Текст книги "Каждая минута жизни"
Автор книги: Юрий Бедзик
сообщить о нарушении
Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)
– А отчество его случайно не Петрович? – поинтересовался Заремба.
– Угадали. Василий Петрович.
– Ну, вот и закольцевалось, – с недобрым удовлетворением заключил Заремба. – Два Кушнира пара. Брат от брата недалеко ушел. Мой начальник тоже с особым прицелом. Хороший инженер, имеет опыт, среди коллектива, вроде бы, в почете. А вот шагу не сделает, если прямой выгоды нет. – Заремба помолчал. – Впрочем, меня Анатолий Петрович должен бы послушать. Я в некотором роде для него недреманное око. Председатель цеховой группы НК.
– Уточните. У нас ДНК – это дезоксирибонуклеиновая кислота…
– Нет, у нас намного проще, – засмеялся Заремба. – Возможно, я тоже являюсь кое для кого этой кислотой. Вытравливаю, выжигаю… Народный контроль! – Он вздохнул с грустинкой. – Должность, конечно, не подарочек. Но увы…
– Извините, вы что-то начали о Кушнире, – вернул его к начатой теме Рубанчук.
– Да, я попробую поговорить со своим начальником. Пусть нажмет на родного братца. – Заремба поднялся. – Постараюсь оказать вам эту минимальную услугу.
Рубанчук был смущен. Ему вовсе не хотелось извлекать пользу из положения врача-спасителя, не хотелось, чтобы разговор с хорошим человеком переходил в какой-то торг.
– Но я от чистого сердца, поверьте, – смутился и Заремба.
– Думаю, вы напрасно собираетесь утруждать себя. Вы же понимаете, что в конце концов корпус будет построен. Рано или поздно. Конечно, хорошо, если бы раньше.
– Ладно, – произнес Заремба, выходя в коридор. – Будем считать, что мне представился случай помочь не только Светочке, но и вашему институту в целом. Как пишут братья-газетчики: помочь л ю д я м.
– Разве что л ю д я м, дорогой Максим Петрович, – с облегчением сказал Рубанчук и крепко пожал ему руку.
6
С утра город томился от жары. Еще только девять часов, еще длинные тени лежат на улицах и проспектах, но асфальт уже изнемогает от надвигающегося зноя, снова готов плавиться под палящими лучами. Перед рассветом, вроде бы, прогрохотало несколько раз в далеких тучах у горизонта, там, видимо, шли ливневые дожди, земля оживала, радовалась. Но до города гроза не докатилась. Погромыхав ворчливо, она устало затихла, и утро опять приняло на себя всю ярость летнего солнца.
Во всяком случае именно таким, яростным, представлялось солнце Николаю Гавриловичу Карнаухову, человеку пылкого воображения и к тому же склонному к литературным метафорам. Опять не спал всю ночь, собственно, даже и не ложился. Читал, примостившись под лампой на балконе, стихи Элюара. Проникался нежностью мудрого француза. Изредка шуршали автобусы по набережной Русановского канала, далеко за Днепром, на холмах, в голубоватом свете прожекторов возносился к звездам монумент Матери-Родины. Посреди реки покачивался пароход, и полная круглая луна серебрила белые дома-скалы с сонными глазницами окон.
Рано утром его оторвал от высокой поэзии пронзительный телефонный звонок. Звонил Рубанчук. Изысканно извинившись, он, тоном, не терпящим возражений, попросил будущего доктора наук прибыть в институтский профилакторий для встречи зарубежных гостей. Сам директор уезжал в аэропорт. Раздались короткие гудки, и Карнаухов понял, что возражать уже некому. Надо ехать.
Старинный, тенистый парк над озером весь в тополином пухе. Здесь, в коттеджах, долечиваются после тяжелых операций. Нелегко дался этот профилакторий, пришлось хорошо повоевать в разных инстанциях, поломать копья в баталиях с городским начальством. И Николай Карнаухов, наверное, больше всех приложил к этому делу свои руки. Как председатель профкома выбивал он профилакторий по поручению своего друга и шефа Андрея Павловича Рубанчука, упрямо доказывал всем, что их хирургический институт, их храм здоровья стоит на пороге необычайного открытия, возможно, даже чуда… Но для этого необходимы соответствующие условия. Или, как принято говорить, комплексное решение проблемы.
