Текст книги "Каждая минута жизни"
Автор книги: Юрий Бедзик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)
8
Для персонального пенсионера Порфирия Саввича Курашкевича расстояния давно уже перестали быть проблемой: тысяча километров или пять тысяч, разве не все равно? Сегодня, например, пролетел полторы тысячи от Сухуми до дома. Вообще-то он и не заметил, как промчались эти километры, поскольку самым уютным образом проспал их в салоне самолета. Рядом с таким же, как он, солидным, загорелым мужчиной.
Ну, этот летел с курорта, сразу видно. Посвежел, набрался сил. Наверное, какой-нибудь прораб или инженер. Не отрываясь всю дорогу просматривал технические журналы со сложными конструкциями. Порфирий Саввич тоже любил конструкции, и в портфеле у него покоился свой проект. Но какая это была красота, какая продуманность! Впрочем, тайны из своего проекта Порфирий Саввич не делал. Он возвращался из самого заповедного для себя места. Несколько недель провел около Черного моря, в прекрасном уголке между Гагрой и Сухуми, под сенью эвкалиптов и мимоз, овеваемый ласковым морским ветерком, согретый щедрым южным солнцем. У Курашкевича был там верный друг, товарищ военных лет, с которым у него сохранились самые сердечные отношения. Порфирий Саввич отдыхал у него каждое лето. Сухощавый красавец-старик с крючковатым носом и веселыми пронзительными глазами, он отдавал Курашкевичу свою виллу хоть на все лето. И сам частенько прилетал на Украину: «Генацвале, гамарджоба!..» Пили холодное вино около теплых волн, вспоминали военные годы, боевых товарищей… Купаясь в море, Курашкевич думал не только о себе. Думал и о завтрашнем дне. Ему в этой жизни осталось немного, а вот любимой внучке Светланке еще жить да жить. Поселятся здесь, на юге, пусть волны плещут ей прямо в окна и виноградные лозы защищают своей тенью и поят сладким соком. Мечтал, что будет доживать свои дни со Светланой в этом сказочном приморском уголке. Свой городской дом продаст и – на Кавказ, поближе к солнцу и морю.
В аэропорту бывшего заместителя директора завода встречал Анатолий Петрович Кушнир. Он стоял у входа, худой, высушенный, как тарань, под глазами темные круги.
– С мягкой вас посадкой, – приветствовал он Курашкевича.
– Рад тебя видеть, Анатолий Петрович, – обнял его Порфирий Саввич. – Совсем ты высох на своих авральных сменах. Или дома что случилось?
– Планы замучили, Порфирий Саввич, – пожаловался Кушнир. – Не успеваю я за нынешними темпами.
Взяли такси, поехали. Дорога от аэропорта далекая, километров тридцать, полями, садами, через пригородные села. Курашкевич смотрел на все это с видимым сожалением.
– Не тот вид, – сказал он вдруг. – После абхазских пейзажей негде и глазу разгуляться.
– Главное – здоровье и душевный комфорт, – усмехнулся Кушнир.
– Тебе-то кто мешает устраивать свой душевный комфорт? – удивился Порфирий Саввич.
О душевном комфорте, как вскоре выяснилось, говорить не приходилось. Кушнир стал жаловаться на все сразу: пишут в партком анонимщики, молодые горлохваты распоясались, Сиволап придирается, от народного контроля нет отбоя. Кругом жмут, не продыхнешь… Стал рассказывать о том, что Заремба, зять Курашкевича, подкапывается под него, ищет только повод, как бы его скомпрометировать. Выставляет себя эдаким поборником прогресса, настраивает цех в пользу коренной реконструкции, замены станков…
– А тебе-то что? На старых ослах ехать хочется? – пошутил Курашкевич. – Нет, дорогой, нужно прислушиваться к голосу времени. Центральный Комитет решения принимает в том числе и для таких, как ты… – Курашкевич понизил голос до таинственного шепота. – Дела в народном хозяйстве нужно поправлять. Надо подравниваться и нам. Не отставай. Вей себя в грудь!..
– Не по мне эта петрушка, Порфирий Саввич, – признался Кушнир. – Вуз-то я кончал сами знаете как… Интеграла от логарифма не отличу. За книги садиться поздновато. Дотянуть бы до пенсии, до спокойной жизни.
