Текст книги "Каждая минута жизни"
Автор книги: Юрий Бедзик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 30 страниц)
В большом зале, синем от сигаретного дыма, шум, крики. Около длинных столов кто-то провозглашает тост, кто-то уже клюет носом. Серебрятся офицерские погоны. Вижу серые полевые мундиры пехотных офицеров, черные френчи эсэсовской элиты. Я стою у двери, не осмеливаюсь зайти, разыскиваю глазами гауптмана Рейча.
Вдруг кто-то крепко берет меня за плечо и толкает вперед.
– Господа! К нам пришел сын Вельзевула, бог жизни и смерти!
Обернувшись, я вижу начальника госпиталя. Он ведет меня через зал и показывает всем, как ярмарочную куклу.
– Должен вам сказать, господа, – майор берет со стола рюмку. – Господин доктор был ассистентом профессора Нимеера. Я предлагаю выпить за нашу немецкую медицину, за доктора Нимеера и его учеников!
Кто-то пьет, кто-то не пьет. Шум покрывает последние слова майора, и в следующую минуту он уже забывает обо мне, а я наконец вижу доктора Рейча. Он совсем трезвый, хмурый, лицо у него какое-то набрякшее, темное. А может, наоборот, совсем пьяный, и не может поднять голову, не может сказать ни единого слова.
– Герр гауптман… скорее идите за мной! – умоляю его.
– Ах, это вы… доктор Нимеер? – с едким сарказмом узнает от меня. – Опять привезли раненых? Идти в операционную? Мыть руки?
Хватаю его за плечи, тормошу. Всем телом чувствую приближение зловещей минуты. Адская машина уже отсчитывает мои последние мгновения… А он упирается, не хочет идти, хватается за бутылку, за стол… Может, бросить его? Спасаться самому? Адольф Карлович без меня погибнет, побег не состоится… Нет, только вместе. Я из последних сил вытаскиваю Рейча из этого пьяного содома. Как денщик, как санитар, как рабочая скотина, на которую никто не обращает внимания. Мимо столов, мимо гардероба, на крыльцо, на улицу…
Кто-то из пьяных офицеров кричит:
– Господину доктору будут делать операцию. Господин доктор перебрал!
Рейч подчиняется моей воле, но строит из себя обиженного.
– Зачем вы вызвали меня?.. Какое имели право?
– Сейчас вы обо всем узнаете, господин доктор.
– Вы много себе… позволяете, господин Богуш… Я еще не допил своей последней рюмки. За победу нибелунгов!..
Я увожу его все дальше от казино, в темноту улицы, а он протестует, капризничает, как маленький ребенок. Он хочет вернуться назад и провозгласить там свой последний тост.
– Знаете, что я им скажу, господин Богуш?.. Вот вы услышите, что я им скажу, господин Богуш…
– Сейчас мы все услышим, герр гауптман. – Я посмотрел на часы. Было ровно десять. – Слушайте, герр гауптман, – я крепко схватил его за руку.
Внезапный грохот нарушает тишину, в широких окнах казино яркая вспышка, вылетают рамы, двери, вздыбливается крыша, и над зданием бывшей рабочей столовой взвивается вверх столб огненного дыма. Мы с Рейчем стоим как парализованные. Он смотрит с ужасом, я – со злорадством. А столб все выше, все мощнее врывается в звездное небо.
Мелькают темные силуэты. Ударила автоматная очередь. Кто-то кричит, молит о помощи. Опять выстрелы… Все казино объято пламенем, летят в стороны снопы искр, гудит огонь, словно вулкан прорвался из своих вечных глубин.
– Партизаны! – в ужасе шепчет Рейч. – Мой тост…
– Это был бы ваш последний тост, герр гауптман.
Он глядит на меня, и в глазах его появляется смутное прозрение.
– Вы знали?
– Да, герр гауптман.
– И пришли за мной?
– Да, герр гауптман.
– Вы пришли очень своевременно. – Он берет меня за локоть, притягивает к себе. – Вы страшный человек, господин доктор. Нам нужно немедленно отсюда уходить. Здесь сейчас появятся солдаты с овчарками, люди из гестапо…
– Начальник гестапо сгорел в казино, – говорю я.
– Гестапо никогда не сгорает. Идемте быстрее.
