Текст книги "Каждая минута жизни"
Автор книги: Юрий Бедзик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 15 (всего у книги 30 страниц)
13
Разговор состоялся в тот нее вечер. У Порфирия Саввича, как назло, все словно валилось из рук. Звонил в Гудауту фронтовому товарищу, а тот, видно, совсем расклеился, стал жаловаться на здоровье, мол, некому возиться с хозяйством и просил Курашкевича приехать помочь, или же, если сам не сможет, прислать Степу. Но Степа только огрызнулся. Вот поди не ты, родственничек, голь бесприютная, а туда же. Характер свой показывает: не поеду! Буду, говорит, устраиваться на завод. С родственниками всегда так: делай им добро, делись последним куском хлеба, а в тяжелый момент все равно отвернутся.
Но еще больше его расстроил звонок с завода. По тону Кушнира понял: беда.
– Должен вас предупредить, что днями заседание парткома, – зловещим голосом сказал начальник цеха. – Мне доложили, что Заремба подготовил документ.
– Какой? – едва слышно пробормотал Курашкевич, и ноги у него подкосились.
– А вы сами знаете. Строительные материалы из нашего профилактория, которые вы…
– Молчи! – крикнул Курашкевич.
– Да молчу я, молчу, Порфирий Саввич.
– Он уже передал его в партком?
– Вроде бы нет, но документ-то написан. Это точно.
– Дурак! – чуть не задохнулся Курашкевич, ему показалось, что Кушнир смеется над ним. – Я сам с ним поговорю. – И он с силой швырнул трубку на аппарат.
Защемило в груди, отпала всякая охота возиться с молодыми яблоньками. Ну и стервец этот зятек! Как же с ним говорить? Припугнуть? Но чем? Ходит по свету, будто ангел в белых тапочках, крылышки отращивает. Разговор с зятем должен быть крутым. Когда все рушится и в родной семье у тебя нет опоры, не до церемоний, тут руби с плеча, руби безжалостно!
Заремба пришел поздно и, словно нарочно, долго плескался в ванной, потом сел ужинать на веранде.
Курашкевич немного остыл и теперь искал повода, чтобы начать разговор. Даже в самой безвыходной ситуации, знал он, можно найти спасительный вариант. Главное – упорство. До последней минуты упорство. Были же подобные ситуации, однако обошлось. Вспомнилось окружение под Харьковом, когда распрощался с Антоном Богушем в его полевом госпитале. Успел выскочить, еще и награду получил за бой с вражескими танками. А потом – ранение, запасной полк и снова на передовую. Перспективы были невеселые: прямо в наступающую стрелковую дивизию, под вражеские пули, на верную смерть. Но не из таких был Курашкевич, чтобы покорно подчиняться капризам судьбы. Пошел попрощаться к командиру полка, лысоватому пожилому майору. Понаставил на стол всякого из своих госпитальных запасов. «Попрощаемся, товарищ майор. Иду бить фашистского зверя, иду мстить за нашу землю». Стали ужинать. «Жена у меня в эвакуации, в Новосибирске, она дочь директора завода. – Курашкевич заранее успел разведать, что где-то там же перебивается с двумя детьми и жена майора. – Хочу отблагодарить вас за вашу теплоту, товарищ майор, за душевность вашу. Напишу жене в Новосибирск, чтобы взяла вашу Аглаю Сильвестровну под свою опеку, перевела на заводское содержание. Жаль, конечно, если меня убьют. Ну, да о чем тут говорить?.. Вот письмо отправлю и – в путь!» Прицел оказался точным, в самое яблочко. На следующий день Курашкевич получил новое назначение – начальником армейского пункта обеспечения. С того времени и определилась у Порфирия Саввича дорога в жизни, на которой он всегда умел находить для себя выгоду, добиваться своего.
Курашкевич принес из дома бутылку, поставил на стол. Но Максим от выпивки решительно отказался. Сказал, что устал на работе и настроение плохое. Заговорил о Свете, об операции, которая из-за Валентины все время откладывается.
– Вы же обещали поговорить с ней, Порфирий Саввич. – Максим уставился в пустую тарелку, отодвинул ее. – Ведь поздно же будет! Как вы все не поймете? Поздно!
