Текст книги "Территория бога. Пролом"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 29 страниц)

Идиот, как я вчера вернулся? Ничего не помню, а ведь могли пристрелить – преступники, что им скажешь. Вторая сигнальная не работает. Идиот – гляжу я на себя и плачу. Я устал смотреть сквозь прозрачное стекло, поэтому подошел к зеркалу – и заплакал. Оттуда на меня уставились кроткие от ненависти и красные от давления глаза. Внутричерепное давление – это что, когда изнутри на черепную кость что-то давит? Сильно давит ведь… Короткие, мягкие, седые волосы и припухшее лицо, будто коснулся его какой-то пустынный ветер – песком, травинками и безнадежной сухостью. Я попытался улыбнуться себе, но получилось еще хуже, потому что неровный верхний ряд зубов неожиданно вызвал печальные воспоминания. Кроме того, золотая фикса слева держалась во рту исключительно на моем честном слове. Раскачивалась, как язык коровьего ботала… Я усмехнулся – вспомнил поразительно теплую летнюю ночь, когда после стройотряда я, молодой, загорелый, в белой рубашечке, прибыл на белом теплоходе по Каме к своей первой жене в пионерлагерь, где она работала вожатой. Я тоже должен был пройти там педагогическую практику. Через полчаса после того, как я появился, в спальный корпус начали ломиться местные недоноски. Удары разносились по всей территории, но ни одна дверь не открылась, будто взрослых сотрудников вообще не было. Я представил себе, как сжались от страха под своими одеялами пионерчики, и пошел открывать гостям дверь, хотя жена, конечно, пыталась меня удержать. Кажется, я открыл дверь немного резко, поэтому тот, что был справа, планером слетел с высокого крыльца. А я тут же получил прямой в правый глаз. Гостей было пятеро – семнадцати-двадцатилетних пацанов. Конечно, мне пришлось ответить, поэтому схватка переместилась на землю. Чтобы не сбили с ног, я отскочил к стене, а потом почему-то решил прорываться – попал главному по носопатке, перепрыгнул через него, но меня остановило то, что глаза залило кровью. Тогда я остановился, вытер лицо рубашкой и попробовал снять ее через голову.

Как мне потом рассказали, в то время вокруг уже стояли сотрудники пионерлагеря. И в тот момент, когда я, наклонившись вперед, снимал рубашку, главный занес над моей головой здоровенный булыжник… Возможно, жить оставалось всего ничего. Но тут из круга наблюдавших выскочила какая-то девушка и с силой толкнула ладонью камень в руках нападавшего. Булыжник отлетел в сторону как раз в тот момент, когда я стянул рубашку с головы. А с окружавших будто спало оцепенение, раздались гневные крики – и неравная схватка прекратилась. Пацаны остановились и даже начали оправдываться, а меня увели в корпус на перевязку.

На этом педагогическая практика завершилась. Мои верхние зубы перестали быть ровными, один вообще под корень срубили. Но отец заплатил большие деньги, чтобы мне за два часа поставили золотую коронку. Это он меня наградил так – чемпионским золотом. Это и есть мое чемпионское золото. А девушку ту, что спасла меня, я так ни разу в жизни и не увидел, потому что уехал на следующее утро, рано, чтобы никто не видел мою несчастную, переклеенную, перебинтованную морду. Я девушку ни разу не видел, но думаю, что с такими вот девушками надо жить в этом святом мире. С такими, а не с другими.

Чем дольше я вглядывался в зеркало, тем больше проступали сквозь мое лицо черты матери, деда, Павла Кичигина, расстрелянного по приказу великого гуманиста из Прибалтики Эдуарда Берзина, всей материнской линии, которая уходила во тьму финно-угорской народности – язьвинцев, насчитывающих всего две тысячи человек.

