Текст книги "Каждая минута жизни"

Автор книги: Юрий Бедзик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 30 страниц)

– О своей мудрости не мне судить, господин пастор, – все более раздражаясь, произнес доктор Рейч. – Ну, а смелым – это уж точно, можете мне поверить – никогда не был.

– Нет, извините меня, доктор, – возразил пастор, – в своих высказываниях вы более чем смелы… Вот, например, вы утверждаете, что ваши опыты и опыты русских медиков дают основание надеяться на кардинальный поворот в практике пересадок чужеродных органов. Вы мечтаете – тут так и напечатано: «мечтаете!» – о том времени, когда врачи смогут пересаживать и приживлять к человеческому телу органы всевозможных неразумных бестий. Таких, как обезьяна, собака, лев…

Рейч рассмеялся.

– Что касается львиного сердца, святой отец, то я лично от него не отказался бы. И, надеюсь, многие мои соотечественники тоже.

– Но Римская курия придерживается иных взглядов.

– Почему?

– Мы считаем, что это аморально, господин Рейч. – Голос пастора приобрел злобную резкость. – Недавно в Нью-Йорке толпа верующих чуть не растерзала одного врача, осмелившегося пересадить младенцу сердце бабуина, то есть обезьяны. Человечество на протяжении тысячелетий оберегало чистоту своей крови. – В глазах пастора промелькнула жестокость, густые его брови сошлись на переносице. – Насколько мне известно, вы, господин Рейч, были офицером германской армии и дрались за священную немецкую кровь… И мне очень печально, что вы не верите ни в чистоту германской крови, ни в ее духовную субстанцию.

– Но простите, господин пастор, – мягче заговорил Рейч, – кажется, Римская курия пока что и сама не может определить, где именно находится вместилище этой самой мифической духовной субстанции. В сердце, в голове или, скажем, в желудке…

– Не будем вести дискуссий на эту тему.

– Как вам угодно, господин пастор.

– Что же касается того, что нам угодно… то я хотел бы сообщить вам, господин Рейч, весьма неприятную для вас новость: наш духовный отец в Риме уполномочил меня наложить на вас эпитимию! Да, да, строжайшее наказание за проводимые вами опыты.

– Но за что? – в испуге воскликнула Валькирия.

– За то, что вы ищете контакты с атеистами на Востоке. За то, что вы бросаете вызов нашей церкви и нашей нации…

У Рейча задрожали руки. Он сделал шаг к пастору.

– Уважаемый господин Риттель, времена инквизиции давно прошли. Я не понимаю вашего ультиматума. – Он резко повернулся к Либу. – Мои глубочайшие извинения, господин Либ, но таким тоном со мной еще никто не говорил. – Он взял жену под руку. – Пойдем, Вальки.

– Другого тона вы не услышите, доктор Рейч! – воскликнул пастор.

Но Генрих Либ коротким жестом руки остановил Рейча, прервал запальчивость пастора. Сухо улыбнувшись, он всепрощающе взглянул на пастора.

– Святой отец, я прошу вас извинить неуравновешенность моего друга Герберта Рейча. Эти великие ученые! Что с них возьмешь! Да, приходится прощать гениям, – глядя на Рейча, Генрих Либ взял пастора за локоть. – Передайте святейшему отцу в Риме, что господин Рейч отправляется в Россию не с богопротивными намерениями. Не проклинайте, а благословите его. – В голосе Генриха Либа зазвенел металл. – Он пройдет дорогами, которыми шли наши гренадеры, наши танковые дивизии. Но главное… – тут Генрих Либ обратился к Валькирии, и его голос немного потеплел: – Вы должны помнить, мадам, что мы, немцы, всегда верим женщинам. Будьте же при вашем муже его добрым ангелом-хранителем, не дайте ему совершить ошибки. Его «альфа» должна принадлежать только германской нации!..

Вот что вспомнилось теперь Валькирии. Возможно, Герберт уже забыл тот день, полумрак огромного кабинета, мрачную фигуру пастора с газетой в руке, черную тень угрозы, прозвучавшей в словах священника. Но забывать такие вещи не следовало.

Рейчу не хотелось возвращаться к прошлому.