– Ну, обещал! И говорил! – Курашкевич стал раздражаться. – Говорил я с ней, все объяснил дуре. Она еще вчера должна была пойти в институт… Опять, что ли, фокусничает? Ох, на мою шею… Ладно, зять, поговорю еще раз. Но ведь… операция это одно. Сделают. А дальше? – И Курашкевич стал развивать мысль о том, что девочку нужно будет увозить отсюда как можно быстрее к теплу, к морю. После того как настроили эти ГЭСы да заболотили искусственными морями днепровские угодья, климат совсем испортился.
– Ну, это дело будущего, – отмахнулся Заремба, понимая, куда клонит тесть. – Не самое главное. Приехали западногерманские врачи, у них тоже, говорят, есть какие-то средства. Так что шансы с операцией увеличились. А мы все ждем, оттягиваем…
– А дальше-то что? Что будет дальше?
– То есть… не понимаю… После операции мы приложим все усилия…
– Мы! Приложим! – взорвался Курашкевич. – Ты же сам – первый ей враг! – Все, что он до сих пор сдерживал в груди, вдруг заклокотало, забурлило. Большое лицо стало красным, как свекла. – Что же ты, стервец, меня продаешь?
– О чем вы? Что вы! – пытался урезонить разъяренного родственника Заремба.
Но тот не слушал, всю свою боль выливал, все обиды и напрасные надежды на счастье дочери, внучки, на собственную спокойную старость… Заремба терялся в догадках, отчего так неожиданно разгорелся сыр-бор.
– У вас беда какая? Может, с домом что случилось?
– Нет у меня никакого дома! – с ненавистью швырнул в лицо зятю Курашкевич.
– Вы же сами собирались продавать его…
– Да при чем здесь продавать – не продавать!
– Так в чем же? Не понимаю.
– Ты у меня его забираешь! – выпалил Курашкевич и осекся.
Неожиданно для себя Курашкевич потянулся всем телом к Зарембе, схватил его за локоть. Не хотел говорить, но вынужден. Горькая истина, от которой никуда не спрячешься… Тяжело было в свое время добывать материалы: трубы, железо, столярку, краску, батареи. Все пришлось через друзей, через… Кушнира. И добыто-то немного, но как раз хватит, чтобы припаяли статью, чтобы прокурор…
– Так этот ваш дом из краденого? – переспросил сухими губами Заремба.
– Все так делают, – отмахнулся тесть. – Но я ведь не для себя старался! Для вас, для нашей Светочки!
Зарембе показалось, что под ним зашатался стул. «Думал же об этом, догадывался, что тут нечисто. Но даже в голову не могло прийти, что тут откровенное воровство, что это все от Кушнира».
– Разве я от тебя многого прошу, Максим? – тронул Зарембу за плечо Курашкевич. – Забери ты этот чертов документ. Ты же не только Кушнира гробишь, ты мне копаешь могилу. Мне и всей нашей семье. – Голос у Курашкевича стал жалобным, скулящим. – Ну, что, решил показать свою принципиальность? А сам жил, пил, гулял в моем доме! Да если бы не я… – Курашкевич запнулся. – Валя бы с тобой и дня не жила. Я ее упросил, убедил, что семья у нас будет. И ты так меня благодаришь?
Заремба вдыхал сладковатый запах цветов, который приносило из сада, и его подташнивало. Жил в чужом доме!.. Курашкевич ее убедил, уговорил, и теперь ожидал от него платы…
Да, в его отношениях с Валей было что-то нехорошее, недолговечное, словно вымученное. Но чтобы так, чтобы до такой степени?.. Бегал, как последний дурак, к театру, ждал, когда кончится спектакль – до глубокой ночи… Потом узнал о ее давней болезненной любви к Рубанчуку. Не хотел ни о чем думать, пусть все пройдет, само исчезнет, ведь есть же материнский долг. А выходит, Курашкевич ее неволил!
