Текст книги "Каждая минута жизни"
Автор книги: Юрий Бедзик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)
Не мог не откликнуться на ее просьбу, на ее полные страдальческой муки глаза. Он понимал, что без его помощи эта добрая женщина не выдержит, сломится. Домой, оправдываясь перед Антониной, приходил поздно, часто не ужинал. Днем – операции, больные, дежурства, вечерами – долгие часы у Марии Борисовны, ее красные от слез глаза, печальные чаепития в просторной комнате, где на стенах – россыпью – фотографии из Африки, Индонезии, Венесуэлы, Чили… Бунгало на толстенных сваях среди разбушевавшихся морских волн, скалистые обрывы Анд, индейские пироги где-то около берегов Огненной Земли, нью-йоркские небоскребы, силуэт какого-то старинного храма… И везде – веселое, приветливое лицо человека с замысловатой трубкой в зубах. Может, в последнюю трагическую минуту он держал эту свою необычную трубку, свой талисман…
Встречались в ее доме постоянно. Богуш чувствовал свою необходимость и был искренен, как помощник и советчик Крыловой. Но со временем, когда она постепенно успокоилась и вошла в обыденную колею жизни, сказал себе: «Не лезь в чужие дела. Твое уже отмололось».
А потом позвонила ему домой: «Антон Иванович, приехал из-за границы товарищ моего Олега, очень вас прошу, приходите».
Полноватый, с седыми висками дипломат рассказывал о последней встрече с Олегом Владимировичем. Крылов должен был лететь на международный конгресс в Манагуа или Сан-Доминго, готовился выступить с протестом против зверств чилийской хунты. Перед этим ему несколько раз звонили в гостиницу, угрожали, подбрасывали анонимки под дверь.
«Боинг-747» – надежная машина, в нем летели какие-то американские туристы, оркестровая группа из Европы, несколько француженок-монахинь. Открытие конгресса намечалось на понедельник, а в воскресенье вечером с борта самолета была получена последняя радиограмма: «В хвостовом отсеке начался пожар…»
Потом, за чаем, гость рассказывал о том, как нелегко живется там простым людям, каждый день какой-нибудь неприятный сюрприз, постоянные провокации. Западное полушарие вообще захлестнула волна насилия. Убийства, похищения людей, ограбления стали обычным явлением. Порой доходит до смешного. Одну известную парижскую труппу обокрали во время прощального концерта. Пока очаровательные французы раскланивались на сцене перед ревущим от восторга залом, воры полностью обчистили артистические гримуборные. Полицай-президенту столицы пришлось тут же, на сцене, извиняться перед уважаемыми гостями: мол, виноват архитектор, спроектировавший помещение театра очень неудачно: окна расположены столь низко, что, извините, полиция бессильна.
Антон Иванович видел тоскливые глаза Крыловой и думал о том, что в мире смешное всегда уживается с трагическим. Именно в этом самом городе Мария Борисовна, казалось, совсем еще недавно жила со своим мужем, и ей наверняка виделась сейчас сцена великолепного театра, смуглые дамы в партере, полицай-президент с орденскими колодками на груди, растерянные французские актеры… Антон Иванович понимающе кивал ей: такая уж у него была миссия – утешать.
Но видно, он и сам искал утешения, и его душа стремилась найти уютный уголок, чтобы было кому излить свое наболевшее, поделиться с кем-то своими горестями. Жена умерла давно, с сыном и невесткой – геологами – виделся крайне редко. А внучка Антонина все больше отдалялась от семейного гнезда: свои дела, газета, командировки, друзья…
От одиночества, служебной суеты и усталости он становился раздражительным и искал успокоения в доме Марии Борисовны. Знал, что не имеет права на ее откровенность. Фотографии мужественного, красивого мужчины с трубкой в зубах отбирали у него это право. Он избегал смотреть на них, однако его не оставляло ощущение того, что он совершает нечто противное своим убеждениям, ну, словно бы вкрался в доверие, и это в таком доме, перед такими фотографиями.
Прошло время, и душевная рана Марии Борисовны слегка затянулась. Ее избрали парторгом института, следом навалились дела, заботы. Институт выходил на новый рубеж. Однажды Богуш поделился с Крыловой своими раздумьями о будущем. Это была идея пересадок органов при любых уровнях несовместимости. Нужна была качественно новая, эффективная сыворотка. Карнаухов в своей лаборатории уже ломал над ней голову, и дело, судя по всему, довольно быстро продвигалось вперед. Новые идеи стали обрастать плотью, уже начали поговаривать о гетеротрансплантации – пересадке органов животных, уже появились интервью в газетах – институт Рубанчука на пороге мирового открытия! Богуш был близок к осуществлению своей мечты.
