Текст книги "Каждая минута жизни"

Автор книги: Юрий Бедзик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 30 страниц)

16

Наплывают воспоминания, бреду через них, как сквозь туман. Ноги нащупывают земную твердь, с трудом угадываю направление, куда идти. Как сорок лет назад. Кто он, этот Герберт Рейч? Зачем спас меня? Зачем явился теперь в новой ипостаси? Знать, переродилась душа старого немца… А может, не переродилась вовсе? Может, он всегда был таким, с двойным дном?..

Горячая до одури, пыльная дорога в Шаблово… Немые вопросы на лице у Рейча, словно гримасы, сменяют друг друга: «Как мы очутились посреди партизанской деревни? Зачем привез я его сюда?.. Неужели я решил его выдать партизанам?.. А что ожидает его, если я останусь тут, у партизан? Ведь гестапо потребует ответа…»

А потом – облако пыли от умчавшейся машины.

Рубанчук с двумя партизанами выводит меня за деревню. На хлопцах полицейская форма, белые повязки на рукавах, немецкие карабины. Рубанчук обнял меня и еще раз напомнил о своей семье: «Пусть Ольга поживет у бабы Сидорчишиной. Там я их и найду».

Сажусь на подводу. Настроение у моих провожатых тревожное. Это понятно, ведь о карателях им уже известно. Они должны доставить меня к городу и успеть вернуться. Поэтому волнуются. Вчера, понял я из их отрывистого разговора, один из них, его зовут Клим, ходил брать полицая в соседней деревне, да не удалось. Отстреливался, мерзавец, а последний патрон оставил себе. Закоренелый, видать, был головорез, не надеялся на партизанскую милость. А сейчас партизан, сидя на передке подводы, часто подхлестывает лошадь прутиком. Такого с ним еще не случалось, чтобы не выполнил командирского поручения.

– Не кручинься, солнышко мое ясное, – насмешливо утешает его светлоглазый, с белым чубом Генка Бычков. – Сегодня у тебя будет возможность отличиться. – Он неожиданно улыбается.

Смотрю на него, и у меня на сердце теплеет. С таким хлопцем совсем не страшно ехать даже к черту на рога, он и на смерть пойдет с широкой, слегка лукавой улыбкой. Хоть и простоватый у него вид, но за спиной нелегкая школа войны, и эта его беззаботность на самом деле показная. Он держит в руках немецкий карабин, а рядом, на соломе, – шмайссер с полным рожком патронов. В оттопыренных карманах – гранаты «лимонки». Глаза внимательно оглядывают, ощупывают округу. От такого взгляда ничто не утаится. Встречи с патрулями нам совершенно ни к чему. В крайнем случае, я – арестованный.

– Почему так мир устроен? – Генка задумчиво качает головой. – Неужто неясно этим подлецам-фашистам, что войной ничего не добьешься? Ты меня ударь один раз, я тебе тут же два раза врежу. Ты на меня с пулей, я тебе гранату под ноги. И что интересно, возьмешь в плен этого фрица, он же такой сопливый, такой беззащитный, дрожит, на колени падает, Гитлера своего проклинает. А отпусти его живым – завтра он на тебя снова танками попрет. Неужели тебе, гитлеровская душа, мало своих Рейнов и Вестфалий? Или у тебя натура такая загребущая? – Генка вдруг поворачивается ко мне. – Скажите, как врач, не может ведь такого быть, чтобы человек волком родился?

Объясняю, как могу: есть, конечно, врожденные инстинкты, есть определенные биологические склонности у разных людей, не все одинаковыми приходят на свет. Но для того чтобы зверство из человека поперло, должны возникнуть определенные условия.

– Ясно, – встряхивает головой хлопец. – Фашисты придумали такую систему, чтобы зверство лезло из каждого, а мы это зверство давим. Правильно? У нас все люди будут после войны как ангелы.

– Особенно из тебя-то и выйдет ангелочек белокрылый, – буркнул с передка Клим.

– А почему бы и нет? – рассмеялся Генка. – Если хочешь знать, я бы мог в шлюпку сесть, когда мой эсминец под Таллином подорвался на мине. Только в той шлюпке детей было полно, раненые, старики, а я хоть и кровью истекал, в воду прыгнул. Что же, по-твоему, я не могу стать ангелом? Или ты мне разрешение на это не дашь?..