– Этот кликуша в сутане, похоже, тебя напугал тогда? Вместе с Генрихом Либом захотел взять меня в свои цепкие руки.

– Что поделаешь, Герберт, – вздохнула Валькирия, – другого выхода у нас нет. И тебе надо хорошенько подумать.

Он взял ее за кончики пальцев, пристально взглянул в глубину ее холодных зрачков:

– Ты права, Вальки, – произнес он с болью. – Мне надо очень хорошо обо всем подумать.

Он поцеловал ей руку. Потом коснулся губами ее холодного лба. Коротко, с некоторой чопорностью поклонился – не то иронически, не то с видом виноватого человека – и медленно пошел в дом.

Валькирия осталась. Достала сигареты, села в кресло, задумалась. Машинально взглянула в темную глубину аллеи и вздрогнула. К коттеджу приближался мужчина, в котором Валькирия интуитивно узнала Богуша. Как ни старалась она избежать встречи с ним, он все-таки пришел. Несмотря на такой поздний час.

Она на какую-то долю секунды растерялась, но тут же взяла себя в руки, встала и, гордо откинув голову, с приклеенной к губам улыбкой пошла навстречу.

15

Почему он сам, без приглашения, пришел к доктору Рейчу? Какая причина заставила его это сделать?.. Перед рассветом, когда сон ушел и душу охватило смятение, он понял наконец. Это все из-за Курашкевича, который явился, видите ли, просить прощения. Антон Иванович не мог, да и не хотел, честно говоря, разбираться, в чем считал себя виноватым Порфирий. Может быть, он винился за ту далекую встречу под Харьковом, когда не сумел вывезти из окружения его, Антона? А может, за телефонный разговор с капитаном Сыромятниковым?

Вот оно – прошлое. Колышется, как трясина, хватает за ноги, утягивает, отнимая последние силы, делает тебя безвольным… И давит, давит тяжесть воспоминаний. Видать, и Курашкевич никак не высвободится из этого капкана памяти. Наверное, так устроен человек. Сколько лет прошло, а появился этот западный немец, и душа у Антона Ивановича заныла, словно открылись старые раны.

Лежа в кровати и прислушиваясь к тиканью будильника в соседней комнате, Антон Иванович вдруг различил словно возникший из небытия такой родной голос: «Перед прошлым своим, сынок, мы всегда в неоплатном долгу». Странно. Как он мог услыхать голос отца, который давно умер? Никогда не являлся ни в воспоминаниях, ни в разговорах, а сейчас услышал его. С обостренной четкостью Антон Иванович увидел большую комнату, портрет Шевченко на стене под рушниками, возле дверей, на шкафу, старенькую отцовскую буденновку. Отец стоял около письменного стола, держал очки, протирал их. Он всегда вот так протирал очки, когда сердился. Почему же он сердился?.. А-а, это когда Антон, ученик седьмого класса, отказался с товарищами разгружать уголь для школы. Стояли лютые морозы. Тридцать второй год. Пришел на станцию вагон для Малютина. Двинулись туда всем классом. И только Антон с несколькими товарищами отказался. Сослались на то, что у них есть дело: выпускают, мол, стенгазету. Отец узнал об этом, он был в то время директором Малютинского кирпичного завода. Протер очки, посадил возле себя Антона. Долго глядел на него, а потом сказал глухим голосом: «Стыдно мне за тебя, Антон. Выходит, стужи испугался. Перед прошлым своим, сынок, мы всегда в неоплатном долгу…»

