Текст книги "Территория бога. Пролом"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Инспектор торопился: алмазный вертолет наблюдал весь «вогульский треугольник». Яков летал на этом вертолете; когда внизу появлялся прииск, борт начинал опускаться в желтую, песочную бездну развороченной человеком земли: брошенные пустые цистерны, металлические конструкции, доски… Еще Демидов тут, говорят, начинал – на Сибирёвском прииске. Будто зверь, человек разгребал руками землю, чтобы добраться до золота. Зверь жадный, злобный, завистливый.

Давно все это началось. И никогда не прекращалось. Еще при советской власти Югринов входил в группу «зеленых», которые добивались вывода с территории края исправительного учреждения В-300. Тогда берега Вишеры покинули шестьсот семей первоклассных лесорубов. И вот Павел Оралов, Алексей Копытов и он, Яков Югринов, добились своего: сначала стали депутатами районного совета, а потом приняли решение о выводе учреждения за пределы Вишерского края. Как, выставить за дверь министерство наших кровных дел? Или кровавых? Кто мог себе это представить хотя бы десять лет назад? Памятник Железному Феликсу, стоявший перед штабом В-300 в районном центре, офицеры убрали ночью – тихо загрузили в автотранспорт и вывезли в неизвестном направлении. Просыпаются люди утром, смотрят: нет Феликса! А может, вообще весь XX век – это дурной сон? Сотрудники внутренней службы и охрана, освобождая территорию, громили постройки и автотехнику. Так, в одном месте было обнаружено сто пар валенок с отрубленными носками.

«Зеленые» добились своего: нефтяники вынуждены были прекратить подземные ядерные взрывы, а юристы с бандитскими наклонностями покинули Велсовский кедровник. «И это только начало», – решил Яков Югринов, серьезно готовившийся к пожизненной схватке за территорию. Железный Феликс еще не затонул в болоте, как царский колокол, затаился где-нибудь и ждет своего подлого часа.

О будущем Инспектор думал серьезно. Когда чувствовал, что тихой сапой к нему подкрадывается болезнь, он становился на лыжи, проходил тридцать километров по снежной целине в темпе армейского броска, а потом раздевался на морозе донага и выливал на голову три ведра ледяной воды из вишерской проруби, выпивал двести граммов водки, ложился на топчан у горячей каменки или на русскую печь. Болезнь для него была непозволительной роскошью.

Инспектор делал капканы на лису прямо в лесу – из подручных средств. И придушить Идрисова решил самой обыкновенной веткой ивы: ветка накидывается сзади, как веревка, и затягивается на затылке до последней отключки. А потом тело спускается в черную дыру ближайшей трясины. Конечно, Инспектор помнил, где тут такие трясины есть. Идрисов должен был пройти рядом с одной из них.

Вертолет алмазников доставил золотодобытчиков на Сибирёвский прииск и по пути высадил Идрисова с начальником охраны заповедника на Цитринах. Инспектор вспомнил: когда летишь на вертолете выше Вишерогорска, половина реки внизу – голубая, половина – коричневая от притока, на котором работает драга. В мутной, глиняной воде ловится золотая рыбка с бриллиантовыми глазами.

Инспектор не успевал… В небе появилась голая луна, и слева над Тулымом сверкнул фосфорическим светом снег, выпавший прошлой ночью на самый высокий пермский хребет.

Территория вогульского бога начинается у западного отрога Уральских гор – Полюда, от которого прямая линия тянется сорок пять километров на восток, к останцам Помянённого Камня, образуя основание треугольника, похожего на стилет. А северной вершиной является гора Саклаимсори-Чахль, на которой установлен каменный знак «Европа – Азия», отмечающий границу континентов. Эта гора – водораздел трех самых великих рек России: Волги, Оби и Печоры. В центре северной части территории – вершина Ойка-Чахль, названная в честь вогульского бога.

Как сказал один знакомый вор, нынче жизнь такая трудная – все время приходится подрабатывать на стороне. Поэтому в сегодняшней России каждый отросток норовит создать свою банду, чтобы баллотироваться в президенты страны. Летят за шерстью, а возвращаются стрижеными, бритыми наголо, в наручниках или в деревянных пиджаках. Конечно – кто кого победит и поставит в позу. Но мне нужны были конкретные имена, а не газетные метафоры. Я понимал, что играю с этой кодлой и колодой втемную.

Через неделю после доброго хлеба – с вертолетного неба – появилась команда Димы Холерченко.