– Спокойной не жди, – твердо отрезал Курашкевич. – Главное: суметь показать себя на уровне современных требований. И чтобы люди тебя поддерживали.
– Одного поддержишь, сто орут.
– Не тот прицел, значит, выбрал, – поучительно заметил Курашкевич. – Забыл, что к каждому человеку есть свой ключик? – Он хитровато глянул в бледное, морщинистое лицо Кушнира. – Даже к моему зятю можно найти подход!
У Кушнира дернулось веко. Он сжал губы.
– Боюсь, что с вашим зятем сработаться будет трудно, – проговорил он мрачным тоном. – Не узнаю его после возвращения из загранки. Шныряет, вынюхивает, влез в народный контроль, к Сиволапу бегает по сто раз на дню… Кажется, и к вам подкатывается.
– Ко мне?.. С ума сошел!
– Нет, дорогой мой Порфирий Саввич, – невозмутимо продолжал Кушнир. – С ума сходить будем вместе. И по этапам. Первый этап: мой братец построил вам домик. Было? Было. Второй этап: материалы на домик перебрасывались из нашего лесного профилактория. И это верно. Третий этап: председатель цехового народного контроля, мой заместитель по производству Заремба Максим Петрович, начинает докапываться – по указаниям Смолякова и Сиволапа, конечно! – куда и каким способом ушли стройматериалы со стройки. Думаю, это тоже что-то значит. – Он сделал выразительную паузу. – Так вот я спрашиваю вас: как же мне прикажете найти общий язык с вашим дражайшим зятем? Я вас спрашиваю: как же мне найти дорогу к нему? К этому вашему бессребренику?
Курашкевич резко мотнул головой.
– Бессребреников нет.
– Плохо вы его знаете.
– Знаю. И очень хорошо, – подумав, ответил Курашкевич. – Такое знаю, о чем тебе и не приснится. – Он выжидательно глянул на Кушнира, подмигнул слегка. – Не паникуй, дружище! У него дочь крепко болеет. Деньги нужны. Вот тут мы его и подловим.
– Не так это легко, Порфирий Саввич…
– Посмотрим, – Курашкевич провел ладонью по толстой шее, вытирая пот. – Хотя мужик он, конечно, непонятный. Видать, люди его часто обижали. Вот он и озлобился. Горячий больно. Не умеет жить с людьми, уважать их доброе отношение.
– Да, нет у него тонкости, – задумчиво вставил Кушнир. – Говорят, тут наши ребята перехватили его на шоссе, когда с рыбалки возвращался, и маленько намяли бока.
– Это уж лишнее!
– Ну, не так чтобы сильно. Но… как говорится, предупредительный сигнал, – Кушнир развел руками. – Видно, он и сам чувствует свою вину. Потому что никому об этом ни гу-гу.
Курашкевич похлопал Кушнира по плечу, изобразил на загорелом лице понимание.
– Вижу, придется вмешиваться, Анатолий Петрович. Поищем узду и на нашего жеребчика. – Он вздохнул, словно сочувствуя себе самому. – Вот так всю жизнь делаешь людям добро… Вам, молодым, этого не понять. Перед войной с ночных смен не вылазили, учиться приходилось на голодное брюхо. Для народа трудились, для родины. А вот когда самому туговато, мой ближайший друг… – Курашкевич полушутя обнял Кушнира за плечи, – не спешит ко мне с помощью.
– Вы о чем, Порфирий Саввич? – не понял его Кушнир.
– О том же, мил-человек, все о том же самом. – Курашкевич обидчиво надул губы. – Слов нет, дом мне твой братец построил, а вот железную оградку для моей усадьбы сколько месяцев обещает? С зимы, если не ошибаюсь?
– Да мало ли вы получили от него дефицитов? И кирпич, и цемент, и асбестовые трубы…
– За все заплачено.
– Ну, не будем вспоминать, Порфирий Саввич. Плата была чисто символической. Вы же знаете, откуда шли к вам материалы. Сколько мне приходилось водить за нос наших профкомовцев, убеждать их, что все это ради интересов цеха, ради общей, так сказать, выгоды… А вы обижаете, Порфирий Саввич, нехорошо… – Кушнир недовольно скривил губы. – И потом опять же: ваш родной зятек. Начнем мы с братом металл выколачивать для вашей оградки, а он на меня – донос. А потом – контролеры. Они мне теперь дышать не дают.