Он имел основания так говорить. В гражданскую он был командиром эскадрона в дивизии Котовского. Преследовали махновцев. На одном хуторе удалось взять в плен группу бандитов. Перед тем, как сдать их трибуналу, отец вдруг увидел среди пленных своего односельчанина, Парфена Гуслистого. Сделал вид, что не узнал его. Но тот явно обрадовался, сказал, что хочет дать ценные показания. Конвоир, приведя бандита к командиру, так и сказал: «Вот гнида к вам просится, товарищ комэск. Говорит, имеет какие-то сведения. Допросите или нет?» И комэск Богуш приказал ввести своего односельчанина. Поговорили с ним с глазу на глаз, в пустой комнате. Вот так сидели друг напротив друга и говорили. «Как же ты, Парфен, влип в эту мерзость? Где ж твое сознание?..» Хотелось комэску докопаться до глубин души бывшего товарища. Напомнил Парфену, как денно и нощно батрачили его родители, гнули спину на пана, как растили семерых детей в скособоченной хибаре, надежду лелеяли, а старший из сыновей вдруг поднял кровавую саблю на эту самую власть. «Где твой разум, Парфен? Или ты совсем его растерял?..» Парень сидел пригнувшись, будто старый, червивый гриб, иногда выдавливал из себя покаянное: «Черт попутал…» Наконец отважился поднять глаза, сверкнул из-под нависшего чуба слезами и, прижимая к груди черные руки, стал вымаливать у комэска Богуша пощаду. И такой горечью был наполнен его дрожащий голос, что комэск поверил бандиту. Может, и вправду что-то затуманилось в голове у парня. Пусть искупает свою вину перед бедняцким родом. «Примем тебя в эскадрон, – сказал ему. – Дадим оружие. Только смотри: если хоть раз кинешь взгляд в сторону леса, если обидишь кого в селах или погреешь руки на трофейном имуществе – пуля тебе без суда и следствия!»

Но той же ночью Парфен заколол часового и умчался на пулеметной тачанке к своим лесовикам.

Дорого обошлась Ивану Богушу его доверчивость. Дело передали в трибунал, спас сам товарищ Котовский, взял под личную ответственность боевого комэска. Иван Богуш поклялся товарищам: умру, а злодея поймаю, не избежать ему революционной кары.

Парфен оказался бандитом опытным, изловить его было не просто. Однажды узнал Богуш, что в одном из дальних сел затевается ярмарка, где непременно должен быть Парфен. Тем более, что в этом селе жила его зазноба Катерина. Рассказывали, что была она певунья, веселая, красоты небывалой, окрестные парни по ней сохли. Однако она никому не отдавала предпочтения. «Только за того выйду замуж, кто меня за границу увезет, – хвасталась перед подружками. – С моей красотой только по заграницам жить, в шелках-бархатах ходить». Не очень, правда, спешили к ней с хлебом-солью заграничные женихи. Один деникинский офицер подхватил было красавицу на горячего коня, да скинул после первого же привала, еще и пощечин надавал за то, что не захотела осчастливить его без венца, чуть нос ему не откусила. Так, по крайней мере, рассказывали бабы из того села, где стояла деникинская часть. В ту пору и появился со своей бандой Парфен. Сказал, что условие строптивой красавицы принимает, будет ей заграница, он уже и золото припрятал до удобного случая, сам Нестор Иванович оказывает ему покровительство. Одним словом, только и разговоров было по окрестным селам о том, что скоро Парфен посватает красавицу Катьку.

У Ивана Богуша сразу созрело решение. Командование его план одобрило.

И вот с самого рассвета начали сходиться, съезжаться на ярмарку люди из дальних и близких сел. К полудню уже вовсю жарило солнце, пыль стояла тучей, ревела скотина, вот и лирник тронул струны, а в другом месте слышно пьяненького дедка, который затянул «Ой, у лузи…» Мирная жизнь, спокойно у людей на душе, про лютых бандитов и не вспоминается, Врангель разбит, мужики стали понемногу возвращаться в свои хаты. Кому могло прийти в голову, что махновская гнида затаилась неподалеку и только ждет удобного момента, чтобы пустить кровь человеческую…

Иван Богуш в простой свитке и смушковой шапке, надвинутой на самые брови, бродил по ярмарке, узнавая своих переодетых эскадронцев. Ему доложили, что бандиты стянули большие силы, раза в три больше, чем рассчитывал Иван Богуш. Вот они – окружили самогонщицу, регочут нагло и пьяно, лузгают семечки, цепляются к девкам, вынюхивают, нет ли на торгу хлопцев Котовского.

– У Катерининой хаты наши дежурят постоянно, – доложили Богушу. – Сама Катерина дома с матерью, хозяйством заняты. Из трубы дым валит, видно, гульбище будет, потому что дровами затопили.

– Значит, большую компанию ждут, – сделал вывод Богуш. – Вот там мы их и прихватим. Я пойду туда первым.

