Текст книги "Обитель подводных мореходов"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 30 страниц)

– Вот так встреча! – радостно вырвалось у Егора, как только невольное смятение прошло. – Здравствуйте, Катенька.

– Здравствуйте, Егор, – ответила она приятным, мягким голосом.

Непрядов поторопился взять у нее увесистые вёдра. Катя с улыбкой поблагодарила его, тряхнув ореолом пушистых русых волос, обрамлявших её тонко выточенное, нежное лицо.

Впервые Егор так доступно и близко видел Катю. Прежде она представлялась в бесконечном движении, какой-то мелькающей, голубой, неуловимой. И вот предстала, какой была на самом деле – ещё лучше, чем Егор мог бы вообразить. В каждом её движении угадывались очарование и грация будущей артистки цирка. Она точно светилась радостной одухотворённостью, исходившей из её больших, по-девчоночьи ясных глаз. Прежде Егор думал, что Катя ему ровесница, но теперь невозможно было не заметить, что она всё же на несколько лет моложе. И это Непрядова несколько смутило. Будь она чуть постарше, он знал бы, как себя вести. Теперь же всё в нём холодело от одной только мысли, что его могут посчитать стариком.

Катя присела перед клумбой на корточках. Осторожно раздвигая гвоздики, принялась разбрасывать перегной совочком.

– Егор, вы любите цветы? – поинтересовалась не поднимая глаз.

– Цветы? – Непрядов пожал плечами. – Не знаю даже. А впрочем, наверно...

– Как – наверно? Разве вы их никому и никогда не дарили?

– Особенно чтобы – не приходилось, – придумал он. – Но так, по случаю, – а про себя подумал: "Несёшь, старый ты кнехт, какую-то чепуху..."

Катя искоса, мельком глянула на него и переменила тему.

– А знаете, как они все погибли? – и осторожно, с ощущением прикосновения к великой тайне, повела бровями в сторону могильной клумбы.

– Да так, в общих чертах, – вымолвил Непрядов.

– Вот и я – тоже приблизительно, – вдруг призналась она, – да и все, кто в эту страшную минуту не был вместе с ними в горящем сарае, достоверно ничего не могут сказать...

– Почему же так? – удивился Егор её максимализму.

– А вы могли бы представить горящий сарай, полный женщин и детей... и себя среди них?

– Вообразить можно всё что угодно, только вот понять такое изуверство с точки зрения нормального человека – никогда.

– Хотелось бы самой стать Жанной д'Арк и сгореть на костре, спасая других. И вот часто думаю, смогла бы я всё это вытерпеть?.. А ведь другой жизни ни для кого нет.

"Да она не так уж простодушна, если испытывает себя", – решил он и спросил напрямую, тоном бывалого моремана. – А сколько вам лет, Катя?

– Шестнадцать, – выпалила она вызывающе. – Разве это имеет какое-то значение, чтобы мне не верить?

– Собственно, никакого, – успокоил её Непрядов, чувствуя в себе всё больше уверенности. – Мне в шестнадцать тоже не терпелось кидаться с палашом "на абордаж" или с гранатами под танк.

– А сколько же вам лет, что вы так скоро состарились? – не без иронии стрельнула она быстрым взглядом.

– Против вас я уже действительно старик, – попытался он слукавить. Мне уже почти двадцать.

Девушка засмеялась, откидывая со лба непокорную прядку волос.

– Отпустите усы, – посоветовала она, – или даже бороду.

– Зачем? – не понял Непрядов.

– Скорее поверят вам.

"Опять не туда меня занесло, – страдальчески подумал Егор, снова принимаясь чесать траву граблями. – Туманю как первокурсник перед абитуриентом..."

– Папа у вас? – прервала Катя установившееся было неловкое молчание.

– С дедом разговаривает, насчёт обелиска, – отвечал Егор, догадавшись, кто был их гость.

Некоторое время они работали молча. Егор проклинал себя, что никак не может найти подходящую тему для разговора. Болтать "кабы о чём", как на танцах, ему не хотелось. Но что-либо значительное никак не шло на ум.

