Текст книги "Каждая минута жизни"
Автор книги: Юрий Бедзик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 14 (всего у книги 30 страниц)
12
Рабочая неделя опять началась напряженно. Все проходы между станками загромождали горы заготовок и обточенных деталей. Но Кушнир в этом бедламе чувствовал себя уверенно, привык к запаркам подобного рода. Его выручали, и он выручал, работа сама собой как-то налаживалась, и директор Костыря был доволен: «Такие умеют спасать производство. Горы перевернут, когда делу требуется». И действительно, Кушнир спасал. Уговаривал девушек оставаться на ночные смены, переплачивал, где только удавалось, лишь бы рабочим было выгодно.
С Зарембой Кушнир встретился возле своего кабинета и пригласил зайти. Сам упал в кресло, потянулся к графину с водой. Жарища! Но ничего, это, Максим Петрович, не ваши, не фантастические прожекты, это – сама жизнь… И вдруг сказал без всякого перехода:
– Послушайте, Заремба, вы знаете, что натворил ваш Янис?
– Я слышал, что после того комсомольского собрания они решили вывести Пшеничного из своей бригады, – Заремба пожал плечами. – Или только предупредили…
– Хорошенькое дело! Ну, ничего, вот узнает Костыря, получим на орехи. – Кушнир пил маленькими глотками воду из стакана, недобро щурил глаза. – Ей богу, жизнь и так сложна, а вы еще обременяете ее новыми неприятностями…
И начал рассуждать о жизни вообще, о том, что трудности ожесточают людей, сегодня, к примеру, договориться с кем-либо стало просто невозможно. Оскорбят, нахамят, в жульничестве заподозрят… Он вспомнил тестя Зарембы. Молодчина Порфирий Саввич, намерен переехать под южное солнце, поближе к кавказским мандаринам и лимонам. Он бы и сам присоединился к своему другу, чтобы подальше от всей этой текучки, от этой суматохи. И сказано это было Максиму с такой интимной доверчивостью, будто Кушнир и впрямь уже собирался паковать свои вещи и бежать отсюда следом за Курашкевичем.
– Так за чем же дело? – переспросил Заремба, понимая, что напоминание о Курашкевиче служило лишь вступлением к другой теме.
– Да я уж без этого крутежа теперь и не могу. – Кушнир пожевал бесцветными губами. – А на хорошую шею, знаете, всегда найдется хомут. – Он внимательно глянул из-под реденьких бровей на Зарембу. – Впрочем, сколько ни подставляй холку, всем не угодишь.
– Ваша правда, Анатолий Петрович, – согласился Заремба. – При том положении, которое у нас сложилось, не угодишь. Штурмовщина и бесхозяйственность нас без ножа режут.
– Вот-вот! Требования колоссальные! – Кушнир провел рукой по горлу. – А тут без конца палки в колеса вставляют. – И тоном, откровенно рассчитанным на сочувствие, пожаловался, что снова ждет проверяющих. – То из горкома, то из министерства. Сами не знают, что им нужно. Нет, чтобы снабженцев как следует встряхнуть, влепить поставщикам за нарушение графиков, за некомплекты… – Кушнир беспомощно развел руками. – А мы что, святые? Или сторукие, как индийский бог Шива?
– Да, и мы не безгрешные, – вздохнул Заремба.
– Хоть бы вы не катили бочку на своих, Максим Петрович, – с нескрываемой тоской проговорил Кушнир. – Скажите, что вы там все проверяете? Что вы доносы на свой цех строчите?
Пришлось выложить все начистоту. Заремба давно собирался рассказать Кушниру о проверочных работах своей группы народного контроля. Он придвинул ближе к столу свой стул, облокотился на холодную столешницу. Во-первых, по мелочам. Почему в заточном отделе нет до сих пор вентиляции? И стена черная, как в похоронном бюро?.. Далее, почему кладовщики приходят к началу рабочего дня, когда было договорено, что они будут являться на четверть часа раньше и готовить инструмент для работы. «Фотография рабочего дня» показывает огромную потерю времени. Ребята уже говорили об этом на своем комсомольском собрании…
– Знаю, что они говорили, – постепенно мрачнея, перебил Кушнир.
