Текст книги "Территория бога. Пролом"

Автор книги: Юрий Асланьян

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 29 страниц)

Зеленин – самый нормальный человек, живущий среди психически больных людей. Но что тут поделаешь? Наступает момент, когда человек попадает в пределы собственного абсолюта, пространственно-временной континуум, где отсутствуют всякие гарантии безопасности и успеха. У кого такой момент наступает в двадцать лет, у кого – в сорок, у кого – никогда. Момент, когда надо рискнуть так, чтобы понять: жизнь состоялась.

Я подумал, что недаром Соловецкие лагеря особого назначения назывались СЛОНом, что не зря я носил прозвище Слон и всю жизнь пытаюсь создать суровый сленг Асланьяна. Что-то в этом есть. Намек на то, что страна потратила немало средств на создание конкретного индивидиума. И надо иметь совесть, терпение, целеустремленность. Будет холод, будет голод, будешь вечно молод!

Параллельно с этими делами я успел сходить в старое четырехэтажное здание зеленого цвета с металлическими ступенями и перилами. Здесь доживала свой партийно-хозяйственный век элита Перми. Отец заставил – я ему пообещал поговорить со стариком, который много лет обитал в этом молчаливом номенклатурном доме. И я услышал-таки историю про вековую любовь Ивана Абатурова.

Иван Абатуров

Он стоял на высоком берегу и напряженно всматривался вдаль – вниз по течению, спрятанному глубоко подо льдом. Видимость в тот день была отличной, километрах в пяти, из-за поворота Вишеры, среди белого полотна снега должна была появиться черная точка. И наконец она появилась, медленно увеличиваясь в размерах. Он ждал этого мгновения три долгих года. Он не выдержал – и побежал навстречу тому санному обозу, который вез ему любовь и счастье. И горе, неизбежное, как смерть.

Его мать, Агафью Самойловну, грамотную староверку, и раньше возили на саночках – сельская детвора, которую она учила тому, что такое аз, буки, веди, глаголь, добро… За этим Добром пацаны прибегали прямо к дому и увозили ее на занятия в саночках – так любили Агафью Самойловну. А она только смеялась, исчезая в морозном сибирском тумане.

– Кажется, это было в 1906 году, – вспоминал, прикрывая глаза, Иван Назарович.

Когда в сибирское село Кама были присланы священник, пономарь и учитель, тогда открылась начальная школа. А еще через три года в доме Абатуровых остановился уездный начальник. Пока мать готовила пельмени, он подозвал к себе десятилетнего мальчика: «Ты в школе учишься?» – «Да, вот закончил нынче – с похвальным листом!» – ответила за Ивана мать. «Молодец! Мамаша, а ты хотела бы, чтоб сын получил образование? Я помогу».

В семье крестьянина Абатурова воспитывались семь дочерей и один сын. Со временем именно он должен стать поддержкой всех – так думал отец. Поэтому решено было везти Ивана в город Каинск, уездный центр (ныне Куйбышев, что в Новосибирской области).

Агафья Самойловна скрыла, что мальчику нет одиннадцати лет, необходимых для поступления в пятиклассное высшее коммерческое училище. Стоял сентябрь, и на одно остававшееся свободным место собралось пять претендентов. И пока дети сдавали экзамены, городские родители, в том числе и частная торговка, владевшая колбасным производством, насмехались над матерью: «Привезла грамотея…»

Насмехались недолго. Вышедший к ним инспектор объявил, что в училище зачислен Иван Абатуров.

Заключенный четвертого отделения Соловецких лагерей особого назначения бежал навстречу обозу, двигавшемуся по льду заснеженной Вишеры. Он бежал все быстрее, пока первая лошадь не оказалась совсем близко. И тогда Иван сошел в сторону, чтобы освободить дорогу.

Не первые сани интересовали его, и даже не остальные девяносто девять. Гэпэушники и заключенные знали, что из Соликамска идет ровно сто повозок. Но всего несколько человек были посвящены в это дело: одна лошадь, запряженная в сани, двигалась позади, на некотором расстоянии от обоза. Потому что люди, сидевшие в тех санях, пробирались в район лагерей тайно и незаконно. Но Иван знал точный день и час, когда они должны появиться. Он задумал это давно и продумал все до деталей. Чекисты будут поставлены перед фактом, а в остальном полагался на Бога, в которого всегда верил.

Свою самостоятельную жизнь Иван начал в десять лет. Мать поселила его в доме вдовы священника. За крышу, питание и стирку Абатуровы платили вдове по четыре рубля в месяц (корова в те времена стоила пятнадцать).

