Текст книги "Каждая минута жизни"
Автор книги: Юрий Бедзик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)
– Ну и что? – переспросил с беспокойством Рейч.
– Гельмут привез чудесную новость: мой чудесный сон сбылся. – Глаза Валькирии засветились счастливым огнем.
– Как это понимать? – нахмурился Рейч.
– Клиника – твоя! Либ купил ее после банкротства Гаазе. Он включил ее в будущий контракт… кроме обусловленных ста тысяч…
Голос Валькирии звенел от напряжения, от внутреннего, едва сдерживаемого торжества.
Ему, доктору Рейчу, подарена клиника Гаазе? Клиника, о которой он даже не мог и мечтать. Да, он презирал Гаазе, этого хлюста, самовлюбленного нахала. Но – услышать такое!.. Клиника Гаазе!.. Аппарат Фостера!.. Не обман ли это?..
– Конечно, при одном условии: если ты выполнишь требования корпорации, – осторожно добавила Валькирия.
– Ах, вот оно что!.. Требования… Вот наконец самое главное, без чего контракт недействителен… – Рейч встал из плетеного кресла, выпрямился. – И чем же это я обязан отблагодарить своего благодетеля фон Либа?.. Собственно говоря, что будет с самим изобретением?
– Либ найдет ему подходящее применение, Герберт, – осторожно сказала Валькирия.
– А я и не сомневался. Абсолютно не сомневался, – только теперь поняв всю значительность услышанного, холодно, насмешливо и едко усмехнулся Рейч.
Валькирия тоже встала, взяла Рейча за плечи и властно усадила его в кресло.
– Ты, кажется, иронизируешь?.. Не нужно, милый. Оставь свои альтруистические привычки, – настойчиво проговорила Валькирия. – На розовой филантропии дома не построишь. А Либ – это сила!
– И что же дальше?
– Если работы по практическому применению «альфы» завершатся успешно, вознаграждение достигнет миллиона марок. Миллиона!
– Да ну?! – пораженно и в то нее время с легкой ухмылкой воскликнул доктор Рейч. – Это большая удача, Вальки! Целый миллион!
Ей стало ясно, что он издевается. И весь этот их разговор был затеян напрасно. Валькирия со злостью взглянула на Рейча, лицо ее потемнело. Она готова уже была разразиться безудержной бранью.
– Ты не должен так разговаривать со мной, Герберт, – стараясь говорить как можно спокойнее, произнесла Валькирия.
– Извини, дорогая, но я действительно считаю, что это большой успех, – не обращая внимания на ее тон, с совсем уже откровенной иронией перебил ее Рейч. – От меня так немного требуется: только принести в жертву жизнь какой-то там девочки!
– Да, принести, принести!.. – вскрикнула Валькирия, сузив глаза. – Ты должен думать не о девочке, а о своем доме, о своей семье, о своем бедном несчастном сыне!
Рейч встал. Лицо его побледнело, в глазах потухла ирония. На него словно что-то нашло, и он, как в сомнамбулическом сне, направился к двери. Валькирия испуганно попятилась, уступая ему дорогу.
– Герберт!.. – позвала она тревожно. Догнала, схватила за руку. – Послушай, Герберт!..
Рейч, высвобождая свою руку, вошел в дом.
– Герберт!.. – почти в отчаянии одними губами прошептала Валькирия.
Хлопнула дверь и словно отгородила Рейча от нее глухой непроницаемой стеной. Слышны были только его быстрые шаги вверх по лестнице. Валькирия еще некоторое время стояла в растерянности, затем с размаху ударила ладонью по столу.
С нее достаточно!.. Она долго терпела, но сейчас все будет по-иному… Баста!
Она рухнула в кресло, безвольно вытянула на столе холеные руки и зло, беззвучно заплакала, зарыдала, сотрясаясь всем телом.
25
Тяжело давался этот материал Тоне. Особенно осложнилась задача после вторичного разговора с начальником Максима Зарембы – Кушниром.
