Текст книги "Каждая минута жизни"
Автор книги: Юрий Бедзик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 21 (всего у книги 30 страниц)
19
Дом сиял огнями. Заремба сразу догадался, что у Валентины гости. Частенько вот так, раньше, у них собирались шумные компании, пели, дурачились, играли в шахматы. Люди, как правило, интересные, и Заремба любил коротать с ними время. Однако сейчас ему было не до гостей.
Через палисадник он прошел на веранду. Двое молодых людей курили на ступеньках. Узнав хозяина, приветливо протянули руки.
– Извините, что без вас сабантуй устроили, – сказал один из них, круглолицый, с тонкими усиками. – А вы, наверное, со второй смены? Устали?
Заремба молча пожал им руки и прошел в свою комнату, включил свет. В гостиной гремел магнитофон, и голос Джо Дасэна разносился по всему дому. Максим постоял, подумал немного и решительно вышел к гостям.
Но Вали среди них не было. В креслах и на диване сидело несколько молодых женщин и мужчин – Валины приятели, люди артистического мира, как она их называла. Сама она, как выяснилось, задержалась на каком-то приеме и поэтому отдала друзьям ключ. Вот они и ждут ее.
– И вас, конечно, – извиняясь за вторжение, добавил круглолицый с усиками; кажется, его звали Феликсом.
У него была симпатичная, вежливая улыбка. Работал Феликс в институте ботаники, где не без успеха воевал за озеленение города, клеймя позором губителей природы. К ним он, между прочим, причислял и себя, владельца моторной лодки с подвесным мотором «Вихрь», разрушительная сила которой, приплюсованная к разрушительным силам других дюралевых и недюралевых моторок, постепенно и методично подмывала берега Днепра.
Феликс постоянно носил потертые джинсы, и вид у него был какой-то несуразный, пижонский. Хотя на самом деле никаким пижоном он не был, и душа его постоянно витала в романтических, возвышенных сферах.
– Вы понимаете, – продолжал он прерванный приходом Зарембы разговор, – говорю ему, ну, нашему председателю горсовета, – объяснил он Зарембе, – когда вы добьетесь, чтобы поставили фильтры на дарницких заводах? Знаете, говорю, каков там процент задымленности? Сказать? А он говорит: знаю, ну и что? Заводы закрыть? На кой же черт, говорю, мы рассуждаем о зеленых легких города, если ваши дымоходы расстреливают город словно из пушек? Ведь дымят и дымят, все Заднепровье взяли в плен. А он…
– Погоди ты, Феля, скажи лучше, как обстоит дело с Крещатиком? – перевел один из присутствующих разговор на другую тему. – Его же вроде обещали закрыть для автомобильного транспорта.
Феликс обреченно отмахнулся. Куда там! Автомобилисты, словно сговорившись, ведут планомерное наступление на Киев со всех сторон, штурмуют его, как ордынцы. А как было бы прекрасно, если бы старинный Крещатицкий каньон превратился в проспект для прогулок, для пешеходных экскурсий. Да и вообще, разве это не абсурд – отравлять город дымом, шумом, потоками автомобилей.
– Сейчас престижно иметь свой автомобиль, – заметила одна из девиц, утонувшая в мягком кресле.
– Нет, только велосипед! – торжественно поднял палец Феликс. – Во всем мире велосипед уже начал наступление на автомобильные фирмы. Во Франции на них ездят даже люди с пересаженным сердцем. В Тулузе я встречал одного такого: почтальон, с полной сумкой на боку, а жмет на педали, только пыль столбом.
Пересаженное сердце!.. Заремба невольно вздрогнул. Для него это была сейчас самая больная тема.
Феликс, видно, тоже сообразил, что сказал не то. Чтобы снять неловкость, поинтересовался состоянием здоровья девочки. Присутствующие разом смолкли, слушая ответ Максима. Похоже, не такой уж они черствый и безразличный народ, чужая беда их действительно трогала. И хотя, как понимал Максим, людьми они были легкомысленными, другими он и не представлял себе художников или артистов, они, конечно же, не могли не знать, насколько трудной и опасной была предстоящая операция. Тут же вспомнили Богуша.