Я рассматривал подаренные мне Игорем Поповым фотографии в багетных рамках шоколадного цвета, висевшие над столом: останец Помянённого Камня, листья на воде Усть-Улса, патина Тулыма, Полюд над освободившейся ото льда рекой, опять Полюд – сквозь вечерние лучи плавящегося за Вишерой солнца, пронзающие сосновую хвою на берегу Бараухи – залива в центре города, сквозь туман, воду и отражения в ней… Барауха была похожа на космос – бездну воды и огня, жизни и смерти. Господи, мой деревянный бог, нам обязательно надо что-то сделать, мы насквозь, как школьники, пропитаны социалистическим реализмом.

«Я пойду на паперть завтра, чтобы думать о душе! Хватит оперных театров и театров вообще…» Я собрал по карманам мелочь, оделся и пошел в ближайшую рюмочную. Взял сто граммов белой, кусочек селедочки с черным хлебом и сильно выдохнул воздух из легких, начиная обряд экзорцизма. За столиком стоял мужик сорока с лишним лет, седой, с печальным взглядом. Я только потом вспомнил, что убийцы тоже бывают с печальным взглядом. А сначала лицо показалось мне знакомым – перекинулись двумя словами, тремя, потом разговорились. Легче стало стоять, веселее – с водкой вообще жить можно, первое время. Однако время это у меня уже кончалось.

– Саша, – представился он, такой же, похоже, одиночка, как я. – Гурьянов.

Потом эта водка, это утро, эта фамилия – Гурьянов – почему-то стали напоминать мне незнакомый, далекий, горький вкус верблюжьей колючки. Речь шла о стране, которой уже не было. Или все-таки была?

Горький вкус верблюжьей колючки

Капитан Гурьянов находился в бункере командного пункта, под землей. Он следил за прямоугольными транспарантами на аппаратуре, которые высвечивали однозначные сигналы, что могли поступить в любой трагический момент.

«Поезда в этих краях шли с востока на запад и с запада на восток… А по сторонам от железной дороги в этих краях лежали великие пустынные пространства – Сары-Озеки, Серединные земли желтых степей…» – писал о тех местах великий человек.

Один кабель тянулся сюда, к бункеру, за пять тысяч километров – из Москвы, другие отсюда, как корни дерева, – к пусковым установкам ракетных шахт.

И сигнал поступил, только телефонный. Было шесть часов вечера, когда раздался зуммер: «Докладывает начальник караула. Товарищ капитан, рядовой Алексеев ушел в туалет и не вернулся».

«Е-мое!» – протянул Гурьянов. Туалет расположен рядом с караульным помещением, а вся территория шахты обнесена двухметровым металлическим ограждением, по которому идет ток в тысячу шестьсот восемьдесят вольт. Куда он делся, этот солдат? Первый в мире космодром, научная фантастика.

«В этих краях любые расстояния измерялись применительно к железной дороге, как от Гринвичского меридиана… А поезда шли с востока на запад и с запада на восток…» Так писал о казахстанских степях Чингиз Айтматов в романе «И дольше века длится день».

Бог свидетель, капитан никогда не мечтал попасть в эти края, где живут одни верблюды. Когда Герой Советского Союза, первым переплывший Свирь, произнес фразу «Вы направляетесь в Туркестанский военный округ», Александр испытал такую досаду, что командир курса не смог не заметить. И тут же раздался его сочувствующий голос, который уточнил адрес: Байконур! И город рядом, которого нет ни на одной карте Союза. Туда направляют лучших, самых лучших, самых достойных и перспективных!

Капитан Гурьянов позвонил в жилое помещение, и командир группы ответил: «Я беру машину!» Вскоре он приехал, внимательно осмотрел площадку и вокруг, но ни солдата, ни его следов не обнаружил.

Капитан хорошо помнил этого молодого воина: чуваш с бледной, невероятно бледной, как февральский снег, кожей. Белая ворона. Человек с нестроевым шагом. Кто согласится отвечать за такого солдата? Недавно командир части наорал на Гурьянова за то, что прапорщик Юрков не явился на службу вовремя: «Ты, бля, должен был спать с ним!» Капитан хлопнул в ответ дверью – он сам знал, с кем спать.