– Мне бы домой живым вернуться, – уныло вздохнул Клим. – Не хочу быть ни ангелом, ни чертом.

– Э, нет, браток. Ты сначала выгони чертей из своей хаты! Повыпускай им кишки, чтобы забыли сюда дорогу. И детям своим навечно заказали ходить к нам.

– Я человек мирный. Надоело убивать.

– А я что, со скотобойни? Или у меня батя – мясник? – разозлился Генка. – Распустил слюни! Ты, значит, воюй, глотай немецкую пулю, а он, видите ли, мирной жизни захотел? За мирную жизнь, браток, еще ого-го сколько крови прольем.

Слушаю Генку и вдруг представляю себе доктора Рейча. Это же про него говорил бывший моряк Генка Бычков. Надел форму немецкого офицера, пришел на мою землю, а теперь мучается со своей больной совестью! Но так ли уж мучается?

С востока наползают тучи, темнеет. Клим останавливает коней: кончилась наша совместная поездка. Дальше идти мне уже самому, пробираться в Малютин, крыши которого уже видны. Генка достает курево, угощает меня, дает прикурить, пряча в ладонях огонек. Прощаемся молча. Этот добродушный, веселоглазый Генка-моряк, наверное, почувствовал мое настроение. Им-то надо возвращаться к своим, в отряд, а мне – в самое фашистское логово. Больше мы никогда не увидимся. Славный хлопец Генка пристально смотрит на обратную дорогу, словно хочет разгадать страшную загадку войны. А может, он уже думает о бое с танками генерала фон Дитриха. Фон Дитрих пошлет в обход партизан бронированный батальон, и тогда моряк Генка, спасая своих, бросится с гранатами под головной немецкий танк. Смертью своей перекроет он дорогу генералу СС фон Дитриху.

Как хорошо, что мы не знаем своего будущего…

Иду осторожно, крадучись. Местность мне знакома: оврагами, по пахоте, через запущенные сады. Надо успеть до темноты. Маршрут мы обсудили с Рубанчуком. Лучше всего, как нам казалось, выйти к дому Адольфа Карловича.

Дождь так и не состоялся, тучи рассеялись, и в закатном свете хорошо видны строения, колодезные журавли, покосившиеся заборы. Выхожу на тропинку между двумя хатами, сейчас за поворотом будет дом Адольфа Карловича. Темные окна, тишина. Прямо с крыльца трижды стучу в оконную раму. Машинально дергаю дверь за ручку, и она открывается.

Я захожу в сени и только тут понимаю, что совершил ошибку. Ведь дверь не заперта. Адольф Карлович не мог знать, что я приду, не мог заранее открыть дверь… Эта мысль возникает молниеносно, и в этот же миг меня оглушает тяжелый удар по голове. Перед глазами вспыхивает яркий свет, затем все меркнет, и я проваливаюсь во мрак.

Прихожу в себя от ледяного холода. Лежу на полу мокрый с головы до ног. Вижу, словно сквозь туман, какого-то человека, который, заметив, что я открыл глаза, отставляет ведро и рывком, за шиворот, приподнимает меня. С трудом, ощущая звенящий гул в голове, пробую встать. Мне помогают сесть на стул посреди комнаты. Неярко горит керосиновая лампа. Напротив сидит неизвестный мне человек в штатском. У него невыразительное землистое лицо, точечки зрачков буравят меня.

Я еще чувствую сильное головокружение. Пытаюсь сообразить, выиграть время, чтобы найти верный тон, сжимаю виски руками, покачиваясь на стуле.

Человек в штатском начинает говорить. Он знает обо мне все: и про плен, и про попытку побега, и про то, как спас меня из горящей церкви гауптман Рейч. Он говорит о том, что я работаю хирургом в госпитале, проявляю лояльность к рейху, однако он удивлен, не может себе представить, какие причины привели меня в столь поздний час в этот дом. В дом, где до сих пор жил партизанский связник, прикидывавшийся истинным фольксдойче. Может быть, я объясню эту причину?

