Текст книги "Каждая минута жизни"

Автор книги: Юрий Бедзик

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

28

Николай Пшеничный, совершенно угнетенный, медленно шел улицей, которую пересекали тяжелые тени тополей. Сегодня он должен был ехать веселиться в компании таких же, как он, оболтусов, заодно передать деньги Кушнира «папе Феде». А мысли его упрямо возвращались к двери Тамариной квартиры. Заходил, звонил, стучал – и все напрасно. И снова со всех сторон поднималась подозрительная тишина. И он знал, что, проходя мимо судачивших у парадного женщин, он непременно услышит что-то о себе, услышит брошенные втихомолку слова о Тамаре, и от этого ему станет больно и одиноко.

На перекрестке он встретил товарища, даже не так, чтобы товарища, просто парня из своего цеха, Петьку, скромного, приветливого хлопца.

– А ты чего не на заводе? – спросил Петя. – Кушнир же просил всех желающих – добровольно, конечно! – прийти на ночную смену. Ужасно срочный заказ для Болгарии. Монтируют завтра, и в сборочном ждут деталей.

– Пусть ждут, – нехотя бросил Николай и пошел дальше.

Когда отошел несколько шагов, вдруг подумал, что, наверное, и Тамара там, в цеху, побежала, полетела совершать героические дела, уже стоит возле своей крутилки, пилит железо. Потому и дома ее нет. От этого стало легче на сердце. Пришло хоть какое-то утешение. «Хороший ты парень», – так сказала она вчера и теплой рукой провела по его щеке, словно сняла с нее паутинку. Для нее он хороший, а для других?.. Для тех, у кого отнял квартиру, у кого забирает выточенные втулки и относит их для перепродажи нужным людям? Вспомнилась «молния» возле цеховых ворот и как ребята криво заулыбались, когда он подошел и начал читать написанные о себе хвалебные слова. Порвать «молнию» легко, а вот как стереть те косые улыбки?.. Если бы Тамара могла своей теплой рукой стирать косые улыбки, как вчера ночью, он бы бежал к ней, он бы умолял ее, он бы сделал все возможное, чтобы она всегда была такой, как вчера. И чтобы ее рука не уставала снимать с него самые маленькие паутинки. Самые крохотные.

Он поднял голову и увидел на противоположной стороне улицы здание милиции. Перед подъездом стояла на тротуаре машина с синей мигалкой на крыше. Двое молодых милиционеров разговаривали у дверей и будто кого-то ждали.

Ему показалось, что они ждут его, что они уже увидели, как он подходит, и поэтому замолчали вдруг, стали присматриваться к нему, а один из них даже поправил на себе ремень с кобурой. В этом властном движении Пшеничному почудилось столько силы, столько непреклонной уверенности, что он остановился возле милиционеров и смущенно улыбнулся. Те двое смотрели на него строго, словно ждали, что он будет делать дальше. Нужно было идти или… повернуть к ним. Или хотя бы что-то сказать. Очень важное, самое важное в жизни. Он понимал, что, если не скажет этого сейчас, то завтра будет уже поздно, и Тамара ему этого не простит.

Мысль о Тамаре, совершенно, казалось бы, здесь неуместная, заставила его собраться с духом. Он сделал шаг в сторону милиционеров и спросил, немного робея:

– Где я могу увидеть дежурного?

– Допустим, это я, – ответил ему один из милиционеров, широкоплечий, в сапогах, с красной повязкой на рукаве.

«Как я мог не заметить красной повязки? » – подумал Николай.

– Ну, и что дальше?

– Разрешите зайти? – попросил Пшеничный у дежурного.

Его впустили в небольшую комнату с телефонными аппаратами, пригласили сесть, и он сразу сказал то, что давно уже, очевидно, приготовился сказать: о втулках, которые он передавал «папе Феде», о материалах, которые возил со склада и сгружал вместе с другими рабочими на даче того же «папы Феди»…

– Послушай, парень… Как тебя?.. Коля Пшеничный… – улыбнулся дежурный. – Это ты, друг, пришел не по назначению.