– Этот Мамаев – ты знаешь, он же мафиози! – объяснил Идрисов Василию Зеленину шепотом. – Я боюсь за свою жизнь и за жизнь ребенка! Мафиози – точно тебе говорю! С другой стороны, подумай, с такими связями я все вишерское начальство раком поставлю! И Волка, и Листьеву…

Благодушный, еще не сильно пьяный Холерченко приветствовал инспекторов будто так и не разбогатевших друзей детства.

– Представляете, – обратился он к новым членам своей группировки, – я в прошлом году тут намусорил, вокруг стола, и самой нагрубил, невменяемый был, так она мне в лицо стакан какао выплеснула! Во характер!

Холерченко демонстрировал подельникам свое безграничное великодушие. И за такое он женщину не убил, да что там – даже не ударил. Представляете? Подельникам, которые хорошо знали Диму, представить это было трудно.

– Кстати, я привез тебе бензин! – повернулся Холерченко к Василию. – У тебя же дизель на бензине работает?

Василий улыбнулся – бизнесмен, скорее всего, раньше был комсомольским функционером самого ширпотребовского пошиба: дизель на бензине. Короче, Холерченко так сел, что из него все вывалилось.

– Умен, – покачал головой опытный и грамотный Петрович.

Остальные благоразумно сделали вид, что не поняли сути незамысловатой сцены. Старый разведчик разбирался в машинах, умел стрелять из пистолета Стечкина и пить водку, не падая так низко, как его хозяева. Он предпочитал один колоть дрова в сарае и размышлять о том, что ничего в этой дурной жизни не меняется.

Как говорил Югринов, полная деморализация личности может быть достигнута только в результате ежедневного самосовершенствования. Это он говорил о Рафаэле Идрисове, но какая тут разница.

За три года работы в заповеднике Василий Зеленин только один раз получил четырнадцатилитровый бочонок с бензином. И три раза по двадцать литров завозили нетрезвые спонсоры.

Зеленин посмотрел на Югринова и подмигнул ему.

– И когда это время кончится? – со вздохом произнес Василий.

– Какое время? – тихо спросил Петрович, разливая по стаканам водочку, охлажденную в речке Молебке.

– На святое посягаешь? – повернулся к нему Холерченко, по безбрежной физиономии которого расползалась веселая и белая горячка.

За пустынным полуночным столом остались самые неутомимые – вертолетчик Савченко, инспектора Югринов и Зеленин. Водочку в одиночку приканчивал Яков, остальные пили крупнолистовой чай – летчику завтра в небо, а Василия стерегла старая язва желудка.

– Если хорошо вспомнить, я облетал весь Советский Союз, – рассказывал мужикам командир экипажа. – Бывал в Южном Казахстане. Жара пятьдесят градусов. Чтобы заснуть, водку пили стаканами. Умирали. Однажды пошли в баню, а там – сто двадцать! Вышел – у меня от прохлады волосы на руке зашевелились. Летал над Аральским морем – то же самое. Всего метров пятьсот ширины осталось, будто по реке летишь. Смотришь на все это из кабины: пески черные, берега белые – солончаки, само море бирюзовое. Затянутое тиной. Мертвая вода. И солнце… А посреди того моря есть желтый остров – ни деревца. И взлетно-посадочная полоса – если по ее длине судить, то сам остров метров четыреста будет. И стоит один барак, метров пятьдесят. Еще небольшое строение, ближе к берегу, там, возможно, складировали мертвых или держали продукты. А может быть, то и другое вместе… Или жил какой-нибудь обслуживающий персонал, если он там вообще был. С высоты подробности не разглядишь. Мне рассказывали, это был лепрозорий, в который свозили больных проказой со всей страны. Может, врали.

Складировали… Или за мертвым сразу прилетал самолет? Или не сразу? А запах? И вообще, зачем людям умирать именно в этом пекле? Какой-то садизм, извращение. Никто уйти, убежать, уплыть не может! А говорят, будто там располагался полигон сибирской язвы. Все может быть. Ничего нет хуже презрения к человеческой жизни – такого, как в нашей стране, в отчизне опричников.

– А улететь оттуда можно? – поинтересовался Югринов, задумчиво разглядывая в своей руке полстакана прозрачной и печальной водки.