– …другой бы мне руки целовал за мои добрые дела, – ворвался в его сознание скулящий голос тестя. – Такую жену имеешь!.. Все ради вашего счастья!.. Пятнадцать лет нежился в пуховиках…
У Зарембы дрожали руки. Хотелось схватить тарелку и – наотмашь, не думая, не глядя… Но вдруг он неожиданно остыл. Что-то в словах тестя было правдой. Давно пора прозреть. Катер, рыбалка, вечерние прогулки по Днепру… Нет, нет, только не это. Были и ночи одиночества, и поздние вечера, когда жена приходила после спектакля уставшая, с разгульным хмелем в глазах, отчужденная, с грубоватой усмешкой. Актерский мир – ничего не поделаешь! – утешал он себя. Всю свою любовь отдал дочери. Детская любовь не обманчива. Вот они вдвоем, ночь накатывается из-за Днепровских плавней, все небо в иллюминации звезд, в доме тишина, телевизор выключен. Светочка спит в своей кроватке, полуоткрытые губы что-то бормочут во сне. Может, маму зовут? А может, рассказывают о своей утренней детской грусти?
– За вашу заботу обо мне я вам благодарен, Порфирий Саввич, – преодолевая жгучую боль в груди, сказал наконец Заремба. – А сейчас, право, вам стоит подумать о своей внучке.
Заремба встал, начал собирать со стола тарелки. Скоро придет из театра Валя. Ужинать, наверное, не будет. В последнее время она почему-то не ужинала.
– О Свете я как-нибудь сумею позаботиться. А вот что ты скажешь мне, зять?
Этого вопроса Заремба ждал. Полуобернулся к Курашкевичу, который продолжал сидеть в своей полотняной хламиде за столом.
– Мой ответ такой: имя свое не оскверню.
Курашкевич тяжело поднялся. Засунул руки за ремень грязных рабочих брюк.
– Все взвесил, зять?
– Все.
– И не пожалеешь?
– Может, и пожалею. Но только против себя не пойду, Порфирий Саввич.
Курашкевич, с трудом передвигая ноги, направился к ступенькам. Спустился с крыльца, ощупал карманы. Закурить бы… Толстые ладони его заметно дрожали. Сделал шаг от веранды и остановился. Обернувшись, сказал:
– Долго вилась наша веревочка, зять… Словом, если не выполнишь просьбу Кушнира, считай, что не жилец ты в моем доме. И о Валентине можешь забыть. Навсегда!
Садовая темень поглотила его кряжистую фигуру. Стало тихо и немо. Заремба удрученно смотрел в заднепровские дали, где ночь растянула светлячковые трассы. Хотелось броситься с крутого берега в этот черно-электрический хаос, и пусть все кончится, все пойдет прахом. Такая нестерпимая тоска охватила его, что стало больно в груди.
И в этот миг услышал медленные, усталые шаги. Это выходил из-под сарая Степа. С лопатой в руке приблизился к крыльцу.
– Максим Петрович, скажите, почему это в мире все так красиво? Откуда такая красота вокруг? – он показал рукой на небо. И, не дождавшись ответа, тихо сказал как бы самому себе: – А мы вот все ходим, ходим и не видим ничего. Одни только резиновые шланги под ногами.
14
Карнаухов привез Бетти Рейч в профилакторий, галантно проводил до самого коттеджа, поцеловал руку и пожелал доброй ночи. На освещенной веранде ее ожидал отец.
Бетти упала в плетеное кресло, опустила в изнеможении руки.
– Сил нет, папочка! Весь институт обошли сегодня с господином Карнауховым. Если бы ты видел, какая у него лаборатория!
Рейч, словно пробудившись ото сна, глубоко вздохнул.
– Ты меня слышишь?
– Слышу, слышу… Оборудование у них действительно прекрасное. – Он потянулся к столу, взял стакан с минеральной водой и сделал глоток.
Дочь подошла к нему, села на ручку кресла. Настроение отца ей не нравилось. Ну зачем так тяжело вздыхать? А-а, весь день провели в городе?.. Жара замучила. Да, все устали от этой жары, прямо Африка. Господин Карнаухов предложил ей поехать купаться на Днепр. Тут вода чистая, прозрачная. Это – не Рейн и не Мозель.
Однако расшевелить отца не удавалось. С ним уже второй день творилось неладное, какие-то мрачные мысли угнетали его.
– Папа, ты чем-то встревожен? – серьезно спросила Бетти и попыталась заглянуть ему в глаза. – Ну, скажи, в чем дело?