Вскоре мальчика приняли в церковный хор – хороший слух и голос были у него. Он начал петь в соборе и уже через месяц получил три рубля за труды! Он бежал к дому вдовы, крепко зажав целковые в кулаке. А после Рождества Христова, когда дети пели тропари по купеческим и другим богатым дворам, псаломщик раздавал еще по пять-шесть рублей. И теперь Иван ехал на каникулы с гостинцами – сам заработал.

«Самостоятельный парень растет», – радовался отец. Он с семи лет приучал сына к бороне и косе – стоял и смотрел со стороны, как получается. А парень, кроме крестьянского труда, школьную науку прошел, за коммерческую взялся и нотную грамоту освоил. Далеко пойдет Абатуров.

Как сказал Арсений Тарковский, «тогда еще не воевали с Германией, тринадцатый год был еще в середине, неведеньем в доме болели, как манией…». Два года всего лишь довелось проучиться Ивану в коммерческом. С началом мировой войны учебные заведения в Каинске были закрыты.

– Когда я прибыл на Вишеру, меня послали работать на лесопильный заводик на строительстве ВИШХИМЗа, – вспоминал этот удивительный старик. – Он стоял там, где известковые печи. Знаете это место? О-о-о! Каменоломня находилась за рекой. Известь была нужна для отбелки бумаги на комбинате.

А я подумал, что всех вишерских рулонов не хватит, чтобы описать одну человеческую жизнь.

Одна из сестер Ивана была замужем за поручиком, вернувшимся с Первой мировой войны в крестах. Урядник при встрече с ним делал шаг в сторону и стоял с рукой под козырек – такую картинку запомнил Иван. А после крестьянского восстания в селе Кама появились колчаковцы, разогнавшие местных партизан. Они построили сто мужчин и расстреляли каждого десятого. Одним из них оказался тот самый поручик – Павел Показанов. Не пощадили героя. «Озлобленность была страшная».

А сам Иван в пятнадцать лет стал делопроизводителем в ревкоме. Позднее занимался сбором и охраной семенного фонда. В двадцатых учился в Каинске, в специальном, «казенном», как его называли до революции, хозяйстве, на мастера-маслодела.

Мария работала с ним еще в ревкоме, и они дружили шесть лет. Поженились и родили двоих детей – мальчика и девочку. Сестры Ивана вышли замуж, и старики жили с Иваном. И еще долго бы жили…

Потом он стал членом ревизионной комиссии Союза западносибирских маслоделов и ожидал от будущего только счастья. Красавцу-парню было двадцать шесть, когда его провели по всему селу с заложенными за спину руками, как последнего бандита. И вооруженные милиционеры повезли арестованного за семьдесят километров, в Каинск, в тюрьму, где Иван провел первые в своей жизни четыре месяца неволи. Там он узнал, какую кадку называют парашей.

На допросах следователь-гэпэушник упорно сводил дело к тому, что в Каме готовился заговор. И свел – всем пятерым внесудебным порядком дали по три года. Это было время еще детских сроков.

– Манечка успела привезти мне теплое. А потом была омская тюрьма, старинная, екатерининская, будь она трижды проклята! Муравейник вшей. О том, чтобы поспать, и речи не было – все сидели, трясли, ловили, били, давили. Еще немного, и живьем бы нас там сожрали…

Вырвались – в Казань, а оттуда прямо в Москву, в знаменитую Бутырскую тюрьму. В камерах поговаривали о Соловках, но этап повезли обратно, пока не выгрузили в Соликамске. Выдали по черствой и мерзлой буханке хлеба. И по пятидесятиградусному морозу повели колонну пешком. Ночевали в пустых, брошенных домах, на охапках соломы. Но через каждые два часа пьяные конвоиры, одетые в теплые полушубки, поднимали этап на поверку и по нескольку раз кричали: «Ложись!» И люди безропотно падали на снег – в течение шести суток пути. В конце концов вышли к Соловкам, оказавшимся на Северном Урале. Удивительное дело – глубоко материковые зоны оказались четвертым отделением Соловецких лагерей особого назначения.

«Подумаешь, три года! Вы молоды – наберитесь терпения. Мы смертные приговоры не успеваем рассматривать», – сказал прокурор Марии, когда та приехала в Москву. Тогда она написала жалобу в Новосибирское ОГПУ, но ответ получить не успела. Старика Назара Абатурова лишили избирательных прав. И раскулачили: хозяйство разграбили, всю семью Ивана – отца, мать, жену и двоих детей – выслали на север Сибири, за Васюганские болота. Тот обоз с раскулаченными от деревни до деревни сопровождали верховые с ружьями.