– Ваш отец, как мне кажется, хороший спортсмен, – нашёлся-таки Егор. Он распрямился, опираясь руками на черенок граблей.

Продолжая возиться с цветами, Катя ответила:

– Ещё бы! Профессия обязывает.

– Он тренер? – оживился Непрядов. – А по какому виду?

– В известном смысле, – Катя скосила глазами в сторону Непрядова. – Он воздушный гимнаст и руководитель номера. Но вы правы, цирковое искусство без спорта немыслимо.

Вдохновляясь, Егор хотел было заговорить о боксе: уж где-где, а здесь-то можно блеснуть своей эрудицией. Только перейти на на эту тему не удалось. С косогора лёгким пружинистым шагом спустился Тимофей Фёдорович.

– Вот молодцы, – похвалил он. – Да вы всё и без меня сделали как надо.

Катин отец прихватил с собой сколоченные из досок носилки. Весь сграбленный мусор они в несколько ходок оттащили в овражек, а потом уселись на лавочке передохнуть.

– Интересно, как переплетаются всё же узоры судеб человеческих, говорил Тимофей Фёдорович, глядя на высокую, искусно сработанную деревенским столяром стелу. – Ведь твоя бабка и моя мать тоже ведь всю жизнь самыми близкими подругами были. Вместе и в огонь пошли...

– Неужели их партизаны не могли спасти? – с болью и досадой высказал Егор.

– Могли бы, да не успели, – пояснил Катин отец. – Хорошо ещё, Фрола Гавриловича удалось им отбить. А ведь немцы вешали его.

– Как вешали! – изумился Егор. – Он об этом ничего не говорил.

– Кому ж такое хочется вспоминать? Заговорённый он какой-то что ли... Первый раз верёвка лопнула, а второй раз сук над ним обломился. Впрочем, это не удивительно: вон какой Фрол Гаврилович могучий, – как Васька Буслаев. А эсэсовский начальник оказался человеком суеверным, в третий раз судьбу испытывать не стал и приказал "партизанского попа" тут же расстрелять. Повели деда к оврагу, а из кустов партизаны автоматами ударили. Так вот и отбили деда.

20

Счастливое время настало для Егора. Все дни проводил он с Катей. О чём только не переговорили они, бродя по всей округе. Егор жил в каком-то чудном сне. Его не покидало ожидание чего-то необыкновенного, что неминуемо должно было с ним произойти. Он всё ещё боялся заговорить о переполнявших его чувствах. Думалось, так ли всё поймёт, не рассмеётся ли в ответ?

Каждый вечер, провожая Катю до калитки, давал себе зарок, что вот именно сейчас, сию минуту он откроет перед ней всю свою моряцкую душу, а там – будь что будет. Но он стоял, держа Катину руку в своих ладонях, и всё медлил, говорил что-то совсем не то.

Потом на крыльцо выходила Лукерья Прохоровна, неродная Катина бабка, на которой вот уже долгие годы дед Фёдор был женат вторым браком, и начинала зазывать внучку домой. Они наспех прощались, договариваясь встретиться вновь.

В доме у Плетнёвых Егор стал своим человеком. Он подружился с Тимофеем Фёдоровичем, и даже Лукерья Прохоровна, обычно ворчливая и всем на свете недовольная, при Непрядове неизменно добрела. В знак особого расположения она даже давала почитать Петрушины письма, которого минувшей весной призвали в десантные войска.

Однажды Егор наведался к Плетнёвым спозаранок. Накануне он условился с Катей пойти за грибами: после благодатных тёплых ливней их повысыпало столько, что впору косой косить. Одетый в наглаженную синюю робу, с плетёным лукошком в руке, он постучал в дверь, ожидая Катю. Но вместо неё на пороге появилась бабка Лукерья. При виде Егора её смурое морщинистое лицо тотчас сделалось ласковым, строгие глаза потеплели.