Вот и центральный коттедж. Аккуратный, из красного кирпича. Окна, двери и веранда оформлены в украинском народном стиле. Щедрые виноградные лозы вьются по стене, тянутся к крыше. На веранде хозяйничала Марьяна.
– Наше вам с кисточкой, Марьяшенька, – картинно поклонился ей Карнаухов. – А что, разве гостей еще нет?
– Вы тоже их встречаете? – поинтересовалась Марьяна.
– Еще бы! Только об этом и мечтаю.
– А я тут глянец навожу.
– Смотри, не перестарайся, – пошутил Николай. – А то они, чего доброго, подумают, что в этом коттедже находится наша операционная. Чистота у тебя, прямо скажу, стерильная.
– Зато у вас в лаборатории чистота и не ночевала, – съязвила Марьяна. Хотелось хоть чем-нибудь уколоть заумного Карнаухова. – Вот погодите, нашлю я на вас нашего сторожа, так он вас вместе со всем мусором и битыми пробирками выкинет на свалку.
– Никогда не думал, что такой ангел, как ты, может заниматься злодейством. Лучше бы сама помогла мне выдраить лабораторию. У тети Глаши руки не доходят. – Николай с заискивающей шутливостью посмотрел на нее.
– Вот еще! – фыркнула девушка. – Сами соблюдайте чистоту.
– Жестока ты, матушка! Никакой у тебя отзывчивости! – укоризненно произнес Карнаухов и посмотрел на часы. – Однако что-то долго нет посланцев Запада. Наверное, не дождусь их… – Он закинул за спину свою сумку «адидас». – Получи ответственное указание, Марьяна Ивановна: я поручаю тебе встретить гостей с надлежащим дипломатическим респектом. А Марии Борисовне скажешь, что я буду в виварии, у мартышки Доры.
Ушел Карнаухов и сразу стало тихо и грустно. Марьяне даже расхотелось убирать. Она протерла влажной тряпкой перила веранды и села на ступеньки. Но тут из-за поворота аллеи показалась Мария Борисовна Крылова. За ней с унылым видом плелся Карнаухов.
– Ага, попался! – с легким злорадством сказала Марьяна.
– Сколько можно повторять, голубь, нельзя, – ровным голосом наставника говорила Крылова. – Встретим – тогда, пожалуйста, бегите, куда хотите.
– Я же в виварий, Мария Борисовна! Только посмотреть, как там Дора… – монотонно бубнил без всякой надежды на успех Николай.
Крылова поднялась на веранду, села в плетеное кресло, откинулась на спинку и забарабанила пальцами по ручке. Карнаухов переминался с ноги на ногу. Раз все равно воскресенье испорчено, он успел бы переделать вон сколько дел. Нет же еще гостей… Но на Марию Борисовну его слова не действовали. Власти у нее, конечно, прямой над ним нет, приказать не может, но для Карнаухова Крылова непререкаемый авторитет. И когда она вот так смотрит на тебя глазами, полными доброй иронии, все аргументы кажутся лепетом. А Мария Борисовна переключилась на Дору, хотя прекрасно знает, что речь идет об обезьяне. Может быть, Николай Гаврилович расскажет, что это за Дора у него появилась? Кто она – блондинка, брюнетка. Поди джинсы носит фирменные? Только по-честному, а?
Карнаухову ничего не оставалось, как ухватиться за вопрос Крыловой, и он с серьезным видом вступил в игру:
– Потрясающе! В джинсах моя обезьянка Дора выглядела бы очень привлекательно. Остается только пошить. Марьяна Ивановна, не возьметесь?
– Еще чего! – не поняв юмора, вспыхнула Марьяна. – Сами шейте штаны своим макакам! – С обиженным видом она быстро спустилась с лестницы и исчезла в глубине аллеи.
– Марьянка! Я же пошутил! – Николай попытался остановить девушку, но она убежала. – Не пойму… Вроде бы ничего такого не сказал, а она обиделась…
– Это свойственно всем молодым девушкам, если они к кому-то… – Крылова весело посмотрела на Карнаухова.
– Неравнодушны, – подхватил с улыбкой Карнаухов. – Моя Дора тоже молодая девушка и тоже ко мне неравнодушна, но она себе такого никогда не позволяет.
– Николай Гаврилович, вы же серьезный человек, неужели вы не понимаете состояния девушки? – попробовала взять дружеский тон Мария Борисовна. – Девушка отличная. Умница, старательная, а какая будет хозяйка!.. Варит, стирает, убирает.