Командир группы сообщил о случившемся командиру части. Тот сразу же разослал офицеров по ближайшим железнодорожным станциям. Ведь поезда в тех краях идут «с востока на запад и с запада на восток». Но многодневные поиски рядового Алексеева никаких результатов не дали. Дважды выезжали на родину солдата – и то же самое. Как будто в космос вышел, вроде Леонова, только назад не вернулся.

Капитан Гурьянов не раз видел, как поднимаются космические корабли. С трехсот метров наблюдал, как взлетают боевые стратегические ракеты. Барабанные перепонки сдавливает так, что не знаешь, куда себя девать, – прикрываешь уши ладонями и бежишь прочь, спасая душу свою.

Железнодорожная станция называлась Тюратам, офицеры называли ее «А-тюрьма-там». Имелся в виду режим закрытого города, в котором был создан первобытный социалистический рай – с доступными квартирами, говядиной и сигаретами «Союз-Аполлон». В этом городе капитан Гурьянов жил с женой и малолетним сыном Алёшей.

И вот в громадном центре космической цивилизации офицерами части серьезно обсуждался вопрос о том, что рядовой Алексеев мог просто попасть в рабство к степным казахам – такое случалось уже не раз. («Но сказал мне полковник в папахе: в Казахстане живут и казахи…») Проверить версию быстро было трудно. И только то, что случилось на самом деле, никому в голову не пришло. Приехавшая на место комиссия обследовала караульное помещение, площадку пусковой установки и ближайшую степь. Ощущение было такое, будто эта сверхзасекреченная земля решила приобрести еще одну военную тайну.

Капитан Гурьянов любил гордые, небесные буквы «СССР» на бортах ракетоносителей и скафандрах космонавтов. Он гордился и гордится сегодня тем, что много лет содействовал сохранению ядерного паритета между великими державами. Что восемь лет провел под казахстанской землей – у кнопки, которую нажал бы не задумываясь, как только засветился бы на транспарантах приказ из Москвы. Полторы мегатонны! Великий город Нью-Йорк мог просто исчезнуть с лица земли.

Человеческую жизнь можно измерять деньгами. Можно граммами или мегатоннами. Помните, как говорил герой одного художественного фильма: «Человек может спокойно рассуждать о вероятности атомной войны, но при этом морщится от неосторожного движения бритвы парикмахера».

Прошло полгода, год. Уволились те, что были с рядовым Алексеевым в карауле. Пришло и его время. Но родители в далекой Чувашии так и не увидели сына. Вскоре специалисты приступили к демонтажу пусковых установок. И только тогда капитан Гурьянов впервые (!) увидел ее – красавицу, трехступенчатую ракету зеленого цвета. Образец аэродинамического и эстетического совершенства. Не ракета, а контейнер, начиненный дальнобойной баллистической смертью с ядерной боеголовкой.

Весной, в апреле и мае, вокруг шахт в степи зацветали желтые и красные тюльпаны. Офицеры собирали эти цветы для жен – как на «нейтральной полосе». Капитан вспоминает об этом, быть может самом счастливом, времени в жизни и безотчетно улыбается. Точнее, сегодня – майор в запасе.

Гурьянов был переведен в Подмосковье, а вскоре поехал на старое место службы – в командировку. К этому времени там завершалась разборка подъездных путей к шахте, сложенных из железобетонных плит размером полметра на метр. Когда подняли одну из них, сбоку осыпалась земля и открылась могила: в суконном солдатском одеяле находился хорошо сохранившийся человеческий скелет. При более внимательном изучении выяснилось, что кости ног и рук лежат вместе. То есть ноги предварительно отрубили и положили рядом. Таким образом уменьшили могилу, ведь копали в феврале, а делать ее надо было быстро. Рубили топором. Представляете, какая картинка могла открыться из космоса, с американского спутника-шпиона, который постоянно наблюдал за этой ракетной шахтой? Господи, что только в голову не придет! Тут же нашли военный билет погибшего – рядового Алексеева.