– Шпана местная…

Бывший ревкомовец назвал комбедовцев таким точным словом, что сразу вспомнились нынешние комиссары, которых по-шахтерски называют «бригадирами», а самих красноармейцев – «рэкетирами». Только форму переодели, да влезли в джипы, да ружья стали помповыми.

После бани колонну построили возле двух еще свежих бараков сангородка. За заснеженным руслом Вижаихи, притока Вишеры, тянулся забор с колючей проволокой – там находился лагерь. И какой-то начальник, вышедший к этапу, произнес слова, которые Иван Назарович запомнил до конца жизни: «Думаете, вас пригнали сюда на лечение? Вас прислали на истребление!»

Человек девяноста четырех лет, сидевший напротив меня, неожиданно засмеялся. Абатуров прожил, как я понимаю, столько, что может позволить себе все, ведь он пережил своих палачей и остался единственным судьей жестокого прошлого.

– Так сказал ротный нашего барака, сам бывший зэк. Впрочем, там вся администрация оказалась из бывших. В крайнем случае – из будущих.

Ну вот, значит, так началась история Вишеры…

Заключенных, как выразился Абатуров, «зря не держали». А Иван делать мог всё, что сразу было отмечено.

– Потом появились южане в халатах. Я кричу им: «Что стоите? Вы же замерзнете!»

Так он попался на глаза начальнику по производству, отцу будущего Генпрокурора СССР – того самого, что выступал с обвинением на Нюрнбергском процессе. Александр Дмитриевич Руденко поставил Ивана учетчиком на 2-й лесозавод.

– И я стал самым маленьким начальником.

И там, в лагере, Абатуров снова решил учиться: достал литературу, начал изучать древесину, ее разновидности и качество. Был назначен бракёром – специалистом, который оценивает качество продукции. И даже получил право жить вне зоны – в сколоченной у лесозавода хибаре. Тогда и задумал то, что сделал в феврале.

В такой же хибаре жила семья Ивана за Васюганскими болотами, ширина которых – восемьдесят километров. Жена была беременна, и тот ребенок, сын, что родился, вскоре умер. Мария за кусок сахара стирала белье гэпэушникам. А через пол года в село Кама пришел ответ из ОГПУ: признать невиновными… И племянник Ивана, подросток, рванул на лошади к северу, за триста километров от родного села.

День и ночь думал о них Иван в далекой уральской тайге.

Иван Абатуров стал старшим бракёром. Он уже мог заказать себе повозку с кучером или верховую лошадь. И потихоньку, отказывая себе в лишнем, копил сухие пайки – готовил склад продуктов.

Вишерский комбинат был построен, а Иван заматерел и оброс связями. «Пора действовать!» – сказал он себе. Через кузнеца Сергея Судницына отправил семье несколько посылок. Шел 1932 год. Срок еще не закончился, а на родине ничего не было, кроме разоренного дома, родные жили на квартире.

Абатуров послал туда письмо, в котором подробнейшим образом проинструктировал семью, как надо действовать: какого числа, на чем и куда прибыть, у кого остановиться в Соликамске, как нанять лошадь, когда и за кем двинуться в путь. Договорился с морчанским кузнецом и старшим обоза, который ему был обязан.

Александр Дмитриевич Руденко до 1917 года служил начальником жандармского управления и одновременно поддерживал связь с политическими – такой «двойной агент». Большевики не забыли об этом, и Руденко стал командиром полка. Правда, потом они не забыли еще раз – и дали ему на всякий случай десять лет, которые он и провел на Вишере. Александр Иванович и назвал Ивану фамилию: Филиппов, заместитель начальника лагеря. Тот самый чекист Филиппов, о котором старый лагерник Варлам Шаламов писал: «Филиппов любил людей, любил и умел делать добро людям. Ведь людям делать добро трудно – надо не задеть самолюбия, надо угадать или понять чужое сердце, если не чужую душу». Трудно поверить, что речь идет о заместителе Берзина, но не поверить Варламу Тихоновичу невозможно.

Санный обоз двигался по льду реки трое суток. Когда мимо Ивана прошла сотая лошадь, он поднял глаза – и побежал… Он бежал навстречу саням и плакал. Он обнимал-целовал детей, жену и своих стариков. А вокруг стояли непроходимая тайга и дикий мороз, от которого некуда скрыться. Чтобы выжить, оставался только один путь. «Я возвращаюсь, а вы поедете направо. Минуете первый отворот, а потом будет второй. Там свернете. За церковью – дом двухэтажный. Хозяина звать Сергей Судницын, он ждет».