Все это он выкладывал перед Марией Борисовной. Обсуждали в деталях, обдумывали, взвешивали.
А потом случилась неприятная история. Пили чай, разговаривали о своих хирургических делах. Богуш неожиданно для себя посмотрел на одну из фотографий и сказал с доброжелательной шутливостью: «Как внимательно он прислушивается к нашему разговору. Вот порадовался бы, если бы узнал, какая мудрая у него жена…» И тут всей кожей почувствовал присутствие Саши. Юноша стоял в дверях, губы у него дрожали, в глазах застыло непонятное озлобление. «Прошу вас в нашем доме о моем отце никогда не говорить в насмешливом тоне, – сказал он. – Прошу вас…» И исчез в коридоре.
Богуш окаменел. Да, он словно забыл, что в каждом доме есть свои святые правила, которые никому не дано нарушать. И совершил роковую ошибку!
Мария Борисовна была растеряна. «Извините… – пробормотала она. – К нам ведь, кроме вас, никто не заходит…» «Я сам виноват, – хмуро ответил Богуш. – Естественная реакция самозащиты. Он имеет на нее полное право…»
От посещений Марии Борисовны пришлось отказаться, отношения между ними стали прохладнее. В институте Рубанчук начал готовиться к своему эксперименту. Продумали план действий, разделили направления исследований: Карнаухову – сыворотка, Богушу – приживление органа, Крыловой – работы по психоневрогенной подготовке, Рубанчуку – общее руководство. Теперь Богуш приходил домой поздно, полный неясных, тревожных предчувствий, с какой-то тоской в душе. С Марией Борисовной он виделся только в клинике, возле операционного стола, в ординаторской и на пятиминутках в кабинете Рубанчука.
И вдруг – ночной звонок. «Иван Антонович, беда с Сашей! Аппендицит, боюсь – гнойный… Сейчас повезут к нам, хочу, чтобы вы оперировали, Антон Иванович… Только вы!»
Через два часа он сделал Саше операцию. Тревога матери была не напрасной: гнойный аппендицит, почти критическая ситуация. Марию Борисовну в операционную не пустили. И только когда все закончилось благополучно, и Сашу, накрытого простыней, повезли на тележке в палату, она встретила Богуша в коридоре, упала ему на грудь и заплакала. Не могла ничего сказать, не находила слов благодарности.
Теперь Саша служит на флоте. Шлет письма. Пишет, что полюбил гитару, собрал вокруг себя таких же, как он, энтузиастов музыки. Каждый раз передает привет Антону Ивановичу. Обещает написать героическую кантату про партизана Богуша. «Вот и помирила нас жизнь, – вздохнул Антон Иванович и печально улыбнулся Крыловой. – Только я хотел бы, чтобы первую свою кантату он посвятил отцу. Может, его корабль будет проходить мимо берегов той страны, где погиб Олег Владимирович…»
Фрау Валькирию Богуш узнал издали. Она стояла на веранде, освещенная яркой электрической лампочкой. К этой встрече он не был готов, как-то не предусмотрел такого поворота. Ему нужен был доктор Рейч для откровенного разговора, именно Рейч, а никак не она. Однако не возвращаться же… Между тем, видимо, узнав в свою очередь его, она пошла навстречу – высокая, в длинном темно-зеленом халате. На лице ни тени приветливости, один вызов.
И руку подала по-королевски, гордо, не сходя со ступенек веранды. Он невольно прибег к дипломатической вежливости: прикоснулся губами к длинным, холодным пальцам.
– Добрый вечер, фрау Валькирия, – поздоровался на хорошем немецком языке.
– Добрый, – кивнула она и указала на плетеное кресло. – Доктор Рейч уже отдыхает. Садитесь, господин Богуш.
Пришлось подчиниться. Под яркой лампочкой он чувствовал себя неуютно.
– Мне хотелось бы поговорить с Гербертом.
– Я предпочитаю его не беспокоить, когда он отдыхает, господин Богуш, – властно оборвала Валькирия и, словно через силу, слегка улыбнулась. – А разве вам не интересно побеседовать со мной? – Она выдержала паузу. – Что будем пить?