– Насколько я понимаю, Марьянка приходится Антону Ивановичу дальней родственницей и в домработницы к нему не нанималась.
– Вы же знаете Антонину. Если бы не Марьянка, они бы сидели на сухом пайке и рубленой колбасе. У Антонины только газета в голове.
– Боюсь, не только, – язвительным тоном бросил Карнаухов.
– А это уж не наше с вами дело, – строго отрезала Крылова. – И давайте, наконец, научимся не трогать то, что не подлежит всеобщему обозрению. – Она помолчала, лицо ее сделалось немного обиженным, даже печальным.
Карнаухов все еще не терял надежды вырваться в виварий.
– Господи, пропустил время кормления! Что мне скажет теперь моя Дора? Какой она устроит мне концерт! – Он глянул на часы и вздохнул так горестно, будто речь шла о его родной дочери.
Но Крылова не уступала.
– Ничего, покормят и без вас. Сейчас самое главное – достойно встретить гостей.
– Нигде не могут без меня обойтись, – вздохнул с деланным сожалением Карнаухов.
– Как же без вас? Вы же у нас будущий гений биологической науки!
– Вы тоже так считаете?
– Уверена! – воскликнула Крылова. – Абсолютно все молодые ученые до тридцати пяти лет считают себя гениями. Ну, а уж потом… становятся хорошими специалистами.
– Ясно, – покачал головой Карнаухов. – Жду еще два года. Мне только тридцать три.
– Век спасителя, – усмехнулась Крылова.
– И библейской мудрости, – Николай торжественно поднял указательный палец.
Пришлось послушаться Марию Борисовну. В конце концов действительно ничего с Дорой не случится. Бедное, милое создание, подопытная зверюшка. Он, Николай Карнаухов, привязался к Доре всей душой, но он лее, скорее всего, положит конец ее существованию, как это сделал уже не с одной ее подружкой. Если бы не все эти доры, вряд ли удалось бы ему изобрести свою сыворотку.
Вдруг он увидел светлое платье. Сразу узнал внучку Богуша, Антонину.
– Здравствуйте, – скромно поздоровалась она, придерживая рукой на боку фотоаппарат. – Гостей еще нет?
– Летят, – ответил Карнаухов. – Видишь, как приготовились? Коттедж вымыт дистиллированной водой, в графинах минеральная, а на деревьях – заморские попугаи.
Антонина была слегка встревожена и на шутку Николая не отреагировала. Спросила, не приходил ли еще Антон Иванович. Чуть свет побежал в клинику.
– Он около Светы, – сказала Мария Борисовна.
– Очень плохо спал ночью. Что-то он нервничает…
– Накануне великих свершений, уважаемая, все нервничают. Я вот тоже, хоть и выходной, а проснулся сегодня на двадцать две минуты раньше обычного, – пошутил Николай.
– Вам, Николай Гаврилович, – заметила с иронией Мария Борисовна, – не мешало бы каждый день просыпаться на двадцать две минуты раньше.
– Разрешите уточнить, Мария Борисовна, – Карнаухов напустил на себя строгий вид. – Я уже целую неделю абсолютно и категорически не опаздываю. – Он демонстративно посмотрел на часы. – Кстати, в этом отношении могу быть для кое-кого образцом.
Антонина с легким осуждением взглянула на Николая. Болтун, что поделаешь! Но главное в нем то, что он – друг Рубанчука, искренний и преданный ему, как никто другой. А это для Тони – святое дело.
– Дед сказал, что вы наконец решились. Это правда? – спросила она не совсем уверенно.
– Еще бы не решиться, – нахмурился Карнаухов.
– Что, совсем плохо с девочкой?
Карнаухов кивнул.
– А вы спасете ее?
– Должны.
– Но ты уверен, что будет все в порядке?
– Я, Антонина, не оракул. Я – оптимист. Тем более, что моя сыворотка – плод гениального мозга. – Он постучал себя по макушке.
– Допустим, – Антонина достала блокнот, открыла его. – Вот, выбила сто строк у редактора. Значит, впервые пересадка, органа с применением сыворотки АЛС… Так? Запишем: «АЛС». – И она начала читать с патетикой: – «К нам в город прибыл знаменитый доктор Рейч…»
– Герберт Рейч, – поправил Карнаухов.