Худой, с хитрыми глазками и заискивающим голосом, он закрыл на ключ дверь кабинета и начал доставать из сейфа стопки бумаг.
Это все, говорил, материалы на Зарембу, готовый криминал, который он придерживает до поры до времени. Но о себе просил не упоминать, он тут ни при чем. И с Зарембой он в хороших отношениях, пусть себе пока работает, делает полезное дело.
Вот какой жук!..
Говорила Тоня и с секретарем парткома Сиволапом.
Иван Фотиевич рассказал совершенно противоположное. Да, конечно, Максим Заремба – не сахар, и характер у него упрямый, въедливый, ершистый. Он болеет за свое главное дело – коренную реконструкцию цеха. Тем самым многим, привыкшим жить спокойно, наступает на пятки, давит на мозоли. А кому же это понравится? Вот и строчат жалобы, анонимки всякие. Не стоит обращать на них внимания.
Хотелось Тоне использовать в статье и эпизод с пожаром, когда Николай Пшеничный, токарь из цеха Зарембы, бросился в огонь, спасая оборудование, а Заремба потом вынес парня из огня. Оба герои, и оба ненавидят друг друга. Точнее, ненавидит-то Николай. Но тут есть причина: девушка между ними стоит, симпатичная, черноволосая Тамара. Разобраться в их отношениях трудно, да и вряд ли стоило вытаскивать эту сторону личной жизни Зарембы на суд читателей большой газеты.
Однако из всех разговоров, встреч Тоня смогла наконец выяснить для себя подоплеку анонимки. У кого-то крепко чесались руки, кому-то хотелось с помощью ее злого пера свалить, сбить с ног Максима Зарембу, глубоко копнувшего землю под ногами любителей нажиться за государственный счет.
Тоня решила познакомить редактора с анонимкой, а потом рассказала о своих встречах и беседах на заводе. Тот долго молчал, раздумывая, наконец спросил:
– А как вы думаете, откуда ветер дует, Антонина Владимировна? Вы-то сами кому перешли дорогу? Откуда взялась эта анонимка?
Тоня вспомнила, как в разговоре с начальником цеха Кушниром им была брошена тень даже на ее деда, легко так, словно между прочим. От кого-то в цехе стало, мол, известно о его работе в немецком госпитале в годы войны, о давней дружбе с этим самым доктором Рейчем. И до сих пор не все выяснено, есть будто бы основания думать, что хирург Богуш остался в каком-то долгу перед этим немцем и сейчас должен свой долг отрабатывать. «Извините, Антонина Владимировна, что говорю такие вещи о близком вам человеке, но вы должны досконально знать настроение нашего коллектива…»
У редактора, однако, это сообщение никакой тревоги не вызвало.
– Как видите, Антонина Владимировна, – сделал он резюме, – Заремба – человек честный и принципиальный, и эта его принципиальность не всем нравится. В ход пущены все рычаги. Не обошли стороной даже вашего деда.
– Думаю, об этом мне писать не следует, – сказала Тоня подумав.
– Опубликуем то, что вы сочтете нужным. – Редактор положил свою ладонь ей на руку. – Но не грязь и не накипь человеческой зависти нам нужна, а образ благородного труженика. Вот и поищите эти качества в вашем Зарембе. Я вполне полагаюсь на ваш вкус и опыт.
Антонина взглянула на часы, встала из-за стола и сладко потянулась. Поздно уже. Да и дед что-то задерживается. Днем позвонили, вызвали в клинику. Опять, наверное, что-нибудь случилось с девочкой, дочерью Зарембы… Кстати, о Зарембе. Договорились, что он зайдет сегодня вечером, часам к семи. Не хотелось, чтобы в таком материале были какие-нибудь «проколы», все надо выверить. Как всякий грамотный журналист, Тоня знала, что за спиной любого газетного факта должны стоять точные и неопровержимые аргументы – на случай, если найдется критик. А после острых статей от недовольных отбою не будет, это уж как пить дать. Ну, да ладно. Дело сделано, до семи еще есть время, можно и ванну принять.