– Да что у вас там, люди или черт знает кто! Для бывшего замдиректора какую-то паршивенькую оградку не сварганите?
– Все будет в порядке, Порфирий Саввич, – успокоил его Кушнир. – Это я вам обещаю. Сейчас о другом время думать. О тех кирпичиках, о цементе, о даровой рабочей силе…
Он подвез Курашкевича прямо к дому. Хозяин предложил зайти в дом, по рюмашечке с приездом. Нельзя? Это по какой такой причине? Сегодня же, кажется, воскресенье. В своих путешествиях Курашкевич совсем потерял счет дням. Ну, конечно, воскресенье! Ах, дела? Ну, тогда другой разговор… Курашкевич крепко пожал руку Кушниру, подмигнул ему многозначительно и вылез из машины.
Большой каменный дом с двумя верандами и просторной мансардой под высокой шиферной крышей радостно приветствовал своего хозяина. Широкие, чисто вымытые окна улыбались, сияли. Хорошо тут жилось. Свое, надежное. Огородить бы железным забором, ворота поставить из металлических листов в шесть миллиметров, телефон, газ, водопровод, живи – не хочу. Такой дворец и продать нетрудно. Найдутся покупатели. Еще и хорошие деньги дадут. А деньги сейчас будут нужны: ребенка лечить, по врачам, по курортам. И если договориться с Валентиной, с дочерью, то на следующий год можно вообще вместе со Светланой перебраться под кавказское солнце.
В доме никого не было. Ключ нашел в условленном месте – в сарае под доской. Только перешагнул порог в просторную прихожую, появился Заремба. Поздоровались сдержанно. Хмурый, худой, неказистый какой-то зять у Курашкевича. Одно слово – работяга. А жена у него известная актриса. Заслуженная. И чего она в него втюрилась? Никак не мог смириться Курашкевич с выбором своей дочки. Была бы мать жива, не дошло бы до такого никогда.
– С возвращением, Порфирий Саввич, – кивнул Заремба своему крепко сбитому, мускулистому, на полголовы выше его тестю.
– Откуда это ты? – поинтересовался Курашкевич.
– С работы, – пожал плечами Заремба. Можно было подумать, что тесть не знал положения дел на заводе. Вечная лихорадка, постоянные сверхурочные. Как все это надоело!..
– Ну-ну, – покровительственно успокоил его Курашкевич. – А меня ты чем порадуешь, зятек?
– В доме никакой радости, а на заводе… что ж…
– А что на заводе? – насторожился Курашкевич.
– Тоже ничего особенного… Вот… наградили меня.
– Чем же? – с облегчением вздохнул Порфирий Саввич.
– Орденом Трудового Красного Знамени.
– Ого! Это за какие ж такие заслуги? – Курашкевич с иронией посмотрел на зятя.
– А награждают им исключительно тех, кто не умеет жить как надо. Как некоторые считают, из тех, что гребут под себя.
Курашкевич понял, кого имел в виду зять, говоря «некоторые», но сдержал раздражение и протянул руку:
– Молодец, поздравляю!.. А что со Светланой? – Услышав про обострение болезни, совсем помрачнел. – Может, врачи плохие или подхода к ребенку нет? – Спросил у Зарембы: – Ты не торопишься?
Максим ответил, что время у него имеется, и тесть предложил выйти в сад. Дождей не было больше месяца, но чувствовалось и другое: пока Курашкевич наслаждался отдыхом на Кавказе, дети не очень усердно следили за своим участком. У дочери – театр, у зятя – вечный заводской круговорот, общественные дела, хлопоты, списки, комиссии, проверки… Не хотелось сейчас упрекать зятя. Черт с ним, с садом! Курашкевич ходил между деревьями, ковырял носком ботинка сухую землю, задрав вверх голову, приценивался к будущему урожаю.
– Разве здесь фрукты? – вырвалось у него. – Вот там – красота!