– Да нет же. Точно по назначению, – упрямо повторил Пшеничный, хотя уже понял, что, действительно, для этого существует ОБХСС.

– Приходи завтра. Отпросись у себя на работе и приходи. Отдел находится в этом же здании, выше этажом. Там тебя выслушают и спасибо скажут. Понял?

– Понял, – вздохнул Николай и поднялся со стула.

Уже на выходе он случайно взглянул на стоявшую в углу комнаты доску с наклеенными фотографиями. Обычное дело: лица пропавших, лица разыскиваемых преступников. Подписи под ними… Но одно лицо показалось Пшеничному почему-то знакомым. Да, он знает этого человека, видел его. Он даже нахохлился немного, рассматривая фотографию.

– Будете вывешивать? – спросил у дежурного.

– Ага, будем, – ответил дежурный. – А ты что, дружка нашел?

– Да вроде бы узнаю одного, – Пшеничный показал пальцем на нагловатую физиономию парня в спортивном пиджаке. – Вот этого… А кто он?

– Если знаком, чего спрашиваешь?

– Понимаете, и знаю, и… не знаю.

В его памяти всплыл ясный весенний день, моторная лодка на озере, «папа Федя» с корзиной, полной провизии. Гурьбой завалились в моторку, готовясь отчалить. Потом вышел из домика еще один человек, высокий, в соломенной шляпе, улыбающийся, все щурился одним глазом, будто подтрунивал над кем-то, но на самом деле это у него был такой нервный тик, с перепугу или от болезни. «Папа Федя» назвал его своим двоюродным братом, мастером по холодильным установкам на дальних рейсовых автомашинах-рефрижераторах. Девочки его почему-то побаивались, парни перед ним заискивали. Он угощал всех дорогими американскими сигаретами, рассказывал о поездках в Болгарию, о том, как там весело, вино чуть ли не бесплатно, в барах танцуют до самого утра. А здесь скучища, и «менты» кругом шныряют, никакой свободы.

Пшеничный сидел в моторке напротив него, даже удивлялся, почему он так странно подмаргивает, и еще тогда подумал, что этот человек, видно, не раз бывал в переделках, умеет драться, за ухом шрам, и на шее темный рубец, вроде как от удара ножом. Лицо действительно было выразительное, такие лица надолго запоминаются. И сейчас Пшеничный, конечно, узнал его: брат «папы Феди». Так и повторил громко:

– Это, понимаете, родственник «папы Феди». Двоюродный брат.

Дежурный поставил доску на стол и попросил Николая еще раз внимательно вглядеться в фотографию. Не ошибся ли он?

Пшеничный почувствовал укол страха. А если, действительно, ошибается? Втянет еще в нехорошую историю «папу Федю», мастера авторемонтной мастерской, добродушного, щедрого, общительного мужика.

Тем временем дежурный куда-то позвонил, и минут через десять к зданию райотдела подъехала «Волга». Высокий, с седоватыми висками подполковник решительно вошел в помещение дежурного. Увидев Пшеничного, нахмурился.

– Это он знает? – быстро спросил у дежурного.

Приехавший был замполитом райотдела. В его голосе и в движениях чувствовалось волнение. Пшеничный стоял перед подполковником так, будто его привели на допрос.

И зачем явился? Теперь отсюда не уйти, сам попался. Вот ведь дурак-то, для чего-то наболтал, разоткровенничался перед дежурным… Засадят теперь в каталажку, и, считай, вся жизнь перечеркнута. Он тоскливо посмотрел на окна. Там были решетки, правда, красивые, кружевные, как на выставке, но все равно решетки. Не вырвешься…

Подполковник пригласил Пшеничного следовать за ним, поднялся на второй этаж, привел в просторный кабинет. Следом пришли еще трое милиционеров. Они разложили всякие фотографии, стали расспрашивать у Николая, кого он знает, кого нет. Кто такой «папа Федя»? Подполковник внимательно проверял какие-то списки, имена. Потом вдруг поднял голову, и его седина на висках показалась Пшеничному серебристой, красивой, как у дедушки на фотографии, где он был снят со своими фронтовыми товарищами.