Тоня напустила воды, налила, разболтала шампунь и забралась по горло в душистую пену. Рядом, в нише, красный телефонный аппарат, который она привезла когда-то из Чехословакии, вмонтировала специально для деда – на случай, если ему, не дай бог, станет плохо. Однако дед этим телефоном не пользовался. Дед вообще не принимает ванн, предпочитает прохладный, освежающий душ. Телефон любила Тоня. Можно позвонить кому-нибудь из подруг и посудачить о всяких женских делах, об общих знакомых. Можно потревожить и Андрея в его лаборатории или в кабинете, оторвать от срочных дел…
Она лежала, окутанная ласковыми всплесками воды, в пенистом озерце ванны, над ней – матовый плафон: свет падал на большое овальное зеркало над умывальником, играл веселыми зайчиками на бутылочках, флаконах, тюбиках, баночках, на множестве всяких щеточек, пилочек, ножниц, маникюрных щипчиков. Маленький комфорт с его маленькими наслаждениями. Женщина всегда должна его иметь в достаточном количестве, так думала Тоня. Без комфорта женщина просто грубеет, перестает быть женщиной. Ее нежная чувственность превращается в сварливую капризность, в грубую прихоть. «И потом все это, в конце концов, принадлежит не мне. Я отдам себя моему избраннику, хочу, чтобы моей нежностью и женственностью любовался мой будущий муж, мой верный друг, спутник и товарищ…»
Тихо зазвонил телефон – красная черепашка в нише. Тоня сняла трубку. Рука у нее мокрая, в трубку стекали капельки воды.
– Алло, алло! – закричал незнакомый голос. – Вы слышите меня?
– Я вас слушаю, – тихо и с удивлением отозвалась Тоня.
Мужской голос, очень нервный, сбивчивый, умолял выслушать его внимательно. Он звал, требовал срочно отыскать, найти, позвать…
Тоня с трудом разобралась, что абоненту кто-то срочно необходим… Но кто? И вообще, в чем дело? Кто звонит?
– Дорогуша… Я должен с ним поговорить, – в трубке отчетливо слышалось испуганное, загнанное дыхание мужчины.
– С кем вы должны поговорить?
– С Антоном Ивановичем.
– Его нет дома. Он в клинике. Но кто это звонит?
– Скажите, когда он вернется? – упрямо допытывался голос.
– Я не знаю… А что случилось?
– С вашего разрешения я позвоню еще раз. – Мужской голос оборвался, в трубке раздались короткие, нервные гудки.
Тоня медленно положила трубку на рычаг и с недобрым предчувствием взглянула на аппарат, словно ожидая продолжения разговора. Что же произошло? Может, какой-то трагический случай? Антонину охватила нервная дрожь, вода показалась холодной, тяжелой… Но почему такой странный голос? Почему – «дорогуша»?..
Набросив халат, она пошла в свою комнату, на ходу вытирая махровым полотенцем длинные густые волосы. Села на диван, взяла фен, включила его в сеть и стала просушивать каждую прядь. После расчесывания волосы лягут красивыми пушистыми волнами.
В доме тишина. Никаких тревожных сигналов… А с чего это, собственно, она испугалась? Видимо, оттого, что никак не могла понять, что так растревожило: или незнакомый голос, или это нелепое «дорогуша»… Люди всегда склонны к преувеличениям, поднимают тревогу из-за пустяков. Может, позвонил кто-то из дедовых знакомых, захотелось поболтать, сообщить новость, вспомнить давние стариковские дела?.. Тоня решила не забивать себе голову всякой чепухой. Закончив с прической, выглянула в окно на лоснящийся тротуар и сразу увидела деда и Рубанчука. Они шли не спеша, словно на прогулке, о чем-то спокойно, неторопливо говорили, изредка жестикулируя. И конечно же, им было совершенно безразлично, что Антонина стоит около окна, смотрит на них, ждет с нетерпением. Ах так? Ну, хорошо… Она открыла дверь и, сдержанно сказав: «Добрый вечер», сразу же исчезла в своей комнате.