Переступив порог низенькой хаты, Иван Богуш перекрестился на угол с образами и огляделся. Посреди стоял большой стол, к нему были придвинуты лавки. Вся белая скатерть была заставлена мисками, глазурованными глечиками, бутылками. Старенькая женщина хлопотала у открытого зева печи, шуровала в ней ухватом, переставляя горшки, макитры.

– Бог в помощь, – поздоровался с ней Богуш, старуха вздрогнула и взглянула на Ивана недружелюбно. Но он с демонстративной почтительностью еще раз перекрестился на образа. – Вижу, больших гостей ждете в дом, хозяюшка?

– Кому гости радость, а кому – горе, – сердито отозвалась она, и в ее словах прозвучала нескрываемая тоска. – Не те времена, чтобы гостями заниматься, добрый человек.

Иван еще раз пристально посмотрел на старуху, уж больно знакомыми показались ему ее сердитые, быстрые глаза, сверкнувшие из-под надвинутого на лоб черного платка, этот высокий сварливый голос. Чтобы проверить свою догадку, он продолжил разговор.

– Уж не свадьбу ли затеяла, хозяюшка?

– А! – отмахнулась старуха. – В наше время пулей женят, а саблей венчают. Нет теперь настоящих женихов, всех проклятый германец сгубил, только калеки пооставались. Да еще всякие тут… – она понизила голос и оглянулась на дверь.

Богуш помимо воли улыбнулся. Да, теперь он узнал тетку Мотрю, мать Катеринину, ворчливую соседку их, Богушей, из Шаблова. Вот, значит, куда ее судьба-то забросила… А Катря, которую он за косы дергал, выходит, и есть эта самая красавица – Катерина, невеста бандита Гуслистого… Вот оно что!..

Иван заметил в углу сапоги.

Две винтовочные гильзы на окне.

На крюке у дверей, где висело всякое женское барахло, – змеистая здоровенная нагайка.

– А хозяин твой, поди, на ярмарке? – как само собой разумеющееся спросил Богуш.

– Мой хозяин в плену у германцев, – помрачнела старуха и отвернулась. Письмо еще в шестнадцатом году от него было.

Все стало понятно Богушу. Он еще раз внимательно оглядел комнату: сапоги, нагайка, патроны…

Спросил приветливо, как о давней знакомой, где же сама Катерина?

У женщины удивленно поднялись жиденькие брови.

– Ты что же, добрый человек, знаешь мою Катрю?

– Даже за косы таскал, – усмехнулся Иван. – Ну что, тетка Мотря, так и не признаешь меня? Ну-ка, погляди внимательней.

– Постой, постой!.. Да кто же ты такой? Может, ты из пленных?..

– В плену побывать не доводилось, а Катьку твою за косы тягал, – ответил Богуш и скинул с плеч свой мешок. – Еще когда вы в Шаблове жили. Мы же с вами через тын вприсядку соседствовали. Старуха захлопала глазами.

– Иван!.. Богушев!..

– Он самый, тетка Мотря. Ай, узнала!

И тут старуха дала волю своей радости, всхлипнула, потекла патокой слов, жалобными приговорами, горькими сетованиями на судьбу.

Ухват забыт. Это ж какая радость! Сам Иван Богуш в ее хате!

Не знала, где усадить гостя, чем угостить. Рада бы к столу – да не смеет, а за порог вынести сладкий кусок – люди засмеют.

– А что к столу не зовете? – с укором спросил гость. – Думаете, ваши постояльцы меня в свою компанию не примут? А если мы их хорошо попросим, а, тетка Мотря? Может, согласятся?

– На кой черт они тебе, Иван? – зашептала старушка с испугом. – Человек ты свой, не буду тебя обманывать… Это же такое горе на наш дом! Такое горе!.. Третий день тут гуляют. Самогоном заливаются… Прямо не знаю, что с ними делать…

– А Катря, значит, с ними заодно?

– Сохрани господь! – перекрестилась хозяйка. – Ее не трогают, потому что старшой ихний… такой плюгавый, с патлами, как у Нестора Ивановича… совсем одурел от любви к Катерине. Уговаривает бежать с ним за границу. Деньги, говорит, имеет большие, везде свои люди, сам пан атаман Нестор Махно поможет. А она ему свое: «За границу поеду только законной женой». «Так давай поженимся!» – «Нет, – отвечает ему Катерина, – ты, Парфен, вне закона стоишь, тебя наша власть не признает, и поэтому брак будет ненастоящим…»

– Молодец, девка, – искренне похвалил Иван Богуш и засмеялся.