Заходим в госпитальные ворота, почти бегом поднимаемся по лестнице в кабинет Рейча. Темная комната, света нет, за окнами отблески пожара. Ревут моторы, слышен лай собак, тревожные команды. Отблески багряного зарева падают на бледное неподвижное лицо Рейча. Он подходит к столу, вытягивает ящик, щупает рукой…
– Вы ищете ключ от своей машины, герр гауптман?.. Он у меня, – говорю я ему откровенно.
– Ага… правильно… – Рейч осматривается. Может, передумал? Или решил сам? Вечные сомнения честной души…
– Герр гауптман, – говорю я ему осторожно, – ведь силы сатаны могут уничтожить и вас. Может, поедем вместе?
– Нет, нет, – решительно отвечает Рейч. – Я останусь со своим несчастным народом. Со своей несчастной Германией.
В темном коридоре мы натыкаемся на раненых – взрыв разбудил всех – и почти на ощупь находим дверь в палату Адольфа Карловича. Зарево полыхает над всем городком. Госпиталь гудит, как растревоженный пчелиный улей. Сейчас привезут первых раненых, покалеченных, обожженных. Мы выводим Адольфа Карловича во двор, к машине.
Я сажусь за руль, а старик ложится на заднее сиденье. Ворота открыты, и со стороны города в них уже вбегают солдаты.
– Прощайте, герр гауптман, – говорю я в окно.
– Прощайте, герр доктор. И простите меня за все, – говорит Рейч. Вот… – он протягивает мне свой «вальтер». – Возьмите, он вам нужнее…
Я берусь за руль, кладу правую руку на шмайссер, лежащий рядом со мной, и даю полный газ. Наш «опель», словно испуганный зверь, срывается с места и вылетает в окровавленную, багровую ночь.
17
Еще задолго до вызова к директору Костыре Заремба почувствовал надвигающуюся неприятность. Не было, вроде, никаких особых признаков, обычный рабочий день, заполненный беготней, спорами, телефонными звонками. Но нервозность словно висела в воздухе. И рабочие почему-то нервничали, и Кушнир ходил раздраженный, злой. Особенно рассердил Зарембу один из кураторов – нудный, сухой человек с черными глазницами, в мятом темно-коричневом костюме. Потребовал, чтобы всю револьверную линию загрузили переходными втулками.
– Не сделаете втулок – прогрессивки лишитесь, – заявил он.
– Погуляли бы вы со своими угрозами, – отрезал Заремба. – Что и чем загружать – мое дело. Прошу мне не приказывать.
– Но в сборочном остановилась сборка смесителей…
– Раньше надо было думать. У нас своих забот хватает.
Забот было более чем достаточно, и не только забот. Появились первые признаки приближающейся бури. В цехе шли споры: подписывать или не подписывать письмо в партком с просьбой ускорить перестройку цеха на программные станки. Большинство высказывалось против. Все те же аргументы Трошина: дескать, пусть дураки подставляют холку, нечего заниматься экспериментами на собственном горбу.
Но больше всех Зарембу удивил Пшеничный. Явился прямо к нему в кабинетик – комнатушку с двумя столиками и несгораемым шкафом, – сел перед ним на стул и вынул из кармана листок.
– Вот, я первый поставил подпись, – заявил с упрямым задором. – Хоть меня гонят в шею из бригады, а я считаю, что программные ставить нужно. И прошу первый станок мне.
– Первый станок получит комсомольская бригада Яниса, – строгим тоном отрезал Заремба.
– И чего вы взъелись на меня, Максим Петрович? Если за те втулки, так я их сам наточил сверх нормы. Ерундистика какая-то!
Заремба знал, что вовсе не ерундистика, не «свои» брал Пшеничный втулки. Недаром же Кушнир так защищает этих «несунов», целую идейную базу подводит. Но сейчас-то что привело Пшеничного именно к нему, Зарембе? Шел бы к своему покровителю Кушниру и долдонил ему. Ишь ты, первым решил встать к программному станку… Странно. Может, хочет следы замести? А может, и вправду горит душа у парня?..
– Ну, так что ты хочешь от меня, Пшеничный? – спросил его Заремба тоном, каким выставляют человека за дверь.
– А то и хочу. Три станка беру на себя.
– Думаю, что не получишь.
– Ну, как знаете… Только я бы вам не советовал…
– Чего не советовал? Выражайся короче, у меня работа.