Продолжая сжимать виски, я отвечаю, что не знаю никаких партизан, а тем более их связных. Здесь живет честный немец, хороший врач, с которым мне раньше приходилось видеться. О причинах же своего появления я могу, имею право доложить только своему начальству, то есть гауптману Рейчу или майору Штумпфу. Я требую, чтобы меня немедленно отвезли в госпиталь. И неожиданно для себя добавляю, что у меня сегодня очень трудный и ответственный день, предстоят нелегкие операции, будет много раненых, а этот удар по голове совершенно лишил меня работоспособности.

Странная улыбка скользит по губам гестаповца. Теперь-то я знаю, с кем имею дело.

– Откуда вам известно о большом количестве раненых? – осведомляется он деловито.

– От генерала фон Дитриха, – как можно небрежнее говорю я.

Вижу, что мои слова произвели впечатление, но он старается не выдать своего удивления.

– Вы что же, имели встречу с генералом? – в тоне его звучит насмешка.

– Разумеется, – спокойно отвечаю и внимательно слежу за выражением лица гестаповца. – Не далее как сегодня ночью генерал пригласил меня к себе для консультации. Гауптман Рейч может подтвердить каждое мое слово. Он тоже был у генерала.

Гестаповец думает. Его молчание, кажется, длится вечно.

Вдруг, словно ослепительная вспышка: Адольф Карлович! Занятый собой, я совсем забыл о нем. Где он? Где его жена? Почему в его доме гестапо?.. Значит, они арестованы и здесь оставлена засада… Но что я могу сделать, когда за мной самим захлопнулась ловушка?..

Гестаповец встает, подходит ко мне, с пристальным интересом рассматривает мое лицо, при этом медленно покачивается с носков на пятки, заложив руки за спину. Напрягшись, я жду удара – такой у него вид. Но он говорит:

– Мы едем. – И, видя мой молчаливый вопрос, добавляет: – Нет, не в госпиталь, а к нам. Там вы все подробно расскажете, господин доктор. Вывести! – приказывает он тем, кто находится в прихожей.

Меня выводят из дома, сажают на заднее сиденье подъехавшей большой черной машины, двое агентов сжимают меня с боков, гестаповец садится рядом с шофером, и машина трогается.

Мчим по темным улицам, мимо затаившихся в страхе домов. А вот и он, тот дом, на крыльце которого когда-то, – кажется, это было очень давно – стоял Павел Рубанчук рядом с вернувшимся из Испании летчиком. Большой трехэтажный дом. Теперь здесь гестапо.

Меня выводят из машины, и мы чуть ли не бегом спускаемся по узкой лестнице в подвал. Все происходит очень быстро. Уже через несколько минут я сижу в темной, похожей на кладовку, клетушке, и за мной, лязгая засовами, запирают дверь. При этом не слышно ни слова. Глухая тишина захлестывает меня.

Сколько прошло времени, я не знаю, – час, два, вся ночь… В камере темно и сыро. Одна-единственная мысль, как молот, бьет в виски: из гестапо живыми не выходят… не выходят…

Потом вдруг где-то вдалеке возникает шум. Он приближается, я слышу топот сапог, резкие голоса. Грохочет дверь, и меня ослепляет луч фонаря.

– Господин доктор! Слышите, господин доктор?

Пронзительный свет режет глаза, я невольно закрываюсь рукой.

– Встаньте, господин доктор! Надо немедленно ехать! Вы слышите?

Сильные руки выводят меня на свет. Снова узкая лестница. Из окна коридора льется горячее солнце, в его лучах снуют мириады пылинок. Меня выводят во двор, и я вижу черную машину, но не ту, на которой привезли сюда. Рядом с шофером сидит майор Штумпф. Не выходя из машины, он открывает изнутри заднюю дверцу и брезгливо командует:

– Черт вас побери с вашими фокусами! Немедленно в операционную!.. Вечно вы влипаете в грязные истории…

Едва я падаю на заднее сиденье, машина срывается с места и мчит в госпиталь.

Я не решаюсь спрашивать. Понимаю, что нужен им – Рейчу, Штумпфу, что им без меня не управиться, иначе я так бы и сгнил в гестаповском подвале. Наверное, уже весь госпиталь заполнен ранеными, везут из Шаблова. Крепко же им, знать, досталось от партизан Рубанчука.

Надутый, словно индюк, майор курит одну сигарету за другой и хмуро посматривает на часы. Видно, время его подпирает.