Пшеничный почувствовал странное расположение к подполковнику. Вот бы кому все выложить, дочиста, без утайки. Не потому, что седой, пережил немало, людей, видно, знает, а потому, что смотрит душевно, с грустинкой, словно жалеет Николая.

– Для чего же ты влез в эту кашу? – спросил вдруг подполковник, оторвавшись от исписанного листа бумаги, и передал его майору, сидевшему рядом с ним у стола. – Вот, полюбуйтесь. Красавчик наш!

Как-то нехорошо прозвучало это слово: «красавчик». Пшеничный почувствовал холодок в груди. Подполковник поморщился.

– А что, разве?.. – выдавил из себя Пшеничный.

– То самое, – сказал с нескрываемой досадой подполковник. – Твоя фамилия Пшеничный? Значит, Пшеничный Николай. Лучший токарь механообрабатывающего цеха. Что лучший, это я хорошо помню, ты на майском празднике выступал, рассказывал, какие рекорды ставишь, как вы обогнали другой цех и вымпел у них отвоевали. Было такое?

– Было, товарищ подполковник, – едва слышно промямлил Пшеничный.

– А сейчас и ты в этом списочке, – подполковник ткнул карандашом в листок, который передал майору.

– Так я же сам пришел!.. Рассказал дежурному внизу, что выносил втулки, и материалы мы возили на дачу к «папе Феде»… Все по накладной. А как на самом деле, кто знает?.. – Пшеничный насупился. – Когда с вами по-хорошему, вы не слушаете, а сами списки на честных людей…

– Ты уверен, что честных? – с ехидцей прервал его подполковник.

– За других не ручаюсь, а я всю правду сказал… Виноват со втулками… ну, и вино пили у «папы Феди». А больше греха за мной нет, товарищ подполковник. Не чувствую я за собой другой вины.

– В том-то и беда, что не чувствуешь, дорогой мой Пшеничный Коля, – откровенно жалея парня, сказал замполит. Он встал, спрятал список в черную папку. – А беда уже близко. Сегодня могла бы и случиться. Сегодня. Сейчас.

– Вы о чем, товарищ подпол…

– Вот об этом, Коля Пшеничный, – с нажимом сказал подполковник и кивнул на приставленную к стене доску с фотографиями разыскиваемых преступников.

– Ага… ясно, товарищ подполковник.

Пшеничному и вправду становилось кое-что ясно. Не совсем, не до конца, но с каким-то предчувствием, с едва уловимым пониманием он уже по-иному подумал о «папе Феде», о его родственнике, о пикниках у озера и о том, почему Кушнир с такой боязнью всучил ему деньги для передачи в лесу. Тут было что-то нечисто. Как он не догадался сразу? Кушнир, если и не замешан в этом деле, то все равно почувствовал беду и уходил в сторону, подставляя под удар его, Николая Пшеничного. Вот же гад! Передай, говорит, деньги за работу… С деньгами нужно осторожно…

Неизвестно, что в эту минуту подействовало на него больше всего: страх перед незаслуженным наказанием, чувство ли вины за свою беспросветную наивность, за свой идиотизм или ненависть к этим лгунам, ловкачам, ярость за то, что его водили за нос, а он, как послушный ягненок, влез в самое дерьмо. Но уже дальше молчать он не мог. Вынул из внутреннего кармана сверток, бросил его, как ком грязи. Вот! Сегодня должен передать… Пусть милиция сама разбирается, что это за деньги и откуда они. А он к ним не имеет никакого отношения.

Замполит помолчал и кончиком карандаша подвинул деньги назад.

– Не спеши. Отдавать будем вместе.

– Не собираюсь. С ворюгами не имею ничего общего.

Его гнев был искренен, хотя и несколько наигран: пусть все знают, что он никакого отношения к уголовникам не имеет!

Подполковник смотрел на горячившегося парня и думал, по всей видимости, именно так. Но глаза его говорили о другом. В его глазах был укор или, скорее, разочарование. «Сдрейфил, так и говори. У нас на трудные дела никого силком идти не принуждают».