– Ага, – вписала в блокнот Антонина. – «Герберт Рейч… Он и его коллеги хотят ознакомиться в Советском Союзе…»
– Постой, постой! – снова перебил ее Карнаухов. – Что-то ты уж очень превозносишь нашего гостя. «Знаменитый» – убери.
– Да, да. Это лишнее, – согласилась Крылова. – И вообще, Антонина Владимировна, поменьше помпезности. Прилетают они не на торжества, а работать.
– К слову, этот Рейч – персона довольно сложная, – заметил Карнаухов. – В Отечественную воевал против нас.
– Воевал, – задумчиво повторяла Антонина.
У нее были причины для беспокойства. Антон Иванович, с которым она жила постоянно, поскольку родители-геологи не вылезали из Сибири, практически ничего от нее не скрывал. Но были у него какие-то свои тяжкие думы-воспоминания, которыми он не любил делиться. Вот и о приезде доктора Рейча сообщил ей без особого энтузиазма. Всю ночь не спал, ворочался с боку на бок. Именно поэтому и попросила она редактора, чтобы поручил ей написать репортаж. Да и Андрей к этому делу причастен.
Ожидание затягивалось. Карнаухов дважды звонил в аэропорт, уточнял. Вылет откладывали из-за погоды, не здесь, в Киеве, а где-то там, на Западе…
Появились только во второй половине дня. Немцев было трое: пожилой лысый мужчина и две женщины. Видно, дорога их утомила. Но держались они строго, слегка даже отчужденно, без тени улыбки.
Рубанчук занес на веранду тяжелый желтый чемодан и приветливо улыбнулся:
– Ну вот, товарищи, наши гости прибыли… Прошу познакомиться… Хочу добавить, что они достаточно хорошо говорят по-русски и переводчик им не требуется.
Все было немного картинно, с протокольной строгостью. Крылова первая сделала шаг и протянула Рейчу руку. Он поцеловал ее. Во взглядах, которыми они обменялись, мелькнуло что-то холодноватое, изучающее.
Высокая дама, державшаяся особенно напряженно, оказалась женой доктора Рейча. Звали ее Валькирия. Стройная, темно-русая девушка была дочерью Рейча – Бетти. Обе они работали в его клинике.
– Рада вас видеть, доктор, – сказала Крылова Рейчу. – Благодарю, что вы сдержали свое обещание.
– Фрау Мария, у нас говорят: кто не рискует, тот не пьет шампанского.
– Если бы наградой за риск было шампанское! – вздохнула Крылова, как бы пожалев, что сейчас не время развивать эту тему. Она отрекомендовала гостям Карнаухова. Биолог, заведующий лабораторией…
У Валькирии при этих словах вздрогнули ресницы, она тут же изобразила приветливую мину на лице.
– Это вы – Карнаухов?
– Да, я, – сделав шаг вперед, представился Николай. – Но работаю преимущественно с четвероногими. К сожалению, в Британскую энциклопедию еще не внесен, хотя могу подозревать, что мое имя определенно стоит в черном списке Британского общества по охране животных.
Шутка была понята и внесла разрядку. Рубанчук постарался воспользоваться этим.
– Простим жестокую гуманность нашего молодого друга… Разрешите, господа, представить вам также Антонину Богуш, корреспондентку нашей городской газеты. Я полагаю, вы не откажете ей в своем внимании.
Доктор Рейч, услышав фамилию Богуш, удивленно вскинул брови и с любопытством взглянул на Тоню.
– Пресса обычно появляется там, где ожидается сенсация? – Валькирия учтиво и заученно улыбнулась Антонине.
– Я думаю, у нас еще будет время поговорить о делах, – поспешил вмешаться Рубанчук. – Итак, господа, вы находитесь в профилактории института трансплантационной хирургии. Мы позже покажем вам наше главное помещение со всеми лабораториями и клиникой. А здесь наш парк, и, если вы не возражаете, мы предлагаем вам остановиться в этом коттедже. Рядом хороший пруд, зелень, тишина. Здесь вам будет удобнее, чем в гостинице…
Но Антонине хотелось продолжить разговор. Она сказала, что будет рада сообщить читателям о приезде доктора Рейча. Ведь преодоление барьера несовместимости при пересадках органов и преодоление барьера отчужденности между учеными разных стран – едва ли не главная задача наших дней. Не правда ли, такая аналогия напрашивается сама собой? Как считает господин доктор? Читатели газеты хотели бы знать о его намерениях, о его планах…
Был открыт блокнот и приготовлена ручка, чтобы записывать первое официальное заявление доктора Рейча. Но Рубанчук все-таки решил, что устраивать пресс-конференцию еще рано. Он извинился перед Тоней и пригласил гостей в коттедж, увитый щедрым виноградом.