Часовые у госпиталя, увидев нашу машину, бросаются к воротам и широко распахивают их, бросаются к машине и почтительно открывают дверцы. Я уже успел заметить, что весь двор буквально запружен эсэсовцами. Санитары в белых халатах суетливо вынимают из кузовов грузовиков носилки с ранеными. Ясно, привезли крупную партию из Шаблова. Так вот, зачем я нужен! Сшивать кишки. Черт с ними. Буду. Вынужден. Таков приказ Рубанчука…

Майор идет впереди, я – за ним. Мне приказано раздеться в моей комнатушке и – немедленно наверх, в операционную. Сбрасываю шинель прямо на пол, проверяю в воротнике ампулу. Все в порядке, я защищен. Какое счастье, что я не вспомнил о ней там, в камере…

Поднимаюсь по лестнице, в белом халате, в белой хирургической шапочке. Теперь я снова не узник, немцы почтительно расступаются, дают мне дорогу, кое-кто из санитаров даже невольно подбрасывает руку к фуражке. Дорогу герру доктору! Иду по мраморным ступеням, а ноги словно ватные, и жестокая тоска стальной хваткой сжимает сердце. Надо оперировать фашистов, спасать тех, кто расстреливал наших, сжигал города и села, бросал в колодцы детей, лютовал над моим народом… «Где нее взять силы? – мысленно спрашиваю себя. – Какая же страшная миссия, какое наказание отведено мне!.. Перед собой, может, я еще оправдаюсь, заставлю себя поверить в правильность того, что делаю. А как же оправдаться перед людьми? Как будут смотреть на меня те, кто за воротами госпиталя? Те, которые видят меня каждый день в немецкой шинели, в компании немецких врачей… Должен. Знаю, что должен. И не могу, не могу…»

Доктор Рейч встречает меня так, словно ничего не случилось.

Санитары льют нам на руки воду из больших эмалированных кувшинов, мы наклоняемся над тазиками, старательно трем себе намыленными мочалками ладони, пальцы.

И тут я чувствую вокруг себя какую-то взвинченную нервозность. Рейч тревожно поглядывает на окна, зашторенные тяжелыми портьерами. Из брошенных вскользь слов понимаю, что в городе идет бой. Прорвался партизанский отряд и теперь пробивается к центру. Вот откуда эти пушечные выстрелы и треск пулеметов, на которые я, занятый своими мыслями, поначалу не обратил внимания.

Неожиданно вбегает офицер без халата – такого еще не случалось! – и паническим голосом кричит, что «красные бандиты» завязали бой около моста, а охранный танковый батальон все еще задерживается в Шаблове…

Быстро входит начальник госпиталя. Он в белом халате, руки уже вымыл и держит поднятыми перед собой. Тяжелое, большое лицо его бледно, покрыто испариной.

– Господа офицеры, – говорит он отрывисто, – прошу закончить операцию при любых условиях. Наши танки близко. Госпиталь под надежной охраной. Прошу всех немедленно в операционную…

Заходим. Под потолком неуверенно дрожит свет, готовый в любую минуту погаснуть. Раненый накрыт белой простыней. Я вижу только рану. Пулевое ранение в живот… Крови немного… Рейч кивком приказывает мне подойти, и при этом как-то испуганно смотрит на меня, словно умоляет совершить чудо. Мне безразлично, кто передо мной, сейчас я вижу только окровавленное поле, скальпель, который подает мне доктор Рейч… Молодая медсестра Густа тоже испугана и тоже смотрит на меня умоляюще. Это настораживает: неужели их до такой степени парализовала эта стрельба? И что тут особенного? Ранение не смертельное, кишки не задеты, внутренние органы тоже, раненый офицер – я сразу понял, что это офицер и, наверное, в высоком чине – будет жить. Еще одна гадина будет спасена моими руками. Ох, господи, дай мне силы выдержать все это!..

Через какое-то время я слышу оглушительный грохот в вестибюле, беспорядочные автоматные очереди, звон разбитого стекла.

Майор Штумпф выхватывает из-под халата пистолет и бросается к двери. Мы выбегаем за ним в коридор. Слышу властный голос, приказывающий по-русски прекратить сопротивление и всем выйти из комнат.