– Он ведь, кажется, будет делать вашей Светочке операцию? – сказал Феликс Зарембе, скромно присевшему в углу гостиной.
– Готовится, – кивнул Максим.
– Ну, за него я уверен, – преувеличенно бодро успокоил его Феликс. – Гениальный хирург! Если наш Антон Иванович осуществит то, что задумал… – он загадочно улыбнулся, – то считайте, что всем нам гарантировано бессмертие.
– Да… бессмертие… – помрачнел Заремба.
А гости опять заговорили о своих делах: какие интересные картины выставлены на вернисаже, кого припекли острой рецензией, кому светит лауреатская медаль…
Наконец приехала Валя. Ее привез на своей машине режиссер Володя Андриевский, полный, уверенный в себе человек, в кожаном пиджаке, с седыми висками и красивой волнистой гривой волос. Они вместе были на приеме.
Валя – в белом летнем платье, темно-каштановые волосы собраны в большой узел на затылке, под глазами темные круги.
– Ну, будем пить чай! – воскликнула она еще с порога и подмигнула мужу. – Макс, поставь чайник.
– А кофе нет? – капризно возразила девица из глубокого кресла.
– Кофе подорожал, мы перешли на чай, – Валентина сделала ей шутливый реверанс. Но Максим заметил, что веселость ее была наигранной, нарочитой, словно смеялась она через силу, а на самом деле ей хотелось бросить все, прогнать гостей и разреветься…
– А у меня лозунг: ни дня без кофе!.. Полцарства за чашечку кофе!.. – продолжала капризничать девица.
– Макс, – поморщилась Валя, – будь другом, наскреби ей в банке на чашечку. – И сказала в пространство: – Гении не могут без допинга.
Валя в изнеможении опустилась в кресло и бессильно раскинула руки. Режиссер Андриевский остановился возле нее, держал в руках ее изящную, обшитую бисером театральную сумочку. Чувствовал он себя уверенно, по-хозяйски. Под черным кожаным пиджаком белела не совсем свежая рубашка, узел галстука был расслаблен, неприятно лоснились влажные, чувственные губы. Про Андриевского говорили, что он принадлежит к режиссерам нового направления, причем был он среди них одним из ведущих. В своих спектаклях он постоянно что-то ломал, перестраивал, перекручивал, всех крикливо критиковал за старомодность. Ходили слухи и о его чересчур приятельских отношениях с Валей, игравшей главные роли в его «новаторских» спектаклях; вместе ездили на гастроли в Москву, побывали даже в Италии в составе какой-то творческой группы. Может, там и было у них что-то. А может, и ничего. Впрочем, какое это имеет теперь значение? У каждого своя дорога, все давно определено, и ничего, видимо, уже не изменить.
На кухне был обычный беспорядок: газовая плита давно не мыта, повсюду пыль, мусор, горы грязной посуды… Заремба налил воды в чайник, поставил на конфорку. Засмотрелся в открытое окно, в темный, зачахший от жары сад. Те, в гостиной, конечно, ни о чем не догадываются, привыкли к подобным вечеринкам, к его исполнительности: пойди, принеси, приготовь! Им что? Они в творческом поиске, вечно чем-то недовольны, им все подай, как в Париже – «полцарства за кофе!..». Попробовала бы эта пигалица восемь часов простоять возле фрезерного станка…
Заремба открыл стенной шкаф, хотел взять чашки, но там их было только две, остальные, наверное, в комнате Порфирия Саввича. У тестя привычка уносить к себе посуду, и она там месяцами стояла грязная на подоконнике. Пришлось взять стаканы. Валя, конечно, станет сердиться: как же, нарушен ритуал… Ничего, обойдутся!
Вдруг снова вспомнил о Свете. Ей, наверное, дают пить из ложечки или просто смачивают губы… Уже недолго, недолго, родная. Раз Богуш берется за дело, все будет хорошо. Видишь, даже ботаник Феликс знает о хирурге Богуше, верит в него… Антон Иванович вернет тебе здоровье, и мы снова будем гулять над Днепром… И тут он, словно наяву, увидел, как идут они со Светой по Крещатику, она счастливая, в белых легких брючках, все вокруг непривычно просторно, нет ни машин, ни троллейбусов. И все в цветах, целые россыпи цветов, словно это не широкая улица, а цветущий весенний сад.