– Здравствуй Егорушка, касатик ты наш, гостюшка желанный, запричитала она, вгоняя Непрядова в краску. – Как почивалось-нежилось, здоров ли батюшка Фрол Гаврилович?

Егор с любезной улыбкой отвечал, что всё нормально, на сон не жалуется и дед чувствует себя вполне нормально.

– Никак по грибы собрался? – вопросила бабка, уставившись на его корзинку.

– Точно так, Лукерья Прохоровна, – бодро отвечал Егор.

– Ох, чует моё сердушко, как бы опять не быть беде, – и она истово покрестилась.

– Какой такой беде? – удивился Непрядов.

– Да как же, грибам нонче обору нет: за каждым кустом видимо-невидимо. Перед самой войной, помнится, точь-в-точь такое же лето было. Не случилось бы новой какой лихоманки.

– Ну что вы, Лукерья Прохоровна, – Егор чуть не рассмеялся на бабкины страхи. – Для чего же наша армия, доблестный флот! Зачем же тогда вашему Петруше доверили автомат?

Против последнего аргумента бабка устоять не могла. Достоверность её приметы показалась и ей самой не слишком убедительной, и она с лёгким сердцем предложила Егору "испить" парного молочка. Чтобы уважить бабку, он разом опростал глиняную кружку и как бы невзначай поинтересовался:

– Катя ещё не проснулась?

– Ин какой там сон! Ни свет ни заря, гнёт и ломает её бедненькую.

– Заболела? – встревожился Егор.

– Господь с тобой, касатик, – замахала бабка на него руками Здорова-здоровёхонька. Да вот Тимофей куражится над ней. Как ни пробовала усовестить его – всё без пользы. Ступай, может тебя послухает.

Обогнув дом, Егор оказался в яблоневом саду, таком же большом и ухоженном, как и у деда его, Фрола Гавриловича. Здесь так же меж деревьев стояли ульи, весело щебетали птицы и пахло недавно скошенным сеном. Откуда-то из глубины сада слышался властный голос Тимофея Фёдоровича. Патефон играл какой-то энергичный, весёлый мотив.

Чтобы не помешать, Егор притаился за густой, развесистой яблоней, ветви которой опускались к земли. Осторожно раздвинув их, он выглянул из своего укрытия.

Катя под музыку танцевала на проволоке, втугую натянутой между двумя невысокими столбами. Тимофей Фёдорович сидел на табурете за столиком и наворачивал ручку патефона.

– Живей, живей, – подбадривал он дочь. – Пошли ручки, пошли ножки... Та-ак!

Катя высоко вскидывала ногу, взмахом веера сохраняя равновесие. В причудливом танце она казалась почти невесомой. Чёрное трико охватывало её идеальную фигуру, точно специально вылепленную гениальным скульптором для украшения королевского дворца.

– Входим в арабеск! Батман до носа! Замри! – резал воздух металлическим голосом Тимофей Фёдорович. Но все старания дочери, похоже, его не устраивали. Оборвав музыку, он капризным жестом руки повелел ей подойти.

– Катенька, лапушка, да что с тобой! Как ты делаешь шпагат? Стыд один, да и только – ни ритма, ни грации! Так и твоя бабушка умеет.

Егор чуть не прыснул, зажав ладонью рот.

– Право, бесстыдник, – донёсся возмущённый голос Лукерьи Прохоровны. Я вот Фёдору пожалуюсь, он те чупырь-то натреплет. Совсем измучил былиночку ненаглядную. Измотал её, нехристь.

– Ну вот, – Катин отец огорчённо развёл руками. – Я же ещё и виноват. Теперь бабуля из-за тебя, былиночка ты несгибаемая, будет мозги мне полоскать весь день, да ещё вечер прихватит. Я её знаю. Удавиться, что ли? А?.. Мамань, дай верёвку, порешусь.

– Ты уж удавишься! – авторитетно усомнилась бабка Лукерья, громыхая у плетня ведром, – верёвки такой на тебя нету.

Егор уже корчился от такой "перебранки", закусив зубами кулак.