Он отвел взгляд и стал рассказывать о сегодняшних встречах у мэра города, в Академии наук, об утомительном протоколе. Потом вдруг без перехода заговорил об актрисе, с которой познакомился вчера в институте. Удивительная женщина. Вся словно клубок нервов. Хочет отдать дочери свою почку, хотя это невозможно. Жаль, что Вальки была с ней так неделикатна, резка.
– У моей мачехи нордический характер. И она им очень гордится, – с иронией заметила Бетти.
– Не забывай, что у Вальки было трудное детство. Она выросла в условиях сложной политической жизни.
– Ты хочешь сказать, в условиях нацистского террора?
– Да, тогда было тяжелое время. Четырнадцатилетние подростки вставали к зенитным орудиям.
– …чтобы защитить «тысячелетнюю империю» фюрера от налетов союзной авиации.
– Наши немецкие города, Бетти.
– Представляю, сколько хороших парней сбила бы из своей зенитки фрау Валькирия.
– Ну-ну… Ты же знаешь, что Валькирия родилась перед самой войной.
– Бедная фрау Валькирия! – саркастически усмехнулась Бетти. – Не успела убить ни одного американского или русского летчика. Только пищала в своей кроватке, перебирая ножками, и посылала проклятия тем, кто воевал против дивизий «Викинг» и «Мертвая голова».
Рейч рассердился. Относительно прошлого у него были свои взгляды. Он, между прочим, перестрадал не меньше иных патриотов будущей свободной Германии. Даже в самые черные дни, когда на оккупированных землях эсэсовцы сжигали мирное население, когда война была еще в разгаре, и тогда он пытался сохранить максимум объективности. Ему одинаково ненавистны и «люфтваффе» маршала Геринга, и американские «летающие крепости», которые убили в Гамбурге его мать и за одну ночь превратили в руины сказочный Дрезден…
– Ах, папочка, ты начинаешь говорить языком фрау Валькирии, – прервала отца Бетти. – Мне как-то неудобно слушать тебя.
– Но, милая, нельзя же и все преувеличивать.
– Я преувеличиваю?
– Да, ты, ты все утрируешь, видишь только в черных красках.
– Наоборот, папочка. С тех пор, как ты привел эту женщину в наш дом, я стараюсь ничего не замечать и скоро буду так же слепа, как и ты. – Бетти помолчала и затем добавила. – Впрочем, я понимаю, в твоем возрасте…
– Что ты понимаешь, Бетти?
– Но это же правда. Помнишь, когда ты с ней познакомился у Клаузбахов, ты пришел домой словно мальчишка. У тебя были пунцовые щеки, ты весь сиял…
– Помню, помню.
– Ты сказал мне тогда: «Если бы твоя мама встала из могилы, она благословила бы нашу любовь, которая вернула меня к жизни».
– Да, вернула, – Рейч опустил глаза, голос его задрожал от волнения. – Я ее очень люблю.
– Хорошо, что бедная мама не видит этого.
– Прекрати, Бетти!
– Папочка, но пойми же…
– Я виноват перед тобой. Но и ты не должна судить меня строго. Ты напрасно так относишься к Валькирии. Она – немецкая женщина, ученая, врач, моя жена и помощница. – Он развел руками. – Ну, допустим, характер… Но ведь у каждого есть свои слабости. Она же никому не сделала ничего плохого.
– Сделала! – со злостью воскликнула Бетти. – Это из-за нее Вальтер попал в тюрьму.
Вальтер был сыном Валькирии от первого брака. Немного моложе Бетти, светло-русый, с голубыми глазами, гибким юношеским торсом. В спортклубе занимал первые места и в гимназии тоже славился своей силой, выдержкой, «нордическим характером», как говорила о нем фрау Валькирия. Потом начались ночные встречи в баре «Под черным орлом», сборы средств на улицах в фонд помощи жертвам «красного террора», огромный портрет Гитлера, который он повесил в своей комнате над кроватью, и наконец – вступление в члены полулегальной организации «Прайд-Ромеро». Именно тогда у него появился пистолет. И на встречи с парнями «Прайд-Ромеро» он ходил в защитном пуленепробиваемом жилете. Однажды Рейча навестил советник юстиции Клинке, они закрылись в кабинете, долго разговаривали и пили кофе. А когда Клинке ушел, Рейч спустился в комнату Вальтера, нашел пистолет и выбросил. С того времени Вальтер перестал с ним здороваться и демонстративно перед сном целовал только мать.