Тоска по дочери была невыносимой. И еще эта музыка, этот смех, эти голоса спорящих в гостиной… Невольно прислушался. «Глобальные проблемы не поддаются решению!» О чем это они?.. А-а, старая тема, любят пофилософствовать о фатальности развития человеческой цивилизации, которая, по их убеждению, движется по спирали к своим вершинам через тяжелейшие катаклизмы. Если им верить, всемирный голод – неизбежен, новый демографический взрыв – неизбежен, экологический кризис – неизбежен, все неизбежно. Остановить этот процесс нельзя, поскольку он не детерминируется ни экономикой, ни политическими действиями, ни добрыми намерениями человечества. Одним словом – самодовлеющая величина, которая дамокловым мечом нависла над изнывающей, безвольной планетой…
Днепр под кручей гудел гудками пароходов, звезды осыпались на город и вытягивались в стройные линии улиц, мостов, набережных. Зарембе сейчас наплевать было на все глобальные катаклизмы, они просто не укладывались в его сознании, в его душе, в которой было достаточно своего горя, своих разочарований, своих забот. Как внезапно пришло горе в их семью. Все казалось таким прочным, и вдруг – распалось. Выходит, плохо он знал свою Валю – Валюшу. Любил ее красоту, ее точеное лицо, гордился ее актерскими победами, когда ее вызывали на сцену бурей оваций, и она, склонившись в низком поклоне, разбрасывала широким взмахом рук поцелуи в аплодирующий зал. Он действительно любил ее. А она?.. Неужели все эти годы были сплошным обманом, и она только играла, вживалась в свою роль или заставляла себя играть и вживаться?
Чайник не хотел закипать. Максим постоял, посмотрел на него и шагнул к двери.
Он уже взялся за ручку, чтобы открыть ее и выйти в коридор, но тут услышал приглушенный нервный шепот. Узнал Валин голос.
– Гуляеву берешь на главную?
– Пойми: это не я… художественный совет… – оправдывался Андриевский. – Настаивают, что ты… извини… уже не годишься для этой роли… Возраст не подходит.
– Прекрасно подходил, а тут вдруг не подходит?
– Все меняется, Валюша, – оправдывался режиссер. – Время не остановишь… Нам всем надо смириться с этим.
Она даже захлебнулась от возмущения.
– Так вот какой ты друг!.. Значит, по-твоему, я старуха? И это говорит человек, которому я… так верила?
Андриевский снова стал оправдываться, говорить о художественном совете, о бесчинствах директора, с которым ни о чем не договоришься…
– Это все болтовня, сплетни завистников… Лишь бы убрать меня со сцены! – почти закричала Валя и после короткой паузы вдруг застонала умоляющим голосом: – Господи! Да что же это такое?.. Володя, ты же друг… Верни меня на сцену!
– Да ведь тебя никто не гонит, не увольняет!
– На большую сцену… Я все равно буду играть! Я, а не Гуляева!
Заремба был в смятении. Страшно и противно было стать свидетелем жалкого унижения, позора жены, ее несчастья. Он рывком открыл дверь и быстро прошел мимо отшатнувшихся друг от друга жены и режиссера на веранду.
– Ты подслушивал? – ужаснулась Валя.
– Извини… Я не хотел, – не оборачиваясь, ответил он.
Заремба долго стоял на веранде. Прислушивался к себе и с удивлением замечал, что на него нисходило какое-то странное успокоение. И та тоска, что мучила его все последние дни, словно замерла, растворилась, как вздох, как прощание с отболевшим прошлым. «Жаль, что Валя потеряла главную роль, – пришла спокойная мысль. – Всю жизнь играла… А вот последняя роль сорвалась. Теперь ей никто не поможет. Даже друг Володя…»
Мимо веранды прошел Степа с лопатой, в майке, в сапогах, наклонившись над бочкой с водой, стал умываться.
– Не наработался еще? – спросил его Заремба.
– Пусть ему черти строят! – сердито огрызнулся Степа, по локоть засовывая руки в железную бочку с водой.