– Тоня, видно, отдыхает, – слегка смутился от такого сухого приема Рубанчук.
– Все может быть, – пожал плечами Богуш. – Она у нас «сова», по ночам работает… – Он открыл перед Рубанчуком дверь в гостиную и позвал внучку: – Тонечка, не исчезай! Чайком угости.
Она появилась на пороге в голубом халате, с распущенными пушистыми волосами.
– А я думала, что вы из ресторана, – сказала с легким вызовом.
– Ты же знаешь, Тоня, не до ресторанов нам сейчас, – невесело отозвался Рубанчук.
Он смотрел на девушку и невольно любовался ее свежей, чистой красотой, легким загаром, который так хорошо контрастировал с голубым халатом. Господи, когда же, наконец, он сможет уделить Антонине больше времени? Все работа, работа… Хорошо хоть, что ждет его, надеется, прощает вечный крутеж…
Пить чай сели втроем. Тоня заволновалась:
– Что-то долго Марьянки нет.
– И где она бродит до сих пор? – Богуш посмотрел на часы.
– Андрей, – обратилась Тоня к Рубанчуку, – не нравятся мне ее контакты с фрау Валькирией. Слишком много она торчит в профилактории.
– Ты что же, считаешь, что я могу на нее повлиять? – Рубанчук удивленно посмотрел на Тоню. – Сейчас девушки ведут себя так, как считают нужным. Для них даже их ухажеры не авторитет.
– Ну, Марьяне еще рано думать о молодых людях, – возразила Тоня.
– Ты уже составила перспективный план Марьяниной жизни? – с иронической усмешкой посмотрел на Тоню Рубанчук. – Любви все возрасты покорны… Известное дело!
– Перестань, – оборвала его Тоня. – Ей всего семнадцать лет.
– По-моему, ни один кодекс мира не запрещает девушкам семнадцати лет влюбляться в молодых людей. Ромео и Джульетта, кстати, были намного моложе.
– Ты что-то после трудовых процессов в субботнее время слишком игриво настроен, – нахмурилась Тоня.
– Я просто защищаю Марьянкины права, – начал шутливо оправдываться Рубанчук. – Но, по моим последним наблюдениям, она тянется вовсе не к немке, а к Николаю, который практически не отпускает от себя Бетти Рейч.
– Вот и приглядитесь к ним. Тебя, как директора института, должно заботить поведение твоих сослуживцев.
– Должность директора еще не дает мне права выносить вердикты по поводу сердечных драм моих сотрудников… В том, что Марьяне нравится Карнаухов, я ничего плохого не вижу.
В разговор вмешался Богуш. Его тоже беспокоило поведение Марьяны. Как-никак родственница, хоть и дальняя. Девушка прекрасно училась в школе, окончила подготовительные курсы, не сегодня-завтра вступительные экзамены в вуз, и вдруг как будто кто-то сглазил: книги забросила, часами стоит перед зеркалом, то глаза красит, то прически замысловатые сочиняет…
– Карнаухову хочет понравиться, – безапелляционно сказал Рубанчук. – К Бетти его ревнует. Потому и торчит в профилактории с утра до вечера.
От Марьяны перешли к современной молодежи. Почему она так легко поддается соблазнам иностранной моды? Как неприятно смотреть на нелепое подражание безвкусным образцам, на бездумное кривляние под крикливые ритмы! Редко сейчас услышишь на вечеринках пение, его полностью заменил магнитофон. Один знакомый Андрея точно сказал, что нынче престижнее не уметь, а иметь, не выучить хорошую песню, а приобрести хорошую кассету, да еще и запустить ее на полную мощность, выставив «маг» в открытое окно. Такие меломаны не считаются со спокойствием соседей, терроризируют свой дом, а иногда и целый квартал. Идешь после работы усталый, а сверху ревет, грохочет, оглушает…
– Ну, Андрей, ты уж совсем старомодным стал, – перебила его Тоня. – Хотя ровно пять минут назад сам говорил, что не имеешь права выносить вердикты и быть моральным судьей.