Коридор затянут дымом. Санитары с поднятыми руками испуганно жмутся к стенам.

Вижу вооруженных людей, поднимающихся по лестнице. Я не знаю никого из них, но понимаю, что это партизаны. Они идут прямо на нас. Их командир, бородатый мужчина в фуражке со звездочкой, обводит дулом автомата немцев в белых халатах. Все стоят молча, с побледневшими лицами, в глазах застыл ужас.

– Кайн милитер? – спрашивает он и, выждав паузу, дает своим знак выходить. Медицину партизаны не трогают. Как и вся наша Красная Армия, с раненым врагом они не воюют.

Лазарет уже свободен. Но майор Штумпф все еще не может прийти в себя. Лицо бело, глаза тупо блуждают по нашим лицам. Наконец он с трудом берет себя в руки.

– От имени рейха и фюрера благодарю всех за проявленное мужество, – стараясь говорить бодрым голосом, провозглашает он. – Господа офицеры… прошу в операционную.

Опять склоняемся над тазиками и моем руки. Вода в кувшинах стала холодной, тяжелой, свет – тусклым, дрожащим, но мы все-таки доводим операцию до конца.

Из последних сил добираюсь до своей комнатушки под лестницей. Только теперь чувствую, как я устал, как раскалывается голова.

Бой затих. Партизаны, видно, выполнили свою задачу, пробились через Малютин и ушли в леса.

Лежу ничком на узкой солдатской койке. Нет, долго я так не выдержу. Надо бежать. Уж лучше бы там, в гестапо, добили меня. По крайней мере, узнали бы, что я погиб честно.

Гестапо!.. Меня вдруг словно ошпарило кипятком, будто раскаленная игла вонзилась в голову. Я вспомнил Адольфа Карловича, его жену Софью Ивановну. Они же там, в гестапо… Представил себе на секунду, как зверь-следователь бьет Софью Ивановну, как топчет ногами Адольфа Карловича. К горлу подступает тошнота. Надо немедленно, любой ценой спасать их! Уверен, будь у меня сейчас связь с Рубанчуком, он бы обязательно отдал приказ: «Спасай стариков! Ты у немцев «свой» человек, воспользуйся этим, как можешь».

За помощью, как это было ни рискованно, я мог бы обратиться только к Рейчу. Все-таки мои контакты с генералом Дитрихом, его обещание избавить меня от опеки гестапо, наконец, сегодняшняя, прошедшая под свист пуль операция давали мне какое-то право надеяться, что моя просьба не будет расценена как недружественный по отношению к рейху акт. Ведь я рисковал жизнью, когда ворвались в госпиталь партизаны, более того, я лично спас какого-то важного эсэсовца, лежавшего на операционном столе. Наверняка, мое участие в этой операции было где-то надлежащим образом отмечено. И я иду к Рейчу.

Выслушав меня, гауптман долго молчит, потом, словно рассуждая сам с собой, говорит, что такой человек, как Адольф Карлович, старый опытный врач, к тому же никогда не занимавшийся политикой, просто необходим для укрепления медицинского персонала госпиталя.

– Идемте к майору!

Начальник госпиталя сидит в своем полутемном кабинете за полупустой бутылкой коньяка. Сейчас лицо у него улыбающееся, добродушное, даже слегка угодливое.

– Я рад, что вы, гауптман, зашли ко мне с доктором Богушем. Я сам хотел вызвать его.

– Сегодняшняя операция, господин майор, показала, что доктор Богуш верен высоким идеалам великой Германии, – торжественно провозглашает Рейч.

Начальник госпиталя вполне согласен с гауптманом Рейчем. Он тоже считает, что доктор Богуш вел себя превосходно и на деле доказал свою преданность рейху и фюреру…

– Даже в такой критической ситуации он проявил завидное мужество и выдержку, – учтиво сказал Рейч.

– Это тоже зачтется.

– Но сейчас, господин майор, он хочет попросить у вас помощи в интересах нашего госпиталя.

– Какой помощи?

– Доктор Богуш предлагает укрепить наш хирургический персонал.

На майора моя патриотическая просьба действует, как веселая немецкая шутка. Вскинув брови, он надрывно, с собачьим подвыванием смеется.

– Кто же, мой дорогой Рейч, мешает ему укреплять наш хирургический персонал?