Заремба присел на ступеньку, Степа, помывшись, опустился рядом. Стал рассказывать: Порфирий Саввич вдруг, словно с цепи сорвался, стал спешно достраивать небольшой летний домик над кручей. С самого утра они кладут стены, делают раствор, рвут жилы. Совсем сошел с ума старик. Сейчас, при электрическом свете, сам шпарит. Сказал: кровь из носу, а домик к утру должен быть готов, так как утром… – Степа понизил голос до шепота, – придут покупатели. Представляете, Максим Петрович, к этому дому да еще и летний коттедж! Сразу подорожает на несколько тысяч!
– А тебя куда же? – с сочувствием спросил Заремба.
– Мне теперь труба, Максим Петрович, – грустно ответил Степа. – Раньше он все обещал выделить мне комнатку. Вы же знаете, я на него два года вкалывал, вот этими кровавыми мозолями отрабатывал будущую жилплощадь. Жил тут как батрак. А теперь одна дорога, назад, в село.
– Можно и к нам на завод.
– Кому я нужен без жилья? – вздохнул Степа. – Вернусь в село, там место всегда найдется.
– Без работы у нас не останешься. Тут дело в справедливости, – возразил Заремба.
– Справедливость? – Степа поднялся. – Да она в этом доме и не ночевала. Вот что я вам скажу, Максим Петрович, наивная вы душа.
– Ну, это мы еще посмотрим!
Заремба резко встал и быстро пошел по узенькой дорожке в конец сада, туда, где мерцал свет от электрической лампочки.
Лампа висела на проволоке, прикрученной к ветке старой яблони, освещая все вокруг неживым, желтоватым светом. Размашистой тенью метался под ней Порфирий Саввич, в старых спортивных штанах, в кепочке, лоснящийся от пота, с кирпичами в руках. Сопел, тяжело дышал.
Было что-то жалкое в этой картине: одинокий строитель, словно узник, осужденный за великие грехи, возводит что-то призрачное, нереальное.
Заремба долго глядел на своего тестя. Все понимал. Летний домик на участке, ласточкино гнездо на крутом днепровском берегу – кто же не оценит такой красоты? Кирпич был завезен давно, все подготовлено, даже фундамент был заложен заранее, а теперь только кирпичик к кирпичику, покрыть крышу, и ты уже разбогател на приличную сумму.
Любопытно было смотреть на этого добровольного каторжанина. Всю жизнь провел в служебных хлопотах, занимал руководящие посты, был знающим, толковым руководителем, умел делать большие дела. А теперь для него весь мир сошелся на этих кирпичах, на тысячах, на нечеловеческом, изнурительном труде. Торопился, знал: не сегодня-завтра будет сигнал от прокурора. Хотел побыстрее продать усадьбу и смыться на Кавказ, к своему приятелю.
Порфирий Саввич поднял голову и увидел зятя.
– А… философ явился? – разогнув спину, выдавил из себя со злостью. – Чего ж тебе не сидится с твоими умниками? – он кивнул в сторону дома.
– Не боитесь перетрудиться? – с насмешкой спросил Заремба.
– Чем язвить, мог бы и подсобить…
– А мой рабочий день уже кончился.
– Значит, ты контролером сюда пришел? – Порфирий Саввич опять впрягся в свое ярмо. – Ну, контролируй, контролируй… Ходи, дыши свежим воздухом, набирайся сил для трудовых подвигов… А мы уж как-нибудь по-стариковски, понемножку… Не получилась, вишь ты, наша песенка, придется самому на кусок хлеба зарабатывать. На старости лет.
Его еще не покидал юмор. Правда, въедливый, злой. Вот ведь как жизнь сложилась: всех мог себе подчинять, а тут – не получилось. Не захотел зятек сунуть шею в одну с ним упряжку.
– Куда это вы так торопитесь с летним домом? – нарушил тишину Заремба.
– Ты что, ОБХСС? – метнул злобный взгляд Курашкевич. – Я перед тобой отчитываться не собираюсь!.. Мы, люди трудовые, знаем, как нужно жить и как честно зарабатывать свою копейку.
– Да будет вам! – вспыхнул Заремба. – Кусок хлеба… Копейка! Скажите лучше, что следы заметаете.
Старик опустил руки, тяжело повернулся к зятю.