Рубанчук поднял чемодан, Крылова взяла под руку мадам Валькирию. Торжественной процессией они пошли в дом. Только Бетти немного отстала. Манерно-элегантная, в своих джинсовых брючках и белой шелковой блузе навыпуск, она была похожа на студентку. Никто бы не подумал, что эта юная девушка уже хирург, и люди в тяжелые минуты доверяют ей свою жизнь. Карнаухов, шедший последним, невольно залюбовался ею. Неожиданно Бетти вскрикнула и остановилась, поморщилась от боли…
– Я вам сейчас помогу, фройляйн! – бросился к ней Николай.
– Помогите сесть…
– Сейчас, сейчас, – Карнаухов взял ее под руку и осторожно подвел к скамье. – Только без паники, фройляйн, – он снял с ее ноги туфлю, нащупал под стелькой острый камешек. – Ну, это не беда! Мы, убежденные холостяки, умеем преодолевать бытовые трудности. – Он повозился и достал небольшой кусок стекла.
– Мне очень неудобно, господин Карнаухов, что я причинила беспокойство, – смущенно произнесла Бетти.
– Что вы, фройляйн! – обрадовался Николай. – Физический труд на свежем воздухе облагораживает научного работника.
– Воздух у вас действительно прекрасный.
Карнаухов надел ей на ногу туфлю. Девушка поднялась со скамьи, потопталась немного на месте, чтобы убедиться, что уже не колет.
– Большое спасибо, господин Карнаухов, – сказала она тоном, каким королевы обращаются к своим придворным. – Вы были любезны.
– Стараюсь, по мере сил устанавливаю мосты дружбы между Востоком и Западом!
– Вы, очевидно, конструктивный человек. Значит, это вы занимаетесь сывороткой?
– Да, в последнее время работал над ней.
Бетти уже слышала об антилимфоцитарной сыворотке.
– АЛС, не так ли? – Она улыбнулась. – Следовало бы дать вашей сыворотке более эффектное название.
– Чем строже, тем солиднее, – по-деловому сказал Карнаухов.
– Солиднее? О солидности, как правило, мечтают совсем молодые люди.
– А я разве не молодой? Не так давно вышел из комсомольского возраста.
– Комсомол?.. – удивленно подняла брови девушка. – Один наш турист из Кельна писал, что у вас молодым людям дают специальное разрешение на вступление в брак. Это правда?
– В отдельных, так сказать, экстремальных случаях, – серьезно ответил Карнаухов. – Скажем, вашему туристу я бы такого разрешения не дал.
– Почему?
– Чтобы не умножал количества дураков на свете. По-моему, их и так вполне достаточно.
Бетти рассмеялась. Попросила господина Карнаухова извинить ее. Она плохо знает эту страну. Приехала впервые и в первый раз увидела новый для нее мир.
– Иностранных туристов больше всего интересует наш балет и наше метро, – усмехнулся Николай.
– Больше всего мне нравится то, что ваша страна стремится решать все проблемы мирным путем, – сказала Бетти серьезно, без тени улыбки.
– Фройляйн, – поклонился Карнаухов, – считайте, что в этом вопросе обе высокие стороны пришли к полному соглашению.
Разговор прервался. Следовало проводить Бетти в коттедж. Но в этот момент на веранду вышла Антонина. На боку у нее висел открытый фотоаппарат.
– Коля, давайте я вас сфотографирую.
– Я – за, – сказал Карнаухов. И тут же извиняющимся тоном обратился к Бетти: – Не возражаете, если мы с вами, фройляйн, попадем в мой семейный архив? Прошу!
Он слегка наклонил голову к гостье. Светлый чуб его хорошо контрастировал с темной прической Бетти.
Антонина щелкнула аппаратом и закрыла футляр.