Он стал с увлечением рассказывать. Если есть рай на земле, то он – в Абхазии, на Сухумском берегу. Там люди из ничего умеют делать деньги. Буквально из ничего. Воткнешь стебелек в землю, хатку какую-никакую собьешь, раскладушку под виноградником поставишь – и уже сыплется, сыплется.
– В карман или в мешок? – не скрывая иронии, спросил зять.
– Можешь свои улыбочки приберечь для другого употребления, – тихо, без тени злости, ответил Курашкевич. – Хочу с тобой поговорить со всей откровенностью. Орден ты получил – это хорошо. Может, и еще дадут, в газетах замелькаешь, станешь известным человеком. Но знай: все это тлен, все пройдет. На пенсию выйдешь старой изношенной клячей, работягой с мозолистыми руками… – И, заметив, как вскинулся Заремба, сразу же остановил его твердым словом: – Молчи! Знаю, что скажешь: трудовая честь, дружба, уважение людей! И мне дружба и уважение дороги. С моральным кодексом я как-нибудь знаком. Но есть вещи дороже.
– Какие же именно? Деньги? Жизненные льготы?
– И не деньги, и не жизненные льготы, Максим.
Из слов Курашкевича вырисовывалось что-то очень туманное, не совсем понятное, хотя в принципе довольно тривиальное. Все люди, мол, живут на земном шарике под вечным страхом, перед лицом постоянных угроз, в постоянном нервном напряжении. И только тому счастливцу удается преодолеть этот кризис неуверенности, кто твердо стоит на ногах и знает, что его никто не может сдвинуть с места, опрокинуть, уничтожить. А такую уверенность может дать человеку только сознание, что ты живешь своим, живешь, ни от кого не завися. Там, на Кавказе, он знает людей, которые это давно поняли. Покупаешь или строишь каменный дом, и ты – уже бог. Есть что-то твердое в твоем существовании. Твердые стены дома, твердый грунт под ногами, твердая стоимость дома, вина, фруктов.
– Плантаторскими наклонностями хотите заразить, дорогой тесть? – перебил Курашкевича Максим. – Самую большую уверенность мне дают мои руки и моя голова.
– Ты хочешь сказать: твой труд?
– Моя общественная значимость, Порфирий Саввич.
– Оставь, дорогой мой, – Курашкевич снисходительно похлопал зятя по плечу. – Хватит играть в иллюзии. Последний раз предлагаю тебе: присоединяйся ко мне. Дом продадим, купим там новый, работу по себе ты всегда найдешь. А главное – Светлана. Думай о дочери!
Заремба как раз сейчас об этом и думал. Пока размечтавшийся тесть расписывал ему прелести черноморских угодий и стабильность жизни под кавказским солнцем, на душе у Максима было не очень спокойно.
Вчера ночью Максим рассказал Вале о встрече с Рубанчуком.
Даже не разобравшись толком, о чем речь, она вдруг закричала, что не позволит экспериментировать со своим ребенком, пробовать на нем какие-то препараты, что Рубанчук ее обманул, не сказал правды. Пусть, если надо, возьмут ее собственную почку, но экспериментировать на дочери она не позволит… Как ни пытался доказать ей Максим, что врачи говорят дело, она начисто отвергала разумные доводы. Это Рубанчук просто мстит ей, догадалась вдруг Валентина. Максим оторопел. Да, мстит, мстит за прошлое.
Кончилось все истерикой.
А сегодня утром, прямо из цеха, Заремба позвонил Рубанчуку. Коротко передал содержание ночного разговора с женой. Рубанчук долго молчал, потом, словно через силу, сказал, что вариант с пересадкой почки от матери уже предусматривался, даже лечебная карта Валентины была затребована из ее поликлиники и тщательно изучена. Однако от этого варианта пришлось отказаться: у Валентины был инфекционный гепатит, попросту – желтуха, и эта болезнь печени полностью исключает возможность пересадки. Заремба должен проявить максимум твердости и мужества, чтобы убедить жену в необходимости проведения операции по новому методу. Впрочем, для длительных объяснений и переговоров уже не остается времени. Сейчас он уезжает встречать зарубежных гостей, а в понедельник ждет звонка…
– Да-да, я обязательно позвоню, – подавляя в себе тревогу, крикнул в трубку Заремба.