Сегодня Саша Гурьянов весь седой. Помните песню про отставного майора, у которого за ночь разлетается пачка сигарет? Очень похоже. И слова его горьки, как настойка из верблюжьей колючки, которую он пил в бесконечную, как степь, казахстанскую жару.

В тот февральский вечер рядовой Алексеев стоял на восьмиметровой караульной вышке. С пулеметом Калашникова, ручным. Обычно караул длился сутки, которые делились на троих. На пост поднялись начальник караула и его помощник. «Стоишь? – спросил сержант. – И еще стой. За всех троих стой». Затем последовал сильный удар кулаком – для того, вероятно, чтобы сильнее вбить в солдатскую голову мысль о праве сильного. И Алексеев полетел головой вниз, прямо во входной люк, и упал двумя метрами ниже, ударившись о металлическую площадку виском.

Через три года после убийства, в восемьдесят шестом, начальника караула и его помощника нашли. Один уже работал агрономом. Оба получили максимальные сроки лишения свободы. Подсудимые утверждали, что не могли привести Алексеева в сознание. Но на вопрос, билось ли сердце в момент расчленения тела, скелет ничего не ответил.

Молчало звездное небо над Байконуром. Сквозило «ветром с Альдебарана». Рядовой Алексеев, что родом из небольшого чувашского села, завещал свою жизнь научно-исследовательскому институту, где изучаются не кости, а природа скотства того самого мыслящего существа, которое сегодня визжит, но рвется в божественный космос.

В 1993 году у Саши Гурьянова умер отец. На похороны приехал сын Алёша, прослуживший к этому времени полгода срочной в элитной дивизии МВД имени Дзержинского под Москвой. Вскоре после его отъезда раздался звонок: сын сбежал из армии. Было это 5 октября. А затем Алёша появился в Перми. И рассказал, что произошло. Когда он вернулся в дивизию, «старики» заявили: мы тут Белый дом защищали, пока ты отдыхал. Короче, гони семьдесят «кусков», а не то плохо будет. Защитники демократии, бля, кошкодавы…

Когда Алёша пришел к военкому одного из районов Перми, тот сказал ему: «Дорогой мой, бегай, бегай, дорогой мой, пока срок не пришел, а придет – мы тебя уволим».

Приказ об увольнении пришел через год.

Сегодня сын работает диспетчером на железной дороге. Следит за тем, как идут поезда с запада на восток и с востока на запад. А майор запаса Гурьянов думает по ночам об ответственности человека в мире, где сдавливающая барабанные перепонки мощь способна уничтожить миллионы людей. Миллионы. Что там один человек! А ведь каждый из нас – один, одиночка.

Знатоки военных тайн прошлого рассказывали мне, что на командном пункте боевых ракет в одной африканской стране было две кнопки, за которыми сидели два оператора – для подстраховки «от дурака». Потом какая-то умная негритянская голова додумалась, что если встать посредине, то двумя палками можно одновременно дотянуться до обеих кнопок – и взорвать мир! Какая мысль… Кнопки срочно отменили и создали другую систему. А наши утверждают, что там живут дикари, которые разрубают своих жертв топорами. Ну, это слишком. Да еще добавляют про человеческие головы, хранящиеся в холодильниках у местных президентов-людоедов.

Майор запаса смеется надо мной: нет, говорит он, ракетной точки, нет закрытого центра новой космической цивилизации. Ничего больше нет. Я все придумал.

А вы говорите, откуда появились в российских городах банды и бригады головорезов. От верблюда. От верблюжьей колючки. Они вышли из желтых степей нашего научно-фантастического прошлого. С топором в руке.

Вспомнил, на кого похож ракетчик, рассказавший мне про убийство на Байконуре: он оказался похожим на того, которого я сегодня утром в зеркале разглядывал. А редактор все спрашивает, где я нахожу своих героев. Где-где – в Караганде.

Когда я начал писать об Инспекторе, заметил, что компьютер незнаком со словом «подельник», что понятно: это не наша машина.