– Есть вещи, которые можно и нужно осуждать, – внезапно вспыхнул Рубанчук. – Я не понимаю тех, кто полностью теряет голову от этих твоих «абб» и «бониэмов»!..
– Так уж прямо и моих… – улыбнулась Антонина.
– Ты же их обожаешь? – он посмотрел на Антона Ивановича, не принимавшего участия в разговоре, словно ища у него поддержки. – Знаете, затащила меня на этот дурацкий фильм об АББЕ… Ну, ладно там, операторская работа, ничего не скажешь. Но из этого фильма я ровно ничего для себя не вынес. Час и сорок минут компания полуидиотов дергается на экране. А в перерыве между дерганьями показывают восторг зрителей, обезумевшую от экстаза толпу.
– Господи, какой же ты рациональный! – всплеснула руками Тоня. – Вот к чему приводит сверхурочная работа над сывороткой. Неужели ты кроме дерганья и ритмов ничего не увидел на экране? Ансамбль суровой Швеции, страны темных лесов и светлых озер, песни, настоянные на прекрасной, кристально чистой гармонии шведской народной музыки, песни, которые исполняются на языке древних викингов и старинных скандинавских саг… Андрей, это же прекрасно!
– Ну, Антонина!.. Ты скоро, по-моему, заговоришь о них стихами, – безнадежно развел руками Рубанчук. – Где ты там увидела кристальную гармонию?.. А шведской народной музыкой там и не пахнет. Этот ансамбль скорее англосаксонского направления. Сейчас таких в Европе хоть пруд пруди. Все они снабжены ходовым пустячным товаром – глупыми песенками типа «Прыгай и танцуй!», «Найди себе богатого жениха!», «Деньги в этом мире – все». Недаром и у нас теперь слышишь: «Мани, мани, мани…», то есть: деньги, деньги, деньги…
– Каждый выбирает себе музыку по вкусу, – сказала притворно спокойная Тоня, хотя умом почувствовала правоту Андреевых слов. Она и сама не очень-то одобряла бездумное поклонение перед эстрадными «звездами» Запада. Однако не могла принять чрезмерного максимализма, раздражительности Рубанчука. – Песня, как любовь, Андрей, ее сердцу не навяжешь.
За разговором не заметили, как остыл чай. Пришлось Тоне опять идти на кухню, зажигать газ. Вернулась, села к столу. Настроение у нее сделалось мягким, мечтательным. Сидела бы вот так и сидела: нечасто ей приходилось побыть вместе с Андреем.
Стало темнеть. Дед, извинившись, пошел отдохнуть. Без него стало вроде бы неловко, возник какой-то барьер отчуждения: целый день ждала Андрея, а увидела и молчит… Ждала… Вся ее жизнь – вечное ожидание. А он горит, мечется, забывает обо всем на свете. Конечно, и о ней тоже. Бедная головушка, подумала она с горечью. Ей вспомнилось анонимное письмо, намеки на неверность Андрея, колкости – и все это показалось смешной, нелепой, оскорбительной чушью, которую даже и вспоминать не стоит. И все же решила вспомнить. Рассказала о своей статье, хождении на завод, реакции редактора на собираемый ею материал.
Андрей задумался.
– Вот уж не думал, что мы живем в таком, чрезмерно коммуникабельном мире, Тонюша. Казалось бы, что общего между нашим институтом и заводом Зарембы? А гляди, как в одну точку полетели стрелы, будто их выпустили из одного лука.
Он правильно ухватил суть происходящего, и Тоня сразу оценила его мысль. Даже невольно испытала радость от сознания того, что они оба так одинаково думают, как это бывает лишь у духовно близких людей.
Бьют по одной цели… Абсолютно по одной… Неожиданно в словах Андрея Тоня почувствовала раздражение, и где-то в подсознании у нее мелькнула мысль, что он хочет задеть и ее. Ведь и она, выходит, целилась в этом направлении, убеждая его проявлять осторожность. А он упрямо гнул свое и считал, что все эти письма, подтасовки, сплетни в конце концов могли погубить только Свету!