Но бедная Катя, ей было совсем не до смеха. Она стояла перед отцом, низко опустив голову и плечи её начинали дёргаться.

– Вот и слёзы! – отец притянул Катю к себе. – Эх ты, куколка-балетница. Разве не говорил я тебе, что цирк – это для зрителя праздник, а для артиста – вечный каторжный труд. Никто тебя силой не гнал на манеж.

– Но все наши ребята отдыхают, – всхлипнув, выдавила из себя Катя. – И преподаватель Марк Данилович сказал: на месяц выбросьте из головы манеж веселитесь, пойте, ходите на ушах...

– Катюша, на ушах всякий недоросль умеет ходить. А ты вот как следует попробуй ножками – на канате. Ты можешь добиться большего, я это знаю. Арена – это круг твоей судьбы. В том и счастье, доченька, чтобы репетировать всегда до изнеможения: плакать, даже сознание терять, но всегда добиваться своего. Тебе всё понятно?

Она кивнула.

Предупредительно кашлянув, Непрядов выбрался из своего укрытия. Катя вымученно улыбнулась ему.

– А, вот и Егор, – сказал Тимофей Фёдорович, протягивая Непрядову крепкую, жилистую руку. От её пожатия невозможно было не поморщиться.

Отец сжалился над дочерью, отпустив её за грибами.

– Далеко не забредать, – предупредил он. – К обеду возвращайтесь.

Пока Катя переодевалась, бабка Лукерья уговорила Егора выпить ещё одну кружку молока и присоветовала, где лучше всего искать боровички, а где лисички.

Подхватив лукошки, они вышли со двора. Миновали околицу, по упругим жердинкам перебрались через ручей и потонули в густой луговине. Солнце ещё не взяло росу, и тяжёлая осока холодила босые ступни. Из-под самых ног выпорхнул чибис. Поплакался, что ему страсть как хочется пить, и полетел к лесу, зазывая за собой.

– Чудо, как хорошо у нас в Укромовке, – говорила Катя, поддевая рукой крепенькие головки конского щавеля. – Летом отсюда и уезжать не хочется.

– Ты здесь родилась? – полюбопытствовал Егор.

– Нет, в Ленинграде. Там живёт моя мама.

– Она тоже артистка?

– Хирург... – и, немного помявшись, добавила: – Только она теперь сама по себе.

– Это как же?

– У неё теперь другой муж.

– Понимаю, – произнёс с сожалением и, не желая вмешиваться в чужие дела, польстил Кате: – А хорошо работать в цирке! Вечный праздник, музыка, свет... Какое-то ожидание весёлого чуда.

– Это адская работа, – поправила Катя.

– Здорово устаёшь?

– До чёртиков! Но не жалуюсь. Это моя жизнь. И я всё-таки счастлива, и махнув рукой, мол, не всё же говорить только обо мне, она спросила: – А ты? Как ты решил стать моряком?

– Очень просто, влюбился в море. С этого всё и началось, поскромничал Егор.

– Не жалеешь? – допытывалась она.

– Я?! – Непрядов замедлил шаг, удивившись. – Но почему? Что должен жалеть?

– Моряки – те же самые цирковые артисты: разновидность кочевых племён. Не каждый переносит вечную дорогу.

– Думаю, на свете кочевых профессий хватает. Суть в том, чтобы найти себя в каком-то деле и не изменять ему. Вот наш адмирал говаривает: "Если судьба истинного моряка выбрасывает на берег, он задыхается без воды как рыба. Коль служить на флоте, так уж до последнего оборота винта, до "деревянного бушлата"".

– Он мудрый человек, этот ваш адмирал.

– Ещё бы! Полвека под вымпелом. Предки его ещё при Петре Первом служили. Вот это жизнь! Вот это судьба!