Однако весь этот разговор затягивался, того и гляди появится парфенова братия. Что тогда? И сколько их?.. Иван взглянул на маленькие, потемневшие от времени оконца. Там, за тынами залегли его ребята, котовцы. Только как оно дальше сложится?

Надо Катерину звать на помощь.

Тут она и появилась. Но не одна.

Следом за ней вошел диковатый, распатланный Парфен. Был он в кожанке, грудь нараспашку, на боку маузер в деревянной кобуре.

Увидев незнакомца в смушковой шапке, подозрительно оглядел его. И узнал…

Вот как свела их судьба – возле накрытого белой скатертью стола, возле сияющих глазурью мисок, граненых кварт стопок и стаканов…

Две руки – Парфена и Богуша – одновременно метнулись к оружию. Однако Парфен опередил: его маузер длинным дулом уперся Богушу в грудь.

– Можешь свою пукалку не доставать, – ухмыльнулся Парфен, – моя бьет лучше… Не думал я, Иван, что ты ищешь смерти от моей пули!

Богуш насмешливо взглянул на него.

– Так ты гостя встречаешь на своем обручении? Да к тому же дорогого гостя.

– Это не обручение… Обручение будет тогда, когда мы всех вас просеем через свое сито.

– Ну, этого ты, приятель, не дождешься. А вот свою последнюю песню пропоешь тут, в хате, за белым столом.

– А что, может, и пропою! – хмыкнул Парфен и откинул со лба черную прядь волос. – Вот отправлю тебя к богу и буду песни распевать. – Он отошел на шаг, прикинул что-то и кивнул чубатой головой. – Ладно, Иван, ты мне, было дело, жизнь подарил и я тебя отдариваю обратно. Я ведь знаю, что твои хлопцы по ярмарке шныряют. Только нас тут побольше будет. Чтобы не лить кровь напрасно, иди-ка ты к своим, по-хорошему садитесь на возы и мотайте отсюда. Отпускаю тебя, Иван! Не хочу себе кровью праздник портить. Иди!

– А если не пойду? – спросил Богуш. – Что тогда со мной будешь делать?

– Тогда одна дорожка, – показал Парфен на потолок маузером. – К боженьке.

– А может, она для тебя туда короче будет?

– Смотри, Иван, не играй со смертью…

Ствол маузера танцевал перед глазами Богуша. У печи стояла смертельно бледная Катерина, рядом замерла в ужасе ее мать. Богуш видел, как нервно дрожит на спусковом крючке палец Парфена.

– Неужели ты думаешь, что я тут один? – пересилив себя, спросил Богуш. – Убери ты свою пушку… Еще пальнешь с испугу. Мои люди окружили хату и все село.

– Врешь.

– Выйди, погляди, – кивнул Богуш. – Тебя обложили со всех сторон, как зайца. Лучше подумай, как тебе самому в живых остаться. Самое время покаяться перед Советской властью, если она, конечно, захочет принять твое покаяние. Тебе ее хорошо попросить надо…

У Парфена опустились плечи. Поверил он Ивановым словам. А теперь что? Убить комэска? Лишняя вина перед властью, смертный приговор трибунала.

– Перехитрил ты меня, – сказал Парфен после недолгого раздумья. – Только так просто не возьмете… Ну, вот что, если хочешь остаться живым, слушай, что я скажу. Мы выходим во двор, тачанка моя стоит возле хаты, садимся в нее, я гоню коней, и как только доедем до ярмарочной площади – прыгай себе на счастье!

– А если мои ребята лупанут вслед из пулеметов? – спросил Богуш.

– Не лупанут, не бойся. Потому что сидеть я буду на тачанке с тобой и со своей невестой. С моей любимой Катрусей, – от сверкнул в ее сторону потемневшим взглядом. – А ну, быстро собирай свое барахло!

Заголосила мать. Упала на колени, поползла к Парфену, но он оттолкнул ее сапогом. Подхватил Катерину за локоть, упер дуло маузера в спину Богуша, вытолкнул его впереди себя во двор.