– Ну, раз начистоту, так давай начистоту… – Порфирий Саввич вытащил сигарету, закурил. – Вижу, ты мой маневр разгадал правильно. Буду отсюда выбираться подальше. Слава богу, наша конституция дает мне на это право. Кажется, за нами, участниками войны, кое-какие льготы еще сохраняются. – Порфирий Саввич приблизил к зятю потное лицо. – Давай-ка лучше, дорогой зятек, по-хорошему, а? Есть же у тебя последний шанс сохранить такого родственника, как я. Семью сохранить… Пойди, скажи Сиволапу, что мы с тобой повздорили, ну, придумай там семейную ссору, и поэтому ты сгоряча кое-что в документе не учел, ну, преувеличил, вписал во время ревизии не те цифры.
В глазах Курашкевича горели холодные огоньки. Лампочка на старой яблоне устало сеяла свой мертвенный свет. Свежесложенная стена напоминала крепостной вал, возведенный против вражеской осады.
– Хотите, чтобы я забрал документ ревизии? – задумчиво проговорил Заремба. – А если не заберу? – Он посмотрел Курашкевичу прямо в глаза. – Что тогда?
– А ты подумай сам, что тогда будет, – без тени испуга ответил Курашкевич. – Не понимаешь? Хорошо, прикинем вместе. – Он начал загибать пальцы на руке. – Твои контролеры докопаются, где и как я брал материалы для дома, и меня потянут в суд. Раз!.. Время у меня есть, так что я успею этот дом сто раз продать. Два!..
– А ну как не успеете? – глухо сказал Заремба.
– И на этот случай у меня свой ход имеется. А вот ты завтра же утром постарайся побыстрее, упаковать свои вещи… – Порфирий Саввич развел руками. – Новые хозяева вселяются. А ты тут не прописан, вот так… – Он красноречиво похлопал Зарембу тяжелой ладонью по плечу. – Подумай, дорогой зятек… В общем, могу дать тебе последний шанс. Водная гладь, вся эта красота, сад, моя сберегательная книжка… Все могло бы принадлежать тебе по закону. Твоей семье…
Ничего нового Заремба не услышал от Курашкевича. Разве не знал, что не жить им под одной крышей? Что будут злобные сплетни, завистливые взгляды, наговоры, обвинения? Уже когда составлял докладную записку в заводскую группу народного контроля, хорошо представлял себе реакцию Кушнира и ему подобных. Вот только от Вали не ожидал. Чтобы так унижаться! Так вымаливать себе главную роль… в темном коридоре!..
Заремба вздохнул.
– Хорошо, Порфирий Саввич, завтра заберу свои вещи. С Валей мы как-нибудь без вас разберемся. Но одну проблему все-таки придется решать не так, как вам хотелось бы… – Он сделал паузу. – Родственник у вас тут живет, Степа… Так вот… вы оставьте ему одну комнату.
– Что, что? – не понял Порфирий Саввич.
– Слушайте, Курашкевич, – прокурорским тоном, громко провозгласил Заремба, словно хотел, чтобы его услышали во всех соседних домах. – Степа на вас спину гнул два года! Вот и выбирайте: или заплатите своему родственнику за честный труд, или отдайте в своем доме одну хорошую комнату. Впрочем, можете и этот домик, который сейчас строите.
Кровь бросилась Курашкевичу в лицо от такой наглости, начисто лишила его голоса.
– Имейте в виду: мое требование железное, мне терять, сами знаете, нечего, – сказал уже весело Заремба. – Поэтому завтра до вечера деньги или дарственную на Степино имя. Иначе всей фрезерной линией подаем на вас в суд.
– Провались ты со своей линией! – рявкнул Курашкевич. – Дал бы я сейчас тебе!..
– Ах так? – удивился Заремба. – Ну что ж, воля ваша. Завтра же подаем в суд.