Инспектор с трудом рассекал сумеречную зимнюю тайгу, будто сохатый. Тяжело двигаться по снежной целине. Одна надежда: через полчаса он должен был выйти на лыжню. Точнее, рассчитывал, что так будет. Сегодня ему приходилось торопиться. Чтоб не замерзнуть на жестком и жестоком снегу. Он знал, что скоро уже не сможет идти так, но пока может, надо так.

Он вспомнил слова Светланы: «За глаза Серого Волка называют то Козлом, то Красной Шапочкой. Все намекают на какую-то ориентацию. Но Волк этого не знает». Да, Гаевская скажет – не пожалеет. Раздвоенный язык у бабы, как у змеи.

Человек по прозвищу Инспектор двигался к Мойвинскому кордону, до которого оставался день пути. Ему надо было успеть вовремя, чтобы устроить таежную разборку там, в шести километрах от дома. И зайти по дороге к одному старику.

Инспектор своего жилья не имел. Десять лет назад он оставил квартиру жене и детям, а сам уехал в Сибирь, где начал зарабатывать хорошие деньги. Он посылал деньги семье, пока сыновья не стали совершеннолетними. И ушел в тайгу. Водку не пил, не курил и всех, от бомжей-алкоголиков до бизнесменов, очаровывал, вовсе не желая того, невозмутимым достоинством свободного человека.

Одно время работал водителем автобуса в городе Печоры, что в Коми АССР. И вот как-то в салон вошел древний старик – очень древний. Было видно: явно нездешний. И не только не из этих мест – вообще из другого времени: седые длинные волосы, космы висят, борода, белая полотняная рубаха. «Мужчина, у вас проездной?» – спросила кондукторша. Старик показал на свои седые волосы. «Ну и что! – воскликнула женщина. – У меня и не такие белые платят!» Дурная баба. Старик достал потертый кожаный кошелек. «Сынок, – спросил он шофера, – а как мне попасть в Псково-Печерский монастырь?» И пассажиры, и водитель сначала посмотрели недоуменно на него, а потом друг на друга. Пока один не сообразил, в чем тут дело. «Э-э-э! Да ты, старик, немного ошибся – примерно на две тысячи километров! Монастырь называется так, а сам находится во Пскове».

Старик, сокрушенный ударом, тихонечко вернулся по ступенькам на дорогу. И автобус пошел дальше. Инспектор разглядел в зеркало заднего обзора, как странник с низко опущенной белой головой стал на колени у обочины. И стоял так, пока водитель мог видеть его, человека, заблудившегося во времени и пространстве.

Инспектор понял, что промахнулся километра на три, чего с ним вообще не случалось. Бывало, он ошибался, но старался делать это редко, совершенствовался. Когда-то он учился на строителя, и учащиеся, мальчики и девочки, будущие каменщики и штукатуры, давали торжественную клятву: «Беречь честь учебного заведения как свою честь!» И берегли потом – только сетки кроватей скрипели. Тогда он согласился жениться, о чем сильно жалел потом. Жалостливый был парнишка.

Основа основ – это правильная стойка, говорили преподаватели о дисциплине. И путали недоразвитость своих подопечных с юностью.

А после училища, в армии, так было: он пытал судьбу – и она его не щадила. Пока он не понял, что большую часть времени человек должен проводить в одиночестве, точнее, в уединении, чтобы при встрече с другими людьми выглядеть достойно. В слове «одиночество» мало воли, собственной значимости. Уединение – настоящее слово. Уединение включает в человеке механизм самосовершенствования – в сильном человеке. А слабый способен только на одиночество.

Теперь – всё: отца похоронил, детей вырастил, с женой развелся, квартиру оставил. «Больше я никому ничего не должен», – сказал он, собирая большой походный рюкзак.

В училище преподаватели разрешали ему во время занятий ходить вдоль стены, когда все сидели за столами: столько в парне было энергии, что он не в состоянии был остановиться хотя бы на мгновение, будто вечный двигатель.