– Пью только чай, – натянуто улыбнулся Антон Иванович.
Валькирия величественно удалилась в дом и через мгновение появилась, держа поднос с откупоренной бутылкой коньяка, двумя рюмками и плиткой шоколада. Поставила поднос на стол, налила коньяк в рюмки, одну подвинула Богушу, другую взяла сама. Богуш наблюдал за ее движениями… Да, не дал маху господин Рейч, выбрав себе такую подругу жизни, уж эта своего не упустит, сумеет повернуть паруса его корабля в нужном ей направлении. Элегантная, каждое движение рассчитано, каждое слово продумано… Красивые, холеные руки, заученная улыбка.
– Прозит, господин Богуш.
Богуш слегка поднял рюмку и поставил ее на стол. С иронической улыбкой развел руками: нельзя, врачи запрещают. Без паузы, чтобы не дать ей времени на обдумывание ответа, спросил напрямик:
– Скажите, фрау Валькирия, почему Герберт избегает встречи со мной?
Тонкие брови Валькирии взлетели вверх.
– Что вы, доктор!.. Зачем бы он приезжал сюда?.. – в голосе Валькирии явно обозначилась обида. – Все эти годы мы внимательно следили за вашими успехами. Герберт часто рассказывал о вас… Вы ведь познакомились в такое тяжелое время… – Она манерно закатила глаза. – Я многое знаю о вас, господин Богуш, и мне жаль, что после войны между нами так и не установился контакт. Понимаю… недоверие, политические барьеры.
– А я ведь разыскивал Герберта, – искренне сказал Антон Иванович. – Я посылал письма в Союзную комендатуру в Берлин. Но на все мои запросы отвечали, что господина Рейча в Западной зоне нет.
– Это правда, – подтвердила Валькирия. – После войны моя родина была растерзана. Повсюду убийства, грабежи, насилие. Мы, немцы, спасались, как могли. – Она допила коньяк, и в ее глазах засветились недобрые огоньки. – Я была тогда маленькой девочкой, но помню тот ужас… У нас в Дортмунде была расквартирована американская дивизия, негры, огромные, грубые, пьяные, нахальные. Один из них чуть не изнасиловал меня… – Она помолчала и вдруг улыбнулась. – Правда, потом около нашего аэродрома разместился британский парашютный полк. Эти вели себя иначе. Молодые белокурые ребята, такие подтянутые, элегантные…
Богуш понял, что воспоминания шли из глубины ее души, в них не было фальши. Интересная особенность у памяти – человек сваливает в эту кладовую всю свою жизнь, словно она – захламленный чердак, где валяются вперемежку чемоданы, старые шляпы, поломанные игрушки, пружины от матраца, детские велосипеды, ржавые ведра. И вдруг среди груды старья блеснет что-то яркое, какая-нибудь семейная реликвия, вроде маминого веера из сандалового дерева или отцовского охотничьего ножа… Вот и у этой немки сверкнуло: славные английские ребята-парашютисты! Давно они стали мужчинами, рубят уголь в шахтах, сидят в оффисах, строят, пишут, кричат, жизнь крутится, мир безумствует, тонет в новой международной распре, а ей, фрау Валькирии, до сих пор вспоминаются молодые, красивые «томми» в беретах, патрулирующие улицы ее родного Дортмунда, никого не обижая, не оставляя после себя никакой дурной славы.
– Нет, вы не знаете, господин Богуш, что мы пережили! – нервно вздрагивая, словно в забытьи, продолжала Валькирия. – Особенно налеты американской авиации. Каждую ночь гибли тысячи людей, целые кварталы превращались в руины. Вы говорите, что воевали за справедливость, но принесли Германии опустошение и смерть.
– Мадам, вы забыли, что принесли солдаты фюрера в нашу страну, – помрачнел Богуш. – Ну, а что касается немецкой земли, то мы, советские люди, после объявления капитуляции прокладывали в Берлине трамвайные рельсы и выкачивали воду из метрополитена, затопленного по приказу Гитлера. Я был там, знаю…
– Но я видела только американских негров и английских парашютистов, – упрямо вскинулась Валькирия. – Герберту пришлось скрываться от их произвола в Швейцарии. Только там он смог получить работу. В клинике доктора Ленца.
– Существует элементарный закон справедливости, мадам.