– Ты знаешь, я сейчас подумал, что наша бедная Светлана становится своеобразным мировым индикатором. На ней проявляется сущность современного мещанства. Притом воинствующего, непримиримого. Эти типы, которые послали вместе с доктором Рейчем шантажистку и провокаторшу Валькирию, столь же точно рассчитали параметры ее жалкой, алчной, бюргерской душонки, как хотел бы рассчитать это и автор анонимки. Но только по-своему, ради своекорыстия, властолюбия. Западноевропейский мещанин и какая-нибудь мелкая шавка из нашей подворотни – до чего же они похожи! Облаять, обгадить, хоть как-то замутить воду. Все для того, чтобы выйти из игры с набитой мошной. А мы их – метлой! – он вдруг рассмеялся. – Представь себе, самой обыкновенной шваброй.
Тоня ничего не ответила. Не поняла. И Андрей, отсмеявшись, принялся рассказывать о вчерашнем происшествии в виварии института.
Фрау Валькирия зашла в лабораторию. Почему-то она оказалась там одна и начала от нечего делать листать журнал. Очевидно, проявила определенный интерес к записям Николая. В этот момент на пороге появилась тетка Евдокия. В руках – швабра, ведро, видно, пришла приводить в порядок Колино царство. Увидела незваную гостью и прямо с порога шваброй по полу – раз, другой! Весь светлый костюм Валькирии заляпала. Та возмутилась, схватила сумочку: «Я буду жаловаться!» А тетка Евдокия ей вслед: «Куда же вы, фрау? Сейчас хозяин придет, вы с ним по-заграничному и поговорите». Мне потом Валькирия пожаловалась: «У вас плохо воспитывают обслуживающий персонал!» Я вызвал тетку Евдокию, хотел дать ей прочухон, а она мне: «Я бдительность проявила! Пусть не лезет в чужие бумаги…»
Шутливый Андреев тон не вызвал, однако, у Тони улыбки. Она сидела с отсутствующим взглядом, подперев голову руками. И ему стало грустно и одиноко. Он вдруг почувствовал, что страшно голоден и, набравшись смелости, попросил у Антонины что-нибудь поесть. Она молча пошла на кухню, разогрела борщ, аккуратно нарезала свежего сала, подсела к столу и, опять подперев голову руками, с сочувствием стала смотреть, как он с аппетитом ест. От ее взгляда ему стало неловко.
– Ты ешь, ешь, – подбодрила она. – Со своими хлопотами не только обо мне, о еде забываешь, – Антонина горько вздохнула.
– Тончик, милый, ты обижаешься?.. – Андрей оторвал голову от тарелки и виновато посмотрел на Антонину.
– Нисколечко. Хороший аппетит, как правило, говорит о чистой совести.
Он тут же вспомнил, что она вчера, наверное, весь вечер ждала от него звонка. Ведь договорились увидеться… Никогда не обещал ей с абсолютной уверенностью, поскольку сам не знал ничего определенного. А вчера железно договорились! Вот почему она злится… Права, конечно…
– Тонечка, извини… – он просительно взял ее за руку. – Ты вчера, наверное, весь вечер меня ждала?..
– Боже упаси! – Антонина резко выдернула руку и начала поправлять воротничок халата. От резкого движения на него пахнуло запахом ее любимых французских духов, пахнуло соблазнительно и маняще. – Я с удовольствием посмотрела по телевизору две серии фильма «Журналист»… В третий раз! А сейчас буду смотреть… – она встала и включила телевизор, – первую серию «Хождения по мукам».
Он подскочил к телевизору и выдернул штепсель из розетки. Неужели она его не понимает? Неужели не понимает, как ему сейчас трудно? Он действительно не успевает. Даже если бы ему продлили сутки еще на десять часов, он и тогда бы не успевал. У них сейчас довольно сложная ситуация.
– Предположим, что так, – равнодушно отозвалась Тоня.