У Бетти была иная натура и совсем иные политические взгляды. Идеальный образец семейной несовместимости. Доктор Рейч больше тянулся к ней, чем к приемному сыну. Однако и за него болел душой. Вот и сейчас от слов Бетти сердце будто льдом покрылось.
– Папочка! – после минутного молчания сказала Бетти и, почувствовав угнетенное настроение отца, обняла его, прижалась. – Я не хотела тебя обидеть. Не сердись, милый. – И, чтобы разрядить обстановку, сменила тему: – Что ты думаешь об идее мадам Марии? О совместной операции?
Рейч ответил, что сама идея его заинтересовала. Только осуществить ее будет непросто. Почему?.. Мир наводнен идеями. В каждой человеческой голове рождаются идеи. Перепродуцирование идей… Водопад идей. Маленький мальчик предлагает новые принципы и методы, новые приемы, системы. Даже в самой химерной сфере научных исследований – в поисках внеземных цивилизаций – появились продуманные и выверенные новые идеи. Точность рядом с абсурдом, гениальность рядом с дилетантством… Правда, им, трансплантологам, повезло больше. Их новые идеи оправданы экспериментом, самой жизнью. Но от этих идей до их осуществления лежит неимоверно трудный путь, путь испытаний, сомнений, недоверия. Каждая человеческая душа продуцирует не только идеи, но и антиидеи, антиверу… Когда уже, кажется, близко до долгожданного берега, до тверди факта, накатываются волны сопротивления. Вернее – волны обстоятельств. И эти обстоятельства нередко бывают сильнее самых прекрасных, самых мудрых идей.
– Ты о каких обстоятельствах говоришь, папа? – удивленно спросила Бетти. – Тебя что-то сдерживает? Чего-то боишься?
– Боюсь… Только не за себя.
– За кого же? За Вальтера?
– За всех нас, – Рейч грустно посмотрел на Бетти. – Ты не думаешь о материальной стороне дела.
Бетти встала. Разговоры на эту тему пока обходили ее стороной. Впрочем, возможно, она и сама старалась их обходить, словно боясь столкнуться лицом к лицу с непривлекательной действительностью. Как бы эта действительность ни затушевывалась и ни камуфлировалась красивыми глянцевыми обложками модных журналов, уверенными улыбками ее отца на этих обложках, его остроумными, находчивыми ответами корреспондентам. Давно уже клиника и институт были в критическом финансовом положении. Обманчивое внешнее «просперити», глухая, зловещая неуверенность…
– Но ты же говорил, что тебе обещали кредит в банке Либа. Сто пятьдесят тысяч марок.
Рейч потянулся к бутылке с водой.
– Либ требует за свои деньги слишком много, – сухо ответил он.
– Но я помню, ты говорил, что после успешных тестов нам должны дать… Ты хотел обратиться к правительству, к самому канцлеру…
– Никто ничего мне не даст…
Бетти тяжело опустилась в кресло. Ей и в голову не могло прийти, что отец на грани банкротства…
Неярко светила лампочка на веранде, парк был окутан зловещим мраком, и тишина казалась темной, непроницаемой.
Из коттеджа тихо вышла Валькирия в длинном шелковом халате и золотистых восточного фасона туфлях с загнутыми носами.
– Почему никто ничего не даст? – недоуменно спросила она, повторив последние слова Рейча.
Бетти быстро встала и молча ушла в дом. Рейч повернулся к Валькирии. Ее вопрос прозвучал риторически, и он не ответил ей. Она села в кресло, в котором только что сидела Бетти, закурила. Красный огонек сигареты осветил ее продолговатое красивое лицо.
– Мы же договорились, что после возвращения в Ульм ты сразу же подпишешь контракт с Либом, – нарушила она тишину.
– Такой договоренности не было, Вальки, – резко сказал Рейч. – Я должен подумать… И вообще мне этот контракт не по душе.