Инспектор сделал шаг – и всё. Это случилось с ним первый раз в жизни. Он потерял сознание, но, похоже, скоро очнулся: у самых глаз лежали кусочки взломанного наста, будто большая друза аметиста. Говорят, такое случается от переутомления.

«Никогда не знаешь, что будет через мгновение, – вспомнил он слова своего друга Олега Чернышова, – поэтому передвигаться по дороге надо со скоростью своего ангела-хранителя». Вспомнил, значит, голова в порядке.

Этот же Олег рассказывал, как поймал тайменя у Говорливого Камня. Тогда он стоял на стволе поваленного в реку дерева. И когда подтаскивал рыбу – потерял равновесие и упал в воду, в сторону берега, и повис на леске, которая петлей стянулась на запястье. Таймень, конечно, воспользовался моментом и решил, что пора уходить, поэтому начал вытаскивать Чернышова из воды. Пока не перерезал руку до кости. Хорошо, в это время вверх поднимались рыбаки на моторке – спасли его от потери крови. Они вытащили его и вытащили тайменя, которого Олег отдал мужикам, чтобы хорошенько поджарили.

Иногда казалось, что до последней детали жизнь вообще продумать невозможно, до последней мелочи. Имя которой – смерть. Или, может быть, жизнь.

Инспектор медленно скрючился и осторожно отстегнул от валенок широкие деревянные лыжи, подбитые жестким оленьим мехом. Полежал с минуту и попытался перевернуться так, чтобы можно было встать на четвереньки. Но тут же провалился локтем в снежную пустоту. «Вот гадство, знал ведь, что провалюсь…» Еще полежал с минуту, прислушиваясь к сердцу, – вроде бы нормально все. Осмотрелся, оценил место: небольшой спуск, ниже – невысокие ели, сухостой, покрытый снегом. Морозный туман и темень начинали обступать человека все сильнее, сужаясь до широких плеч. Он резко перевернулся на живот и начал двумя руками разгребать под собой снег. Потом снял рюкзак и ружье, аккуратно положил в ноги. Работал, наверное, с полчаса – стало тепло, хотя было сорок градусов ниже нуля. Подтащил лыжи и положил их поперек расщелины. Потихонечку добрался до жесткой земли, до прошлогодней травы и сухого мха.

Расчистил площадку, только-только превышающую корпус и рост. Подскочил, оперся на лыжи и вылез. Откатился далеко в сторону и быстро нашел сухую ель. Достал из кожаного чехла топор, висевший на поясном ремне, и срубил дерево минут за двадцать, пугая тайгу короткими и мерзлыми ударами. В последний момент свалил невысокий ствол в противоположную сторону, навалившись на него плечом. Быстро обрубил сухие сучки и ветки, разрубил ствол на две части, оттащил легкие бревна к укрытию, оставляя в сумеречном первобытном. Потом он опустил бревна на дно, стянул их колышками, положил между ними свиток бересты, сверху – еловый сушняк и поджег. Первое же пламя выхватило из темноты бесконечные галактики снежных кристаллов, второе заполнило вселенную запахом дыма, третье – смолой воспоминаний…

На работу ушло два часа. Инспектор разложил костер так, чтобы пламя прихватило баланы как можно более широким фронтом, и срубил столько хвойных лап, чтобы хорошо прикрыть себя сверху. Пристроил на огонь железную кружку. Когда еловое пламя стало полновесным, он осторожно перевернул бревна, ссыпал угли на землю, еще подбросил в огонь веток и почти дал им догореть. Притушил оставшееся пламя веткой, оставив бревна ярко и горячо тлеть, расстелил рядом спальник, поставил ружье. Съел кусок черного хлеба с салом, запивая растопленным до кипятка снегом.

Душистой и жесткой была его постель. Далеко-далеко, может быть на самой обочине Млечного Пути, сияла над головой звезда без названия. Конечно, имя у звезды было, но Инспектор не знал какое. Обычно он присваивал имена сам, эту звезду он называл Молебной. Он смотрел в небольшое хвойное окошко, пытаясь как можно точнее вспомнить, понять ту бесконечную мысль, что ему удалось услышать прошедшим летом: наша жизнь – это тайна, которая открывается со смертью человека. Только с его смертью, личной.