– Вы хотите сказать: закон победителей, насилующих побежденных? Закон, обездоливший целую нацию, когда семьи теряли кормильцев, матери – детей, братья – сестер, а жены – мужей? Вы повторили Версаль, но в худшем его виде. Версальский диктат привел к власти Гитлера, породил ненависть. Однако вам это не стало предостережением…
Фрау Валькирия сейчас была воплощением гордого презрения, воплощением боли невинной жертвы. Трудно было бы представить образец более полной ослепленности и необъективности. Там, на Западе, много таких, уверенных, что их уничтожали, насиловали, терзали, для которых минувшая война представляется сплошным варварством большевиков и англосаксов, разрушивших тихую, мирную жизнь добропорядочной немецкой нации.
Вести дальше дискуссию с этой «патриоткой» было пустым делом. Биться лбом об стену – зачем? Может, она действительно не знает правды? Не видела печей Дахау и Освенцима, рвов, заваленных трупами, сожженных кварталов Минска, умирающих от голода детей Ленинграда. Может, она не знает, что в Киеве, после его освобождения советскими войсками, осталось всего сорок тысяч жителей? Что город был превращен в руины? Что был проклятый Бабий Яр с его трупным смрадом… Наверное, не знает. Обман был огромный. Вселенский обман. Впрочем, что же здесь удивительного? Поверила шпрингеровской демагогии. И продолжает верить. Но эта вера порождает новую ненависть. А теперь эта ненависть в самом откровенном своем виде сидит перед Богушем.
Он решительно оперся ладонями о подлокотники кресла, собираясь подняться, но Валькирия неожиданно сменила тон.
– Вы меня извините, господин доктор, – сказала она мягко. – Я поняла, что лучше не вспоминать о прошлом. Ведь оно нас никогда не помирит.
– Не знаю, не знаю… Во всяком случае, оно многих кое-чему научило, – буркнул Богуш.
– Пусть учатся молодые. Нам хватит своих знаний…
Нет, ей положительно требовалось оставить последнее слово за собой… Богуш недовольно поморщился, и эта его гримаса не осталась незамеченной ею.
– Вы сказали, что после войны Герберт работал в клинике Ленца? – спросил Богуш после паузы.
– Да, у него была частная практика, – с готовностью ответила она.
– Ленц, помнится, занимался проблемами пересадок? И на тогдашнем уровне достиг…
– О, доктор Ленц был блестящим теоретиком! – с восхищением перебила Валькирия. – Он жил одной наукой. Ему ведь было далеко за семьдесят, когда он открыл первые иммуносупрессивные препараты… – Она вздохнула. – Швейцария не знала военных разрушений, там не было никаких политических влияний, и он работал исключительно ради чистой науки.
– Чистой? – иронически усмехнулся Антон Иванович.
– Да, абсолютно чистой! Вот образец истинного мыслителя! – не приняла иронии Валькирия. – Он никогда не признавал никаких политических систем и государственных догматов. Герберт всегда восхищался им, говорил, что если бы врачи, ученые брали пример с Ленца, мир избавился бы от самых тяжелых пороков. Мы с Гербертом считаем, что наука не должна служить низменно-утилитарным целям. – Валькирия грустно развела руками. – Но для этого, наверное, нужно жить в Швейцарии.
Сказано это было настолько откровенно, с таким глубоким убеждением, что можно было подумать, будто фрау Валькирия действительно верит в чистую науку. «Много их что-то нынче в мире, этих мудрецов с их абстрактно-теоретическими системами… Снова мода пошла на этакую аполитичность. Но какова цена всем этим искателям философского камня? – думал Богуш. – И о какой «чистой» науке может идти речь в наше время, о каких политических абстракциях?..»