– Если знаете, нужно прислушиваться. Ребята дельные вещи советуют. Например, относительно активного обслуживания рабочих мест. Или, скажем, прекрасная идея: превратить кладовую в цеховое технологическое бюро, где будут решаться не только вопросы инструмента, оснастки, но и многие дела поважнее. По всему производственному циклу.
– Ну, конечно, вам не терпится вообще изменить этот цикл! – взорвался Кушнир. – Вы – революционер, прогрессист, авангардист или как там еще говорят на Западе? А начальник цеха преступно закостенелый консерватор. – Он помолчал и продолжал более сдержанным тоном. – Максим Петрович, поймите, не могу я поддержать вашу химерную идею о немедленном внедрении в цехе новой программной техники. Понимаю, это сейчас модно, все об этом кричат, но к таким поворотам мы практически не готовы. Да, да, не готовы! Программисты на заводе слабы, и значит, программы, все эти перфоленты будут составляться с опозданием, некачественно, без проверки… А наладчики? Где мне взять таких наладчиков, чтобы обеспечили бесперебойную работу станков с ЧПУ? Они же будут простаивать, преступно простаивать, заработки упадут, план сорвется, цех попадет в прорыв… Вы этого хотите?.. Или хотите, чтобы старые кадровые рабочие написали письмо ЦК о том, что вы, Максим Петрович, профанируете высокую идею? К этому уже идет. Вас же разделают под орех. Тот же Трошин со всеми своими наградами и дипломами навалится на вас так, что дым пойдет… И помощники у него найдутся. Многие, Заремба, вас тут не любят. Видно, есть за что… – Он закурил нервно, задумался. – Слушайте, а может, это вы их не любите? Ведь они, в сущности, хорошие люди. Благородные, способные на подвиг. Любое горе воспримут, как свое, любому посочувствуют. – Он затянулся дымом, помолчал. – Когда, например, ваша девочка заболела, сколько здесь было разговоров! Приходили ко мне советоваться: как быть? Чем помочь?.. А Тамара Кравчук… эта смугляночка… так, говорят, даже в больницу ходила. Хотела свою кровь сдать. Я мельком слышал…
– Кровь? – удивился Заремба.
– Точно! – кивком подтвердил Кушнир. – Дошли до меня слухи. Конечно, все это наивно, по-детски, я понимаю. Но ведь ходила же к профессору.
Зарембе кто-то из ребят намекнул, что цеховые девчата ходили в больницу, интересовались здоровьем Светы. Но чтоб кровь сдавать. Вон оно что… Выходит, Тамара… добрая душа!.. Вдруг он вспомнил о Рубанчуке.
– Анатолий Петрович, я слышал, в той клинике ваш брат новый корпус строит. Но работы затянулись, а новый корпус для них, сами понимаете… Не могли бы вы помочь, ускорить?..
– Какой корпус? – изобразил на лице удивление Кушнир. – А-а! Это там твоя девчушка лежит?
– Она в клинике лежит, где ее оперировать будут. Я просто хотел помочь врачам, может, вам удобно поговорить с братом?
– Естественно, – опустил свой крутой лоб Кушнир, и лицо его стало выжидательным. – Помочь, это всегда хорошо.
– Вы могли бы с ним поговорить?
– Поговорить-то я могу, да только вряд ли он меня послушает… Тут, видите ли, Максим Петрович, какое дело… Брат мой человек тоже подконтрольный, у него могут быть всякие неприятности, осложнения. Так вот он и решил больше не рисковать.
– Да разве строить больницу – риск?
– Не в больнице дело, – как бы подыскивая слова, произнес с расстановкой Кушнир. – Брат у меня – человек душевный, когда его хорошо попросят, не откажет никому. Ну вот, к примеру, он согласился построить домик вашему тестю… Понимаете? За два месяца отгрохали храмину! А теперь ваши же контролеры, Максим Петрович, что-то там копают. Насчет кирпича, цемента со строительства заводского профилактория. А он у меня мужик честный и прямолинейный. Я, говорит, не знаю, какой мне кирпич привозили, ворованный – неворованный. Я строил и все. А раз эти люди такие неблагодарные, не хочу!..
– Подождите, я что-то не пойму вас. Причем здесь больница? И какое к ней отношение имеет дом Курашкевича? Вы-то поняли, о чем я прошу?