Пожалуй, Николай это почувствовал, опустил голову и, испытывая стыд за вспышку, проговорил едва слышно:

– Может, если надо помочь, то… вы скажите.

На лице подполковника сразу проступило выражение душевной легкости, он широко и свободно улыбнулся. Пододвинул к себе черную папку, вынул оттуда список и произнес тоном, каким обычно начинал совещания в своем кабинете:

– Ты нам будешь очень полезен, Николай Пшеничный. Вот об этом мы сейчас и поговорим…

Когда Пшеничный подъехал на такси к двадцатому километру за станицей Дарница, совсем стемнело. Он расплатился с водителем, вылез из машины, внимательно огляделся и, отыскав глазами знакомую тропку, быстро пошел в глубь старого соснового леса. Ходу тут было немного, минут пять. Он торопился. Собирался приехать часам к семи-восьми, а сейчас совсем ночь. Не разошлись ли уж ребята?.. Пьют, поди, шпарят сальными анекдотами, девчонок тискают, а «папа Федя» угощает всех пирогами собственного производства. И так будет до поздней ночи. А потом разбредутся по кустам.

Когда вошел в лесную избу – старый деревянный дом лесника, – увидел, что веселье было в полном разгаре. Отметил нахмуренного «папу Федю», острый прищур его брата-водителя со шрамом на шее. Компания на миг примолкла. «Папа Федя» кивнул на длинный стол, заставленный стаканами и бутылками.

– Что ж ты опаздываешь, Колюша? – произнес он с ухмылкой. – Нехорошо так задерживать, дорогой мой. Ты у нас теперь герой, смотри только голодным не останься… Садись. Эй, налейте ему штрафной!

Стал оправдываться, что на заводе ночная смена, еле открутился, срочный заказ. Кушнир в бешенстве, народу не хватает… Одна из девиц, полнотелая, кудрявая и краснощекая, подсела к нему, бесцеремонно обняла за шею.

«Папа Федя» подмигнул ему, не теряйся, мол. Пшеничный взял стакан и невольно обратил внимание, что «родственник», мастер-холодильщик с рефрижераторов, неотрывно глядит на него. Он сидел напротив, через стол, у самой двери, был абсолютно трезв и словно насторожен. Пшеничный вспомнил фотографию на стенде в милиции. Беглый преступник. Затаился, ждет. Вооружен… Это – главное, о чем предупредили Пшеничного. Вооружен, очень ловок, силен, знает приемы самбо.

Николай огляделся. К сожалению, знакомых тут сегодня не было. А он очень рассчитывал на то, что можно будет как-то предупредить, попросить помощи. Одному трудно справиться…

– Ну пей же, миленький, пей, – соседка всем телом прижалась к Пшеничному.

– Не идет, Людочка.

– Я не Людочка, а Лидочка. Что ты за парень, если пить не умеешь?

– Да не идет и все.

Время тянулось медленно, устало, безразлично. Пшеничный думал о том, как передать деньги «папе Феде». Это было главное. Деньги, помеченные в милиции. Тогда не открутиться. И еще нужно сесть возле водителя со шрамом, чтобы схватить его руку в нужный момент. Пшеничный понимал, что в поединке с преступником он окажется слабее, у того страшные руки, страшный удар, и к тому же оружие. Но совершенно необходимо парализовать его хотя бы на короткое время, пока в комнату ворвутся милиционеры. И дать сигнал, чтобы они поняли, поспешили…

С деньгами получилось все просто. «Папа Федя» только выразил удивление: почему, мол, не сам Кушнир отдал? Что за фокусы? Пшеничный невнятно пробормотал, что он занят и сразу отошел к ребятам. Пусть и малознакомые, но все же, видно, работяги, заводской кости.

Вроде бы беззаботное, легкое занятие. Но он понимал, что именно на этом их было легче всего окрутить. «Папа Федя» всем командовал: его водка, его угощение, хата, отдых. И его же определенный интерес. Мог приказать – и хлопцы ехали за левым товаром. Просил передать в другой город дефицитную вещицу – и сразу находился охотник. Могли и в драку за него полезть. «Папа Федя» свой, в обиду не даст.