В конце мая сорок пятого Богуш был послан с группой советских военных врачей в Саарбрюкен, чтобы помочь бывшим пленникам фашизма вернуться на родину. Там, в гитлеровском лагере смерти, узники создали что-то вроде коммуны. У них была своя администрация, отряд охраны, продовольственная служба, они ходили на работу, поддерживали контакты с западными оккупационными властями. И вот однажды они устроили суд над бывшим лагерным врачом. Его поймали и привели на аппельплац. В полосатых хламидах, в черных шапочках, в истоптанных, с деревянными подошвами ботинках, они собрались на плацу, молчаливые, грозные, ничего не прощающие. Немца поставили перед толпой, около столба, который должен был служить виселицей, и начался суд. Скольких он умертвил в ледяной ванне, скольким дал смертельную дозу яда, из скольких выкачал кровь, скольких задушил в бетонном каземате во имя «чистого эксперимента»! Список его преступлений был чудовищным. Наверное, ни один суд в мире тогда еще не имел дела с подобным преступником. И тут вмешался американский военный юрист. Американцы тоже присутствовали, специально приехали на своих джипах, следили за порядком, за соблюдением юридических норм, и, когда наступил решающий момент, американец, полный майор в очках, сказал громко и безапелляционно: «Немецкий врач, по мнению американских властей, работал во имя науки и выполнял приказы своих командиров. Американские власти считают, что лагерный суд не компетентен выносить вердикт по этому делу. Врача заберут для дальнейшего следствия под юрисдикцию американской оккупационной власти».
Где он сейчас, этот выродок с дипломом врача, работавший во имя «чистой» науки? Наверное, нашел себе надежных покровителей, удрал куда-нибудь за океан, скрывается в одной из латиноамериканских стран. Или же открыто перешел на службу «нечистой» науки? Есть ведь и такие. И в большой моде.
– Я знаю, что ваш муж всегда был чересчур доверчивым, – сказал Антон Иванович. – Я вспоминаю нашу с ним работу в госпитале. Он и тогда пытался стоять в стороне от борьбы, но его симпатии, как мне кажется, были на стороне правды.
– Да, он у меня был и остался идеалистом, – хмуро согласилась фрау Валькирия. – И это ему дорого стоило.
– Но, судя по вашим словам, ради философии Ленца стоит идти на некоторые жертвы. И тогда мир избавится от своих страшных пороков… – снова не удержался от иронии Богуш.
– Не уверена, что его жертвы принесут облегчение человечеству. – Валькирия подчеркнула слово «его». – Пока они только вредят Герберту.
– Мадам, мученики никогда не стремились к выгоде, они страдали во имя идеи.
– А если эти идеи не оправдывают себя? – вспыхнула Валькирия.
– Ну-у, неужели для такого бескорыстного человека, как Герберт, никчемные земные блага чего-то стоят? – постарался свести все к шутке Богуш.
– Стоят!.. Если не для него самого, то, во всяком случае, для его клиники.
– Понимаю, – вздохнул Богуш. – У вас особые условия финансирования работ. Все-таки Герберту удалось достичь многого. Я очень рад за него, искренне говорю вам, мадам. Наконец-то мы сможем обменяться с ним опытом.
Валькирия досадливо отмахнулась. Никакого опыта нет. Нечем обмениваться. В последнее время одни неудачи. Было два интересных теста, и те впустую… Она плеснула себе коньяку в рюмку, но пить не стала. Только посмотрела сквозь нее на яркий свет лампы…
Вообще, иммунологический барьер – проблема столетий. Ей это ясно. К тому же возникают и некоторые этические аспекты, как, скажем, недопустимость смешения крови разнорасовых особей, преодоление предрассудков, клановая ограниченность. В мире происходит угрожающий демографический взрыв главным образом за счет увеличения народонаселения в отсталых странах, дикарских племен, поглощающих своей массовостью чистую кровь белой расы. И если не стоять на страже ее неприкасаемости, то человечество – прости господи! – придет к полному упадку…
Богуша раздражала эта ее откровенная проповедь расизма, не имеющая ничего общего ни с наукой, которой занимались и Рейч, и Богуш, ни с темой сегодняшнего разговора. Не затем он пришел сюда, чтобы слушать эту чушь. Но, видимо, у Валькирии была какая-то своя цель. Возможно, всячески помешать его встрече с Гербертом. И поэтому она теперь старательно уводила разговор в сторону.
Валькирия вдруг замолчала и, словно демонстрируя свою усталость, поставила на стол локти, оперлась лбом на руки и сжала виски.
– Такой утомительный день, господи!..
Богуш понял, что ему дан предельно ясный намек. Да, да, он сейчас уйдет… Но как трудно оторваться от кресла, уйти, не задав доктору Рейчу главного своего вопроса. Почему Герберт сказал ему тогда в Малютине: «Простите меня за все!»? Почему? Какая тайна осталась там, в прошлом? И он сказал напрямик:
– Фрау Валькирия, я не могу уйти отсюда, не поговорив с Гербертом.