– А не все ли равно? – искренне удивился Кушнир. – Вы родня с Курашкевичем. Вот брат и обиделся. Знаю я об этой клинике. Нет у него возможности, нет людей для стройки, понимаете? Да и вряд ли пойдет он навстречу вашей просьбе.
– Хитро получается, – усмехнулся Заремба. – Значит, клинику не надо строить, потому что Заремба родственник Курашкевича? Так, что ли, выходит?
– Не сгущайте краски, Максим Петрович, – Кушнир встал из-за стола. – Все мы люди. Я понимаю ваше желание помочь своим врачам. Ведь они будут делать операцию вашей дочери, соответственно, многое зависит от настроения их начальства, от их благосклонности к вам. Ведь так? Я бы рад вам помочь. Но сами понимаете… – Он развел руками. – От вас ниточка тянется. Кончик-то в ваших руках. Сами и распутывайте.
Заремба понял, что ему выдвинули беспощадный ультиматум: или твои контролеры копают дальше, или ты оставляешь брата в покое, и он, в порядке особого к тебе расположения, продолжает строительство клинического корпуса. Ты – брату, брат – тебе, ты – Рубанчуку, Рубанчук – твоей дочери… Вот так! Оставалось только принять этот ультиматум, либо его отвергнуть.
Заремба резко поднялся и вышел из кабинета.
После сцены в кабинете Кушнира не мог работать. Целый день ходил как в угаре. Прятался за мелочевкой. Подписывал наряды, утрясал графики…
Проходя по цеху, увидел склонившуюся к станку Тамару. Она работала спокойно и сосредоточенно. Он бегло поздоровался и пошел дальше. И тут же подумал: зачем же она пошла в клинику? Почему не сказала ни слова?
Их ничто не связывало. Никакой дружбы, никаких взаимных симпатий. Чисто служебные дела: вот чертеж, вот заготовка, подумай, Тамара, не торопись. Однако он постоянно ощущал на себе ее пристальный взгляд, пугливый, летучий, не прямой взгляд, а будто изнутри, скрытный, невидимый. Максим знал о ней немного. Рассказывали, что приехала из деревни, из полесской глубинки, где закончила восьмилетку, хотела остаться в колхозе, почти всем классом приняли такое решение – на общем комсомольском собрании, с речами, с песнями. Но тут умерла мама. А отец – пьяница беспросветный, после похорон совершенно остервенел, связался с какими-то прощелыгами, те цеплялись к Тамаре, она плакала, убегала к соседям. На отца жаловались в сельсовет, приходил участковый милиционер, брал клятвы, обещания… Но через день-другой являлись дружки, и все повторялось сначала… А однажды, по весне, появился у них в колхозе красавец-парень. Работал он электриком в районе. Все знали, что он отпетый бабник и кутила, знали, но с легкостью попадали в его сети деревенские девчата. Едва не стала очередной его жертвой и Тамара. Да вовремя опомнилась. Не долго думая, собрала свой чемоданчик. Отец, услышав ее возню, спросил, куда это она так рано собралась? «В город, – ответила, ни о чем не думая. – Я вам напишу…» «Напишешь?..» – то ли удивился, то ли понял отец и замолчал. А она прокралась в сени и вышла в предрассветную мглу. Автобусом добралась до Киева. Здесь ее приютила мамина родственница, у которой она и поселилась на первое время.
Максим вспомнил наконец, что эту историю ему как-то рассказывала Оксана Журай, подруга Тамары, женщина добрая и участливая. Может, Оксана что-то домыслила, довоображала, потому что просила Максима никому об этом не говорить. Мол, у Тамары и так хватает неприятностей. Была она замужем, почему-то разошлась, и теперь кукует в одиночестве. «Пожалеть бы ее, – сочувственно качала головой Оксана, – найти бы ей хорошего человека, век бы не нарадовался…»
После смены Заремба задержался у проходной. Он и сам еще не знал, о чем будет говорить с Тамарой. Благодарить – глупо. Сочувствие ей самой вряд ли нужно. Но он упрямо стоял и глядел на проходящих мимо, кивая всем своим многочисленным знакомым.
Наконец, она появилась. В модном ситцевом платье в клеточку, темные волосы густой волной падали на плечи. В руках тяжеленная сумка. Видно, в буфете набрала. «И правильно, – подумал Максим, – зачем по магазинам бегать, если все можно купить тут, на заводе». Вот и подшефный колхоз не забывает, овощи, мед все время подбрасывает по низким колхозным ценам.