– Гестапо! – не выдерживаю я.

– О-о! – тянет настороженно майор и поворачивает ко мне свое раскрасневшееся от коньяка лицо с кроличьими глазами. – Вы, наверное, не можете забыть встречи с ними? Я вас понимаю… Но ведь вы уже свободны…

– Этого мало, господин майор.

– Так что же вам еще нужно?

Я мгновение раздумываю и начинаю говорить. Вспоминаю оскорбление, которое мне лично нанесли гестаповцы. Хорошо, что мне верят опять, и я могу честно служить рейху. Но некоторые чиновники из тайной полиции продолжают придерживаться иных взглядов… На днях они арестовали двух пожилых врачей немецкого происхождения. Обвинили их в сотрудничестве с партизанами. А поводом к этому послужил всего лишь мой приход к ним. Если бы мы могли привлечь доктора Адольфа и его жену Софию к работе в госпитале, это было бы для нас большим приобретением. Очень опытные врачи с большим медицинским стажем.

Сделав паузу, я внушительно добавляю:

– Доктор Адольф так же, как и я, учился в Берлине у профессора Нимеера.

– И что же нужно сделать, чтобы этот ваш…

– Доктор Кригер.

– Чтобы этот доктор Кригер работал у нас, в нашем госпитале?

– Но они же арестованы!

Захмелевший майор с трудом тянется к телефонному аппарату, снимает трубку и пытается дозвониться до шефа гестапо. Ему что-то отвечают, он требует, угрожает и, наконец, бросив трубку, говорит, что там никого нет, идет какая-то срочная акция. Весь персонал гестапо выехал на место проведения акции.

– И вы, герр майор, не можете ничего сделать? – злорадно подбрасываю я шпильку своему «шефу». – Вы допускаете, чтобы эти господа из гестапо покалечили блестящего хирурга? Скольких немецких гренадеров могли бы спасти руки доктора Кригера! Сколько верных солдат мог бы вернуть он на фронт! И вы, герр майор, верный патриот Германии и фюрера, не можете предотвратить эту беду?

Лицо майора насуплено, на лбу собрались морщины, он что-то прикидывает в уме, молчит. Он боится гестапо. Каждый немец боится гестапо. Наконец он, видимо, что-то решает. Нужно подговорить нескольких раненых офицеров СС. Есть тут штандартенфюрер, есть даже один группенфюрер, отлеживаются уже давненько и не очень рвутся на фронт. Если майор их попросит, то они, возможно, согласятся…

– Я верю в их патриотические чувства, – говорит гауптман Рейч. – Нужно действовать немедленно.

Штандартенфюрер согласился сразу. Группенфюрер, седой, с глубоким шрамом на щеке старикашка, слегка поломался, заставил себя упрашивать, пробормотал, что сейчас нужно быть особенно бдительными, но в конце концов согласился присоединиться к нашей маленькой группе, чтобы встряхнуть слегка этих тыловых ревнителей «чистоты режима». Эсэсовцы надели свои мундиры, майор прицепил железный крест, и мы разместились в трех «опелях».

И вот снова это трехэтажное здание. Двое охранников, увидев эсэсовских бонз высокого ранга, замерли возле входа. Дежурный шарфюрер с ярко-красной повязкой на рукаве докладывает, что начальник гестапо отправился вместе с охранным отрядом полиции на операцию против партизан.

Я понимаю, что сейчас дорога каждая минута.

– Спросите, где арестованные, – подсказываю я майору.

– У вас под арестом находится доктор Кригер, – с важным видом обращается майор к дежурному. – Немедленно приведите его сюда!

– У нас много арестованных. Но у меня нет списка… – пытается возражать дежурный.

– Я его узнаю. Пусть проведет к арестованным, – снова подсказываю я.

Дежурному приходится подчиниться. Черные мундиры группенфюрера и штандартенфюрера оказывают на него магическое действие. Да и мы с майором и доктором Рейчем держимся довольно уверенно. Прибыли не просить, а забрать то, что нам принадлежит, мы здесь как сам нацистский закон, как самая высокая власть. И дежурный, молча козырнув, ведет нас по темной лестнице во двор, открывает двери в подвал, заводит туда, во влажный мрак, в какую-то вонючую дыру. Луч фонаря шарит по молчаливым лицам арестованных. Их тут море. Все они измученные, страшные, в грязной, порванной одежде.

