди, было для начала не так уж мало.
Пулемет Кирилла заставил группу немцев залечь у подножия окал. Теперь на снегу они были менее заметны, и переводить патроны не имело смысла. Все равно поднимутся рано или поздно, не век же им лежать.
Костя выжидал. Он присел за каменной плитой, поглядывая на приближающуюся цепь через свою «бойницу». Перевернув прицельную колодочку для стрельбы с близкой дистанции, он поднял автомат и дал первую очередь.
Один из немцев широко взмахнул руками, ноги его подкосились, и он упал навзничь. Остальные залегли в снегу и открыли огонь одновременно и по «бойнице» и по площадке, где стоял пулемет Кирилла. Пули визжали, рикошетом отлетая от окал. Но Кости на прежнем месте уже не было. Пригибаясь за скалами, он бежал по широкой дуге к тому месту, где под обрывом притаилось около десятка егерей, остановленных огнем Кирилла.
Костя улучил момент, выглянул из-за гребня. Немцы лежали внизу, совсем близко. Он прикинул на глаз расстояние. До них было не больше сорока метров. Ближе не подберешься. Костя выдернул из-за пояса ручные гранаты. Они были холодные, темно-зеленые, одетые в ребристые стальные чехлы. Оттянув рукоятку и поставив первую гранату на боевой взвод, он широко размахнулся и метнул ее вниз. Следом полетела вторая граната. Он не видел, как они рванули. Опасаясь осколков, Костя присел за каменной плитой. Он видел только, как семь человек побежали, скользя и падая, вниз по склону, и для острастки послал им вдогонку короткую очередь. И тут же возле него запели, зацокали по камням пули.
Несколько автоматчиков с левого фланга залегшей цепи открыли по нему суматошный огонь. Но им сразу же ответил пулемет Другова. Дольше оставаться здесь не имело смысла. А то, что по нему стреляли, так это просто отлично. Надо почаще менять позиции. Пусть думают, что на перевале их больше, чем на самом деле. Нет, не зря его поставили старшим в заслоне. Пусть капитан говорит все, что угодно. Враг уже потерял несколько человек, а у него все целы и невредимы. Трое почти против целого взвода! И они держат оборону, и у них получается. Значит, можно их все-таки бить, гадов!
– Ну как твои четверо? – спросил он Силаева, повалившись возле него в снег.
– Их уже трое, – не поднимая головы, ответил Федя.
– Азбука войны, дорогой. Теряет тот, кто прет на рога, выигрывает тот, кто держит оборону. Честно говоря, я не хотел бы сейчас быть на их месте. Лезть на такие скалы, под пулеметный огонь… И снег, понимаешь, в морду.
В воздухе с легким подвыванием одна за другой прошелестели две мины. Они разорвались на обратном скате. Хлопок был негромким.
– У нас, понимаешь, пробка в забродившем вине громче стреляет, – пренебрежительно отмахнулся Костя. – Мина, клянусь, с чекушку величиной… А ты работай, работай! – И тут же, вспомнив о чем-то, он кинулся к блиндажу.
На правом фланге цепи немцы зашевелились вновь. Трое сделали короткие броски и снова залегли. Кириллу пришлось дать по ним еще одну очередь. Зеленоватая светящаяся трасса прочертила в снегу дымный след. Крайний немец как-то странно пополз в сторону, упираясь ладонями в снег и волоча за собой ноги.
«Кажется, одного зацепил, – подумал Кирилл. – Лиха беда – начало». И вдруг он впервые по-настоящему поверил, что они смогут держать перевал, пока есть патроны.
Опять прошелестели мины. Теперь они разорвались внизу у первого скального порога.
В эту минуту на седловине появился сержант. В одной руке он держал лом, а в другой красный шерстяной шарф. Жестом, более картинным, чем позволяла обстановка, Костя с размаху всадил лом в кучу смерзшегося щебня и ловко привязал к нему шарф за длинные кисти. Поток воздуха тут же подхватил его, и он взлетел, забился на ветру, как адмиральский вымпел.
– Хорош! – воскликнул Костя, довольный своей затеей.
– Зачем это? – повернулся к нему Федя. – Чтоб лучше видели, куда бить?
– Пускай! – крикнул Кирилл. – Это пролетарский стяг! Это наша последняя баррикада!
Федя безнадежно махнул рукой и отвернулся.
– Немец, понимаешь, от этого цвета сатанеет, как бык, – пояснил Костя с пафосом.
Кирилл привстал на локтях:
– У меня второй диск пустой!
– Работай, Федя, поспеши, дорогой, – подгонял Костя. – Диски я сам набью.
Он вынес из блиндажа начатую цинковую коробку с патронами и побежал с нею к брустверу, за которым лежал Кирилл. Внезапно острая боль обожгла ему левую ногу. Он швырнул цинк к пулемету и потрогал бедро. Боль притихла, но нога словно бы одеревенела. Сержант удивленно посмотрел на руку: пальцы были испачканы кровью.
– Они, понимаешь, не так уж плохо стреляют, эти гады, – сказал он с нарочитым спокойствием.
– Ты что, ранен? – приподнялся Кирилл, заметив на пальцах сержанта кровь.
– Ерунда, в мякоть, наверное…
Кирилл не успел ничего сказать, вражеская цепь зашевелилась и сделала рывок вперед. Пулемет его рявкнул и смолк. На морозе остывающий вороненый кожух быстро покрывался прозрачным налетом с серебристо-дымчатыми узорами.
– Сам перевяжешь? – отрываясь от приклада, спросил Кирилл.
– Ерунда, – повторил Костя, – все сделаю сам. Вот только набью патроны. Пулемет не должен молчать.
– Послушай, дай-ка бинокль, – насторожился Кирилл. – Похоже, не к нам подмога подоспела, а к ним. – Он выхватил у сержанта бинокль, поднес к глазам, но тут же добавил с облегчением: – Слава богу, только один! С автоматом. Скорее всего связной…
Стоя на коленях, Шония протянул руку, чтобы передать Другову заряженный диск, но тут возле самого блиндажа взорвалась мина. Засвистели осколки. Кирилл прижал к камням голову. На месте взрыва осталась мелкая воронка, по краям которой дымился порыжевший снег.
– Такого уговора не было, – сказал сержант. – А ну-ка, закати им хорошую порцию, дорогой. – Он сорвал с груди ППШ, вскочил и тут же почувствовал, как горячая кровь струйкой побежала вниз по ноге.
Однако Кирилл не стрелял. Он снова наблюдал в бинокль за странным немцем в перетянутой ремнем маскировочной куртке и таких же белых штанах. Связной уже не шел, он бежал к своим, на ходу стягивая через голову ремень автомата. Занятые делом минометчики не обращали на него внимания.
Костя поднял автомат и дал по залегшей цепи прицельную очередь. Одну, вторую…
Прямо перед глазами блеснул тусклый желтый огонь. Что-то хлестануло его как щебнем. Костя отпрянул назад. Он услышал звон в ушах и почувствовал отвратительную, подступающую к горлу тошноту. Тело сделалось деревянным, руки больше не слушались его. «Не везет, – успел подумать он, – второй раз за день…»