Ярче вспыхнул огонек сигареты, лицо Валькирии стало багрово-красным, словно освещенным изнутри внезапной вспышкой гнева. Но она пересилила себя. Не повышая голоса, сказала с глубокой грустью, что ей жаль своего мужа, обидно за него, за то, что он постоянно проявляет слабоволие, не может решиться на проведение твердой линии. Напомнила о неутешительных делах в клинике. На их банковском счете – мизер, зарплату персоналу задержали почти на два месяца. А ведь впереди – новые тесты, проверки…
– Герберт, – сказала вкрадчивым тоном, – тебе же хотят помочь бескорыстные, порядочные люди. Твои друзья.
– Твои, а не мои, – буркнул Рейч.
– Ты опять нервничаешь, Герберт, – Валькирия придала своему голосу еще больше мягкости и слегка придвинулась вместе с креслом к Рейчу. На него повеяло запахом сигаретного дыма. – Дорогой мой, твое великое открытие почти готово. Его ждут, на него надеется вся немецкая нация. – Она перешла на шепот: – Я звонила доктору Гельмуту… Он приехал сюда с туристической группой. Если все будет хорошо, то после возвращения нас ждут интересные новости.
– Что-нибудь насчет Вальтера? – встрепенулся Рейч.
– Нет, – вздохнула Валькирия. – С Вальтером пока все по-старому. Следствие продолжается.
– Какие же могут быть приятные новости, если наш сын под арестом? Ты нее обещала, что твой Либ поможет.
– Мы будем бороться за Вальтера. Либ обещал…
– А-а!.. – махнул рукой Рейч. – Не верю.
– Генрих Либ, действительно, многое может. Но и ты должен, Герберт… – Она просительно взяла его за руку. – Оставь свою фронду. Кому нужен твой идеализм? Твоя наивная филантропия? Наш Вальтер в тяжелом положении, его обвиняют в терроризме. Я не перенесу скандала, сплетен, позора. Только Либ может спасти нашу семью.
Имя Генриха Либа вызывало в душе у Рейча глухую досаду. Финансист, благодетель, меценат. Но слишком высокую цену требовал он от доктора Рейча. Почему мир устроен так нелепо, что одним дано делать открытия, а другим их скупать за бесценок, за жалкие медяки? И ты еще вынужден воздавать хвалу этим дароносителям! Но это доктор Рейч, а не Либ совершил открытие, изобрел «альфу». Для человечества! Для потомков! И господину Либу придется подождать…
Рейч изо всей силы ударил ладонью по ручке кресла. Баста! Такие контракты доктор Рейч не подписывает. Найдутся более порядочные покупатели!
– Но он же заплатит тебе большие деньги, – попробовала еще раз урезонить упрямство мужа Валькирия. – Огромные!.. Конечно, при условии сохранения тайны твоего метода… Ради сына можно пойти на кое-какие жертвы.
Это «ради сына» мучило больнее всего.
– Вальки, я всегда старался жить честно, – тихо сказал Рейч, словно боялся всполошить своим голосом призраки прошлого.
– Всегда? – усмехнулась Валькирия. – Разреши не поверить тебе, Герберт.
– Почему ты так говоришь? У тебя есть какие-то основания? – настороженно спросил Рейч.
Только этого вопроса и ждала фрау Валькирия. Он был ей нужен, он давал ей право говорить о вещах, которые не так просто выложить в обычной обстановке, в обычном разговоре:
– Тот, кто дорожит своей честью, – сказала она с грубой откровенностью, – не поддерживает отношений с такими людьми, как Богуш.
Он возмутился.
– Как ты можешь, Вальки? Богуш – прекрасный хирург… человек… Вот мы встретимся с ним…
– Нет, не встретитесь, – словно с сожалением сказала Валькирия.
– Почему?
– Потому что я дорожу твоей политической репутацией! – со злостью отчеканила Валькирия.
– Моей репутации ничто не угрожает, – не совсем уверенно ответил Рейч, и Валькирия сразу это почувствовала.
– Угрожает. Я еще в Ульме навела справки. – В голосе Валькирии зазвучала легкая угроза. – Даже ты многого не знаешь, Герберт. Он был коллаборационистом. А это во всех цивилизованных странах считается тяжким преступлением. Думаю, что здесь, в России, тоже.
– Ты говоришь чепуху! – сердито буркнул Рейч.
– Тебе нужны документы?
– Не нужно мне твоих документов! – Рейч отмахнулся с такой поспешностью, словно сам боялся поверить в слова жены.