– Улетали оттуда трупы. Или души. Или вообще не улетали. Живая могила для полусгнивших людей, да под беспощадным аральским солнцем…

– Этот твой барак есть квинтэссенция Союза Советских Социалистических Республик, – прокомментировал сказанное Югринов, – последний Соловецкий остров, советский. Пятая сущность, выжимка, генеральная идея. А мы, понятно, смертники. А правда, куда трупы девали – не в море же, надеюсь?

– Надейся. Кого – в море, кого – в землю, а кого – сразу на небо, на Ан-2. У кого какие связи.

– А те, что живые, – что делать им? – в никуда произнес Василий, глядя в черное окно ночи, в сторону Муравьиного Камня.

– А что живые? Надо ждать до конца, до последнего предела, а потом все брать на себя, весь грех, – коротко развел руками вертолетчик. И снисходительно улыбнулся простоте собственной шутки. – Как это сделал начальник стражи, удавивший Михаила Романова.

– Это которого из них? – заинтересовался Василий.

– Смотри-ка ты, историки собрались, – заметил Югринов с бессмертной усмешкой Василия Шукшина из «Калины красной».

– Банда, – согласно кивнул головой Василий Зеленин.

– Если историки, то это уже не банда, а партия, – устало уточнил вертолетчик.

– Партия и мафия – близнецы-братья! – высказал свое отдельное мнение Югринов.

Вертолетчик поднялся и махнул рукой: спать, спать! Он покинул сотрудников заповедника и направился в соседний дом, где всегда ночевал экипаж.

– Как ты думаешь, почему он ушел из военной авиации? – спросил, будто размышляя вслух, Инспектор.

– Потому что военному сначала смотрят на погоны и только после этого в лицо. И то не всегда. В зависимости от того, что на погонах, – ответил Зеленин. Он все еще не мог понять, зачем это так сказал пилот – про последний предел.

– А ты? Ты сам? – хорошо выпив, оживился Инспектор, как окунь на сковородке. – Ты смотришь человеку в лицо? Такие, как ты, художественные книжки любят больше, чем людей!

– Какие это такие?

– Такие – гуманитарно развитые.

– Согласен, людей я не люблю, – грустно улыбнулся Василий, – вернее, люблю немногих, всего несколько человек. И мне этого достаточно.

– А чего так?

– Да видел я этих людей: что мое, то мое, а что твое, то наше. При этом каждому уроду нужна родина, идеология, оправдание самому себе, высокий штиль, классический слог.

– Ты рассуждаешь со стороны – будто бог какой. У каждого человека есть идеология, мировоззрение, аргументы.

– Я не бог, а исполняющий его обязанности. А ты – инспектор! Пломбир! Понял меня? Это твоя идеология.

– Понял, – ответил Яков.

Он встал и прошелся по комнате, разминая затекшие ноги.

– Я – Советского Союза армии лошадь. Животное, требующее от других выполнения инструкций, положений и соответствия сертификатам. Ты это хотел сказать? Согласен, я атеист. А ты – верующий? Ты не требуешь от других, чтобы они жили по Нагорной проповеди? Верующий ты?

– Да.

– Посмотрим, жизнь покажет, – Яков уставился на свет пламени, падавший из-под печной дверцы на жестяной лист, прибитый к полу – для безопасности, от случайного уголька. – А я не верю в Бога. Не потому, что я духовно неверующий человек. А потому, что не могу поверить в Иисуса Христа – конкретное лицо еврейской национальности. Конкретное лицо – это просто смешно.

– Бог – это не Иисус Христос, это человек, который догадался о собственном предназначении.

– Если так, то с одним Всевышним я уже познакомился, – улыбнулся Инспектор и повернулся спиной к огню. – Представляешь, наткнулся в тайге на дом, в котором живет столетний старик. Один.

– Это где?

– Честное слово, я так и не понял точно где. Кажется, где-то между Тулымом и Вишерой.

– Что ты несешь – нет там ни одного дома, я все насквозь исползал! И никакого старика там нет. Никого я не встречал! Если только в другом месте…

– Я тоже – до вчерашнего дня. Случилось какое-то наводнение, и мою лодку понесло в приток Вишеры, против течения. Ты знаешь, так бывает.

Югринов вылил себе в кружку остатки водки и отломил кусок черного хлеба от каравая, привезенного дорогими гостями. Он замахнул дозу и опустил хлеб в крупную соль, закусил.

– Бывает, но не на Вишере, а на Оби или Лене! Это не сибирская река. Никакого повышения воды здесь не было с мая. Ты что, с ума сошел?

