Текст книги "Территория бога. Пролом"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 29 страниц)

Юрий Асланьян
ТЕРРИТОРИЯ БОГА
Роман-расследование
ПРОЛОМ
Автобиографическое повествование

Издание осуществлено при поддержке

министерства культуры и массовых

коммуникаций Пермского края

Запретная зона сердца

Два самых не освоенных человеком места на Земле – это Северный Урал и Гималаи. Так утверждает автор романа «Территория Бога». Северный Урал – это наш Пермский край: Красновишерск, Ныроб, Чердынь. Это та страница пермского текста, без которой он неполон, неточен и непредставим. Большая смелость и внутренняя сосредоточенность понадобились Юрию Асланьяну, чтобы приоткрыть нам землю, которую «еще никто не покорил». Если спросить на севере от Лыпьи, а кто и что есть еще дальше, то придется ответить: «одиночки, разбросанные во Вселенной, будто туманные галактики».

И угол этот, весь Красновишерский край, – тема не только мало исследованная, но и, как убедит автор, наиболее важная и значимая с точки зрения глубины прочтения пермского текста, открытия в нем и через него сущностных, корневых смыслов пермистики.

В объемную метафору развернута в романе тема и символика Бога. Это прежде всего древние языческие деревянные боги Илюша и Андрюша, стоящие «прямо под ужасом и восторгом звезд», с суровыми лицами, «иссеченными дождем и бесконечным североуральским снегом». Это и сам край – «божья благодать». Это и забытый Богом уральский погост. Это и старинный колокол, издающий звуки Божьего гласа. Это и лик, к которому обращаются с молитвой, и вера, что любой человек может стать богом. Это и живая связь мира одиноких существ, ибо «Бог – это самый великий из одиночек, отмечающий свою территорию светом истины».

Природа края, его зубчатые скалы «стоят в багровом небе будто сторожевые башни Господа Бога». Автор мощными мазками рисует этот край – край земли. «Там люди и машины встречаются очень редко – реже кедров». Там естественны северные олени и рыси, останцы, гольцы и водопады, брусничные россыпи на моховых коврах гранитных плит. Территория Бога – место символическое: она начинается у подножия Полюда, тянется к останцам Помянённого, «образуя основание треугольника, похожего на стилет». Здесь все дышит суровостью и природной силой: Камень Помянённый, который обо всех помнит и обо всем молчит; мрачный, безлюдный Ишерим; самая северная вершина Саклаимсори-Чахль, где установлен знак «Европа – Азия»… Эта гора – водораздел трех самых великих рек России: Волги, Оби и Печоры. Край неласковый и нетеплый, но суровость его и мрачное величие в избытке компенсированы несметными природными сокровищами. Здесь леса, одни из немногих в мире соответствующие статусу эталонных. Здесь живут бобры и медведи, утки и боровая птица. Автор с гордостью пишет: «Это территория, о которой нельзя не мечтать, потому что там есть золото, алмазы, серебро, вольфрам, свинец, горный хрусталь, в том числе золотистый цитрин и дымчатый морион, фисташково-зеленовато-серый офиокальцит и цветные мраморы… Возникает такое ощущение, будто Вишера – сказочная шкатулка, инкрустированная всеми драгоценностями мира…»