Вдруг дверь открылась, и из темного лесного мрака в помещение вступил рыжебровый, в белой тенниске «адидас» парень. Это был как бы телохранитель «папы Феди». Звали его Черный, может, в насмешку за рыжие брови. Когда-то он крутился в инструментальном цехе на заводе, но потом исчез. И вот объявился в обществе «папы Феди». Войдя, он сразу же обратил внимание на Пшеничного.

– А, герой! Ну, когда будем обмывать орденок?.. Или тебе «менты» звезду повесят за геройство? – Он добродушно подмигнул Николаю. – Там ведь у тебя все свои. А?

У Пшеничного похолодела спина. Боковым зрением он заметил, как при этих словах «папа Федя» начал суетливо переставлять на столе бутылки, а на лице водителя со шрамом мелькнула недобрая тень.

По всем расчетам прошло около часа. Уговор был такой: за час Пшеничный должен был переговорить со своими хлопцами, выбрать удобную позицию и на минуту выключить свет. Это означало бы, что можно начинать. Они хватают за руки водителя, дверь открывается, вбегают милиционеры, «Руки вверх!» или что-либо в этом роде… Но сейчас все повисло в воздухе. К тому же этот наглый рыжебровый, что уселся за трапезу и смотрел на Пшеничного немигающим, озорным взглядом.

– Нет у меня в милиции своих, рыжий, – напряженно ответил Пшеничный.

– Во-первых, я не рыжий, а Черный, – хрустя редиской, весело отозвался прибывший с улицы. – А во-вторых… насчет ментов можешь мне не пудрить мозги. Я тебя, паря, нынче видел в их конторе. Сдохнуть мне на этом месте.

– А меня комендант посылал, Николай Онисимович. Я у них в совете общежития, а у нас значит… всякие непрописанные… – Он говорил небрежно, боясь, что ему не поверят, и чувствовал, что все понимают, видят, как он выкручивается.

Одним коротким взглядом Пшеничный оценил обстановку. Рефрижераторщик встал, подошел к двери на веранду и оперся плечом о стену, как бы раздумывая: уйти или остаться. «Папа Федя» исподлобья следил за Николаем, машинально переставляя стаканы. Рыжий спокойно потягивал вино, медленно, со вкусом заедая его редиской.

В открытое окно вливалась прохлада ночного леса. Слышно было, как на озере закрякали дикие селезни, потом отозвалась в кустах непонятная птица. Лампа цедила матовый усталый свет, и в этом блеклом освещении лица людей казались сонными и неживыми. Пшеничный уверенным движением налил стакан вина и поднялся.

Он вдруг почувствовал, как спокойствие овладело всем его существом, и он испытывал радость оттого, что может сейчас стоять вот так, перед лицом насторожившегося бандита, может смотреть на него прямым, открытым взором, и все, что произойдет дальше, произойдет только так, как решил он, только так, а не иначе. Конечно, бандит добровольно не дастся в руки. Пора было давать сигнал затаившимся вокруг дома милиционерам. Но начнется стрельба, кого-то заденет. Нет, выпускать его нельзя. И смотреть, как он уходит, тоже нельзя. Исчезнет в темноте, и пиши пропало.

Пшеничный почувствовал странный озноб в теле. Не было страха, не было смятения, хотя уже четко видел, как бандит засунул руку в карман брюк и, наверное, нащупывал там пистолет. Что делать? Крикнуть, чтобы хлопцы его перехватили? Бесполезно. Испугаются. Не поверят. А он, убегая, станет стрелять по ним. Убьет еще дураков.

А лампочка так низко. Совсем над головой. Здесь свет – за окнами сплошная тьма. Море тьмы. И где-то там Томка в своей уютной квартирке, уселась на тахте, вяжет, думает. Может, думает о нем. Да нет же!.. Она сейчас на заводе, устала до чертиков, и спать хочет ужасно…

Рука бандита еще глубже опустилась в карман. Дальше медлить нельзя!

Одним прыжком Пшеничный вскочил на стол и заорал истошным, срывающимся голосом:

– Ни с места! Милиция окружила дом! Хватайте его, ребята!