Солнце резануло Ивана по глазам. Летний день звенел и пел вокруг. С ярмарочной площади долетали заливистые звуки гармоники.

Богуш пробежал взглядом по низеньким тынам, увидел дула винтовок. Подняв предостерегающе руку, крикнул:

– Не стрелять!

– Правильно, Ваня, – нервно поддакнул Парфен, вплотную шагая за Богушем через подворье и прикрываясь сбоку Катериной. – Жить хочется, Ваня. Не стоит нам еще помирать… Я тебя отпущу… Мы тебя с Катькой вспомним…

А тачанка вот уже совсем близко, размалевана ядовито-зеленой краской, с серым стволом пулемета позади. Ездовой, опоясанный пулеметной лентой, держит натянутые вожжи, кони перебирают копытами.

Богуш почти физически ощущал на себе взгляды своих товарищей. Они все видели из-за тынов, из-за деревьев, были в растерянности. Их командира вел под пистолетом бандит. Стрелять – страшно. В кого попадешь? Богуш первым приблизился к тачанке, поставил ногу на шаткую подножку, надавил так, что весь кузов накренился, взялся руками за борта.

И тут случилось неожиданное. Катерина, которую Парфен крепко держал за локоть, вдруг рывком освободилась и ухватилась за маузер, закричала:

– Беги, Иван!.. Беги!..

Бандит вырвал из ее рук оружие, прогремел выстрел.

– Беги, Ива-а-а… – пуля ударила девушке в грудь. Второй выстрел обжег плечо Богуша. Но Иван, не почувствовав боли, всем телом навалился на Парфена. Бандит отшвырнул его вбок и прыгнул в тачанку. Кони рванули с места.

Из-за забора брызнули огни выстрелов. В ответ с тачанки ударил пулемет. И тут же облако пыли закрыло беглецов.

Богуш склонился над девушкой. Она тяжело дышала, кровь пенилась на ее губах, в груди что-то хрипело.

– Всем преследовать банду! – приказал Богуш. – Парфена взять живым. Любой ценой.

Катерина не умерла. Ее спас деревенский врач, старенький эскулап, из тех, которые умели лечить все известные и неизвестные болезни. Через год комэск женился на Катерине, и она стала матерью маленького Антона. Переехали в Малютин, небольшой районный городок с булыжными улицами, одноэтажными домами и древним храмом с высокой стрельчатой колокольней. Иван Богуш был назначен директором кирпичного завода, полукустарного предприятия, где все заваливалось, дымило и трещало по швам. Но кирпич умудрялись изготовлять хороший, надежный, и отца часто хвалили на городских совещаниях, про него писали в газете, люди его искренне уважали.

В доме был покой, царило согласие, Антон рос здоровым мальчиком. До тех пор, пока не случилась беда.

Шел тридцатый год. Ивана Богуша предупредили, что в округе появилась банда, которую возглавляет некий Парфен. В милиции сказали, что вынырнул он невесть откуда, собрал вокруг себя кулачье.

Бандиты нападали на сельсоветы, жгли колхозные амбары, убивали активистов, малевали после себя черные кресты на стенах хат, чтоб сильнее запугать людей.

– Пролитая Парфеном кровь на моей совести, – сказал как-то жене Иван Богуш.

– Нет, на моей, Ваня, – отозвалась Катерина, у которой к тому времени уже появились серебряные нити в волосах, располнела фигура и движения были неторопливыми и задумчивыми. – Когда он в нашей хате гулял со своими дружками, я его сто раз могла задушить вот этими руками. А теперь вон сколько горя людям он приносит…

Пришло горе и к ним. Вечером, накануне октябрьских праздников, отец вернулся с завода с доброй вестью: пустили наконец новую обжиговую печь, сам секретарь райкома пожал Богушу руку и объявил при всех, что скоро директора Богуша вместе с женой отправят на лечение к морю, потому что они оба живут с незажившими после войны ранами. Советская власть заботится о людях… Отец рассказывал, ерошил широкой ладонью волосы десятилетнего Антона, а мама готовила скромный ужин, расставляла тарелки на столе.