Инспектор повернулся спиной к бревну, закрыл глаза, и ему почудилось, будто он спит в узкой вишерской лодке, которая покачивается на волнах далекой теплой августовской реки.

Первый раз банда появилась на кордоне в июле 1995 года. Светлана в это время была в лесу – ушла за три километра, к подножию Ишерима, за ягодами, за черникой.

И тогда, и позже они всегда падали с неба – на Ми-8. Они заняли гостевой домик, а потом расселись вокруг деревянного стола, на воздухе, чтобы выпить-закусить, по-человечески отдохнуть после дороги – не бомжи-бичи какие-нибудь. Боги, блин, устали летать по этому небу, долгому, как Свинимское плёсо на Вишере. Приглашали в свой круг Зеленина, но он вежливо отказывался, кивая головой: мол, попозже, пока занят очень… А потом приперся Лёха Бахтияров. Лёха, Лёшка – так он его звал. Это же надо, полгода не было человека! В декабре ушел – в буран, в темень, в тайгу. И ни слуху ни духу. Явился.

Если над территорией «вогульского треугольника» появлялся вертолет, то вогул хорошо соображал, куда надо двигаться.

Угощали обильно – Бахтияров принял приглашение такого же невысокого, как и сам, человека. Такого же черного, но раскосоглазого.

– Рустам Ибрагимович, – представился гость аборигену и через некоторое время, после третьего стакана, добавил: – Ты знаешь, кто я такой? Я Рустам Мамаев – генерал! Министр обороны Пермской области!

– А я Алексей Бахтияров, оленевод.

В ответе прозвучало простое достоинство вогульского князя, чей род веками владел этими горами, лесами, зверями, запредельной территорией. Тысячу километров можно было идти на север – и не встретить ни одного поселка. До самого Ледовитого океана можно было идти.

«Генерал» напивался быстро. Алексей едва поспевал за ним. Но постепенно и неуклонно нагонял. Сначала неуклонно, потом уклонно. В конце вечера они уже сидели в обнимку – полковник милиции в отставке, представившийся генералом неизвестного рода войск, и свободный охотник, который когда-то был оленеводом. Милиционер пел старую татарскую песню и плакал. Алексей подпевал ему, не зная ни одного слова.

Да, Бахтияров белую водочку пил, правда, снисходительно называл ее «пойлом». Понятно – вогульский князь.

Командовал бандой бывших эмвэдэшников и гэбистов тридцатилетний Дима Холерченко – высокий, симпатичный, улыбчивый. У парня были покатые женские плечи и не было пресса. Он возглавлял местную организацию ЛДПР, так называемой Либерально-демократической партии России. И руководил каким-то торговым домом, который занимался реализацией популярной продукции одного из крупнейших заводов Урала.

Светлану и Василия ни газовики, ни банкиры не пытались унизить или оскорбить. Часто приглашали Василия в гостевой домик, чтобы налить стакан, показать: мы не только богатые, но и щедрые. Правда, инспектор давно знал цену этой дешевой безыскусности: элита на отдыхе добра, отзывчива и снисходительна. О, элита очень любит эти слова – БМВ, пентхаус; прокладки с крылышками – любимая реклама. А Рафаэль Идрисов в это время стоял у плиты и варил для хозяев жирные русские щи с американскими окорочками. Идейный травоядный. И при этом бросал кокетливые взгляды из-за плеча, строил гостям откровенные глазки. В общем, вел себя восточной женщиной. Газовики сидели на кроватях: «шел сильный газ – и многих развезло», как писал поэт Александр Ерёменко.