Адольфа Карловича я, к счастью, узнаю сразу же. Вернее, догадываюсь, что это он. Лежит под стеной на охапке соломы. Видно, уже перешел свою реку страданий: волосы у него взлохмачены, в кровавых колтунах, лицо – опухшая сплошная рана, рубашка в кровавых пятнах.

– Где ваша жена? – сдержанно спрашиваю я.

– Ее уже нет, – с трудом выдавливает из себя старик. Губы у него дрожат, адамово яблоко поднимается к подбородку. – На первом же допросе случился сердечный приступ… Не выдержала.

Немцы стоят около двери и откровенно скучают. Надо действовать решительно, сантименты сейчас ни к чему. Говорю Адольфу Карловичу по-немецки, что им заинтересовались высокие чины СС. Вероятно, произошла ошибка, и господин доктор мог бы быть полезен военному госпиталю как врач. Прошу следовать за нами.

Вывожу старика из темного подвала. Осторожно поддерживаю его исстрадавшееся, покалеченное тело. Эсэсовцы, словно на прогулке, шагают сзади. Процессия довольно выразительная. Черные мундиры и кровавые лохмотья. Адольф Карлович, попав из черной холодной ямы на свет, едва не падает, я его подхватываю и шепотом умоляю держаться: «Я спасу вас… Идите к машине… Быстрее… Все будет хорошо».

Но тут снова возникает на нашем пути дежурный. Он утверждает, что именно этого заключенного не может отпустить ни под каким видом.

Начальник госпиталя взрывается:

– Этот арестованный врач нам нужен!

– Он не врач, он – красный агент, – продолжает упрямо настаивать дежурный. – Я не могу его освободить.

Вмешивается штандартенфюрер, которому, видно, так приятно показать свою власть фронтового офицера над тыловыми крысами.

– Я беру арестованного под свою ответственность!

– Вы понимаете, штандартенфюрер, что это нарушает наши планы доследования?

– Прошу мне не указывать!

– Я буду вынужден…

– Что?.. Жаловаться на меня?

Вмешивается гауптман Рейч. Зачем спорить? Арестованный доктор нужен всего на два-три дня. Несколько тяжелых операций – и все. Арестованный будет возвращен в целости и сохранности для продолжения следствия. А сейчас госпиталь просто задыхается. Не хватает медицинского персонала.

– Вы дадите мне расписку, – все еще не хочет сдаться без боя дежурный.

Гауптман Рейч достает из кармана блокнот, пишет расписку и отдает ее. Штандартенфюрер, презрительно глядя на дежурного, что-то шепчет группенфюреру, они демонстративно поворачиваются и молча идут к автомобилю. Я подвожу Адольфа Карловича к другой машине, и мы с ним усаживаемся на заднем сиденье. Наконец заревели моторы. Мы уезжаем.

Адольфа Карловича мы поместили в одной из палат для тяжелораненых, и я стал обдумывать, как быть дальше. При первой же возможности надо отправлять его к своим. И самому собираться в дорогу. Гестаповцы, конечно, не простят нам своеволия…

В городе должен состояться какой-то праздник. Не то в Италии немцы победили «англосаксонских плутократов», не то какой-то важный чин отмечает очередную награду. Возле казино играет духовой оркестр. А фронт приближается, ночью я слышал доносящиеся от горизонта глухие канонадные раскаты, иногда туманно-багровые вспышки освещают темные дали.

Адольф Карлович всю ночь бредил, стонал, звал погибшую свою жену. Я несколько раз заходил к нему, успокаивал, поил водой. Под утро старику стало лучше. Уснул. Доктор Рейч, заглянув в палату, сказал, что был звонок из гестапо, там озверели, на майора вроде бы собираются писать жалобу прямо в Берлин, и майор уже остыл и готов с ними помириться. Поэтому нужно, чтобы доктор Адольф как можно скорее встал к операционному столу, иначе придется его передать назад в гестапо.

– А что за праздник готовится? – интересуюсь я.

– Последняя возможность повеселиться перед приходом русских, – отвечает Рейч. – Иногда начинаешь понимать, что и самое долгое безумие имеет свой конец.