Он догнал Тамару, пошел рядом.
– Ну-ка, давайте я вам помогу, нам, кажется, по дороге, – решительно сказал он и взял у нее сумку с продуктами. – Скоро маршрутку пустят по этой линии, не будете руки надрывать.
– Женским рукам всегда дело найдется, – улыбнулась Тамара.
– Женские руки нам, мужчинам, беречь нужно, – сказал Максим и невольно поморщился своему бодрому молодеческому тону. Не о том он хотел с ней говорить.
Шли молча. Не за что было зацепиться словом. Максим не знал, как повернуть разговор на больницу, на дочь. Как задать Тамаре вопрос, да и вообще, нужно ли говорить с ней на эту тему? С чего это он взял ее сумку и провожает ее? Ведь между ними действительно никогда ничего не было, кроме обычных деловых отношений.
Хотя нет… Вспомнилось прошлое лето. Стояла такая же жара, и они всем цехом выехали на Днепр, на далекий остров специальным речным трамваем. Желтый чистый песок, вербы полоскали в ленивой воде узловатые корни. Вот у этих корней, в густой тени он тогда удобно устроился с удочкой, и вдруг почувствовал, что кто-то сзади подошел и молча наблюдает за ним. Он почувствовал… именно почувствовал почему-то, что это Тамара. Она попросила разрешения посидеть здесь, рядом. Как васнецовская «Аленушка», обхватила колени руками и молча устремила взгляд в прозрачную воду. Потом разговорились. Он рассказывал, как ловил в Одессе бычков на причале, без наживки, просто на красную тряпочку. Он отдыхал тогда в санатории, и соседи подшучивали над ним: приобрел, мол, хорошую профессию, теперь может оставить завод и зарабатывать на жизнь ловлей бычков. Тамара вдруг повернулась к нему и, глядя прямо в глаза, спросила: «А почему вы ездили один? Без Валентины Порфирьевны?» «Мы всегда отдыхаем отдельно. У нас так заведено… – он усмехнулся. – Чтобы не надоедать друг другу». «А я бы с любимым мужем только вместе, повсюду только вместе. – Она мечтательно посмотрела на поплавок, потом перевела взгляд на Зарембу. – Это же такая радость: вот так сидеть около воды и смотреть на ваши руки, как вы ловите рыбу!» И он невольно взглянул на свои руки, на удочку, потом на нее, она смутилась, встала и быстро ушла.
– А помните, как мы с вами рыбу ловили на Днепре? Я там с тех пор, честно говоря, ни разу и не был.
– И я ни разу, – сказала она.
– Разве с такими сумками выедешь?
– Нет, – она опустила голову. – Просто не с кем ездить. С подружками неинтересно, самой как-то неудобно, цепляются всякие.
Он проводил ее до самого дома, стандартного, панельного, в девять этажей, с балконами в голубых щитках. Около парадного сидели на скамеечке старушки, и Тамара сразу же попала под обстрел их внимательных пытливых глаз. Задерживаться дольше было неловко. Она взяла у него из рук сумку и вдруг, потупившись, виновато сказала:
– Вы на меня не сердитесь… Я не хотела вас обидеть.
– Спасибо вам, Тамара, – сказал он. – Но думаю, что ваша помощь не понадобится.
– Вы все-таки не сердитесь, Максим Петрович, – она подняла на него глаза. – У меня такая группа крови, что можно всем переливать. И вообще я не боюсь ничего.
– А чего бояться?
– Не боюсь никакой операции. У меня сильный организм. И почки здоровые. Живут ведь люди и с одной почкой…
Вот оно что!
Только тут до Максима дошло, зачем Тамара ходила в клинику. Неужели она?.. Нет, не может быть, бред какой-то… Ведь кто она ему, Максиму? Не родня, не… Признание Тамары было как удар наотмашь, даже дыхание перехватило. Максим ошарашенно молчал, боясь поднять глаза. А когда поднял, Тамары перед ним не было. Он оглянулся и медленно пошел к автобусной остановке.
У киоска купил проездные талоны и в этот момент его окликнули откуда-то сверху. Он поднял голову. На балконе стояла Тамара и махала ему рукой.
– Максим Петрович, обождите! Я быстро!