– Ты знаешь, мы готовимся к операции с Рейчем: наша сыворотка и его «модус-альфа». Но… оказалось, что фрау Валькирия категорически против совместной операции. И теперь неизвестно, что будет… Как будто мне одному все это нужно! Мне одному, а все против…
– И я против, – твердо сказала Антонина. – Можешь называть меня воинствующей мещанкой, бюргеркой, эгоисткой, но я против.
– Это почему же?
– Дед сейчас себя плохо чувствует. Ты же знаешь, какое у него сердце… После разговора с фрау Валькирией он всю ночь не спал. Слава богу, вчера съездил на Днепр, развеялся немного. Но я все равно за него боюсь.
– Да, конечно. Понимаю, – кивнул Рубанчук. – Но наша операция… Мы ведь, по сути, долгие годы готовились к ней.
Ему хотелось убедить ее, вселить в нее веру, заставить думать так же, как и он.
– Больше ты мне ничего не скажешь?
– Тончик… но что же нам делать? Пойми: сейчас самое главное – операция! Ведь речь идет о жизни и смерти девочки.
Она вздохнула, взяла его руку и прижала к своей щеке. Он словно почувствовал ее боль и тревогу.
– Из-за этой операции, Андрей, мы с тобой почти не видимся. Иногда мне кажется, что я тебе и не нужна. И вообще тебе ничего не нужно, кроме работы.
– Не говори так. Я с радостью могу трудиться только тогда, когда у меня есть ты.
– Значит, я тебе нужна как стимулятор научной деятельности?.. – она грустно посмотрела на Рубанчука.
– Нет, нет, – перебил он. – Как друг, как поддержка, как совесть… – Он говорил все тише, и в его голосе звучала глубокая искренность. – Помнишь у Экзюпери?.. Кажется, примерно так он сказал: «Любить – это значит смотреть не друг на друга, а вместе – в одну сторону».
– Это правда?.. – словно не поверила ему Тоня и осторожно, кончиками пальцев погладила его по щеке.
– Правда, как то, что ты сейчас приготовила мне ужин, – Рубанчук взглянул на нее с озорной нежностью.
Резко и настойчиво зазвонили сразу два звонка: дверной и телефон. Тоня сняла трубку, сказала: «Минутку подождите» – и пошла открывать дверь. Вернулась она с извиняющимся за опоздание Максимом Зарембой. Пригласила жестом его присесть и взяла трубку.
Голос звонившего узнала сразу: измученный, с надрывом.
– Дорогуша, извините, он еще не пришел?
– Нет его! – резко оборвала Тоня, словно испугавшись дальнейшего разговора. Не хотела слушать. Не хотела звать деда.
– Извините меня… – подавленно забормотал голос. – Как же мне быть, дорогуша?.. У нас дома беда!.. Страшная беда!..
– Ничем не могу вам помочь… Антона Ивановича нет.
– Да, да, я понимаю… – тихо, с нотками отчаяния проговорил неизвестный. – Если вы позволите, я позвоню еще?
Антонина медленно положила трубку на рычаг, наморщила лоб, вспоминая. Где-то она уже слышала этот голос. И это – «дорогуша». «Дорогуша»?.. Да как же она раньше не связала это слово с произносившим его человеком?.. Это же Курашкевич – фронтовой товарищ деда. Он же – тесть Максима Зарембы. Что у него там за страшная беда?
– Звонил Курашкевич, – сказала она Рубанчуку и Зарембе с уверенностью. – Он очень встревожен, но я не хочу будить деда. Там у него что-то случилось. Говорит, страшное. Слушайте, может, со Светой, а?
Рубанчук пожал плечами. С девочкой ничего не должно произойти экстраординарного. Пока все в норме.
– Но Курашкевич сказал: у них беда. Может быть, дома?
– Веда? – невольно воскликнул Заремба и поднялся. – Извините, Антонина Владимировна, но я вынужден туда поехать. Боюсь, что беда могла произойти у моей жены.
– Я с вами, Максим Петрович, – решительно сказал Рубанчук. – Прости меня, Тоня, я тебе сразу же позвоню.