– Вот и выражаюсь… – запнулся на мгновение Пшеничный. – Мне, конечно, нет дела до ваших отношений с Трошиным и этой его новой бабой, но хочу вас предупредить, что сволочи они порядочные. И могут напакостить. Меня тоже хотели подключить в свидетели. Но я отказался.
В слове «свидетели» прорвалось нечто угрожающее. Значит, Трошин и Галина собирали против него факты. Искали сообщников. Спросить у Пшеничного, какие свидетели, – значило бы унизиться до признания своей вины…
Заремба поднялся, сложив свои бумаги. Пшеничный все еще ждал чего-то.
– Так первый станочек не дадите?
– Обращайся к Янису, я же сказал.
– Ну и народ… – скривился, будто от кислого, Пшеничный. – А я думал, с вами можно по-человечески.
Он вышел в коридор, и слышно было, как его громкие шаги загудели по железным ступенькам.
Приход Пшеничного предвещал недоброе. Что это, очередной ультиматум или шаги к примирению, к согласию? Кто его знает? Кушнир ведь тоже предупреждал несколько раз. И даже, между прочим, заметил, что случаются такие ситуации, когда и милиция бессильна. Встретят, мол, снова где-нибудь на шоссе…
Ну что не, могут и встретить… Когда лежали в кустарнике вместе с Мигелем Орнандо, опасность была пострашнее. И страх был ощутимее. Могли выстрелить с любой стороны. Тогда выдержал. А сейчас?.. Говорят, нет у нас антагонистических конфликтов. Еще какие!.. Жаль, что на собраниях мы все сглаживаем, всех делаем добренькими, берем на поруки, ублажаем. Пятна, пятнышки, пережитки…
Хорошо, что подошел обеденный перерыв. Заремба выбрался из цеха, сел на скамейку под молоденьким тополем. Не хотелось думать о Пшеничном, о Кушнире. И без них хватало забот. И самая тяжелая – предстоящая операция. Хотел удружить директору Рубанчуку, а вышло еще хуже. Братец Кушнира вовсе прекратил строительство клинического корпуса. Вот ведь как вопрос поставлен: или ты прекратишь раскручивать свои контролерские дела, или мы тебя придавим по всем линиям. Просто болото какое-то. И на работе, и дома… Порфирий Саввич осунулся, посерел, ходил надутый, раздражался из-за всякой мелочи. Связался с делягами. Как они те кирпичи оформляли, через какую контору, базу, через какие каналы – один черт знает. Если дело дойдет до прокурора, дом, конечно, конфискуют. Катастрофа! Погорят оба Кушнира, погорит и Курашкевич. Тут уж не до Кавказа, не до ласкового солнца…
Но почему все-таки Николай пришел с предупреждением? Что он за парень? Зарембе вспомнились его глаза. В них таилась надежда, какая-то скрытая боль. Наверно, не следовало с ним так резко… Хочет встать за программный станок – пусть пробует, пусть учится. И не потому, что может напакостить, снова подослать своих дружков на шоссе. Ведь просил-то парень о важном деле. И подпись свою ставил под серьезным документом.
Кольнуло в груди… Те, что хотели сбить его на шоссе, тоже, вероятно, подписывали всякие документы. Попробуй теперь разобраться. Днем – с улыбкой, ночью – с фарами… А мы всех прощаем, всех к груди стараемся прижать.
Заремба сидел на скамейке и глядел себе под ноги. Постукивал носком ботинка по земле. Такая вот, значит, получается каша. Ни войны, ни стрельбы, ни «классовых врагов», а вот какая-нибудь гнида пырнет тебя финкой и – будь здоров, Максим Петрович. И пусть вместо тебя хлопочет в цехе товарищ Кушнир – добрый, сообразительный, со всеми ласковый, ко всем расположенный. Скажите, могли бы подумать те, чьи фотографии висят на стенде у проходной, те, кто не вернулись с великой войны, – могли бы они хоть на минуту представить себе, что через сорок лет после Победы всякая сволочь еще будет шнырять по их родному заводу и наглости жулья не будет границ? Нет, ни за что не поверили бы…
За спиной у Зарембы послышались торопливые шаги. Он обернулся и увидел Тамару. На ее утомленном, с тонкими линиями бровей лице было виноватое выражение.