Он кивнул, мол, готов подождать, хотя на душе у него было нехорошо. Вот она сейчас прибежит, а что он ей скажет? Убежать бы сейчас, не видеть ее…
Она была уже в темно-зеленом закрытом платье, стала как-то строже, солиднее, уже ничем не напоминала ту заводскую девчонку.
– Я забыла вас спросить, Максим Петрович, вы сейчас не в больницу?
– Туда… а что?
– Можно мне с вами? У меня там есть один знакомый доктор, так что если надо…
Максим неопределенно пожал плечами, и она приняла это как согласие. Застучала рядом с Зарембой своими модными каблучками-шпильками по асфальту. В метро было полно народа, самый час пик. Теснота, сутолока. Толпа невольно прижала их друг к другу, и тут он увидел прямо перед собой испуганные зеленоватые Тамарины глаза.
– Извините, что я прицепилась к вам, – сказала она тихим, виноватым голосом. – Хочу Светочку проведать.
– Она будет рада с вами познакомиться, – смутился Максим, чувствуя на своей щеке ее теплое дыхание. – Если, конечно, нас к ней пустят.
– Я же говорю, у меня есть знакомый. Да и вы его наверняка знаете, он у нас лекции на заводе читал. Карнаухов Николай Гаврилович. Я с ним говорила…
– И что он вам сказал? – насторожился Максим.
– Сказал, что Света обязательно будет жить.
«Будет жить… будет жить…» Он все время мысленно повторял эти слова, и в нем крепла уверенность, что так и будет. Сделают операцию, сотворят чудо. Какую именно операцию, об этом не хотелось думать. Было страшно.
А сейчас Максим смотрел на смуглое лицо Тамары. Красивая женщина… Ему стало вдруг неловко, словно он подсмотрел что-то запретное, ну, например, как кто-то целует эти брови, эту маленькую родинку около глаза, пухлые мягкие губы. В цеху никогда не обращал внимания на лица револьверщиц. Работницы и все. Видел только склоненные над резцами головы, умелые, быстрые руки, и все револьверщицы казались ему родными сестрами.
Только тогда, над Днепром, впервые увидел, что Тамара красивая. Но потом никогда не вспоминал об этом, не хотел вспоминать. Жена ведь есть! Да и старше он Тамары. Даже думать нельзя… Хотя кое-кто из его ровесников решился, посмел. Вон Левка Саранчук завел себе любовницу – девушку в сборочном цехе. Ну и что из этого вышло? Хотел было разойтись с женой, начались ссоры, скандалы, упреки, жена в партийное бюро прибегала жаловаться: мол, такой-сякой, аморальный тип, накажите его, приструните. А секретарь ей: «Аморальный, а хотите удержать. Где же логика?» «Чтоб дома был, со мной сидел»… Вот Левка и мотается от одной к другой. Поди, пойми этих женщин…
Клиника встретила тишиной и прохладой. В такие предвечерние часы тут почти никого нет. На стене вестибюля – огромное мозаичное панно: извивающиеся красные стрелы, вспышки, хаотические завихрения разбушевавшихся солнц и сердец. «Черт-те что», – устало подумал Заремба.
На их звонок вышел Карнаухов. Он был без халата, видно, собирался домой.
С Зарембой поздоровался, как с давним знакомым. Удивленно вскинул брови, увидев Тамару.
– О-о!.. Это вы?! – он окинул ее чисто мужским взглядом.
Тамара смутилась и отошла в сторону.
Карнаухов по-приятельски подмигнул Зарембе и сказал многозначительно:
– Девушка с сердцем орла!
Заремба нахмурился.
– Вы можете мне сказать?..
– Сию минуту, – заторопился Карнаухов, не отрывая глаз от Тамары. – Мне совершенно необходимо проводить эту девушку наверх… И я в вашем распоряжении…
– Зачем? – удивилась Тамара.
– На страницы мировой прессы, – теперь уже ей подмигнул Карнаухов. – С вами желает познакомиться гостья из Западной Германии. Когда она узнала, что вы предложили свою почку для больной девочки, она не поверила. А потом говорит: «Наверное, за большие деньги? У нас, говорит, тоже бывает… Один безработный даже поместил объявление в газете, что готов за большую сумму, чтобы обеспечить семью, продать свое сердце». Пойдемте, она очень интересная девушка, кстати, вашего возраста. Поговорите с ней.