Но именно там, на этой территории, «сосредоточено самое большое количество заключенных, именно там все наши зоны». Юрий Асланьян рассказал о совсем не сказочной истории этого сказочного края, истории, «инкрустированной» тюрьмами, лагерями, смертью, преступлениями против человеческой личности, убийствами, алчностью одних и беспросветной нуждой других, горем и тоской. Если свернуть в формулу судьбу этого края, то главными в ней будут слова «депортации», «оккупации», «переселения», «миграции». Вишерский край, скажет автор, это место жизни и смерти опальных граждан великой страны. Здесь, в одном бараке, избывали свою судьбу бывшие донские и кубанские казаки, столичные аристократы, поволжские немцы, крымские татары, греки, армяне и болгары… Кроме великих – еврея Осипа Мандельштама, видевшего из Чердыни гору Полюд, русского Варлама Шаламова, тянувшего срок под этой самой горой, эстонца Ахто Леви, ушедшего по вишерской тайге в свой последний побег, здесь кого только не было. Найдутся в этом огромном списке имена известных пермяков: Иван Абатуров, Евгений Матвеев, Сергей Бердичевский, Александр Сумишевский, сам Юрий Асланьян. Есть у автора право сказать: «Вишера – это котел». И у автора вовсе не ложное ощущение, что он знает в лицо и помнит всех, кто побывал в котле, «всех этих родных, добрых, прошедших лагеря, ссылки, унижения, кровь, зубодробительную любовь родины». И сегодня еще на Вишере сохранились бараки мужского отделения бывшего лагеря, где до сих пор живут люди – никому не нужные, ни Богу, ни народу, ни правительству, честно отработавшие свое старухи. «Ни звезд, ни алмазов не досталось героям тыла, доживающим свой век в камерах жестокого прошлого».

Глубоким символом становится название книги. Вся эта какофония лагерей и войн, репрессий и геноцидов творила новый русский Вавилон XX века, где сошлись языки мира и пересеклись судьбы народов и наций, где не было закона, но было право силы, власти и преступления. Человек там остается один, как кедр на велсовской скале. Все возможно и ничто не исключено на этой территории, в том числе и убийство.

Действие романа происходит на территории заповедника «Вишерский». Инспектор Василий Зеленин убивает директора Рафаэля Идрисова. Казалось бы, расследовать особенно нечего: убийца не скрылся, «не убрал» единственного свидетеля, зная, что он-то и донесет, не отрицал содеянного, пошел под суд и получил десять лет строгого режима. Но Юрий Асланьян пишет роман-расследование и по законам жанра погружает читателя в нелегкие и неоднозначные размышления. Факт убийства становится внешним поводом, толчком к разговору о времени и о себе, об уроках нашей истории, о памяти и предательстве, о людях и нелюдях, о Добре и Зле. Автор не судит убийцу и не оправдывает, не казнит и не щадит. Он хочет понять, что же и почему случилось, поэтому в книге много вопросов, а ответом на них является весь роман – его сюжетный, идейный, философский и даже метафизический смысл.

Психологические мотивы преступления понятны и объяснимы. Идрисов – выродок, насильник и мракобес, которому доставляло удовольствие глумиться над бедными. Он творил мерзости ради мерзости. За это люди называли его «вишерским ханом» и страстно ненавидели. Убить его намеревались многие – «идея расстрела уже появилась на заповедной территории». А инспектор Зеленин – человек из породы свободных егерей, неторопливых одиночек, молчаливый, сосредоточенный, думающий. Ему чужда суета современного мира, и он выбрал таежный кордон: «чистая вода, шевелящаяся от хариуса, зеленовато-серые гольцы хребтов». Свой замысел он осуществляет спокойно и сознательно, и после убийства у него «не было ни раскаяния, ни торжества, а только гадливое чувство исполненного долга». Автор мог бы напомнить, что насилие порождает насилие, и на этом закрыть расследование. Правда, есть еще мистическая составляющая: незадолго до убийства Зеленин нашел в тайге ружье – и «значит, Бог послал этот ствол Зеленину, чтобы он нарушил заповедь». Миссию мстителя герой не отвергает, ведь за многие годы ни местная, ни областная, ни федеральная власти не защитили этот народ, эту территорию от беспредела наглых «захватчиков», готовых продавать оптом и в розницу богатства этой земли любым жадным и беспардонным пришельцам, озабоченным лишь быстрой наживой. Инспектор Зеленин в одиночку совершает возмездие. Но автор идет дальше и ставит вопрос ребром: так кто же он – просто убийца или жертва тоже? Нет, конечно, не просто убийца. В книге есть эпизод, когда Зеленин, уже осужденный, вспоминает об Идрисове, который жил на Камчатке и очень любил свою собаку Топу. Она бесстрашно бросалась на камчатских медведей и ловила рыбу в горных речках. И Зеленин пишет: «Сейчас меня мучает вопрос: совсем ли умер в нем тот человек, рассказавший о камчатской лайке, или мог еще воскреснуть? А вдруг я убил уже не того монстра, которого все знали… И как мне жить с таким вопросом в душе?»