– Может быть… – растерянно произнес Яков и снова уставился на отсвет печного пламени. – Может быть, мне это приснилось, ведь я заснул в лодке. Да, кстати, в ней и проснулся.

– Это больше похоже на правду. Сны – это и есть правда. Вишерские сны. Человек потому бросается в крайности, к берегам, что не может выдержать на стремнине.

– Что ты хочешь сказать этим?

– Я о том, к чему ты стремишься – в лодке ли, во сне ли…

– А ты? Ты сам?

– А что я? Я такой же, как ты, только хуже.

Василий ушел к себе. Они легли спать, закрыли глаза, погружаясь в туманы, идущие над гольцами Муравьиного Камня, Ишерима и Тулыма.

Почему они так любят эти безлюдные горы? Мне показалось, инспекторам здесь легче было сохранить тот уровень, ниже которого человек не имеет права опускаться. При этом было ясно, что один из них – убийца. Или оба.

Он двигался сквозь багровые угли бутонов, в пионовом свете цветов, глубоко вдыхал их угарный запах. А головная боль появилась позже, когда начал спускаться с холма. «Кажется, зря марьин корень занесли в Красную книгу Прикамья – больно много тут этой редкости, – подумал Инспектор и покачал головой, пытаясь вспомнить латинское название цветка по Линнею. – Больно много, ой больно…»

Впереди появилась хвойная пирамида, увенчанная огненным шаром, – с той стороны хребта поднималось совершенно нагое солнце. И в ореоле восходящего светила проходил, будто в боевом порядке, как на гребне океанской волны, каменный, темный, суровый, беспощадный крейсер – хребет Молебный. Столбы овеществленного времени – останцы, доведенные дождем и ветром до состояния скульптурных метафор.

Молебный Камень… Похоже, это не народная этимология, а действительно вогульское капище.

Через час, преодолев каменные реки – курумы – как зверь, на четвереньках, он поднялся к основанию центрального останца. Потом спустился в поросшую низким лесом ложбину. И на ровной площадке, окруженной гранитными плитами, разжег костер. Ночи в августе тут бывают холодными.

Может быть, где-нибудь неподалеку, в лесочке, молча стоят деревянные вогульские боги, никто не знает где, кроме тех, кто им поклоняется. Югринов вспомнил, как увидел в Перми, на чугунной ограде парка, рекламный щит величиной с полотно Александра Иванова «Явление Христа народу» – с надписью: «Пермские боги живут в художественной галерее». Рядом была изображена колокольня бывшего кафедрального собора, ныне галереи, где хранятся картины русских и западных художников, древние православные иконы и деревянные фигуры распятого на фоне черного бархата Христа, вырубленные простодушными чердынскими язычниками. Они находятся в помещении, в котором поддерживается постоянная температура воздуха, а люди бывают строго по расписанию. И только тут, в тайге, прямо под ужасом и восторгом звезд, стоят два деревянных бога – Илюша и Андрюша, чьи суровые лица иссечены дождем и бесконечным североуральским снегом.

Инспектор набросал под густой елью лапник и натянул на нижнюю ветку кусок полиэтилена под углом к сухой и чистой земле. Он лежал и смотрел мимо пламени, в дремучую темноту первобытного мира. «Я думал, они будут день и ночь читать стихи, а они начали считать деньги. Люди, кричавшие о своей необыкновенной духовности на весь мир, обернулись обыкновенными квартирными тараканами. Только для того стоило отстреливаться, чтобы все открылось. Лучше в ледяных горах, чем в теплом вольере». Яков подбросил в огонь сушняка, с боков положил два коротких и толстых обломка ствола. Закрыл усталые глаза. Утомила война с домашними насекомыми.

Идрисов оставил Зеленину и Гаевской только один способ общения с миром – с помощью рации. Два раза в сутки. Всего несколько слов первой необходимости: как дела, кто куда вышел, чья лодка спустилась по течению, когда будет вертолет. Или такое, например: Василий послал с Идрисовым бумажный мешок чаги для Малинина, а тот передал ему по рации, что получил только треть мешка. Зеленин жалел Малинина, посадившего здоровье алкоголем.

За завтраком Идрисов спросил Зеленина:

– Ты куда поедешь в отпуск – домой? А может быть, на Чёрное море, в санаторий? В санаторий хочешь?

Это он так издевался, зная материальные возможности своих инспекторов.

– Нет, – ответил Василий, – я предпочитаю проводить отпуск в реанимации.