У Вижаихи стоял двухэтажный барак, в котором находилось управление лагеря. «Ты ко мне?» – спросил Филиппов поднявшегося при его появлении Абатурова. «Да», – ответил Иван. «Заходи».

Абатуров, здоровый парень, бывалый, встал посреди кабинета – и ноги его подкосились. Он сделал не то, что хотел, а то, чего никогда в его жизни не было – ни до, ни после: он упал на колени. «Что с тобой?!» – изумился гэпэушник. «Виноват, начальник, – сказал Иван, – наказывайте… Семью свою вызвал сюда». – «Ты у нас, кажется, старший бракёр?» – «Да». – «И срок у тебя скоро заканчивается?» – «Да».

Бывший жандармский офицер Руденко разбирался в людях, он знал, к кому направить Абатурова. Филиппов разрешил остаться семье Ивана, и более того – выделил квартиру.

После освобождения Иван был задержан еще на пять лет – теперь уже ссылки. Вскоре у него одна за другой родились две дочки. И он вызвал к себе младшую сестру. Но, как писал тот же Тарковский, тогда «судьба по следу шла за нами, как сумасшедший с бритвою в руке…».

В 1934 году выше вишерского водозабора была сброшена какая-то больничная зараза – и брюшной тиф в одночасье унес жизни девятисот человек! Среди которых – мать, отец, сестра и две дочери Абатурова. Самое страшное время в его судьбе. За него самого врачи боролись тридцать два дня, и с тех пор вот уже шестьдесят лет он не может смотреть на молоко – столько тогда пришлось выпить, без крошки хлеба.

Братская могила семьи Абатуровых появилась на вишерском кладбище. А сам он остался инвалидом, но продолжал работать.

В 1937 году вторично арестовали Александра Дмитриевича Руденко и увезли в Соликамскую тюрьму. Вскоре отпустили, он вернулся, но не выдержал потрясения и умер.

На фронт Абатурова по состоянию здоровья не взяли. Он организовывал работу военного госпиталя в Перми и от всяких повышений категорически отказывался. Тогда директор вишерского комбината не выдержал и решил вопрос сам. Приехал из Москвы и достал из портфеля бумагу, приказ министра СССР: Абатуров Иван Назарович назначается коммерческим директором Вишерского целлюлозно-бумажного комбината…

Бывший зэк, человек, пришедший в тайгу под конвоем, пробыл в этой должности двадцать лет. И, проносив клеймо врага народа в течение шестидесяти четырех лет, лишь в 1992 году был реабилитирован и назван жертвой политических репрессий.

– У меня было три дочки – Вера, Надежда, Любовь, – говорил Иван Назарович Абатуров. – Вера и Надежда умерли. Осталась одна Любовь. – Потом помолчал и добавил: – Хорошей женщиной была моя Мария Петровна.

Второй раз Василий увидел Алёну Стрельчонок в зале суда. А третий – когда был на больничной зоне в Соликамске, куда двадцатилетняя девушка приехала на свидание, назвавшись сестрой Зеленина. «Мне рассказывали, ты мог выслушать часовую речь Идрисова, полную идиотизма, и не сказать ни слова в ответ, – говорила она, – будто ты никогда не вступал с ним в спор, а потом все делал по-своему. Я удивлялась – считала, что это невозможно».

Потом тот самый мент, что пустил Алёну к Василию, добрый человек, ухмыльнулся ему в лицо:

– Понятно, какая она тебе сестра – в документах-то не числится!

– А как еще может назваться представительница братского народа Украины? – суховато улыбнулся Василий. – Только сестрой.

Алёна Стрельчонок – громодянка Украины, там родилась и выросла, там остались ее родители, а здесь она жила у бабушки.

«Как призналась, она меня „за муки полюбила“, – написал мне Василий с чусовской зоны. – Теперь уже, наверное, забыла…»

Так и вошли в человеческую историю годы, которые пермский миллионер вырезал пьяным ножом на сухих досках крыльца: «ХОЛЕРА-95», «ХОЛЕРА-96» и, наконец, «ХОЛЕРА-97».

Эта «ХОЛЕРА» обещала Светлане… После того как вооруженные архангелы унесли Василия на голубом вертолете, в ту ночь, когда она осталась на кордоне одна, Светлана сожгла в печке много бумаг – со своими стихами, верлибрами и романсами, а также собственные ноты, передававшие музыку реки Молебной, бежавшей под окнами кордона. В ту ночь, когда она курила, глядя в стеклянную темноту, в дом прокрались два сверкавших в свете печного пламени зверя – это их домашняя кошка по имени Мусильда опять привела из леса свою дикую подругу, куницу Кунигунду. Маленькие хищники легли у плиты, уставились на хозяйку и всю ночь не отходили от нее. «Даже зверье понимает человека, – подумала она, – значит, я не одна, поэтому надо действовать».