Дальше наступать не стоило. Надежды Валькирии сбывались: застаревшее сомнение ее мужа могло перерасти в страх. А ей вовсе не хотелось травмировать Герберта. Она тут же подобрела, голос стал мягче. Хватит, мол, спорить, все будет хорошо. Только надо думать о своей семье, о Вальтере… С легким пафосом она стала говорить о том триумфе, который ожидает доктора Рейча в Федеративной Республике, о его мировой славе. Бог хирургии! Бог неслыханных вторжений в таинственную сферу микроциркуляции! Еще немного, и он будет недосягаем, осталось так немного, какой-то шаг, последний шаг… Лишь бы не остаться без субсидий…
Валькирия взяла мужа за руку. Ждала его слов. Берег откровений должен стать берегом их полного взаимопонимания.
Рейч молчал.
Она повторила настойчивее, с болезненным нажимом.
– Ты слышишь меня, Герберт? Ты должен подумать.
Он как-то невыразительно покачал головой.
– Подумай, Герберт.
– Да, я давно должен был хорошо подумать, – нервно выдохнул он.
– Вот видишь… я же говорила, что ты все поймешь… Ты должен все понять и прийти к правильному выводу.
– Да, да, должен… Я уже второй день думаю, дорогая моя Вальки. Думаю про мою клинику, думаю про то, сколько на мою долю выпадает мытарств и унижений с этими субсидиями. Думаю, что все это можно было бы разрубить одним ударом. – Он в упор, серьезно взглянул на нее. – Идея же, по сути, довольно проста. И разумна. Вместе!.. Вместе мы могли бы переступить порог невозможного. То, что еще так несовершенно у меня, уже сделано у них, и наоборот…
– Вместе? – с мученической миной переспросила Валькирия. – О чем это ты?
– О совместной операции, разумеется.
Валькирия резко поднялась с кресла.
– Ни в коем случае! Не забывай, с кем ты имеешь дело. Не забывай про доктора Богуша, про его прошлое.
Рейч тоже поднялся. Его лицо словно озарилось светом вдохновения.
– Прошлое? О прошлом лучше не вспоминать. Но сегодня… если все хорошо взвесить, если хорошо обдумать… Их сыворотка, наша «альфа»…
– Ты сумасшедший! – ужаснулась Валькирия. – Единственное, что у нас есть – наша «альфа»! И ты хочешь ее отдать?
– Я сам еще точно не знаю, чего я хочу, Вальки, – успокоил ее Рейч. – Может, я действительно сумасшедший. Только не сердись на меня. Мне нужно подумать…
Нет, он не склонен сейчас к острому спору – так, во всяком случае, поняла Валькирия. Но она сама уже распалилась и решила показать свою силу, точнее – его бессилие, полную безысходность, его тупик. Ибо он просто-напросто многое забыл, не хочет вспоминать, а она забывать не собирается, есть вещи, которые следует помнить до самой смерти.
– Ты как-то странно выражаешься, – удивился Рейч. – Какие вещи ты имеешь в виду?
– Я имею в виду пастора Риттеля.
– Пастора? – поморщился Рейч.
– Да-да, ты уже, видимо, забыл о нем. Забыл, что он говорил тебе в доме Генриха Либа…
Ей не хотелось затрагивать сейчас религиозных моментов, потому что знала, как нетерпимо реагирует на них Герберт, убежденный антиклерикал. Но ее, воспитанную, во всяком случае, в уважении к церкви, встреча с пастором поразила.
Был тихий вечерний час, они приехали на загородную виллу Генриха Либа. Большой, с зашторенными окнами кабинет, массивные кресла и книжные шкафы, застывшая в углах тишина. Либ, совершенно высушенный, похожий на мумию человечек, поднялся им навстречу и извиняющимся тоном, в котором, однако, было больше властности, нежели извинения, произнес:
– Виноват, что потревожил вас, господа, и оторвал от важных научных трудов.
– Что вы, господин Либ! – благочестивым голосом ответила Валькирия. – Мы с мужем крайне польщены…
– Знаю, знаю вас, медиков, – неожиданно добродушно захихикал Либ, взял из коробки на столе сигару, зажег ее и со вкусом затянулся. – Но, поверьте, у меня не было другой возможности пригласить вас для делового разговора.