– Извините, Максим Петрович, что потревожила вас, – сказала она с одышкой, глядя себе под ноги.
– Вас долго не было на линии. Что случилось? – спросил он и смутился: его вопрос прозвучал придирчиво-строго.
Она кивнула. Да, ее не было полчаса. Срочно вызвали к телефону, и она вышла… Куда?.. Ей не хотелось бы рассказывать, неудобно, но просто вынуждена… Приходила Валентина Порфирьевна, позвонила с проходной, и они встретились. Долго разговаривали. Так было тяжело, так неловко…
– Валентина Порфирьевна? – удивленно переспросил Заремба.
Тамара опять быстро кивнула. Зарембе даже показалось, что она плачет. Почему? Ну, в конце концов, встретились, поговорили… Потянулся рукой к ее плечу, чтобы успокоить, но не решился…
– Чего же она от вас хотела? – спросил после паузы.
– Пришла просить меня…
– О чем? – вырвалось у него, хотя он и так все понял.
– Чтобы я не ходила в клинику… К Свете…
Конечно. Ревнует. Наверняка еще и нагрубила Тамаре. Она способна на это. Актриса…
Оказалось, однако, что разговор их был спокойным. Валентина рассказала Тамаре, что в последнее время Свете стало значительно хуже, температура подскочила до угрожающего уровня. И поэтому она, кажется, уже готова согласиться на операцию по новому методу.
– Только очень просила, чтобы я там не появлялась.
– Скажи, Тамара, почему ты… Ну, почему ты так решила? – спросил он ее осторожно.
– Как?
– Ну, ходила в клинику…
Тамара упрямо помотала головой. Решила и все. А что, не имела права?.. Разве все делается только по праву?.. А если по велению сердца, если нельзя по-другому? Ведь девочка может погибнуть, а у нее, у Тамары, хорошая кровь. Она уже не раз сдавала… И еще может… Может и больше…
Он слушал ее и чувствовал незнакомую ему нежность. И еще неловкость от того, что вот так, напрямик, спросил ее. Она опустила голову. Зачем же было спрашивать, если ему и так все ясно. Конечно, он обо всем догадывается, и неудобно ему от того, что сидит сейчас перед ней такой беспомощный, такой скованный, чужой, а там, в цеху, только и делает, что следит за планами, за аварийками, наставляет, учит, помогает.
Когда мастер Скарга привел его на завод, кое-кто посмеивался: «Петеушник желторотый. В институт не пролез – теперь выслуживается перед дедом». А вот ведь вырос до заместителя начальника цеха, и люди его уважают, и дело само к рукам ластится. Да и с цеховой братией не соскучишься, за редким исключением, народ надежный, искренний, ценят тебя не за диплом, не за должность, а за трудолюбие, за верность слову.
– Не хотела вам говорить, Максим Петрович… – нарушила молчание Тамара и запнулась.
Он насторожился, заметив ее быстрый, тревожный взгляд.
– Я слушаю, Тамара, – подбодрил Заремба.
– Я сегодня про вас слышала от… ну, в общем, неважно… одна, из другого цеха, не наша…
– А что обо мне можно рассказывать?
– Вы – отец Светы… говорят разное…
Он и сам на днях слышал, как один парень с фрезерной линии вроде бы в шутку бросил: «Прославиться хочешь? Говорят, мировой эксперимент будут ставить на твоей дочери?» Но сказал-то с явной издевкой. Вот и Тамара о том же. Черт-те что! Треплют языками глупости о его, Зарембиной, бездушности, о его непорядочном отношении к родной дочке. Кто-то умышленно распускает эти слухи, чтобы опорочить, унизить его, бросить на него черную тень. И орден он свой получил неправильно, и честь родного цеха ему безразлична…
Впрочем, ясно, откуда эти речи. Это все Кушнира работа. Словно предупреждает: не выступай против коллектива, то есть против меня, начальника. Сам-то ты не такой, мол, святой да божий… Ну что ж, на днях на парткоме будет отчитываться группа народного контроля. И ему, Максиму Зарембе, придется все выложить начистоту.
– А ты тоже считаешь меня бездушным и жестоким? – тихо спросил Заремба.