– Великий гуманист Рейч протестует против дисгармонии мира?

– Все наши протесты ничего не стоят в сравнении с безумием одного человека…

– Какого?

– Это не имеет значения… Все мы охвачены безумием. Одни безумны в жадности своей, другие проникнуты безумием справедливости. Черное с белым, жизнь со смертью, солнце и ночь – все в борьбе, в круговороте, и никто не может никого одолеть, навести порядок в этом сатанинском содоме.

– Но есть же силы, пытающиеся противостоять сатане? – возражаю я. – Если бы не было противостояния, все стало бы сплошным мраком. – И тихо добавил: – Одним сплошным лагерем уничтожения, лагерем насилия и издевательства над человеком.

Рейч разводит руками. Вечером, в городском казино, говорит он, соберутся офицеры, прибудут даже легкораненые эсэсовцы из нашего госпиталя, вся полицейская верхушка. Он, гауптман Рейч, хорошо насмотрится на, так сказать, черную половину человечества.

– Но вы будьте осторожны, господин доктор, – предостерегает он меня, выходя из палаты. – За вами следят. Каждую минуту будьте начеку, господин Богуш. Эта акция с доктором Кригером может дорого вам обойтись.

Я и сам чувствую приближающийся конец. Пора уходить из госпиталя. «Опель» доктора Рейча во дворе, охранники наверняка напьются. Меня хорошо знают, ключ в столе у Рейча. Как-то он сам умышленно показал мне, словно хотел, чтобы я мог воспользоваться им. Если бы только Адольф Карлович мог встать… Вывести его черным ходом во двор, усадить в машину, дать полный газ, и… поминай, как звали.

Так я, наверное, и сделаю. Сегодня же вечером, другого случая может и не быть.

С нетерпением жду вечера. Из казино доносятся визгливые всхлипы аккордеона. Там идет настоящий шабаш. Напиваются господа арийцы, может, в последний раз напиваются, заглушая в себе страх перед завтрашним днем, перед неизбежной расплатой.

Иду в палату к Адольфу Карловичу и с удивлением не нахожу его в постели. За одной из дверей кто-то стонет, видно, привезли тяжелораненого, за другой слышен хохот и крики пьяной компании. Вот вынесли на носилках накрытое простыней тело – этот уже отдал богу душу. Испуганно оглядываюсь и замечаю темный силуэт около окна.

– Адольф Карлович…

– Тссс… Идите сюда… – шепотом зовет он меня. – Вон видите?

Из окна видны горбатые крыши домов, узенькая улочка, военные грузовики под деревьями около госпиталя.

– Что?

На его бледном, обескровленном лице радостно сияют глаза. Он хватает меня за руки и шепчет торопливо, что сейчас  о н и  за все получат… вот сейчас, минут через двадцать… Жаль, нет часов… Я еще ничего не могу понять, хотя уже сообразил: должно что-то случиться, сейчас что-то должно случиться…

Я не ошибся. Адольф Карлович шепотом сообщает мне:

– В десять – взрыв, наши заложили там большой заряд… И совсем уже помертвевшими, почти неслышными губами шепчет: – В казино!

Вот она – месть! За все на свете приходит возмездие… Судорожно обнимаю старика, прижимаю к себе его худенькие плечи… Глухая тишина упала на мир. Скоро эту тишину разорвет взрыв… Кровь за кровь, смерть за смерть!..

И вдруг – словно ушат холодной воды! Там же гауптман Рейч! Ну конечно же, он сказал, что упьется до чертиков, будет искать мировую гармонию в шнапсе.

– Ожидайте меня! – бросаю я Адольфу Карловичу. – Я сейчас! – И выбегаю из палаты.

Мимо дежурного, по безлюдной улице, мимо военных грузовиков бегу на скулящие звуки аккордеона… Заряд взрывчатки никого не пощадит…

Перед казино – длинным одноэтажным зданием, где была когда-то рабочая столовая, – толпятся офицеры. Им жарко от выпитого и от тостов, их потянуло на свежий воздух. Стоят, курят, хохочут. Я прохожу через толпу, как свой. Никому нет дела до какого-то человека в солдатских погонах, в пилотке и грубых сапогах. Рабочая команда, служба охраны… Все тут болтаются, всем сегодня весело.