– Ладно… – внезапно сник Курашкевич. – Степа – мой родственник, сами и договоримся…
Из дома доносились громкие голоса спорщиков, гремела музыка. Заремба вдруг почувствовал себя абсолютно чужим среди этих людей, в этом доме. Так уже случалось не раз: словно он на мгновение раздваивался и смотрел на себя откуда-то со стороны, сверху, и видел странно согбенную, какую-то сморщенную фигуру, и с печальным любопытством узнавал в ней себя. В такие моменты он чувствовал непонятную гнетущую тяжесть на сердце, и его неодолимо тянуло уйти, исчезнуть, смешаться с толпой незнакомых людей. Но сейчас наступала ночь, и нормальные люди ложились спать. «А у нас снова ночная смена», – подумал неожиданно. И тут же решительно зашагал к калитке.
20
Никогда в жизни Тоне не приходилось читать анонимных писем, адресованных лично ей. А вот получила. Аккуратный конверт с портретом выдающегося химика, напечатанные на машинке с очень бледной лентой адрес, ее фамилия и имя. Внизу никакой подписи, даже условной закорючки не поставлено для приличия.
Письмо было вежливое и доброжелательное. С грустинкой. Помогите, мол, если в состоянии. Нужно помочь, Антонина Владимировна. Ведь касается многих. И многие могут пострадать. Больше всего, как ни странно, вы. Ибо мы знаем, что вы любите этого человека, он вам дорог, с ним вы связываете свои жизненные планы, свои мечты. А тут, представьте себе, вмешивается другая женщина. И у нее тоже свои планы. И свои мечты.
Анонимный доброжелатель предупреждал Антонину о том, что некая женщина, брошенная своим мужем, а точнее – Валентина Порфирьевна Заремба, артистка столичного театра, умная, красивая, мать больной девочки Светы, пытается вернуть себе утраченную любовь давнего друга Андрея Павловича Рубанчука. Конечно, не будь у нее разлада в семье, все сложилось бы хорошо. Но в том-то и беда, что муж Валентины Порфирьевны, Максим Петрович Заремба, страстно влюбился в рабочую из своего цеха Тамару Кравчук, роман у них серьезный, длится уже не один год, и все идет к тому, что они создадут новую семью. Поэтому Валентина Порфирьевна и стала искать пути сближения с другом юных лет – Рубанчуком. Андрей Павлович, очевидно, почувствовал к ней прежнее влечение и, чтобы доказать свою привязанность к Валентине, пообещал сделать для нее невозможное, или почти невозможное, – спасти ее смертельно больную дочь Светлану. Операцию будут делать вместе с ним западногерманские врачи. Операция сложная, рискованная, и – что особенно неприятно! – в случае ее успешного завершения она принесет славу не Рубанчуку, а западногерманскому врачу – доктору Рейчу.
«Вы теряете все, дорогая Антонина. И прежде всего – любовь вашего друга Андрея Павловича, – говорилось далее в письме. – Невольно задумываешься: откуда все это началось? Ответ ясен: с непорядочного поведения Максима Зарембы. Любовь к Тамаре оказалась сильнее здравомыслия, выше супружеского долга. К тому же, говоря по чести, Максим Петрович Заремба в последнее время возомнил себя чуть ли не героем. Он засыпан наградами, славословием, похвалами. Ему все дозволено. Ему нет дела до страданий близких. Не знаем, что Вам и советовать, дорогая Антонина Владимировна, но мы, друзья Валентины Порфирьевны, хорошо понимаем, что в данной ситуации трудно что-либо исправить. Хотелось бы только спросить: не слишком ли дорого обходится людям триумф Максима Петровича? Не слишком ли большие жертвы будут принесены для удовлетворения эгоистических вожделений человека, который незаслуженно завоевал славу одного из лучших инженеров завода?»
Сперва письмо показалось Тоне нелепым, смешным – типичный образец хорошо продуманного шантажа. Без единого грубого слова, без оскорбительных обвинений, упреков. Просто – легкий вздох огорчения: мы вам сообщаем – и все.
Первой мыслью было встретиться с Валентиной Зарембой. В открытую. Так, мол, и так, мы с вами в некотором роде соперницы, давайте разберемся, у кого больше прав. Я невеста Андрея Павловича, а вы кто?.. Вы – сумасбродная нахалка, разыгрывающая недостойную карту – свою больную дочь!
Но днем позвонил в редакцию Рубанчук. Она не выдержала и прямо в трубку выпалила: «Вот уж не думала, Андрей Павлович, что вы на такое способны!» Рубанчук оторопел, потерял дар речи. А Тоня кипела, закатывая по телефону сцену ревности. Наконец ему удалось прервать ее, договорились, что она сейчас же приедет к нему в институт.