– Что вы, Максим Петрович! – испугалась Тамара. – Завидуют, что орден вам дали, что в газетах о вас пишут, в докладах упоминают… А кто завидует? Пьяница, бездельник, лодырь, те, которых Кушнир за бутылку водки покупает. Они и отца родного продадут. – Тамара вдруг повернулась к Зарембе, взяла его за локоть, и это движение было таким порывистым, преданным, что у него перехватило дыхание. – Вы не обращайте внимания, Максим Петрович… Когда у человека душа добрая, все равно люди это оценят.
– Доброму на свете нелегко, – грустно сказал Заремба.
– Неправда. Вон начальник двадцатого… к нему же все, как к отцу родному, идут. И он, хотя у него работы невпроворот, о каждом человеке помнит и заботится. Недавно у них одна девушка забеременела, бросил ее парень, с которым она встречалась, не захотел жениться. Все косятся на нее, разговоры, сплетни. А начальник двадцатого поехал к тому парню, разыскал его в общежитии, заперся с ним в комнате и, как с родным сыном, до утра проговорил. Сейчас ребята поженились, живут прекрасно, родилась у них девочка. – Тамара задумчиво вздохнула. – Что с того, что мы планы выполняем да перевыполняем, а доброты у нас не хватает. Дефицит доброты, – она смущенно посмотрела на Зарембу. – Если бы были планы и по доброте… Только нет их, не создали еще…
Обеденный перерыв кончался, и Тамара поднялась со скамьи. В соседнем цехе громыхали тяжелые молоты, мимо промчался по узеньким рельсам заводской паровозик, веселый, юркий, на красных колесах, потянул за собой на платформе огромные чугунные болванки. Сколько человеческого труда во всем этом, сколько напряжения: все двигалось, приобретало новые формы, чтобы потом стать механизмами, вещами, а в конечном счете – добром. Как не хватает этой доброты нам… Правду говорит Тамара: нет планов по доброте.
Они шли по аллее к цеху, и на сердце у Зарембы было смутно. Самого главного не смог сказать Тамаре. Не нашел слов, чтобы поблагодарить ее, сказать, что такая жертва… ну, в общем, все обойдется без крови, без ее почки… А ведь она же решилась, не побоялась, пошла на это ради Светы…
Из-за поворота появились Кушнир и пожилой инженер из ЦКБ. Шли навстречу, разговаривали, были заняты своими производственными проблемами. Увидев Зарембу, Кушнир резко остановился, на мгновение замолк, оглядел его, Тамару, и в сощуренных глазах его мелькнуло злорадство. Он уже прошел мимо, но вдруг повернулся и окликнул Зарембу:
– Там из парткома звонили. От Сиволапа. Зайдите после смены. – И кинулся догонять своего спутника.
После четырех Заремба пошел в партком. У секретаря в кабинете находился незнакомый солидный товарищ, с которым Сиволап, видно, уже давно вел беседу. Увидев Зарембу, хмуро кивнул на него:
– Вот пусть он вам и скажет, возможно это или не возможно. Садись, Максим Петрович, помоги товарищу из министерства.
Гость, как стало ясно Зарембе, хотел докопаться до истины: почему в некоторых цехах трудно внедряется новая техника? Почему пошли жалобы, анонимки, увеличилась текучесть? Заремба, не вникая в подробности, вспомнил старого мастера Трошина. Назвал его анахронизмом, который мешает двигаться вперед. И таких трошиных немало, в каждом цехе сидят, ждут своего пенсионного часа. Тут надо делать ставку на молодых…
– А не рановато отсекать стариков от общей жизни? – усомнился товарищ из министерства и при этом многозначительно переглянулся с Сиволапом.
– Я говорю не обо всех, а только о тех, кто не желают идти в ногу со временем. Вот они пусть сойдут с дистанции.
– Да вы, видать, были спортсменом?
– И сейчас занимаюсь спортом.
– Если не секрет, каким именно?
– Бегаю по заводским службам, выбиваю чертежи, заготовки, документацию, – Заремба при этих словах даже рукой провел по лбу, будто вытирая пот. – Такие иногда приходится устраивать марафоны, что куда там олимпийским нашим героям!
Товарищ из министерства сделал в блокноте кое-какие записи, пожал руку Сиволапу, сдержанно попрощался с Зарембой и ушел. У Сиволапа было угрюмое выражение лица.