– Мне пора в редакцию, – она протянула руку Бетти. – Рада была с вами познакомиться…
Осмотр коттеджа заканчивался. Все здесь было уютно и удобно, действительно – настоящий санаторий. Каждому отведено по просторной комнате с балконом, увитым густым виноградом. Плетенные из лозы кресла-качалки, телефон в холле. Во всем чувствовалась заботливая рука хозяйки этого прекрасного дома, которая хорошо знала, что человек лечится не только в больничных палатах, что тяжкий недуг можно отогнать и вот такой тишиной, чистотой, красивыми украинскими половичками, картинами на стенах.
Хозяйкой пансионата была Мария Борисовна. Не по должности, нет, директор тут был штатный, отвечал и за столовую, и за инвентарь, и за постельное белье. Но за всем этим зорко следила и секретарь партийного бюро института. Зайдя в комнату вместе с гостями, она еще раз окинула оценивающим взглядом современные, покрытые атласными покрывалами кровати, полированные тумбочки, столы, гардины ручной работы на окнах и подумала, как, в сущности, человеку мало нужно для спокойствия, для душевного отдохновения. Нельзя бежать от природы, нельзя загромождать свою жизнь старомодными предметами, дорогостоящей мебелью. И еще думала Мария Борисовна о том трудном времени, в котором мы живем, о темпах, планах, желаниях, недовольстве, зависти… Весь мир словно в непрерывной гонке. Гонка и состязание. Гонка и победа любой ценой. Мария Борисовна знала, какие это бывают гонки. В Каракасе, с покойным мужем-дипломатом были на автодроме, где завершалось знаменитое южноамериканское ралли, гонка небывалой скорости, бросок через Анды, через пампасы, сквозь дебри Амазонки. Многотысячная толпа зрителей ревом встречала первых, тех, кто вихрем врывались на автотрек, мчались мимо трибун, засыпанные цветами, оглушенные ревом своих двигателей, мчались мимо рядов смуглых креолок, напыщенных господ, обезумевших парней в сомбреро. И вдруг эта жуткая сцена: взрыв, дым, пламя, пронзительный вой сирен, санитарные и полицейские машины, конец света, конец человечества!.. Авария одного из первых авто привела к неслыханной катастрофе. Машины налетали одна на другую, металл врезался в переполненные секторы, пылающий бензин выплескивался в лица людей на трибунах, слышался нечеловеческий крик, рев, стоны… Муж забрал ее оттуда почти без сознания. Вечером по радио передали: убито восемьдесят пять человек, ранено свыше двухсот, виновных нет, виновные погибли.
Ее муж был профессиональным дипломатом. Где только не побывала с ним, чего только не увидела. И нередко попадала с ним в тяжелейшие ситуации, не раз были на грани между жизнью и смертью. Дипломатическая служба… То Ближний Восток, то африканские джунгли, а то и за Анды, на чилийское побережье. За несколько дней до пиночетовского путча прибыли в Сантьяго. И уже через несколько дней дворец Ла-Монеда в огне, убит рыцарь справедливости президент Альенде, на улицах машины с арестованными, полицейские обыски, облавы. Всех советских дипломатов согнали в барак на берегу моря. Три дня под строжайшей охраной. Водят на допросы, запугивают, шантажируют. Подпишите этот документ, подпишите тот… Вы слышали, вы видели?.. Может, хотите послушать, как поет ваш красный агент Хара?.. Не услышите, сеньора Мария. Нет рук у вашего агента. Отрубили. Больше не будет петь, не будет разносить красную крамолу по стране. А потом наш корабль пошел в Вальпараисо. На сборы – десять минут. Быстрее в моторку! Спущен трап… Свои ребята-моряки стоят у борта, подают руки, ободряюще улыбаются. Они поднялись на борт, оглянулись на берег, словно желая разглядеть на далеком пустынном причале своих чилийских друзей. Но их там не было. Да и не могло быть. Им выпала другая дорога. А потом, через год муж опять улетел выполнять суровую дипломатическую службу…
Все вышли на террасу и оттуда разглядывали парк. Рейчу помещение понравилось. После шумного Ульма, после грязных рек, в которых заводские отходы убили все живое, уничтожили зелень на берегах, – здесь роскошь. Рейч очень признателен господину Рубанчуку за приглашение посетить этот институт. Какая удивительная чистота, первозданность! Доктору Рейчу трудно поверить, что он в Киеве, одном из крупнейших городов Европы. И где-то поблизости – метрополитен, индустриальные гиганты… Наверное, действительно, лучший способ лечения людей – спокойствие и чистота!