В домике на предельной громкости орал магнитофон. Стол был заставлен бутылками и завален жратвой. Господа доказывали друг другу что-то, но что – не было слышно. Василий грустно разглядывал очередных гостей: «Господи, ну почему бы не поговорить в тишине? Похоже, залетные вообще тишины не переносят». Да, Светлана как-то полетела с ними до Красновишерска, рассказывала потом: «Ну ладно пьют-курят во время полета, так еще и петь пытаются. Смотришь на них – будто немое кино: на гитаре бренчат, рты открываются, жилы на шее и лбу вздуваются, пот градом. А слышно только гул вертолетных винтов. Они и сами своей песни не слышат». Со Светланой тогда летели банкиры, с какой-то дальней охоты, с ружьями и собаками.

Но встречались другие – те, кому приглянулась дикая заповедная природа. И они взялись за нее, за природу, чисто конкретно: заказали строительство дома на кордоне Цитрины. Дело в том, что Идрисов выдавал поповское месторождение за изобилующее зверем и рыбой, хотя в этом смысле оно пустое, ближайшая рыбалка за десять километров. Кроме того, в трубу между Ольховочным и Ишеримом всю зиму так дует, что держи норковую шапку. Светлане и Василию Идрисов представлял газовиков как мирных созерцателей-натуралистов. Да только мирные гуляют без карабинов с оптическими прицелами. А «цитриновские» действительно ходили в тайгу. Это тебе не безобидная пьянка Холерченко и компании «до змеиного шепота». Но если нет проводника, там ловить нечего – и некого. Там к каждому стволу кедра по лосю не привязано.

Да, поповское месторождение – открытое известным геологом Игорем Борисовичем Поповым.

Василий понимал: если конфискует оружие у газовиков, то сразу лишится жилья и зарплаты. Вот-вот, поэтому Идрисов не очень брал на работу местных – у них жилье, они более независимы. Если бы Василий один жил – плевать, а вот куда со Светой? Ладно, ограниченную охоту, под присмотром, допустить еще можно. Конечно, за приличную спонсорскую помощь. Только кому она достается? Люди жили в нищете, как в пещере… А газовиков моральные проблемы инспекторов тревожили не больше, чем религия афганских талибов.

Более того, люди были подставлены. Когда Мамаев узнал, что Светлана и Василий живут на кордоне без оружия, он пообещал помочь, и осенью 1995 года легальный ствол прибыл на Мойву. Это была старая «тулка», но в хорошем состоянии.

Идрисов взревновал и начал угрожать, что не выпишет разрешение на хранение оружия, да, похоже, побоялся грозного пермского дарителя. Тогда он начал действовать другими методами – привезенными из Средней Азии. «Все, что я слышал о красоте Самарканда, все правда, за исключением того, что он более прекрасен, чем я мог себе это представить!» Да и кто мог представить? Гниды вообще величиной не отличаются. Такие вот голубые купола минаретов.

Мамаев сильно отличался от компании, с которой прилетал на северный кордон. Однажды директор заповедника Идрисов сам предложил ему завалить в заповеднике сохатого, но бывший милицейский начальник вежливо отказался.

За всю вторую зиму на Мойву не дошло ни одного письма. А в марте, когда Светлана и Василий двинулись в отпуск на лыжах, у Чувала они встретились с группой травоядных, которые шли им на смену. Тогда женщина-биолог сообщила, что еще в декабре Идрисов, приехавший в Госкомэкологии области, кричал, что на Мойве живут браконьеры, бракоши и даже баркаши. Говорил, что обоих уволит, а мужика вообще посадит. Рейдовые группы в ту зиму не появлялись, а по радиосвязи Идрисов на неугодность не намекал. Но в Красновишерске все подтвердилось: начальник охраны Белков пересказал идрисовский сценарий: одна опергруппа заходит и расставляет вокруг кордона капканы, а другая – фотографирует и составляет протоколы. «План, конечно, гениальный, – сказал Белков Идрисову, – но никто этим заниматься не будет: ни я, ни мои подчиненные». Тогда тот заорал: «Я сам подкину капканы с мясом и составлю протоколы!»

Начальник охраны пересказывал. А сам Идрисов молчал и ходил кругами.

Дядюшка Фэй – так назвали Идрисова местные дети, сокращая имя директора до какого-то китайского варианта.