– И еще… хотел вас спросить… – Рубанчук заколебался, – вы не успели переговорить с Анатолием Петровичем? – Относительно его брата?.. Ну, насчет нашего клинического корпуса?..
– Еще не успел, Андрей Павлович…
– Дело в том, – как-то в растяжку прогудел Рубанчук, – что вчера на нашей стройке не появилось ни одного рабочего. Даже прораб не пришел. Впечатление такое, будто трест решил закрыть эту точку вообще. Я позвонил к ним. Главный инженер довольно сухо ответил мне, что, мол, есть приказ свыше обеспечить в первую очередь детские учреждения, что не хватает рабочей силы… Короче, дал понять, что наш объект консервируется до конца года… Вы меня слышите?..
– Слышу, Андрей Павлович.
– Как это понять? Что ж это за бред такой?
Что мог ответить Рубанчуку Заремба? Сегодня он звонил Смолякову и узнал, что строительством их профилактория равно как и строительством клиники Рубанчука, занимается один и тот же человек – брат Анатолия Петровича Кушнира.
Сейчас Максим сидел с Курашкевичем в открытой беседке и молчал. Постепенно вечерело. Теплые сумерки становились плотнее. После жаркого дня в саду дышалось тяжело, неприятный запах доносился с соседнего участка. Наверно, там жгли мусор в жестяном баке. Сколько раз ругались с ними. «Мой участок, что хочу, то и делаю!» – заявил маленький, с клинообразной бородкой старичок-сосед. И жег дальше. И другие тоже жгли, окутываясь облаками вонючего дыма.
В последние дни Заремба совсем извелся от мыслей о дочери. Дела в цехе шли своим чередом. Ребята из бригады Яниса уже ходили в учебный комбинат. Кушнир упрямо изображал обиженного тем, что его не пригласили на комсомольское собрание. Сегодняшний день ушел на перепланировку основных линий на случай установки станков с ЧПУ. Но Заремба думал только о Светочке. Худенькая, измученная, с заостренным личиком и прозрачными ручками. В последний раз, когда навещал ее в больнице, взяла его за руку, глянула с тоской и сказала: «У меня в ящике стола книжка лежит, про Тома Сойера, я ее у Парасенковой Сони взяла, а отдать забыла. Если что… возврати, ладно?..» – «Ты о чем это говоришь?» – прикрикнул он на нее с деланной строгостью. «Ну… это я так, папа… на всякий случай…» – «Не будет никаких случаев! Выбрось из головы всякие глупости! Скоро выйдешь отсюда, поедем с тобой в Карпаты, я тебе покажу, где медведи ходят, покажу стойбище косуль, костры будем жечь на альпийских лугах…» – «Мне же нельзя, папа, – прошептала едва слышно. – Мне же в горах сыро будет, моим почкам это противопоказано…» Все-то она знает. Рано научилась этой жестокой медицинской премудрости…
Недалеко от беседки затихали в ульях пчелы. Для Светочки целый день старались, мед собирали. Ей много меда понадобится, когда из больницы выйдет. Нектаром этим медовым весь организм ей нужно переродить, очистить, наполнить новой силой, новой жизнью. «Как же она вылечится, – подумал Заремба, – если Валя против операции? Теперь уже ничто не спасет. Никакого чуда не будет».
Курашкевич насупленно смотрел в одну точку, курил. Потом снова заговорил о Светлане, о том, что он ничего для нее не пожалеет. Деньги есть, знакомых хватает, друзей тоже, Хуже, что дорогой зять по всякому поводу лезет в бутылку, Разве что Светланка их помирит. Общая, так сказать, любовь, общее горе.
Курашкевич косым взглядом окинул Зарембу. Сидел тот усталый, измученный, ко всему безразличный. Не рад даже, видно, своей высокой награде. Но ради дочки должен послушаться умных людей, подумал Курашкевич. Это его слабая точка. Только бы суметь ее обыграть, правильно использовать.
– Если тебе неудобно, может, мне поговорить с Рубанчуком? – предложил вдруг Курашкевич.
– Да говорил я с ним, – отмахнулся зять. – Они хотят применить новую сыворотку. Антилимфоцитарную.
– Смотри ты, какое мудреное слово. Лимфоцитарная…
– Так называемый иммуносупрессивный препарат. Подавляет реакцию отторжения, – заговорил Максим словами Рубанчука.