Рубанчук радушно пригласил гостей в беседку, в тень виноградных лоз, к столу. Пот стекал с ледяных бутылок минеральной, играли веселыми искорками бокалы на тонких ножках, в высокой вазе пламенели свежие розы, в корзинке – яблоки, абрикосы, раскрыта шикарная коробка шоколадных конфет… После утомительной дороги это, наверное, самое лучшее угощение. Тем более, в такую жару.
Рубанчук открыл бутылку шампанского, наполнил бокалы.
– За ваш приезд, господа!
Для ответного тоста поднялся доктор Рейч. Он слегка прищурился от пробившегося сквозь виноградные листья солнечного луча.
– Мой отец говорил: если хочешь иметь хорошего соседа, никогда не испытывай его гостеприимство. Как видим, это не всегда так. Мы воспользовались вашим приглашением и, надеюсь, не пожалеем. Прозит!
– Согласен с вами, господин Рейч, – подхватил Рубанчук. – Все люди на земле – соседи. Я хотел бы выпить за то, чтобы мы никогда не боялись испытывать гостеприимство соседей.
– Чтобы мы вообще ничего не боялись, – тихо добавила Бетти.
У Рейча заблестели глаза, гладкая кожа на лице покраснела.
– Если сыворотка господина Карнаухова действительно способна подавлять реакцию отторжения, то можно идти на самые дерзкие операции. – Он повернулся к жене. – Ты согласна со мной, Вальки?
– Боюсь, что это – дело будущего, Герберт. Я бы не торопилась с выводами. Ты же знаешь… – Она на мгновение заколебалась. – Я не очень люблю разочарования… А страх, наверное, никогда не оставит человечество. Он в натуре человека.
Ее слова прозвучали искренне. Фрау Валькирия наверняка знала, что такое страх, много настрадалась в жизни, и поэтому ее не так легко успокоить, наобещав бог знает каких радужных перспектив.
Карнаухов будто угадал ее мысли.
– Вот сделаем пересадку, тогда нам и черт не страшен, – со свойственной молодости самоуверенностью сказал он.
Доктор Рейч иронически улыбнулся.
– Смелые у вас планы.
Рубанчук объяснил ситуацию. Речь идет не просто о смелости. В клинике лежит больная девочка с воспалением почек. Состояние почти безнадежное. Поэтому вопрос с операцией практически решен.
Рейч оживился. Когда планируется операция? Через два дня? Донор есть?
– По предварительным тестам можно полагать, что удастся приживить любую почку, взятую из центра консервации, – сказал Рубанчук.
– А не слишком ли вы торопитесь? – усомнилась Валькирия.
Ее вопрос с ноткой предостережения не понравился Рубанчуку. Он уже отвык от такой манеры разговора.
Торопится ли он? Да, торопится. Медики не могут не торопиться. С самой высокой трибуны Рубанчук готов заявить: человеческая жизнь в определенном смысле всегда висит на волоске. Время неумолимо напоминает о себе. Оно – и спаситель, и палач, в нем добро и зло. За время нужно бороться. Поэтому и внедряются новые методы лечения, новые хирургические приемы. Ему могут возразить, что медики обязаны не только внедрять новые методы, они должны помнить о первейшем принципе врача – «не повреди». Да, Рубанчук не забывал об этом принципе. Он не устареет никогда, как бы далеко ни продвинулась наука. Наоборот, всякий раз это требование звучит все сильнее. Ведь наука в своем могуществе беспрестанно и опасно растет, и увеличивается возможность «повредить». Удивительно тонкой стала грань, отделяющая огонь Прометея от ящика Пандоры. И все же, при всей необходимой осторожности, Рубанчук призывал бороться за каждую минуту жизни.
Он был готов идти на риск. Не из чувства самоуверенности, его он попросту отбрасывал, он ценил уверенность как одну из важнейших душевных предпосылок врача-экспериментатора. Сотни раз он мог задавать себе тяжелейшие вопросы, ставить под сомнение свои выводы. Его научная работа напоминала бег с препятствиями на трассе, которую он сам себе умышленно осложнял новыми и новыми преградами. Но перед великим миром науки, перед непостижимой бездной человеческих страданий он уже был готов к абсолютным действиям, к абсолютно осознанному шагу. Именно такая ситуация и сейчас. Она возникла неспроста. Ее породила и тревога за девочку, и долгие годы исследований, и уже совсем последние тесты и проверки, и, наконец, разработанная их институтом сыворотка. Поэтому отступать они не собираются. Решение окончательное.