Тут уже звучит тема Раскольникова, но Юрий Асланьян ищет ответ на других путях. Вот его ответ: «Зеленин потому посягнул на Христову заповедь, что три года жил в самом центре заповедника преступлений». Эта ключевая мысль о заповеднике преступлений дает автору возможность расширить смысловое пространство книги и, оставаясь в рамках романа-расследования, поднять и оживить документы и хроники давних исторических времен, рассказать о судьбах людей и целых народов, задуматься о причинах и следствиях событий, происходящих на территории Бога.

Сегодняшнее вишерское шоссе лежит на скелетах репрессированных, утопленных в болотах, закопанных в песке русских, украинцев, греков, цыган, болгар, татар, немцев, поляков, армян… Автор называет эту территорию «запретной зоной сердца». И Бог там – не спаситель, ибо он «так же одинок во Вселенной, как бетонщик Олег Гостюхин, как бывший капитан ракетных войск, беспробудно пьющий в чепке, как человек с нераскрывшимся парашютом…». Бог плачет, когда не может прийти на выручку. Но есть одиночки, которые восстанавливают справедливость, ибо «без высшей справедливости жизнь не имеет смысла, даже в Капской пещере». Брошенные и забытые Богом об этом помнят.

Выстрелы Василия Зеленина прозвучали на Вишере, будто эхо Камня Говорливого. «А эхо – оно ведь того, долгое…» В этих словах – не оправдание преступления, а понимание его силы и слабости, корней и сердцевины.

Юрий Асланьян нашел убедительные слова и яркие краски и с их помощью показал, что территория Бога – это территория человеческой беды, беспросветного отчаяния, одиночества и брошенности, это территория зла и безнаказанности. Отсюда – трагический иск к Богу из края тоски и погибели. Но территория Бога – это в то же время прорыв тех, кто выжил и был спасен, торжество Жизни и вызов закону бесчеловечности. Это богоборчество и одновременно смирение перед Богом. Лишь они и делают эту территорию равной Космосу, частью великой и неисследованной Вселенной. И не отторжение от них, а молитва завершает этот роман-расследование: «Я вдыхаю запах багульника, я стою на коленях и шепчу, проговариваю, высказываю тягучие, горькие, старинные слова моему деревянному идолу: Господи, сохрани эту землю и этих людей, не допусти предательства и братоубийства, убереги от чумы и холеры, не дай, не позволь погибнуть этой княжеской красоте… Умоляю тебя, Всевышний!»

Книга Юрия Асланьяна удивительно цельная, хотя в ней есть и вставные эпизоды, и отступления, и приложения в виде автобиографического повествования. Возможно, читатель будет спотыкаться о неровности композиции, о причуды языка. В речи автора много различных слоев: рядом, тесня друг друга, оказываются закрученная афористичность и пронзительный лиризм, газетная хроника и философский трактат, высокая патетика и сарказм, эпическое спокойствие и нервная пульсация, четкая логика и неуправляемая рефлексия. Однако это языковое нагромождение не просто оправданно, но и неизбежно. Как будто некий интуитивный ход авторской мысли подсказывал ему, что необходим языковой эквивалент для рассказа о территории Бога. Отшлифованная гладкопись исключалась самой темой романа, тут нужна речь почвы, создающая впечатление, что автор грубым плугом срезает верхний слой земли, а там, на невидимых глубинах, «шумит, гудит, трубит подземными реками территория твоего Бога».

Архитектоника романа, его языковые и композиционные глыбы, соответствует «Вавилону» смыслов и идей. Нет никаких сомнений, что автор вписал новую, весомую и значительную, страницу в пермский текст, в его историю и сегодняшний день.