Курашкевич невольно вздрогнул. Чего только ни придумают!.. Но если нужно, значит нужно. Врачи глупостями заниматься не станут. Лучше уж довериться им, полностью и по всем статьям.
Перед медиками Курашкевич испытывал странную боязнь или, вернее, чувство суеверного страха. Лучше от них подальше. Всю жизнь болезни щадили его. Однако он понимал, что возраст свое возьмет, что сердце уже на износе. Тут главное – попасть к хорошему специалисту. Для Курашкевича вся сила медицины заключалась в личности, в имени. Вот, например, Антону Богушу он себя доверил бы. И Светлану тоже…
– Важно найти такого хирурга, – сказал Курашкевич после долгого раздумья, – чтоб умел чувствовать. Нутром, понимаешь?.. И эту самую, так сказать, мировую мудрость в себя вобрал. Вот бы Богуш делал операцию?
– А он и будет оперировать.
– Как, он согласился? Ты уверен, что доверят именно ему? – обрадовался Курашкевич.
– Мне сказал Рубанчук. Говорит, что пересадку будет проводить Богуш. Он отличный хирург. Его даже в Москву вызывают на самые сложные операции.
– Знаю, что отличный, – вздохнул Курашкевич. – Я его давно знаю.
– Мне говорила Валя…
– А что она тебе говорила? – насторожился Курашкевич.
– Ну… вы, кажется, воевали вместе в одной армии на южном фронте. Или учились вместе. Не помню… – Заремба все хорошо помнил, но не хотел вдаваться в детали. – Вы его вроде чем-то обидели… Простите, так сказала мне Валя. Она боится, что Антон Иванович может поэтому отказаться от операции.
– Что воевали – верно, – Курашкевич пошире расставил ноги в растоптанных ботинках. – И учились, и воевали… Но насчет обиды – нет, не тот коленкор, Максим Петрович. Всю жизнь я спасал его, дурака, учил уму-разуму. И таить на меня зло у него нет причин…
Но причина в действительности была. Не любил вспоминать об этом Курашкевич. В июне сорок четвертого позвонили в штаб армии, где тогда уже служил Курашкевич, из военной прокуратуры. «Подполковник Курашкевич? С вами будут говорить…» И он услышал голос Богуша. Далекий, дребезжащий, но все же узнать можно. Антон просил прислать подтверждение их последней встречи в дивизионном госпитале под Харьковом. «Порфиша! – кричал за сотни километров Богуш. – Получается нелепость. Наше подполье погибло… Но ты же видел, что я не мог выйти из окружения. Ты видел, как я оперировал тяжелораненого лейтенанта. Сообщи им об этом… Помнишь, Порфиша? Если бы я тогда уехал с тобой, он погиб бы… Сообщишь, а?..» Курашкевич окаменело держал в руке трубку полевого телефона, обдумывал ситуацию. В сельской избе, где размещались связисты, накурено, шумно, девчонки-телефонистки вызывали своих «незабудок», «ястребов», «берез», а он, стоя посреди этого многоголосого говора, лихорадочно прикидывал в уме, как ему избавиться от нелепого вызова, скрыться подальше, чтобы не тягали потом по разным инстанциям, не бросали на него тень. «Товарищ подполковник, – послышался в трубке другой голос, уже более властный. – Вас спрашивают из особого отдела, капитан Сыромятников (хорошо запомнилась эта фамилия – Сыромятников!), что вы можете сообщить по делу Богуша?» Он вовсе струсил. Уже есть д е л о! И спрашивают не о военвраче Богуше, а просто о Богуше. Очевидно, сидит под арестом, натворил в окружении бог знает чего, а ты за него суй голову в петлю? До смерти потом не отмоешься. И он, набрав побольше воздуха, словно готовясь бежать через полыхающий лес, наконец решился: «Товарищ капитан, никаких сведений сообщить не могу. Не имею таковых». – «Но Богуш утверждает…» – «Прошу мои слова к протоколу допроса не прилагать». – «Какого допроса? – даже возмутился на другом конце провода странно настойчивый Сыромятников. – Здесь никакого допроса. Вас спрашивают по-человечески…» – «Тем более. Прошу меня не беспокоить. С пленными и окруженцами дел не имею». Положил трубку на аппарат, прижал ее