Эта «ХОЛЕРА» обещала Светлане… Да, Гаевская уговорила адвоката за шесть лимонов – с годичной отсрочкой. И тут Холера по телефону сказал: «Приезжай, какие проблемы».

Блаженный Дима Холерченко – человек из тех, из-за которых все это и происходит.

Навстречу Светлане двинулся парадный охранник. Гаевская представилась:

– Я с кордона Мойва, из заповедника.

– Директор «Вишерского» был моим личным другом, поэтому я оплатил стоимость вертолета с трупом, частично…

Гаевская изумленно разглядывала бизнесмена в кожаном кресле. Человек был на своем месте – как окурок в пепельнице. И тут она улыбнулась – вспомнила рассказ Василия о том, как «личный друг» записывал на пленку Холерченко и проститутку Проблему. Повеселился Рафик, наверное, поприкалывался потом, когда прослушивал порнографию…

Дима Холерченко по душевной доброте никогда никому ни в чем не отказывал. А зачем? Он всегда обещал помочь, чтобы не обидеть русского человека.

Светлана сидела на черном офисном стуле и дрожала, поскольку в спешке забыла зонтик и, конечно, попала под холодный сентябрьский дождь. Вспомнила, что в любой деревенской избе прежде всего тебе предложат чаю, чтобы согреться с дороги. А здесь – ничего: ни чаю, ни кофе, ни коньяку. Хорошо, не побили. Теперь уже Холерченко обещать ничего не стал.

– Видите мой офис? Трехэтажное здание. Все средства вложил в недвижимость – не знаю, как до конца месяца дотянуть.

Очень странно все получилось – Светлана потратила на поездку в Пермь последние деньги. Да, драгоценная, это тебе не в заповеднике гонор демонстрировать – подумаешь, мусор они вокруг стола разбросали! Сейчас ты согласна на небольшую экологическую катастрофу. Но только дикий зверь способен понять человека – как та куница Кунигунда, прирученная кошкой, как сама кошка.

Теперь, конечно, мне положить на угрозы. Помню, мой сын Сашка сентябрьским утром, после летних каникул, собирался в школу, перед зеркалом поправлял галстук и вслух прикидывал: «Так, математичка начнет с того, что будет запугивать». Э, мы с каждым классом становимся смелее, умнее, наглее. Мы снисходительно говорим: «Сильно играют» – и осторожно поправляем галстук, улыбаясь в серебряную Вселенную.

Пора было публиковать материал. Смотри-ка ты, я уже никого не боялся, с тех пор как узнал о том, что в чердынской гостинице милиция накрыла двух человек с пистолетом Макарова в туалетной корзине – Мамаева и Холерченко, а потом в уголовном деле прочитал, кто во время убийства находился на заповедном кордоне. Пасьянс сходился, если вспомнить, что в декабре были выборы в Законодательное собрание области, куда готовился баллотироваться Холерченко. Конкуренты, используя административный ресурс, искали на него компромат, о чем он, конечно, знал, поэтому стремился перекрыть утечку любой негативной информации. А из убийства в присутствии Холерченко можно было сделать фантастический сюжет. Асланьяна знали как самого возможного автора публикации – ну, вы догадываетесь: Соловецкие лагеря, заповедник – весь этот сленг… Хотя о написании материала, честно говоря, я тогда еще не помышлял. Но меня решили предупредить. И этим обязали приступить к работе. Депутатом Холерченко так и не стал, поэтому никто тебе, драгоценный, более звонить не будет. Привет охраннику Петровичу. Спасибо за звонок, чекист: «Готовь гроб, сука…»

Пока я занимался расследованием и вычислял, много вишерской воды утекло. Получилось, я вычислял не Петровича, а собственное бессмертие, как будто кто-то способен изменить космическое расписание, чтобы успеть туда и сюда. Да, изменить – это тебе не хрен через мясорубку пропустить. Взяли Василия в августе, а в феврале уже дали срок – на выездном заседании областного суда в Красновишерске. Кто знает бандита, которого определили бы с такой скоростью? Никто опомниться не успел: Алма-Ата давила так, что любая публикация была обречена. Не потому что Алма-Ата давила, а потому что Москва отступала, предавая Василия и Россию. Год прошел, а за человека никто не заступился. Если так дальше пойдет, то китайцы нас точно победят – и сегодня в России меня можно судить как шпиона, раскрывшего врагу основной, моральный потенциал армии.