Нина Васильева

ТЕРРИТОРИЯ БОГА
Роман-расследование

Памяти моей матери

Прасковьи Павловны Кичигиной

Предисловие

Я сидел за большим, будто взлетная полоса пермского аэропорта Савино, письменным столом. И таким же пустынным. Если не считать последнего номера газеты «Пармские новости» с моей статьей о событиях гражданской войны в далеком Крыму, которую я только что начал быстро перечитывать, одновременно беседуя с друзьями и коллегами – конечно, о французском экзистенциализме. Друзья и коллеги – это Андрюша Матлин с женой Светланой, которая не доверяла близорукой судьбе и сама следила за тем, чтобы мы не вздумали отпраздновать завершение рабочего дня по программе конца недели.

За темными стеклами двух больших окон, почти доходящих до пола, лежал первый октябрьский снег.

Напротив светилось огнями беломраморное здание администрации, в том числе и губернаторский кабинет на третьем этаже. А, лучше белый мрамор, чем Беломорский канал… Вы никогда не курили эти папиросы?

Примерно в семь часов вечера раздался телефонный звонок, редкий для такого позднего времени. На всякий случай я содрогнулся: неужели кто-то надумал достать меня, нашел какой-нибудь повод, более весомый, чем конец дня?

– Мне Асланьяна!

– Слушаю, – привычно ответил я, уже готовый отказаться от любой, самой качественной выпивки.

– Так это ты писал о заповеднике? – удивил меня наглостью незнакомый голос.

– Я…

– Готовь гроб, сука! – быстро приказал звонивший и тут же повесил трубку.

– Что случилось? – спросил Андрей Матлин, сидевший по другую сторону стола.

Похоже, моя физиономия перестала быть радостной.

– Убить пообещали, – ответил я тихим и робким голосом.

– Что?! – подалась вперед Светка, но я был не в состоянии реагировать на девичьи вопросы. Я быстро перелистывал в уме последние дни и никак не мог ответить на другой, более важный вопрос: почему это моя биография должна стать такой короткой? Я, можно сказать, только начинаю жить по-настоящему… Вот и ботинки новые купил недавно, зимние.

– Спросили, не я ли писал о заповеднике.

– Ну вот, а ты говоришь – столетняя гражданская война завершилась, – вздохнул Матлин.

Сволочь. Вообще циник. Это он вышел из мавзолея и сказал: «Господа, я Ленина видел! И вы знаете где?»

Жить почему-то всегда хотелось – даже на эту зарплату. Да что я, блин, им такого сделал?!

И тут я шкурой почувствовал, что окно за спиной слишком широкое. Но зашторивать смысла вообще не имело – не будут же стрелять с крыши областной администрации. У звонивших, надо думать, была другая крыша, более надежная. Может, дело в последнем материале? Ну, это вряд ли… И все-таки.

И зачем я полетел тогда на север – туда, откуда привез свой первый газетный материал на тему заповедной жизни? Полетел, полетал сокол, а теперь умирай вот… сокол-балобан. Еще какой балобан. Зачем полетел? Господи, зачем вообще родился там? Чтобы умереть здесь ради золотой звезды героя капиталистических республик? О, я уже начал думать о посмертных наградах – это опасно для психики.

Я закурил прямо в рабочем помещении – просторной комнате на пять человек. На пять сотрудников отдела социальных проблем газеты «Пармские новости», одним из которых являлся я. Оружия у меня не было, машины не было, более того – не было денег. А жить все равно хотелось. Странно… Андрей тоже курил и, похоже, мысленно провожал меня на Северное кладбище. Я уже видел по жалостливым глазам, как он возлагает венок на желтый холмик звонкой, мерзлой земли. Я уже слышал его робкий голос, постепенно обретающий пафос социалистического реализма: «Друзья мои! Вы, конечно, помните, как хорошо сказал Горький: „Пускай ты умер, но в песне смелых и сильных духом всегда ты будешь живым примером…“» Не хотелось прерывать блаженное состояние коллеги, но не подыхать же из-за подонка!

– Вспомни, какие конфликты у тебя были по этим материалам, – посоветовала практичная Светка.

Конфликты… Конфликты – куда без них на такой работе? Но сегодня, кажется, конфликты не должны иметь такого значения, потому что того человека, с которым я выяснял отношения в последнее время, недавно самого убили. Кому, черт возьми, может быть интересна моя смерть?