После этих его слов Валькирия вдруг вынула из сумки платочек и стала судорожно вытирать себе лоб. Карнаухов, заметив это, склонился к ней и тихо спросил:
– Вам нехорошо, фрау Валькирия?
– Да… Дорога была тяжелая… Не выношу самолета.
– Моя жена в последнее время много работала, – добавил Рейч негромко. – К тому же у нас некоторые сложности… дома…
И тут же замолчал, словно о чем-то проговорился. Вовсе это не нужно никому знать. Главное правило его жизни: во всех ситуациях оставаться уверенным и спокойным. Успех ждет только сильных. Только побеждающих. Поэтому он с искренностью изображал из себя довольного человека.
Хозяева это почувствовали. Развивать тему домашних сложностей и впрямь было неуместно. Нужно было искать новую тему. Или возвращаться к предыдущей, которая так неудачно оборвалась.
Рубанчук решил придать разговору слегка шутливую тональность.
– Фрау Валькирия, у меня возникло чувство, что вы… как бы это выразиться?.. не совсем уверены в возможности подавления отторгающей реакции иммуносупрессивными препаратами?.. Вы полагаете, что барьер тканевой несовместимости навсегда останется для человечества роковой «терра инкогнита»?
– Почему же? – слегка смутилась Валькирия. – Вы утверждаете, что создали чудо-сыворотку. Но я еще не видела результатов ее действия и поэтому больше полагаюсь на нашу «альфу»…
Сказав это, она внезапно осеклась.
– Какую «альфу»? – переспросил Рубанчук.
– Видите ли… Это совсем новое, – поторопился жене на выручку Рейч. – Назвали условно «модус-альфой» или просто «альфой»… Микрохирургический способ пересадки и сшивания капиллярных сосудов… Требует филигранной разработки, очень внимательного проведения подготовительных работ…
– И с помощью этого метода вам удается при пересадках избегать закупорки капилляров? – словно не замечая некоторой растерянности гостей, продолжал Рубанчук.
– Да… в принципе, – как-то странно промямлил Рейч.
– Интересно, как вы этого достигли?
Рейч опустил голову. Как бы ему хотелось сейчас рассказать об «альфе», поразить русских своим открытием, но предостерегающий взгляд жены сковывал его. Ничего лишнего! Помни, ничего, кроме общих фраз, излагающих суть принципа… До чего же трудно совладать с желанием быть откровенным с коллегами, которые сумели бы по достоинству оценить его триумф… «Альфа» – детище многолетней работы. Каторга. Ночи без сна. Нет, кое-что он мог бы рассказать. Ну, скажем, о том дне, когда «альфа» впервые сработала.
Операционная. Яркий свет бестеневой лампы. Двое электриков в синих халатах вкатывают на тележке громоздкий ящик, оплетенный электрическими проводами. Лазерная пушка – коричневый патрубок с сужающимся концом – подводится к открытой ране больного. Рейч, подняв руку со скальпелем, замирает в нервной нерешительности. Стон оперируемого. Юноша, почти еще мальчишка, которому предстоит пересадить почку, погружается в снотворное состояние. Но боль еще не оставила его. И он стонет… Скальпель расширяет разрез. Еще больше. Электрики подводят лазерный аппарат к самому столу. «Можно, господин доктор?» Он минуту медлит и вдруг властно машет рукой: «Давайте!» Вспышка электрического разряда. Тело юноши вздрагивает. Еще вспышка… Рейч выхватывает у электрика лазерную пушку, с холодной решимостью вводит ее прямо в зияющее, обагренное кровью отверстие, жжет лучом стенки, сосуды… Готово. Теперь можно вшивать чужую почку. Лазер выключают. Заработал скальпель. Рейч отдает инструменты своей жене, ассистирующей ему: «Продолжай, Вальки. Да поможет нам бог!» И в тот же вечер на первой странице Ульмской газеты огромными буквами аншлаг: «Доктор Герберт Рейч впервые в мире применил для пересадки почки лазерный луч. Город Ульм поздравляет своего великого медика!» Вот как оно было. Тяжело, горько и радостно.