Тоня буквально влетела в его кабинет, упала в кресло. Только теперь заметила рядом с Рубанчуком Карнаухова, сидящего верхом на стуле.
– На, полюбуйся! – протянула Николаю конверт. – Может, и ты участник этой игры?
Карнаухов прочел письмо, передал его Рубанчуку. Тот неожиданно улыбнулся, укоризненно покачал головой.
– Какой идиотизм! И ты, умная женщина, серьезно относишься к такой глупости?
У Тони отлегло от сердца.
– Значит, все вранье? Неправда?
Рубанчук пожал плечами.
– Кроме одного. Мы ведь действительно были когда-то хорошими друзьями с Валентиной. – И добавил с неохотой: – Думаю даже, что она была ко мне неравнодушна.
– Точнее, у вас с ней был роман? – не скрывая ревности, воскликнула Антонина, и лицо ее залилось краской. – А теперь тебе за этот роман приходится расплачиваться по высшей хирургической таксе?
– Какая чушь! Мы бы оперировали девочку в любом случае.
– Разреши мне не поверить тебе.
Тут уже не выдержал Карнаухов. Он сказал, что решение принято всем хирургическим кланом клиники и, в первую очередь, – Антоном Ивановичем. Более того, именно он и готовится к операции. А мать Светы, эта самая Валентина Порфирьевна, с самого начала была против операции, это всем хорошо известно. Поэтому ни о каких любовных притязаниях с ее стороны не может быть и речи.
– Но в письме речь о другом, – кивнула на листок Тоня. – Как говорится, дыма без огня…
Она все более чувствовала, что увязает в гнусной тине мелочной дрязги, до неприличного капризна, превращается в обычную мещанку, скандалистку, глупую бабу, ослепленную глухим чувством ревности. Так можно договориться бог знает до чего.
– Ладно, мальчики, будем считать, что разговора не было, – Тоня решительно поднялась. – Давайте сюда эту цидулю. Сама разберусь… Нет, нет, – быстро добавила она, увидев как помрачнели лица мужчин. – Просто в свое время я писала об этом Зарембе. Обещаю вам, ревности не будет. Но разобраться в этой подлянке надо.
– Это так обязательно? – с сарказмом спросил Николай.
– Ну… как тебе сказать, Коленька… В принципе это небезынтересно… Письмо, судя по всему, поступило с завода, который я знаю. И людей тоже. Мне сейчас, как журналисту, интересно знать, что там происходит. За что этот доброжелатель так прикладывает хорошего человека?.. У кого из них рыльце в пушку?.. Ну-с, а засим, позвольте откланяться. Извините, что оторвала вас от важных государственных дел.
Прощание выглядело как-то излишне официально, даже с холодком. Поэтому, уходя, уже с порога, Тоня лукаво подмигнула Андрею.
Да, попала баба в переделку – сама теперь и выпутывайся. Верила она Андрею, знала его безграничную честность, даже аскетическую суровость. И все же где-то в глубине сердца затаилась нехорошая ранка. Слишком уж логичной была выстроенная анонимщиком цепь: Заремба – Тамара, Заремба – Валентина, Валентина – Рубанчук, Рубанчук – Антонина…
Тоня позвонила из проходной завода в дирекцию, и вскоре уже шла узенькой аллеей к механообрабатывающему цеху. Сколько раз приходила на завод, и всегда легко щемило сердце: и от этой расцвеченной красным кумачом Доски почета, и от могучих цехов за рядами тополей, и от шумного рабочего люда. Все в движении, в деловой спешке, в гомоне. Механообрабатывающий цех новее и выше остальных, с широкими стеклянными окнами, с транспарантом над просторными входными воротами.
Сразу же поднялась на второй этаж, к начальнику. Не следовало, конечно, этого делать, но, увы, поняла позже. Ты – журналист, нуждаешься в объективной оценке, а начальство всегда по-своему субъективно. Однако вспомнила, как приветливо принимал ее Кушнир в последний раз, и успокоилась.