Вдруг брызнуло стекло. Антон навсегда запомнил этот сухой треск. Отец как-то сразу не обратил внимания, но мать быстро обернулась к окну, и в ее глазах вспыхнуло удивление. Может, выбитое стекло так поразило ее? Или показалось страшным черное отверстие окна, из которого в хату заглядывала ночь? Руку подняла, как будто хотела показать отцу и сыну: поглядите, что натворили мерзавцы… И тут же упала. Навзничь. У самого стола.

Отец подхватил ее на руки уже мертвую. Пуля из обреза вошла ей в грудь.

– И эта смерть на моей совести, – вздрагивая от рыданий, проговорил отец, прижимая к груди мамину голову с гладко зачесанными волосами. – Вот оно мое прошлое, сын, перед которым я всегда в неоплатном долгу.

Парфена и на этот раз не удалось изловить. Совершив свою кровавую месть, он снова исчез, затаился где-то. Вспомнят о нем малютинцы гораздо позже, когда придет на нашу землю война и всякая нечисть выползет из своих щелей. Ивана Богуша к тому времени уже не будет в живых. Зато сын его, доктор Богуш, с тяжелым сердцем узнает, что на оккупированной фашистами территории гарцует с полицаями верный немецкий прихвостень Парфен Гуслистый, служит врагам, сводя счеты со своими бывшими односельчанами.

«Перед прошлым… мы всегда в неоплатном долгу». Отцовский голос не давал Антону Ивановичу заснуть до рассвета. Давно нет отца, получил свое и предатель Парфен, которому партизаны вынесли смертный приговор, все отдалилось, кануло в прошлое. А отцовский голос звучит, звучит… Антон Иванович взглянул на окно: подкрадывалось утро. Будильник упрямо цокал в соседней комнате. Подумалось, что этот будильник отсчитывает неумолимый бег времени. Светочка горит в температуре и стонет от боли, доктор Рейч спит в комфортабельном профилактории. Спит, хотя, может, и не очень спокойно… Странно он повел себя. В первый момент весь был словно пронизан радостью встречи, глаза вспыхнули дружеским огнем – ни тени фальши. А потом словно исчез, не желает увидеться, избегает встреч и разговоров.

Жаль. А так хотелось привести его в свой дом, чтобы без всяких условностей. Рассказал бы о себе. С тех пор как умерла жена, все в Антоне Ивановиче будто пригасло. Годы поплыли монотонной чередой, одним устоявшимся руслом: люди, события, операционные дни, праздники, приемы, награды… Все проходило мимо, все куда-то исчезало, не зацепляясь в памяти, не раня сердца…

Он показал бы Рейчу свой любимый Киев. Повел бы его по косогорам над Днепром, увидел бы он заднепровские просторы, новые дарницкие массивы, линию метрополитена, радиовышки над затуманенными далью Броварами. Нас жгли, уничтожали, искореняли, по нашему Киеву прокатился каток войны, господин Рейч. Здесь были сплошные пустыни, людей осталось тысяч сорок, а то и меньше… Такая у нас судьба. То кочевники, то шляхта, то фашисты и смрад костров Бабьего Яра… А мы все равно стоим, отстраиваемся, смеемся, живем!

У Богуша радостно щемило сердце от мысли о бессмертии его города. Позволял себе даже смелые фантазии. Может, кто-то из его предков был тут в седую старину кузнецом или лекарем, а может, даже князем. Удивительная вещь, когда смотришь на купола Софии, вдруг кажется, что ты видел их сотни лет тому назад. Или выходишь к фуникулеру на Владимирской горке, а перед тобой простирается шумный, затянутый рабочей пылью Подол, и тебе вдруг слышатся голоса древних скорняков, ювелиров, каменщиков, которые где-то там, внизу, ютятся в своих мастерских, и ты словно с ними трудишься и проникаешься тревогой перед далеким гулом, перед топотом чужеземной конницы, которая надвигается от Чернигова, черной тучей накатывается на стольный град.

В душе у Богуша теснились отзвуки далеких и близких эпох, и он, уходя мыслью в прошлое, видел перед собой и лица половецких наездников, и мужественные взоры казаков Богдана, и шеренги петровского войска, и сухощавую, стройную фигуру Дмитрия Ульянова, и все-все, чем дорожил Киев и что сделало его бессмертным среди самых знаменитых городов мира. Богуш чувствовал себя уверенно в сегодняшнем дне, ибо знал, что все в этой жизни проходит и становится в одном ряду со славным прошлым.