Андрей и Светка взялись проводить меня до дому, но я отказался. Скорее всего, сегодня колоть-резать-стрелять не будут… Нельзя сказать, что мне стало сильно страшно, но на всякий случай я решил изменить привычный маршрут возвращения домой: не пошел налево, к троллейбусной остановке, а свернул направо – к трамвайной. И двинулся параллельно линии по городской эспланаде, напоминавшей размерами космодром на каком-нибудь Марсе. Я шел и представлял себя со стороны: черная точка медленно передвигается на фоне первого октябрьского снега, потом останавливается и стоит, ждет чего-то, будто десятка в мишени.

Уставился в заднее стекло трамвая. Прочитал свежую надпись, выцарапанную, похоже, ногтем на побелевшем от первого холода стекле: «Трамвай тухлый. Продаю героин. Оптом. Круглосуточно. Звоните: 65-34-26». Сзади пьяный мужик в кожаной куртке и танкистском шлеме, широкомордый, со вставными зубами, сидел, смеялся и говорил соседу: «Это роман! Да нет – повесть! Больше – целый рассказ!» Будто о короткой истории моей жизни.

Я прошел по вагону и сел на свободное место. Рядом сидела молодая женщина с маленьким мальчиком на коленях. Мальчик пристально смотрел за окно, где то и дело вспыхивали зарницы автомобильных фар. «Мама-а, – пропел он, – а ма-ашины темноты боятся?» «Милый мой, – подумал я, – темноты, наверное, боятся все…»

И только когда мне удалось миновать темный и холодный подъезд, я понял, что сутки еще проживу, может быть даже двое. А если хорошо выпить, то есть вероятность стать вечно живым, бронзовым или гранитным, как вождь и учитель.

В первую очередь надо все хорошенько вспомнить – в моей голове должна находиться одна точка, мерцающая звездочка Вселенной, имеющая неповторимый ракурс истинного света. Надо закрыть глаза и в абсолютной темноте искать эту серебряную точку. Через час показалось, что я уже вижу мерцающий светлячок сквозь какой-то безнадежный осенний дождь. Да, наверное, мне показалось.

Мы пили с Раисом. В Красновишерске, как всегда.

– Хочу в заповедник, – сказал я после третьего стакана. – Туда трудно добраться?

После третьего стакана я всегда глупости говорю. Водка все-таки.

– Да нет, – ответил флегматичный друг детства. – Автобусом доедешь до Ваи. Это сто километров. Потом попуткой до Велса – если, конечно, найдешь такую машину. Сейчас там все гаражи разграблены. Еще километров семьдесят. Потом на лодке километров сто, если найдешь такую лодку – с мотором, бензином и трезвым капитаном. Да такого дурака, который тебя повезет. Понятно, все твои отпускные уйдут на топливо. У тебя большие отпускные? Два-три дня – и ты на месте, если лодка не перевернется.

– А проще нельзя? – спросил я, даже в пьяном виде следуя своему неписаному правилу – чураться всяких социалистических трудностей. Которые можно избежать.

– Проще? – ответил Раис. – Надо сходить к председателю районного комитета по охране природы, достать редакционное удостоверение – и тебя забросят в самый центр заповедника за полтора часа. На вертолете.

После этого мы разлили по четвертой, чтобы не потерять вкус к жизни. Который так и не смогли потерять – до самого утра.

Так это начиналось. Или не так? Когда жена и сын уснули, я прикрыл дверь в их комнату, достал с книжной полки архивную папку со своими газетными материалами и нашел нужный текст. О, гулкая вогульская земля, полная подземных рек…

Вогульская земля

Все чаще стали появляться вершины, одиноко поднимающиеся над тайгой наподобие замков. Это останцы, каменные куски сохранившихся от разрушения временем, водой и ветром Уральских гор. По правую руку, восточнее, сквозь легкую облачность пробивались силуэты двух вершин, поднимающихся над плоскогорьем Кваркуш. И вскоре пошла синяя волна хребта Чувальский Камень. Вишерский заповедник.