Кушнир сидел в своих хоромах – действительно, не кабинет, а хоромы! – и названивал по телефону. Увидев Антонину, широко развел руками. Радость его была неподдельной. Вот кого он не ожидал!.. Конечно, заходите, уважаемая… Провел ее к приставному столику, сам сел напротив, внимательно заглянул ей в глаза. На его скуластом лице появилось выражение настороженного внимания.
– Плохо, что не ожидали, – усмехнулась Тоня, стараясь играть роль беззаботной, милой гостьи. – Редко мы видимся, дорогой начальник. А жизнь идет и, как мне кажется, не оставляет нас без внимания. Может, поделитесь новостями?
Он помрачнел, стал нервно разглаживать ладонями гладкую поверхность столика. Новости есть. И необычные. Более того – героические… У них сегодня была трудная ночь – таких ночей они не переживали давно. Дело шло о жизни и смерти, о том, на что способен рабочий человек. Мы ведь представляем его только за станком да с инструментом в руке. А он, простой рабочий человек, оказывается способным на подвиг. Одним словом…
Тоне хотелось прервать его патетическую казенную болтовню, хотелось вынуть анонимное письмо и положить перед начальником. Что вы скажете на это? Однако выдавила из себя почтительную усмешку и сказала, что рада случаю узнать про ночное происшествие.
– Случился пожар в формовочным цехе, – как бы гордясь этим, начал Кушнир. – У наших соседей. Что там было, с чего все началось – неизвестно.
– Есть жертвы? – встревожилась Антонина.
– Могли быть.
– Как это – могли?
– Вот так. Очень просто. Один наш работник едва не заплатил своей жизнью. – В голосе Кушнира зазвенело искреннее огорчение. – Пшеничного помните? Нашего лучшего токаря. Вы и о нем, если не ошибаюсь, писали.
Тоня, конечно же, помнила героя своего небольшого очерка – симпатичного рослого парня Николая Пшеничного. Умеет и работать с огоньком, и футболист отличный. В заводской сборной играет. А писала она о Николае, когда он придумал хитрое приспособление к своему станку и сумел вдвое перекрыть плановое задание. Но самое толковое в парне то, что он не сделал из своего изобретения секрета, хотя, при существующих расценках, оно резко подбросило его заработок, за три сотни в месяц перевалило. Нет, он тут же принес свою выдумку начальнику цеха, чтобы тот обеспечил ею всех цеховых токарей. Молодец парень. Ну, бывает, конечно, покричит, так сказать, «побазарит», однако это у него от молодости, от излишней, бьющей через край энергии, а не от «горлохватства». Так думала тогда Тоня, так она и написала о нем. Неплохой получился очерк. Прошел он под рубрикой «Люди одного завода». И о мастере Зарембе она писала, и о литейщиках, и об инженерах из ЦКБ, и о ветеранах. Целая серия получилась, в которой завод как бы раскрывался через портреты рабочих людей, тружеников различных профессий.
– Так что же с ним произошло? Он здоров? – с испугом спросила Тоня.
– Слава богу! – Кушнир встал из-за стола, подошел к окну, окинул хозяйским взглядом стены соседнего цеха. – Не умеем мы ценить людей. А когда случится беда – бьем в колокола!.. Однако я могу вам показать. Пойдемте.
Они спустились в цех, вышли через боковую дверь под тенистые тополя. Тоня увидела черные полосы на стенах, обгоревшие деревянные двери, выбитые стекла. Чувствовался еще запах гари. Пожар, как полагали, начался из-за электропроводки, огонь перебросился на складское помещение, а там были ценные деревянные формы, заготовки, лекала…
– Никто не заметил, когда началась беда, – рассказывал Кушнир. – Увидели, как пламя уже из окон рванулось. Ну, тут уж, сами понимаете, размышлять было некогда, мои ребята и кинулись в огонь. И первым среди них – Коля Пшеничный…
– В огонь? – ужаснулась Тоня.
– В самое пекло, – подтвердил Кушнир. – Стали вытаскивать кто что мог. Хватали прямо из огня. Меня-то самого здесь не было. Рассказывали, носились как дьяволы. А потом… – Кушнир сделал паузу, и его голос стал торжественно-печальным: – Пшеничный не выбежал из огня…