– Но я ничего не сделала… – запротестовала Тамара. – А потом, что я буду ей говорить? Зачем?
– Скажете, что вас натолкнуло на такую мысль… Ну, какие мотивы, так сказать.
– Не знаю, какие.
– Но… какие-то ведь были! – даже рассердился Карнаухов. – Вот я, например, точно знаю: мотивом моего поведения и поступков в рамках этого института является мечта. Да, огромная, колоссальная мечта! Год тому назад все говорили: Карнаухов гоняется за фантазией, занимается донкихотством. А сегодня из ФРГ прилетает всемирно известный хирург и жмет мне руку. Значит, мечта чего-то стоит?
Тамара поняла, что он рисуется. Она не любила хвастунов.
– Ну, что ж, предположим, у меня есть свои мотивы, – на мгновение скрестив свой взгляд с Максимом, сказала она. – Только я об этом не скажу никому.
– Обязательно что-то скажете, – покровительственно заверил ее Карнаухов. – Бетти Рейч умеет располагать к себе даже президентов. Идемте, идемте. – Он решительно взял Тамару за руку и потянул по лестнице наверх.
В вестибюле было прохладно. Санитарка протирала влажной тряпкой пол.
Вернулся Карнаухов. Жестом пригласил Зарембу присесть на диван. Устроился рядом и сам.
С чего начать разговор? Карнаухов знал, что Андрей Павлович Рубанчук уже не раз беседовал с Зарембой. Ситуация складывалась нелегкая. Шла речь об окончательном решении. Рубанчук должен был уже начинать подготовку к пересадке. Собственно говоря, сам Заремба уже фактически дал согласие. Но его жена проявляла дикое упрямство. Никаких экспериментов! Что значит, никаких? Любая операция полна неожиданностей. Всякое хирургическое вмешательство, по сути, эксперимент. Конечно, в иной ситуации можно было бы подождать, но не теперь…
– Каждый день может стать смертельно опасным, – говорил Карнаухов. – Сегодня появились новые симптомы… Не буду вас пугать… Вы сами понимаете. – Он немного помолчал. – Требование Валентины Порфирьевны… как бы вам сказать?.. Пересаживать ее почку мы не можем. Не имеем права… Хотя перед такими людьми, как ваша жена, лично я склоняю голову.
– Я слышал, что есть специальные центры… – сказал Заремба. – Как это они называются? Банки, что ли?
– Центры консервации. Там подбирают кадаверные, то есть трупные почки, – начал объяснять Карнаухов. – К сожалению, для девочки до сих пор ничего не подобрали. Все абсолютно не подходит по иммунологическим данным ее организма. Поэтому остается только наш последний способ, против которого так решительно возражает ваша жена. Пойти на риск использования моей сыворотки. Да, риск. Большой. Но другого выхода мы не видим.
Зарембу вдруг охватил страх. Упрямство жены напоминало упрямство пловца, который, теряя последние силы, все дальше заплывает в открытое море. Только тут шла речь не о собственной жизни Валентины. Как раз ее-то жизнь хотели сберечь, от ее жертвы отказывались. Ценой ее упрямства могла стать жизнь, вернее, смерть их дочери. Может, она этого не понимает? Умышленно заплывает все дальше от берега?
Он вспомнил, с какой враждебностью говорила она о Рубанчуке. Дескать, отбросил ее любовь, сейчас отбрасывает ее просьбу… И тут в голове Зарембы мелькнула не то догадка, не то предчувствие, почти уверенность, что все это происходит из-за профессора Рубанчука, в него все упирается. Если бы не было у Валентины злости к нему, не было бы и этого упрямства, за которое нужно платить такой страшной ценой. Она как будто боролась с ним, она поставила ему ультиматум. И пока ультиматум не будет принят, она не даст своего согласия.
Эта мысль так поразила Зарембу, что он невольно потер себе лоб. И холодом повеяло на него от гигантского панно, от всех этих стрел и вспышек.
– Я боюсь, что моя жена может согласиться слишком поздно, – сказал Заремба.
– Вот и торопитесь убедить ее. – Карнаухов встал. – Сделайте все возможное, иначе… – Он беспомощно пожал плечами. – До свидания. Мы ждем вашего согласия. И не позже, чем завтра.