– Ты сейчас иди к Костыре, – сказал он, листая свои бумаги. – Только, пожалуйста, не горячись. И никаких заявлений не подписывай… Возьми себя в руки.
Вот оно, подумал Заремба. Он знал, что сегодняшний день так просто не кончится. С самого утра что-то гвоздем торчало в мозгу, потом этот приход Пшеничного, его предостережение, потом этот товарищ из министерства, намекавший на жалобы и анонимки…
– Если директор ждет от меня заявление об уходе, напишу немедленно, – вспыхнул Заремба.
– Вы этого не сделаете, – твердо произнес Сиволап и встал из-за стола. – Ваше личное дело касается и парткома.
Значит, было уже «личное дело».
Заремба вышел. Он чувствовал, что все рушится, все летит в тартарары, и, возможно, уже решилось, именно так решилось, как хотелось бы некоторым. Тому же Кушниру. Или Трошину… Ну, хватит! Заявление и – все. Хоть сейчас на стол.
Директор принял его сразу. Секретарша, видимо, была уже предупреждена, открыла широко дверь.
– К вам, Федор Яковлевич.
Костыря показал рукой на кожаное кресло возле приставного столика, подписал какие-то бумаги, сразу же снял трубку и попросил секретаршу к нему не пускать никого. И не соединять.
– Ну что? Будешь писать?..
Заремба с готовностью вынул ручку. Даже не предполагал, что все получится так скоро. Без объяснений. Костыря протянул ему листок бумаги, спросил:
– Ну почему я должен заниматься вашими мерзкими делами? Ты подумал об этом, дорогой товарищ Заремба Максим Петрович? Ты подумал, что ты опозорил весь цех, весь завод, мою седую голову?.. Хорошо, пиши о происшествии в тридцатом цехе. Все как есть пиши, объясняйся!
Рука Зарембы повисла над бумагой. Он вдруг понял: не заявление, а объяснение. Костыря так и сказал: объясняйся!
– Извините, но лично я не участвовал ни в каких происшествиях, – Заремба положил ручку на стол.
– Не строй из себя дурочку! – загрохотал бас Костыри. – Мне все известно! И выкручиваться поздно. Будем думать вместе, как вытаскивать тебя из этой гнусной истории.
– Значит, и вы получили анонимку? – Заремба вспомнил разговор с товарищем из министерства.
– Не анонимку! Люди приходили сюда. Пострадавшие.
И уже спокойнее рассказал, как было. Сегодня перед обедом явилась к нему плановщица из тридцатого цеха Перебийнос, вся в слезах, закатила тут истерику. Пожаловалась, что Заремба в присутствии рабочих грубо оскорбил ее, обозвал последними словами, кричал, что вышвырнет ее с завода, что он всю эту свору разгонит… Обвинение Галины подтвердили несколько рабочих, пришедших следом за ней, и среди них весьма уважаемый на заводе Александр Александрович Трошин. Он тоже кричал тут, в кабинете, возмущался, заявил, что если против Зарембы не будут немедленно приняты меры, то он завтра же напишет письмо в Центральный Комитет.
– Ты понимаешь теперь, во что это может вылиться? – уже спокойнее спросил директор. – Знаю, дама сия весьма неприятна в общении. Но к чему тебе было затевать такую грязную ссору в своем кабинете? Да еще при посторонних?
Заремба медленно встал, скомкал чистый лист бумаги. Лицо его сделалось бледным, даже губы побелели. Похоже было на приступ тошноты или острой сердечной боли.
– Ты успокойся, выпей воды, – проговорил директор, обходя стол и беря Зарембу за локоть. – С бабами нужно очень осторожно. У меня тут не одна такая устраивала сцены, тоже угрожали, на ковер падали, но я сразу в таких случаях вызываю секретаршу: вот, полюбуйтесь!.. Нужна гласность. Только гласность…
– У меня нет секретарши, Федор Яковлевич, – немного успокоившись, сказал Заремба.
– Понимаю… – Директор растерянно потер ладони, снова сел в свое кресло. – Тогда вот что… может, тебе поговорить с теми, кто там был?..
– Да ведь ничего этого не было!
– Как так не было? – удивился директор. Он взял со стола исписанный лист бумаги, протянул Зарембе. – Вот они все подписались. Читай сам.