Идрисов укоризненно покачал головой, не поднимая от дощатого стола черных глаз.

– Помню, у меня был друг, такой друг – я его лучшим куском встречал! – произнес он задумчиво, с усталой интонацией мудрости. – А он предал меня, когда в Маркаколе я схватился с директором. Вот и делай людям добро.

– Мелочи жизни, – сказал Дима Холерченко, замахивая полстакана водки.

– Мелочи жизни – это о нашей зарплате, – с усмешкой добавил Инспектор. – Знаете, что такое МЗП?

– МЗП – это малозаметное препятствие по периметру зоны, – тут же отозвался Петрович, – в форме проволочных спиралей, в которых должен запутаться бежавший через основное ограждение зэк, как в паутине. Потом его можно расстреливать с вышки из автомата. Очень удобно.

– Правильно, МЗП – это минимальная заработная плата. Не требуется никаких автоматов, чтобы человек отдал концы в законном порядке. Еще удобней.

– Да, просыпается активность народа, появляются амбиции, – задумчиво заметил начальник бандитской охраны. – Заныли. О чем думали, когда памятник Феликсу Эдмундовичу снимали? Кушать захотелось? Мяса, да?

Хозяева и банда отдыхающих сидели за столом у летней кухни. Капиталисты опохмелялись, подтягивая тыловые резервы, чтобы день простоять и ночь продержаться. А стоять было трудно, поэтому все сидели. Мальчиш-Плохиш пытался угостить Светлану шоколадом.

– А я мяса вообще не ем! – сказал Идрисов.

– Женщина-блокадница говорила мне: «Я лучше руку себе перегрызу, чем съем кусок мяса», – вспомнила Светлана. – Как вы думаете, что она пережила?

– Етитское мясо! – мотнул могучей головой телохранитель.

– Етитское мясо – это что, мясо йети, снежного человека? – нервно улыбнулась Светлана.

– Мозговня! – отрезал бизнесмен, наливая себе еще водочки. – Выпьем за родину! Выпьем за Сталина! Выпьем – и снова нальем! Такова, блядь, наша национальная идея! Правильно я говорю?

– За родину – можно, – с улыбкой согласился Василий. – У меня в общежитии, когда я учился на егеря, над кроватью висел портрет Сталина. Как символ времени, а не фото вождя. Тогда, насколько я знаю, в армии не было ни дедовщины, ни землячества. Можно было погибнуть в бою, но не в казарме, как сегодня, – от рук своих сослуживцев.

– Из-за таких вот умников наша армия теряет свой мировой престиж! – поднял бронетранспортерный взгляд подполковник запаса, возглавлявший охрану пермского бандита.

Петрович держал голову так, чтоб не уронить офицерскую честь – в любой ситуации. Только человек с плохим чувством юмора способен вести себя с таким достоинством, которое сразу бросается в глаза. Так подумал Зеленин.

– Армия не потеряла престиж, – с улыбкой возразил он, – она обрела истинную цену.

– Вот те раз по паре валенок! – заметил Инспектор. – Страну окружают со всех сторон – китайцы, армянцы, корейцы, еврейцы и другие скаковые арабы, а ты в это время подрываешь моральный дух наших боевых подразделений?

– Корейцы, говоришь, мансюки-индейцы, а ты кто – пиловочник? – не выдержал Зеленин. – Деловая древесина, да?

– О чем ты, дружище? Твои мансюки спились до вони вяленого мяса! Потому и потеряли своих оленей в тысяча девятьсот шестьдесят, блин, третьем году! С чего это вдруг какая-то копытка всех животных свалила, восемьсот голов, за один год? Что, еще одна вишерская легенда? А почему раньше не свалила, а? Ну, скажи?

– А, какая разница! – потянулся Холерченко. – В газетах пишут, что 19 августа начнется конец света. Да, надо выпить по этому поводу.

– А что, он разве не наступил еще? – спросил Инспектор. – Пора бы уж, если посчитать, сколько кругом врагов народа.

– Вот и Сталин так говорил, – вспомнил Василий.

– То были враги Сталина, а теперь – враги народа!

– Кстати, о смерти. Энцефалитные клещи в лесу есть? – поинтересовался начальник охраны.

– Да что вы! Сейчас август! – изумилась Светлана. – Они в июле на юг улетают! А вы что, от клещей охраняете тоже?

– Пей! – приказал Холерченко Якову Югринову с щедрой улыбкой. – Еще пей – водки много.