Он вдруг увидел тот снимок из музея, мальчишку… испуганного Максима под виселицей, его страшный взгляд под веревкой… С размаху швырнул стакан в лампочку и кинулся бандиту в ноги.

Грохнул выстрел. Николай услышал его словно сквозь толщу воды. Его окутали одуряющая тишина и мрак.

Через какое-то время донеслось издалека:

– В машину его… Скорее!..

Голос был знакомый. Другой голос доложил сухо, казенно:

– Взяли, товарищ подполковник. Матерый зверь… Вы хлопца перевязывайте, а мы отведем гада.

Скрипнула дверь, и с озера потянуло дурманящей влагой. Призывный, одинокий крик ночной птицы будто завис во тьме и ждал сострадания.

29

Был воскресный день. Антон Иванович не спеша шел в клинику. Так и не разгадал загадки, ничего не откопал в ушедшем навеки прошлом. Сегодня ему наконец придется говорить с доктором Рейчем. Он сам позвонил утром, очень вежливо и даже несколько официально сказал, что визит кончается, так уж сложились обстоятельства, и он хотел бы встретиться с господином Богушем. Не с Антоном, а именно с «господином». Ну, и хорошо… Не вернуться им в прошлое, и пусть фрау Валькирия оставит свои запугивания.

В кабинете Рубанчука было солнечно, в открытое окно виден раскидистый тополь, блеклые его листочки у самого подоконника. Рубанчук, Крылова и Карнаухов негромко переговаривались между собой, словно кого-то ждали. Сел и Богуш у самого окна, чтоб было побольше воздуха посвежее.

Открылась дверь. Антон Иванович повернул голову и увидел… Валькирию. Она была в светло-бежевом костюме. Большие очки отливали зеленоватым блеском тополя.

– Господа… – начала она чуть нервничая. – Я должна передать вам важный документ. – Лицо ее сделалось сухим и морщинистым, как будто съежилось. Она открыла свою сумочку, вынула оттуда сложенную вчетверо газету и положила ее на стол. – Вот, прошу…

– Что это, фрау Валькирия? – без особого интереса спросил Рубанчук.

– Мне поручили… доверили… эту газету… «Франкфуртер-Рундшау» для вашего института…

Чувствовалось, что не знает, как завершить свою фразу, как объяснить свой приход.

– Поручили, говорите?..

– Да, это дело касается чести моего мужа и моей собственной чести. – Она оглянулась на Богуша. – Господин Богуш, простите, но я не могла поступить иначе.

Она зло прищурила глаза и, тряхнув головой, быстро вышла.

Богуш поднялся, подошел к столу и взял газету. Развернул. Увидел обведенное черным фломастером фото, на нем был изображен сухощавый господинчик в шляпе, большой крючковатый нос, на шее – массивный паук креста с дубовыми листьями. Внизу что-то напечатано жирным готическим шрифтом: то ли заявление, то ли интервью. Торопливо прочел. Опустил газету. Она выпала из его рук, но он даже не взглянул на нее. Обессилевший, отступил он к столу и сел.

– Что с вами, Антон Иванович? Что такое?! – кинулся к нему Рубанчук.

– Может, приляжете? – заволновалась Крылова.

– Нет, нет… рука что-то затекла, онемела… сейчас пройдет…

Карнаухов достал из шкафа лекарство.

– Выпейте, Антон Иванович, вам будет лучше.

Все стояли вокруг него, не зная, что делать. Рубанчук поднял с пола газету, развернул ее на столе. Около него склонился Карнаухов.

Крылова подвела Богуша к дивану, уложила и стала считать пульс.

– Та-а-ак… – протянул Рубанчук и прикусил губу.

Крылова подняла на него вопросительный взгляд.

– Что там? Ну… что там? Скажите.

Рубанчук махнул рукой.

– А! Потом!

Богуш стал приподниматься, но сил ему хватило только на то, чтобы поднять голову. Тогда он потянулся рукой к телефону.

– Зачем вы так, Антон Иванович?.. – начала успокаивать его Крылова. – Лежите спокойно. Не надо двигаться.