Заремба увидел знакомые фамилии. Первым был Трошин, затем Сливянский, мелкая душонка, Петька Хвощ, пьяница из пьяниц, еще несколько невразумительных подписей. Ясно, составили те, кто был на побегушках у Трошина, кто лебезил перед ним.
– Тут нет еще одной подписи, – сказал Заремба, возвращая бумажку Костыре. – Трошин с этой своей мадам уговаривали и Николая Пшеничного, но тот отказался свидетельствовать в том, чего не видел.
– Так ты полагаешь, что и остальные тоже ничего не видели?
– Но как же, Федор Яковлевич, можно увидеть то, чего не было?
– А с ней-то у тебя хоть спор какой был?
– Да какой там спор?.. Вечно где-то шляется, никогда нет ее на месте. Вот и сделал замечание. – Заремба наконец обрел спокойствие, ему сделалось даже смешно. – Федор Яковлевич, мне совершенно ясно другое. Приближается день заседания парткома. А я подготовил доклад. Очень резкий и откровенный. Вот и началась травля. Иначе я не могу все это назвать. Травля!
– Бывает, – неопределенно протянул Костыря.
– Я хочу, чтобы вы поняли суть… причину что ли…
– Да что ты мне объясняешь? Все это давно знакомо. В трудовом коллективе живут не одни херувимчики. Люди сложны. – Видимо, он пытался честно разобраться в общей картине, что было так не похоже на директора Костырю, крикливого, властного и неуступчивого. – А ты, молодой человек, решил рубить с плеча. Вот и наступил кому-то на мозоль. Ну что ж, каждый защищает свою мозоль, как может. – Он отложил листок с заявлением и подписями в сторону, прижал его широкой ладонью. – Не думаю, чтобы сия дама обратилась к прокурору или в суд. Все это больше смахивает на семейный скандал. Но, признаюсь по чести, такие вещи репутацию не украшают. – Директор поднялся, как бы давая понять, что разговор окончен. – Иди и хорошенько обо всем этом подумай.
На улице становилось прохладней. Из учреждений начинали выходить служащие. Заремба двинулся пешком к Крещатику. Хотелось верить, что поклеп мизерный, никто в него не поверит. Но ведь Сиволап почему-то нахмурился и о «личном деле» вспомнил не случайно. Значит, уже прицепилось. Недаром же говорят: клевета, как уголь, если и не сожжет, то запачкает.
С какой-то самому себе непонятной тоской смотрел он на идущих по тротуару людей. Эти были чистенькие. Отсидели свое, и домой. Бумажки писали с утра до вечера. И тут его вдруг разобрала злость. Хоть один из них возразил начальству? Поспорил с сослуживцами? Решился отстаивать свое мнение? Бумажка важнее, лишь бы цифра с цифрой сходились, а потом можно и улыбаться. Служба… Всех в столицу тянет к чистенькой службе, к золотым киевским куполам. Ну, в том, что тянет, конечно, греха особого нет. Жить в большом городе лучше, чем в какой-нибудь забытой богом Недригайловке. Но откуда такое количество канцелярской братии? Почему столько здоровых, молодых людей и женщин просиживают свою жизнь за бумагами, строчат отчеты, ковыряются в никому не нужных цифрах? Прямо психоз бумажный! А у них в цеху не хватает рабочих рук. Некому делать каландры, некому делать красивые вещи…
Бульвар Шевченко аккуратно, словно ученическая тетрадка, разлинован дрожащими тенями тополей. Щорс на коне приветствует легендарных таращанцев… От вокзала, с улицы Коминтерна, выплывает троллейбус, медленно ползет вверх, в сторону Крещатика. Прохладой дышит Ботанический сад… Заремба бросил взгляд в сторону вокзала. Тысячи людей уедут сегодня из города, тысячи приедут в него. У каждого свои радости, свои хлопоты, свои надежды. Все на что-то надеются, чего-то ждут. И бегут, торопятся, едут…
На Крещатике, возле главпочтамта, вдруг увидел Карнаухова, ведшего под руку молодую черноволосую девушку. Конечно, неудобно отрывать его от слишком увлеченного разговора – вишь, как соловьем заливается! – но очень хотелось узнать о Свете что-нибудь утешительное.
Однако Карнаухов сам приветливо улыбнулся, махнул рукой, подзывая Зарембу.