Инспектор мягко улыбнулся. Яков знал, что даже сегодняшние чердынцы, небогатые, честно говоря, люди, страдают комплексом столичных жителей, потому что в Средние века их город был центром Перми Великой. Чего уж говорить об этом пермском спекулянте.

– Достаточно, – протянул он. – Пить и любить надо так, чтобы на всю жизнь хватило – и вина, и женщин, а не на один день.

– Умный ты человек, – кивнул головой Холерченко, – а почему живешь в такой глуши?

– Потому что умный. Хочу жить рядом с гениями. А все потому, что литературная классика устарела.

– Как это? – усмехнулся Дима. – Она потому и классика, что не стареет. Вот скажи мне, кто самый великий писатель нашего века?

– А что, есть разночтения?

– Имеются.

– Думаю, Варлам Шаламов. Все стареет. Стендаль говорил, что гений рождается в провинции, а умирает в столице. Гений по-прежнему рождается в провинции – в столице он вырождается.

– Ну, третий сорт тоже не брак! – развел руками Холерченко. – Кому-то надо создавать капиталистический реализм, правильно?

– Когда они поют песни о России и рыдают, я умираю со смеху, – согласился Югринов.

– Ничего, – кивнул головой Василий, – наши придут – разберемся…

Он смотрел на северо-восток, на каменную, голую, словно покрытую кольчугой, двуглавую вершину Ойки-Чахль, освещенную скупым августовским солнцем. Было такое ощущение, будто он отошел от стола и сам не заметил этого. Весь мир движется туда, за эти вершины, на северо-восток: Ермак, Дежнёв, Земля Санникова, Магадан, Колыма, Аляска… Как тувинцы пошли туда из центра Азии, так и идут. Уже тысячи лет тащатся по этой дороге. Ледяная шапка планеты – цивилизация.

– А кто наши-то? – тихо спросил Петрович.

– Если бы знать, – еще тише ответил Василий.

Инспектор торопливо шел по тропе на восток. Человек двигается навстречу своей смерти сам. Иногда создается такое впечатление, будто кто-то гонит его по узкому коридору к единственно возможному выходу. Всегда так, только вперед, но никто не хочет признаваться себе в этом. И не признается, пока не попадет на тот свет, который в конце коридора… Яков понял: тот свет – это всего лишь прозрение. Зря, конечно, Идрисов так угарно куражится: «Самая высшая ценность на земле – человеческая жизнь! Конечно, я имею в виду свою, а ваши я просто имею». Каждый сам ищет свою смерть. Кто-то гонит людей по узкому коридору, как быков на бойню. Взять хотя бы этих армян, грузин – как они кичились, когда жили за чужой счет. Чем кичились? Ворованным. Куда бежали? Югринов улыбнулся – он вспомнил, как парламент Грузии обсуждал вопрос о том, где достать сорок миллионов пластиковых бутылок для розлива своей минеральной воды. А сами русские? Настолько лишены чувства реальности, что никак не хотят отдавать Крым какому-то Кучме, хотя каждое утро стоят в очереди в сортир в коммунальной квартире…

Инспектор двигался в сторону сгоревшего леса по узкой тропе, но ощущение было такое, словно снова летел в Ми-8 и смотрел в иллюминатор: внизу Вишера плавилась, как олово на кончике паяльника, проплывали густо поросшие ивняком острова, на старых вырубках лежали брошенные стволы сосен и елей, пробегали по тайге одинокие тени облаков и самого вертолета, в котором он сидел… Как будто ты стал богом и смотришь на самого себя со стороны без испуга. Справа – каменистые вершины Помянённого Камня, гигантские останцы, протянувшиеся на десятки километров, зубчатый, острый гребень, поднявшийся над тайгой, осыпи, курумы…

Инспектор подходил к старой охотничьей избушке. Стояла каменная тишина. Он двигался очень осторожно, чтобы не допустить неожиданной встречи. Из прибрежной осоки взлетела пара уток. Каждый в мире таится, как может. Вот и белка скрылась на другой стороне ствола – ярко-оранжевая, с длинным черным хвостом. А глухарь, он заметил, совсем замер – притворился черным сучком. Это по тайге пробежал негромкий, тревожный слух: Господин идет, человек, страшный зверь.

В домике никого не было. Он прикоснулся ладонью к печке – теплая. Час, наверное, прошел, как топилась. Кто-то пришел из Азии, из-за Уральских гор. Похоже, что один. А куда делся-то, ушел куда?