Через несколько минут вертолет стремительно вошел в воздушное пространство, замкнутое горными хребтами. И потом с креном разворота начал, будто ритуальный, спиральный спуск. Вершины гор и деревьев завертелись вокруг, а когда замерли перед посадкой, вращаемый винтом воздух поднял с земли и стремительно повел по строгим кривым праздничного танца тысячи красных, желтых и еще зеленых листьев. Вертолет уже ушел на север, а листья эти еще падали в холодную, быструю, темную, но прозрачную воду каменистой речки Ольховки.

Как-то в августе неизвестные поставили здесь сеть. Мой проводник Яков рассказывал, что они – трое инспекторов по охране заповедника «Вишерский» – преследовали браконьеров через Пут-Тумпский хребет до Сибирёвского прииска. Там золотодобытчики сказали, что неизвестные действительно находятся в поселке. Но те услышали о приходе инспекторов и успели исчезнуть в ночной темноте.

Мы стояли в центре южной, самой высокой части государственного природного заповедника «Вишерский», у избушки на берегу Ольховки. На западе горизонт полностью перекрывал Тулымский хребет – гольцы, сплошной голый камень, покрытый мхом, будто медь патиной, на солнце – цельный светло-зеленый, стальной, при облаках – серый. И только в бинокль я разглядел, что хребет не монолитный, что он состоит из отдельных камней, из тысяч глыб, разных цветов и оттенков. Тулым… А вогульское название – Лув-Нёр, переводится как «Хребет лошади» (1469 метров над уровнем моря). Прямо напротив нас поднималась такая же голая вершина Ишерима, а справа, если стоять лицом к северу, – хребет Ольховочный. Мы прибыли сюда с Яковом Югриновым, сорокалетним инспектором заповедника, высоким, стройным и сильным.

Белые стволы, желтые листья берез, горящие узкие листья рябин, зеленые, темные кедры. Эти леса – одни из немногих в мире, что соответствуют статусу эталонных; эти реки – нерестилища самой крупной в области популяции хариуса. Здесь живут бобры и медведи, утки и боровая птица.

В просторной избушке тепло. Запах дерева, хвойного лапника, дыма и чая. Шумит, как непрерывный эфир Вселенной, вода Ольховки. Я вспомнил: один местный житель рассказывал, что своими глазами видел, как появлялись здесь самолеты со стороны Свердловской области – сбрасывали на парашютах продукты и снаряжение для тех, кто сами себя называют «бандами» и живут по законам беспардонных добытчиков зверя, дичи, рыбы и минералов (последние называют себя «хита»). Приходят они из-за Уральских гор. На вертолетах прилетают. «Недавно видели один такой борт – не разглядели номера». Яков вел тогда художников и уже вне заповедника встретил четырех охотников. «Ребята, вам не стоит соваться туда – там инспектора, они могут конфисковать ваши ружья». И сразу же получил ответ: «А мы стрелять умеем». – «Только не забывайте, инспектора тоже стрелять умеют, а кроме того, закон на их стороне, что будет учитываться в зале суда».

На стене у столика висит на шнурке тетрадь – книга учета посещений урочища «Ц». Читаю последнюю запись, сделанную за два дня до нашего появления: «Бродяга Альфа с матерым компаньоном. Нарушители, но, конечно, таковыми себя не считаем. В избе постарались оставить порядок. Урон заповеднику нанесен в виде человеческого запаха и следов, но это все выветривается и смывается. Почистили тайгу от валежника, съели пять грибов, немного черники и голубики. Просим прощения у закона, у кодекса…» И подпись. Ниже прочитал еще один текст с подписью: «Финнэ, художник». И еще: «Этническо-экологическая группа. П. Оралов. А. Жданов. Идем восьмой день – от манси, с Вижая. Были у всех Бахтияровых. Сегодня ночевали на метеорологической станции. Попытаемся перейти на Свинимское плёсо. Пропуск № 3-95 г.».