– Добрый вечер, – сказал, протягивая руку. – Ну, кажется, наконец-то решились? Вот и ладушки. – Потом, спохватившись, представил свою спутницу: – Бетти Рейч, дочь знаменитого хирурга из ФРГ. Вот бродим с ней по Крещатику и не знаем, как быть. Фройляйн Бетти не может связаться по международному телефону со своим родным Ульмом. А связь ей нужна позарез.
– Что говорят на междугородке? – спросил Заремба, стесняясь отчего-то красивой гостьи.
– Да сказали, что связь с Ульмом предоставляется только между четырьмя и пятью часами утра. Строго по графику. Совершенно идиотская ситуация… Так неловко перед гостями, перед доктором Рейчем…
«Вон оно что! – осенило Зарембу. – Значит, это и есть дочь того самого Рейча, который, вроде бы, собирался участвовать в операции… Как же помочь им?»
– Ну что, я вижу, вы тоже бессильны преодолеть строгость международных правил, – вздохнул Николай Гаврилович и посмотрел на часы. – Да, только шестой час… Долго придется ждать.
– Нет… почему же? – растерялся Заремба. Он еще не знал, что будет делать, так как никогда не имел никаких контактов ни с Бонном, ни с Ульмом. Но что-то его беспокоило, какая-то ускользающая мысль. Ведь он же слышал… от кого слышал? Погодите, дайте вспомнить.
– Э-э, друг! – вспыхнул надеждой Карнаухов. – У вас есть предложение? А ну-ка, напрягите ваши тринадцать миллиардов клеток, и я уверен, что они выдадут нужную информацию. Думайте, думайте!.. Обещаю вам за это три внеплановых лекции на тему: любовь, дружба и НЛО! Помимо уникальной операции, конечно.
Вспомнил! Тамара как-то обмолвилась, что ее подруга, кажется, еще школьная, работает на железнодорожной телефонной станции. Это, конечно, не главпочтамт. Даже не обычный переговорный пункт. Просто трудовой, работящий железнодорожный коммутатор, маленький проводок в гигантском сплетении телефонных линий. Но ведь кто знает, на что способен этот проводок? Тем более, что другого выхода пока все равно нет. Значит, надо ехать к Тамаре. И дальше – по цепочке.
– Слушайте, вы же гений, товарищ Заремба! – воскликнул Карнаухов. – Обещаю вам не три, а четыре внеплановых выступления в рабочих общежитиях.
– Боюсь, что не заслужу ни одного, – пожал плечами Максим. – Ну что ж, попробуем? Начнем?
И они начали.
Упрямо, продуманно, целенаправленно. Может, именно так и должны люди искать пути друг к другу, именно с такой верой в удачу обязаны пробиваться через дебри условностей, преграды формальных параграфов, незнание, неуверенность, догадку…
До Тамары добрались быстро. И оказалось, что вовсе не нужно было оправдываться за свой непрошеный визит.
Увидев Зарембу, Тамара, правда, смутилась. А когда следом вошли Карнаухов и Бетти Рейч, она совсем растерялась. Но ее смущение быстро прошло.
– Заходите, заходите, – приветливо сказала она, на ходу вытирая руки о красный, в оборочках, фартук. На кухне у нее что-то жарилось, вкусный запах стоял в большой комнате. Тамара засуетилась, начала рассаживать гостей. Те с интересом оглядывали ее уютное гнездышко, со скромными ковриками, картинками на стенах, телевизором. Жила тут наедине с книгами, кошкой Марысей, вязанием… Молодая женщина на выданье. Не верьте, что есть молодые женщины не на выданье. Все мечтают выйти замуж, мечтают о том, который должен прийти, чтобы осчастливить их. А главное – оценить великое терпение ожидающих.
Тамара жила по-особенному: она ждала и любила. После развода с мужем эта новая, наполненная ожиданием любовь делала ее непохожей на других молодых незамужних женщин. Во-первых, она не ждала кого-то первого, случайного. Во-вторых, ей было ясно, что ее, в общем-то, бесперспективное ожидание ни к чему не приведет, ни в какую реальность не выльется. И поэтому Тамара не столько ждала, сколько жила тайной мечтой о своем недосягаемом избраннике, и в этой своей мечте утверждалась, к ней привыкала и получала от нее единственно доступное для себя утешение.