– Не принимайте близко к сердцу, Антон Иванович, – строго бросил Рубанчук. – Черт с ними!

Но Богуш только покачал головой. Ему нужен был телефон, он хотел куда-то звонить. Его голос срывался, требовательный и отчаянный голос человека, который решился на все.

В эту минуту снова открылись двери, и на пороге появился улыбающийся, сияющий приветливостью доктор Рейч. На нем был блестящий с серебристым отливом костюм, в руках – белая шелковая шляпа. Его появление показалось настолько неестественным и неожиданным, что все замерли.

– Добрый день, господа… Или… быть может, я не вовремя?

У Богуша побелели губы, он слегка приподнял голову.

– Здравствуй, Герберт… Входи.

Тишина в кабинете становилась нестерпимой. И слова Богуша падали в ней как камни, ударяющие по стеклу.

– Извините, господа… – пробормотал Рейч.

– Хорошо, что ты пришел, Герберт, – тяжело дыша, заговорил Богуш и обратился ко всем остальным: – Я вас очень прошу… Мы должны поговорить с доктором…

В его взгляде был и требовательный приказ, и покорная мольба. Словно он ждал этой минуты всю жизнь. Рубанчук переглянулся с Карнауховым, тот кивнул на дверь. Но Крылова продолжала сидеть рядом с Антоном Ивановичем.

– Я не оставлю вас, – заявила она с такой твердостью, что все это поняли и не стали возражать. Рубанчук с Карнауховым вышли за дверь.

Рейч, все еще ничего не понимая, стоял посреди комнаты и смотрел на Богуша с некоторой опаской, прижав шляпу к груди. Богуш, опершись на локоть, показал ему на стул.

– Я решил прийти к тебе сам, Антон, – нарушил тишину Рейч.

– Спасибо, Герберт. Мы знаем о вашем решении. Тут была фрау Валькирия, – медленно произнес Богуш.

– Она не могла говорить от моего имени. Я хотел сам побеседовать с тобой… – Повинуясь взгляду Богуша, Рейч взял стул и, поставив его около дивана, сел. Спросил с искренним участием: – Ты плохо себя чувствуешь?

– Так… ничего… немного сердце прихватило…

– У вас что, совещание было? – Рейч оглядел кабинет. – Я, кажется, помешал вам?..

Богуш кивнул в сторону стола на газету. Пусть Рейч возьмет ее и прочитает. Спасибо фрау Валькирии, теперь все стало на свои места, теперь они могут быть откровенными.

– Газета? – ничего не понимая, Рейч взял газету, прочитал интервью, нахмурился. – А-а…

Рейч долго молчал, потом утвердительно качнул головой. Да, правда… Хоть и не совсем… Белая шляпа его скатилась с колен на пол, неуверенными движениями Рейч сложил газету вдвое, вчетверо, потом разгладил ее на коленях. Снял тяжелые, в темной оправе очки и начал с ожесточением протирать их…

– Спасибо Герберт, – с какой-то холодной отстраненностью сказал Богуш. – Спасибо за эту правду.

– Я очень не хотел, чтобы ты ее знал, поверь мне…

– А я сразу почувствовал, что так оно и было.

– Нет, не так! – быстро заговорил Рейч. – Не совсем так… Когда партизаны обстреляли машину бригаденфюрера фон Дитриха, его привезли вместе с шофером к нам в госпиталь. Шофер скоро умер. А Дитриха положили на стол. Рана была критической… в живот и, кажется, была задета печень… Я знал, что ты блестящий хирург, но тебя забрали в гестапо… И тогда мы с майором Штумпфом вырвали тебя оттуда. Помнишь?

– Помню.

– Я поставил тебя к операционному столу. Спасая генерала, ты отвел от себя подозрения. Мы оперировали в страшных условиях… Ты показал себя великим мастером, Антон… Помнишь?

Богуш не отрывал глаз от потолка. Черной волной накатилась та ночь, и он увидел: солдаты в вестибюле, майор с пистолетом в руке, маленькое высохшее тело на операционном столе… Значит, он собственноручно спас генерала фон Дитриха…

– Ты спас не только генерала, ты спас самого себя, Антон… и того старика-врача, – голос Рейча охрип. – А я… я не мог поступить иначе.