Все проходит… Все…

Наверно, затем и приходил в профилакторий Антон Иванович, чтобы сказать доктору Рейчу о том, что все проходит. Пришел узнать, что произошло? Договорились встретиться, но Герберт ушел в театр – телефон отвечал длинными гудками. В институте и в городе в следующие дни он постоянно был под неусыпной опекой жены, этой фрау Валькирии, – какой-то встревоженный, неуверенный, словно испытывал страх от встречи с ним, Богушем. Вот и Мария Борисовна говорила, что с Рейчем совершенно очевидно что-то происходит.

Мария Борисовна. Милый, дорогой человек… Еще одна болезненная рана.

Когда-то он был ее подчиненным в хирургическом отделении. Пили иногда чай в ординаторской, крепкий, настоенный на пахучем сборе трав, который заваривала Ольга, курносая медсестричка с круглым лицом. А теперь он считается асом брюшной хирургии, мастером пересадки почек.

На пересадки Богуша в хирургическое отделение сходятся студенты-медики со всего Киева, еще и врачи напрашиваются из института повышения квалификации. Где же такое увидишь? Каждое движение хирурга отшлифовано, продумано, заучено до автоматизма. Или, может, наоборот, в каждом движении – вспышка фантазии, блеск творческой мысли?

Почку для пересадки привозят из Всесоюзного центра. Сначала, как положено, священнодействие подготовки, мытье рук, одевание зеленых халатов, масок, шароваров, тапочек, так как за стеклянными дверями – операционная, и сами стеклянные двери – граница между обыкновенным миром и миром идеальной стерильности.

Во всем зеленом Антон Иванович заходит под свет бестеневой лампы. Он стоит у операционного стола, медсестра время от времени вытирает тампончиком бисеринки пота на его лбу. Голова склонилась над операционным полем, взгляд устремлен в глубины человеческого тела. Быстро и четко произносит он название нужного инструмента: поднята рука в перчатке ладонью вверх, легкий щелчок, и уже пинцет или ножницы ложатся на руку хирурга. Богуш даже головы не поворачивает, всем своим существом он ощущает пульс больного, слышит его дыхание, чувствует его приглушенную анестезией боль.

Решающая минута. Богуш глубоко вдыхает воздух и негромко произносит: «Давайте контейнер». Ассистенты приносят контейнер из темного металла. В середине, обложенный кусочками льда, лежит целлофановый пакетик, наполненный красной жидкостью, раствором солей. Стерильными ножницами разрезает пакет, в нем еще один, еще… И вот наконец почка для пересадки лежит на ладони Антона Ивановича…

Далеко за пределами родного города знают Богуша. Иногда, в экстренных случаях, даже в Москву вызывают: на совещания и симпозиумы, а то и для участия в очень сложных операциях. Директор института Рубанчук сказал как-то на пятиминутке: «Больше отпускать вас не будем, Антон Иванович. Боюсь, когда-нибудь не возвратитесь, уведут вас москвичи».

Нет, не собирается он прописываться в Москве. В этом институте его жизнь, его прошлое, и все тут для него давно стало родным: и Оленька, и Карнаухов, и Рубанчук, и Крылова…

Страшная беда случилась у Марии Борисовны: в далекой латиноамериканской стране погиб в авиационной катастрофе ее муж – дипломат. Говорили разное: диверсия, несчастный случай, террористическая акция… Мария Борисовна восприняла горе достойно и мужественно. Но Богуш-то видел, чего ей это стоило. В аэропорт за цинковым гробом ездили вдвоем, а все дальнейшее Богуш взял на себя: кладбище, венки, поминки, оформление документов. Крылова и ее пятнадцатилетний сын Саша – это полная беспомощность, никто ничего не знает, не умеет. Слезы, звонки, родственники…

Горе их сблизило. Как-то в клинике подвела его к окну, схватила за руку: «Не оставляйте меня одну… Кошмар какой-то!.. Особенно по ночам… Перебирала сегодня его вещи, фотографии, письма, награды, дипломы. Что с ними делать? Посоветуйте, зайдите…»