– Я никогда не будила его в такое время, господин Богуш, – отрезала она. – Полагаю, что у вас еще найдется время для разговора.
– Сомневаюсь.
– Ну, в конце концов, все зависит от того, сколько дней мы здесь еще пробудем.
– Не понимаю, – продолжал свою мысль Богуш. – Герберт до сих пор не захотел встретиться со мной. Объясните мне, в чем дело?
Валькирия поднялась.
– Время позднее, господин Богуш.
– Но я прошу вас…
Она внимательно посмотрела на него сверху вниз, словно что-то мысленно прикидывала.
– Ну, что же… Тогда буду откровенна до конца, господин Богуш. – Она решительно села в кресло. – Иногда, господин Богуш, старые знакомства бывают не очень приятными.
– Это вы о Герберте?
– Да! О нем.
– Он, что же, боится меня? – удивился Богуш.
– Нет, Герберт вас не боится, – на имени «Герберт» Валькирия сделала заметное ударение.
– Но вы же сами сказали, что ему неприятно вспоминать наше прошлое.
– Он вас не боится, доктор, – повысила голос фрау Валькирия, и ее глаза налились холодом. – Это я вас боюсь!
– Чем же я вас так испугал, фрау? – усмехнулся Богуш.
– Операцией, – коротко ответила она и сделала паузу. – Вернее, идеей вашей совместной операции… Да, господин Богуш, я не хочу, чтобы мой муж стал к операционному столу рядом с вами.
– Не понимаю, фрау Валькирия, – протянул Богуш, настораживаясь.
– Сорок лет назад вы запятнали себя сотрудничеством… Я не вмешиваюсь в ваши советские законы, но вас должны были судить за сотрудничество с гестапо…
От возмущения у него перехватило дыхание. Ожидал всего, но услышать такое!.. О каком сотрудничестве она говорит?!
– Я прекрасно знаю, что я говорю, господин Богуш, – с неприкрытой угрозой произнесла Валькирия.
У нее имеются, продолжала она, такие материалы, о которых он, господин Богуш, и не догадывается, даже представления не имеет. И если господин Богуш будет и дальше настаивать на своей бессмысленной, дерзкой, идиотской затее, она передаст свои материалы куда следует…
На Богуша словно нашло мгновенное затмение. Вдруг разлился мрак на этой ярко освещенной электрическим светом веранде. Среди немого, заснувшего парка… Нет, это что-то невероятное! Чушь какая-то…
– Мадам, – сказал он громче, чем следовало бы в ночной тишине, – я никогда не скрывал своего прошлого. Да, я работал во время войны в немецком госпитале. И об этом у нас известно. Ваш муж узнал меня, как своего коллегу еще по Берлину, и привел к себе в госпиталь. Это было под Малютином. Осенью сорок второго… Я был в кровавых лохмотьях, вот эти руки были у меня тогда, – показал он свои широкие, тяжелые ладони, – черные, в крови… Вокруг горы людей, расстрелянных вашими солдатами, мадам, пылающая церковь, и только ваш муж, ваш будущий муж спас меня. – Голос у Богуша сорвался, грудь сдавило, стало тяжело дышать, тяжело говорить. – Он привел меня в свой лазарет, в военный немецкий лазарет. И я начал оперировать немцев. Да, оперировать своих палачей, своих мучителей! – Он неожиданно сник, откинулся на спинку кресла. – Я их оперировал, мадам Валькирия, потому что так было нужно!
Но она презрительно отмахнулась.
– О нет, господин доктор! Я совсем о другом, – сказала она почти бесцветным и от того еще более страшным голосом. – Я могу напомнить вам о вашем сотрудничестве с гестапо. Вы были коллаборационистом и предателем.
– Вы сошли с ума!.. – возмутился Богуш.
– Нет, я абсолютно здорова. Но от фактов не уйдешь. Никуда не уйдешь от фактов, господин доктор. – Она поднялась. – Вспомните ваш арест и странное освобождение. Вспомните хирургическую операцию первого августа сорок третьего года в Малютине, которую вы сделали по приказу гестапо.
Он тоже поднялся. Скорее от неожиданности услышанного, от того, что именно ею сказаны эти слова.
– Какую… операцию? – сказал одними губами.
– Забыли, господин доктор? – с язвительным сочувствием воскликнула Валькирия. – А ведь есть вещи, о которых не следует забывать никогда!
И не попрощавшись, даже не кивнув, она ушла в коттедж.