– Что ты наделал, Герберт!

– У меня и в мыслях не было…

– Что же ты наделал тогда, Герберт! – еще тяжелее вздохнул Богуш.

– Но ведь если бы ты узнал, что Дитрих в госпитале, ты убил бы его и погубил себя… Я боялся… Но потом ваши люди подорвали офицерское казино… И ты сбежал вместе с доктором Адольфом… Помнишь?.. Я дал вам оружие и свою машину.

Стало тихо. Мария Борисовна отпустила запястье Богуша, быстро прошла к стеклянному шкафчику в углу кабинета, нашла в нем нужное лекарство и вернулась к дивану.

– Антон Иванович, родной мой, ну-ка, быстренько под язык… – Он покорно открыл рот.

Он сейчас слушал что-то внутри себя, словно пытался вырваться из плена воспоминаний, горького своего озарения. Вот как, выходит, была спасена его жизнь! Столько лет висело над ним черной тенью то давнее, непонятное, а он все не мог докопаться до правды. Может, и умер бы, не разгадавши ее, если бы не взбешенная фрау Валькирия. И если бы не Рейч…

– Таких упреков я от тебя не ожидал, – вдруг будто обиделся Рейч. Он встал и начал нервно ходить по комнате. – Пойми же, Антон, если бы тогда генерал Дитрих умер без твоей помощи, немецкое командование все равно не простило бы его убийства. Не Дитрих, так другой прошелся бы огнем по Малютинским лесам и селам.

– Зато теперь в своем интервью… он на весь мир благодарит меня за спасение своей жизни. Считает себя моим должником.

– Антон, но почему все это так волнует тебя? Подумай, сколько лет прошло!

– Совесть этим не успокоишь, Герберт.

– А ты хотел бы смерти в Малютине? – искренне удивился Рейч. – Или дурацкой смерти от нацистской пули?.. Сколько операций ты сделал после войны, скольких людей спас, скольким помог! Неужели ты считаешь, что своей бессмысленной смертью принес бы пользу товарищам, помог своей родине?

– Интервью Дитриха перечеркнуло все.

– Нет, нет, Антон… Жизнь – это самое главное. Свой бессознательный грех ты давно искупил честным трудом.

– Но они стоят тут…

– Кто?

– Все мои погибшие друзья… Стоят и смотрят на меня… Что я им скажу? Нет, Герберт, самое главное для человека – его совесть, его честь.

Рейч остановился посреди комнаты, стиснул на груди руки. Богуш сейчас сказал ему то, о чем он сам не раз думал в долгие бессонные ночи. Только никто не говорил ему этого так прямо и больно. Может быть, он и прав. Но как принять его мысль? Как согласиться?

– Жизнь… Это самое дорогое, – тихо сказал Рейч.

– В тебе говорит профессионализм, – с непонятной усмешкой глухо отозвался Богуш. – Ты привык бороться со смертью в любом обличье.

– Да, Антон, я всегда выбирал жизнь. И потом, я же спасал не только себя. – Рейч снова сел на стул. – Мы все были, как загнанные кони. Господи! Всех нас преследовала смерть! – Он в отчаянии схватился за голову. – Ну зачем ты снова встретился на моем пути? Зачем, зачем? Тогда, в Малютине, я считал тебя фанатиком. Честным, отважным, но фанатиком. Только в сорок пятом я осознал высокое мужество твоей жизни. – Он потянулся к руке Богуша, но дотронуться не решился. – Прости меня, Антон. Когда-то я тебя уже просил об этом. И сегодня снова прошу: прости!

Что-то будто накатилось на Богуша. Он медленно повернул голову к Рейчу.

– Я слишком… стар, Герберт… и слишком болен… чтобы не прощать кого-то…

– Все! – решительно встала Крылова. – Ваша встреча закончена, господин Рейч. Немедленно уходите!

– Антон… – голос Рейча сорвался.

– Иди, Герберт… – Богуш, не глядя на него, слабо махнул пальцами.