крепко. «Поздно каяться, – подумал тогда Курашкевич. – Натворил, сам и расхлебывай…» Курашкевичу показалось, что все связисты в избе прислушивались к его разговору, почему-то все действительно примолкли, а пожилой солдат с желтыми усами даже брезгливо поморщился и сплюнул в угол. Ну, и черт с ними! Курашкевич побыстрее выбрался из хаты, застегнул шинель и вдруг почувствовал, как у него закружилась голова. Нет, виноватым он себя не чувствовал. Ни тогда, ни сейчас. Антон отказался выходить из окружения! Кто знает, почему? Может, уже в сорок первом навострил лыжи к немцам. И только в сорок четвертом, когда фрицы драпали, пришел оправдываться, искать дураков. Но на такую удочку Курашкевич не поддался…
Они встретились случайно на Крещатике. Было это, кажется, уже в шестьдесят втором году. Столкнулись, что называется, носом к носу. Не мог увильнуть от этой встречи Курашкевич, хотя и хотел бы. Как-то не по себе стало ему от спокойного взгляда Антона, от вида орденских планок на пиджаке. Ну, встретились – и встретились. Заглянули в маленький подвальчик с экзотическим названием «Арагви». Богуш поинтересовался делами Курашкевича. О себе рассказал немного. Жена умерла сразу после войны, сын вырос, женился, родилась девочка. Теперь молодые родители-геологи болтаются по Сибири, а он живет с шестилетней внучкой вдвоем… «А лекарские дела как?» – осторожно спросил Курашкевич. Оказалось, что и здесь все в полном порядке. Поначалу были, правда, сложности, но разобрались где надо, поверили. Сказал, что оперирует теперь в известной клинике. Увлекся работами по пересадке органов. Совершенно новая методика операции. Кстати, у него в клинике отличная аппаратура, так что, если нужно, пусть приходит, Богуш сам его профильтрует, осмотрит… Все это Антон говорил со спокойным равнодушием. И именно это убедило Курашкевича, что Богуш пошел в гору, чего доброго, и в академики выбьется. Привычен и понятен был бы для Порфирия Саввича подобострастный тон в разговоре, ну, на худой конец, какая-нибудь просьба. А Антону ничего от него не было нужно. И это задевало Курашкевича. Чувствовал нутром, что не забыл, не мог забыть Богуш того разговора по телефону и слов его, сказанных капитану Сыромятникову. Не забыл, но и не показал этого своему школьному товарищу Порфише. С того дня Богуш в представлении Курашкевича вдруг превратился в личность, перед которой надо безмолвно склонять голову, безропотно ждать приговора. И помнить, помнить о нем. Чтобы не потерять его в житейской сутолоке, ибо такой человек в любую минуту может оказаться необходимым.
– Значит, согласился Антон, – облегченно выдохнул Курашкевич. – Так за чем же теперь дело?
– Дело за Валей, – хмуро ответил Максим. – Сперва боялась, что Богуш зол на вас за прошлое и может отнестись к операции недобросовестно…
– Вот дура-то! – изумился Курашкевич.
– Ну, а сейчас появилось новое обстоятельство… Эта самая сыворотка… Подходящей почки у них нет, поэтому новая сыворотка должна помочь против отторжения. Одним словом… есть серьезный риск. А Валя боится… и категорически отказывается от операции.
– Какая-нибудь другая возможность спасти Светланку имеется? – решительно перебил тесть.
– К сожалению, нет, – устало вздохнул Максим. – Скоро и этой не будет.
– Так какого же черта вы тянете? – взорвался Курашкевич.
– Попробуйте объяснить это Вале.
– Нет, она полнейшая идиотка! – воскликнул Курашкевич. – Я ей вправлю мозги! Я ей все скажу!
– Только побыстрее, Порфирий Саввич, – ухватился за слова тестя Максим. – Убедите ее дать согласие на операцию. Дальше тянуть просто невозможно.
– Сделаем, Максим, – твердо пообещал Курашкевич. – Сегодня же сделаем!
Заремба поверил: вмешательство отца может сломить Валентину. Отца она слушалась безропотно. Если Порфирий Саввич поговорит с ней, они завтра же сообщат о своем согласии Рубанчуку.