Утром мы снова прочесывали склон хребта. А нарушитель пришел сам: когда мы вернулись, он сидел у избушки, курил сигареты «Кэмел», щелкал дорогим итальянским фотоаппаратом. Высокий и, видимо, сильный, симпатичный, с копной пшеничных волос и полным боекомплектом зубов.

– Да, я нарушитель, документов нет. И штраф с меня не возьмете, поскольку безработный, да…

– Кажется, мы уже встречались – на Сибирёвском прииске, – сказал Яков. – Тогда я записал ваши данные и предупредил. Сейчас вызовем вертолет, и полет будете оплачивать сами.

Паспорт сразу же нашелся. Человек бывал в Якутии, в Забайкалье, на Приполярном Урале. Живет в Екатеринбурге. Утверждает, что занимается заготовкой шкур крупного рогатого скота. И свои дела откровенно называет «шкурными». Все это весьма сомнительно – при наличии геологического образования и подробного знакомства с минералогической картой. Вогулов снисходительно называет «мансюками» и «индейцами».

Пока Яков выходил на связь, мы отошли в сторону. Анатолий К. спросил о зарплате журналистов и покачал головой: «Если я имею меньше двух миллионов в месяц, то уже думаю, как концы с концами свести».

Он хорошо знает, как надо работать в заповеднике: лучше летать на небольшом вертолете, чтобы на головы «падать с верхушек деревьев», а со стороны Свердловской области поставить кордон, чтобы люди могли приходить и покупать пропуска. Правильно говорит. И еще, наверное, знает, что денег на это у заповедника нет.

Перед отъездом я разговаривал с Рафаэлем Камильевичем Идрисовым, директором заповедной территории. Он окончил лесной техникум, лесохозяйственный институт и биологический факультет Алма-Атинского университета. Имеет пятнадцатилетний опыт работы на охраняемых землях. И сразу чувствуется, что человек этот – на своем месте.

– В нынешнем году сумма финансирования заповедника составила всего пятнадцать процентов от той, которая нам необходима. Едва-едва хватает на зарплату сотрудникам. В настоящее время начинаем прокладывать экологические тропы, экскурсионные маршруты. Сейчас хочу пробить лицензионный лов рыбы – на удочку. Ведь было время, на Вишере и притоках добывали до восьмисот центнеров рыбы в год. А кто не хочет подышать кедровым воздухом, попить хрустальной водички, подзарядиться горной энергетикой?

Это верно сказал Рафаэль Камильевич. Когда на следующий день мы с Югриновым достигли стоянки «Урочище Ольховское» и перед сном вышли из избы подышать ночным воздухом, тогда открылась перед нами та самая бездна: «звездам числа нет, бездне – дна».

– В Карпатах бывал, в Саянах, на Кавказские горы поднимался, а такого не видел, – произнес Яков, разглядывая звезды и созвездия, между которыми, казалось, иголку трудно просунуть: Большая Медведица, Кассиопея…

«Звездный ветер с Альдебарана…» – вспомнилась строчка поэта Владислава Дрожащих.

Как оказалось, в эту ночь звездное небо над Тулымским хребтом наблюдал еще один человек. На следующий день он оставил рюкзак на крыльце и вошел в избу. «Бахтияров!» – сразу догадался я. «Алексей», – представился он.

Гогуличи, вогуличи, вогулы – манси, одним словом. На карте пятидесятилетней давности стоит знак «Чум Бахтиярова». Известное семейство. В личном стаде семьи было сорок оленей. В лучшие годы доходило до ста. Часть вырезали волки, часть погибла от копытки – неизлечимой болезни, когда начинают гноиться пораненные о камни ноги животных.

У Алексея Бахтиярова печальная железная улыбка – вставная. Он семь лет проработал лесником, два года – на метеостанции (в заповедной территории). Кочует с семьей по горной тундре, пасет стадо. Трое детей учатся в поселке Полуночное за Уральским хребтом.

Бахтияров принес к обеду хариусов (вогулам, как местным жителям, разрешается здесь рыбачить и охотиться). Ночь он провел у речки, в полутора километрах от избы: «лежал у костра, смотрел на звезды, как спутники туда-сюда летают». Рюкзак у Алексея – станок, удочка – телескопическая, винтовка.