Кроме них троих, в этом темном, неуютном кабинете находился еще один человек, которого Валькирия сразу определила как священнослужителя. Он сидел в дальнем углу и, прикрыв лицо раскрытой газетой, казалось, не проявлял ни малейшего интереса к беседе.
– Мы к вашим услугам, господин Либ, – с легким поклоном сказала Валькирия, всем своим существом чувствуя присутствие господина в черной сутане.
– Какие там услуги, мадам, – вздохнул со стариковской скромностью хозяин дома и предложил гостям сесть. – Прошу… В ногах, как говорится, правды нет. Кажется, так говорят у русских. Верно, господин Рейч?
– Да, господин Либ, – сухо кивнул доктор Рейч.
Либ снова повернулся к Валькирии.
– Вы говорите: услуги, мадам. Каждый служит своей идее. Я – банковским счетам, вы – науке… К слову, вы собираетесь лететь в Россию? У них, я слышал, тоже немало сделано в области пересадок. И ваша поездка представляется мне весьма полезной. Но, как человек сугубо прагматический… уж вы меня извините… хотел бы в этой связи познакомить вас с некоторыми новыми аспектами дела. Так сказать, духовного порядка.
– Вы стали интересоваться духовными категориями, господин Либ? – не удержалась от удивления Валькирия.
Тот, однако, отреагировал довольно сухо:
– Извините, я имею, в виду духовность иного рода, – произнес он почти торжественно и указал сухоньким пальцем на потолок. – Из тех сфер.
– Каких сфер? – довольно бесцеремонно переспросил доктор Рейч.
– Из тех, которые определяют наше существование и вообще величие человека как творения бога. Но об этом вам мог бы более компетентно сказать мой друг пастор Риттель, – отрекомендовал сидящего в кресле священника Генрих Либ.
Священник величественно, словно на богослужении, поднялся с кресла, и тут стало видно, что он высок и крепок телом. Черная сутана туго обтягивала довольно приметное брюшко, белый воротничок сиял элегантностью, оттеняя строгий облик пастора.
– Господин Риттель прибыл из Рима, где имел беседу со святейшим отцом. – Либ взял пастора под руку и с почти фривольной легкостью подвел его к Рейчу и Валькирии. – Прошу познакомиться. Господин Рейч, как вы знаете, готовится к дальней дороге. Ему было бы очень кстати ваше напутствие.
Теперь стало ясно, что Генрих Либ умышленно свел их вместе. И пастор, определенно зная, чего, собственно, от него хотят, придал своему крупному лицу еще более властное выражение и сказал тоном нескрываемого сожаления:
– Мне стало известно, господа, что вы вошли в прямые контакты с русскими медиками. Это верно?
– Да, – твердо ответил Рейч, – мы приняли приглашение и собираемся отбыть в Россию в ближайшие дни. Так сказать, на чисто профессиональной основе.
У Генриха Либа его слова вызвали двусмысленную улыбку.
– Ну… не совсем профессиональной, – вставил он фразу, которую можно было истолковать и как легкий упрек, и как полушутку.
– Да, я знаю об этом, – хмуро кивнул пастор.
– Что вы знаете, господин пастор? – раздраженно спросил Рейч.
Пастор медленно повернул к Рейчу свое тяжелое, обтянутое черной сутаной тело, окинул лицо Рейча оценивающим взглядом, помедлил с ответом и потом, будто не желая отвечать на дерзкий вопрос, заговорил медленно, тихо, словно читая проповедь:
– Святая церковь, господин Рейч, считает, что в ваших намерениях есть определенный элемент антиклерикализма. Даже более того – пренебрежения к богу. Не буду входить с вами в теологические дискуссии, ибо знаю отношение большинства медиков к проблемам теологии. Но, поскольку я прибыл от самого святого отца из Рима, думаю, вам было бы интересно знать его взгляд на данную проблему.
– На какую проблему? – перебил священника Рейч.
– Ту самую, которую вы излагаете в ваших научных трудах и, в частности, в ваших статьях. – Пастор взял с кресла газету и показал Рейчу как нечто опасное, почти угрожающее. – Вот, «Кельнише рундшау». Очень мудрено. И очень смело, господин доктор.