Курашкевич поднялся. Лицо его слегка помрачнело. Снова потянуло из-за забора едким дымом. Опять жгли мусор. Ох, дали бы ему власть, всех бы посносил. Расплодились, словно кролики. Себя он к кроликам не причислял. У него большие заслуги перед государством, авторитет, он персональный пенсионер и вообще не ровня тем, за забором.
Снова подумалось о далеком Кавказе. Вот где чистота, первозданность. Нынче, перед отлетом домой, вышел в сад своего кавказского приятеля, глянул вниз, где шумят морские буруны, залюбовался переливами волн, сверкавших миллионами крошечных солнц, и до боли захотелось врасти в эту землю, укорениться в ней. Тут ты властелин! Почти с богом разговариваешь, как сказал какой-то поэт, которого читал еще в молодости. Давно читал, имя забыл, а вот запомнилось… Но до разговора с богом было пока далеко. В первую очередь нужно продать дом над Днепром, который сам, своими руками возводил. А чтобы продать, не хватало многого. И с металлической оградой затяжка, и с новыми воротами нелады. Только бы Кушнир не подвел.
Поэтому решил, что сейчас самое время объяснить зятю все:
– Знаю, ты там руководишь в цеху народными контролерами. Так вот, просьба у меня к тебе: помоги своему начальнику. Он мужик толковый, преданный мне. Много сделал для нашей семьи. А сейчас на него телегу катят. Чуть ли не шьют ему расхищение социалистической собственности. Какие-то кирпичи, трубы, цемент…
– Это условие, что ли? – горько усмехнулся Заремба.
– Просто маленькая просьба, – искренне сказал Курашкевич. – Одна же семья у нас. И Светланка одна. Ведь, говоря начистоту, все это я делаю ради нее. Хочу с ней переехать на Кавказ. Там она окрепнет, поздоровеет. Уразумел?
– Не совсем, Порфирий Саввич, – тихо отозвался Заремба.
Тогда Курашкевич, не таясь, рассказал о своем недавнем разговоре с начальником цеха. Все очень сложно. У Кушнира есть брат, крупный строитель, это он занимался заводским профилакторием. Ну, а теперь там какая-то недостача в материалах. Словом, надо помочь мужикам. Тем более, что цеховой народный контроль в руках Максима, ему, видать, и поручат разобраться в этом деле…
– Вас-то почему это тревожит? – удивился Заремба. – Если вы беспокоитесь за оградку, так я сам сварю ее.
– Не в оградке дело.
– А в чем же? Почему вы валите все в одну кучу? И Светину операцию, и продажу дома, и мои цеховые дела?
– Так получается, – замялся Курашкевич. – Думал, сам поймешь… Поймешь, что такие хоромы на голом энтузиазме не построишь. – И с вынужденной откровенностью признался: – Анатолий Кушнир мне помогал. И немало. Я перед ним и его братом в большом долгу. Так что, зятек, теперь и ты нам помогай. – В его голосе послышались слезливые нотки. – Поверь, не для меня это нужно. Для Светланки нашей… Для несчастной девочки, которую надо всем вместе спасать. Ну, уразумел?
– Вот теперь уразумел, – хмуро ответил Заремба. И подумал: «Только напрасно ты, дорогой тесть, прикрываешься внучкой. Другой ниточкой связаны вы с Кушниром. Другую и песню поете с ним».
Поздними вечерами, если получалось со временем, Максим старался встретить Валю около театра.
Сегодня шла современная французская комедия. Максим уже был на премьере. Вале нравилось, когда он приходил, садился в первом ряду и неотрывно следил за каждым ее движением, за каждым словом. Он, говорила Валя, вдохновлял ее. В этой комедии было много веселой болтовни, всякой чепухи, но пронизывала ее вполне ясная и весьма модная идея: хотите хорошо и легко жить в этом трудном, огромном мире – забудьте все ваши проблемы. Чисто по-французски: «Никаких проблем!» В конце первого действия героиня бросала мужа, ломала семью, теряла работу в солидной фирме, но в конце второго действия она приходила в себя, брала в шоры свою безумную страсть, свои амбициозные намерения и, смеясь, говорила: «Никаких проблем, мой любимый!»