– С тридцати метров в рябчика попадете? – спрашиваю.

– Со ста, – отвечает, – да нет, со ста пятидесяти. – Посидел, помолчал. – И с двухсот смогу, наверное.

Через день мы с проводником поднялись на хребет Чувальский Камень, пройдя по бурелому, болотам, по траве и ягелю горной тундры двадцать пять километров.

– Сейчас нам очень нужны инспектора, честные и подготовленные кадры, фанатики, – говорил Рафаэль Идрисов. – К нам приезжают люди из Москвы, Санкт-Петербурга…

С Чувала мы спускались по старой французской дороге, названной так в честь совместного предприятия по добыче руды, созданного еще в начале века. Впереди, не сворачивая, шли свежие медвежьи следы. На случай обороны Яков приготовил оружие. Но только глухари тревожили первобытную тишину тайги, разгоняя воздух широкими крыльями.

Ничего подозрительного в своем тексте двухлетней давности я не обнаружил. Хита – это не та компания, которая вспоминает о тебе через такое время. Да и кому нужны эти камешки…

Я лежал на кровати и в тысячный раз рассматривал золотые корешки словаря Даля, энциклопедий и поэтических антологий, стоявших передо мной на полках, от пола до потолка. Ничему эти книги меня не научили.

Конечно, не все случившееся в тайге и достойное золотого пера я вспомнил в газетном очерке. Например, ничего не сказал о пяти оставшихся сухарях.

О том, что продукты кончились, мы догадались утром, во время завтрака. На равнине, по старой французской дороге, по скользкой тропе, идущей по прямой просеке, Яков двигался впереди с так называемым оружием – ракетницей, в ствол которой был вставлен патрон двенадцатого калибра, державшийся с помощью свитка бересты. Патронов было два – и ровно два раза Яков пытался подстрелить вспугнутых нами глухарей, которые, шумя широкими крыльями, взлетали из низких черничников. Но ракетница не ружье, поэтому мы молча готовили себя к голодной смерти.

К Вишере вышли часам к четырем. Разглядели на другом берегу уазик и пятерых пьяных мужиков. Они жарили на костре рыбу, наверное хариуса, пили водку и демонстративно не обращали на нас никакого внимания. Не прошло и пяти минут, как Югринов пожалел о том, что израсходовал последний патрон. Я кричал, но вскоре появилось такое ощущение, будто рыбаки уже не могли не только поднять головы, но и повернуть их. Что делать, мы раскатали болотники до самого достоинства и пошли вброд – Яков знал место, где глубина позволяла. И только тогда один из рыбаков поднялся, потом спустился к воде и сел в небольшую деревянную лодку с экспонатом местного музея на корме, напоминавшим подвесной мотор.

Откуда у приезжих лодка, я понял потом: старик, приплывший за нами, оказался из местных – поднялся до 71-го квартала от Ваи.

Вечером я сидел с ним, когда остальные спали прямо на земле, разбросанные вокруг костра будто взрывом гранаты. Я выпил всего кружку водки, а рыбаки черпали ее алюминиевыми ковшами. Лодка, водка и молодка… Старик, Николай Михайлович, проработал всю жизнь на лесоповале, поэтому, естественно, в разговоре дошли и до репрессированных.

– Я слышал тут одну историю, – старик прищурился – от дыма костра или только что прикуренной «примы» то ли еще от чего. – Одни говорят, дело на Шудье было, где мраморы цветные, другие – мол, у Тулыма. Мне ее рассказал бывалый мужик, он в сороковых-пятидесятых лесником был на Белее, в верховьях. А в поселке до сих пор живет его приемный сын… В общем, осенью, в тридцать четвертом, на один кордон забросили семью донских казаков, с тремя малолетками. Без оружия и припасов. А попали они в страшную зиму – все заболели. Дорогу замело, а других дорог они не знали, лыж не было… Южные люди, к тайге не приспособленные. Тут местные не выдерживают, а эти… Женщина умерла – муж похоронил ее…