Вскоре светлый березняк принял их под высокие, полные лесной тайны кроны. У Егора на душе стало необычайно торжественно, легко и весело. В густом дурмане разнотравья хмелела голова. В ушах полоскался зелёный шепоток листвы. Хотелось кружиться в нескончаемом хороводе берёз. "Голубая фея" смело вела его по неведомым тропинкам своего королевства. Верилось, что всё здесь послушно ей. Она творила волшебство, соединяя быль и небыль: вспорхнёт ли пугливая сойка в кустах, прошуршит ли в траве, уступая дорогу, проворная гадюка и даже... треснет ли сучком, нагоняя жуть, притаившийся в чащобе леший...

Катя нашла первый гриб. Она с восторгом, точно это был маленький гномик, показала его Непрядову. И повалили в её кузовок боровички да подосиновики, чернушки да солюшки. Егор, как ни старался, не мог угнаться за Катей. В его корзине едва донышко прикрылось.

– Егор! – хохоча, Катя показала рукой. – Ты опять прошёл мимо.

Он послушно попятился и едва не наступил на целую семейку крепеньких, глазастых боровиков, лукаво выглядывавших из-под прошлогодних листьев.

– Да у тебя отменное зрение, – похвалил Непрядов. – Я бы, не дрогнув, доверил тебе сигнальную вахту на флагманском корабле.

– Мне тоже раньше не везло, – успокоила его Катя. – Бабуля научила, и выдала, подстраиваясь под дребезжащий бабкин голос: – Не ленись травушке в пояс поклонись, вставай с петухами – будешь с грибами.

– Ворчливая она у вас, как наш старшина роты.

– Пустяки. Бабуля очень добрая и любит всех нас. Она как родная... Что бы мы без неё делали!

– Но Тимофей Фёдорович, по-моему, любит с бабулей "за жизнь" поговорить...

– Он шутит. Он вообще человек весёлый. А бабуля сердится – так себе, для вида.

К полудню солнце разогрело воздух. Даже в тени ощущалась мерно сгущавшаяся духота. Нестерпимо захотелось пить.

Ложбинкой они выбрались к лесному ручью. Вода в нём прохладная, прозрачнее и чище горного хрусталя. По дну стайками ходят малявки, а поверху, как на лыжах, скользят плавунцы. Над стремнинкой вьются мошки, очумело проносятся пучеглазые стрекозы.

Раздвинув осоку и тальник, Егор первым пробился к воде. Катя неотступно следовала за ним, морщась от укусов крапивы.

Пили ненасытно и всласть. От приятной, холодившей зубы воды невозможно было оторваться, хотелось ещё и ещё.

Решили возвращаться домой. Непрядов подхватил обе корзинки, и они пошли вдоль ручья, надеясь выбраться на дорогу.

– А ты знаешь, мы, кажется, заблудились, – предположил Егор.

– Вот здорово! – таинственно улыбаясь, согласилась Катя. – Это так интересно. Кругом дремучий лес, а мы идём, идём...

– Только вот куда... – буркнул Егор, озабоченно глядя по сторонам.

– Это не важно. Мы просто идём, – Катя засмеялась негромко и радостно. Раскинув руки, она принялась легко кружиться на одном месте.

"Какое она всё же чудо, – восхищённо улыбаясь, думал Егор. – Как много дал бы я, чтобы никогда с ней не расставаться. Вот так бы идти всю жизнь... и чтобы лес никогда не кончался".

А кругом помрачнело. Замолкли птицы, онемела на деревьях листва. Тяжёлые тучи, напирая друг на друга, жадно заглатывали небесную синеву. Где-то рядом затрещало, будто приближавшаяся гроза нетерпеливо рвала на своей груди тельняшку. Вот шквалом пронёсся верховой ветер, и тотчас загудела, ожила листва, пробиваемая первыми крупными каплями дождя.

Егор с Катей едва успели добежать до старой, заматеревшей ели, прикрывшей их своим густым лапником. Дождь начался мгновенно, как если бы в тучах разом открыли все сливные клапана.

Катя стояла рядом с Егором, прислонившись спиной к шершавому стволу. Она как-то непривычно притихла, то ли испугавшись грозы, то ли смущаясь своего взволнованного спутника. Оба ждали, что же случится дальше...

Непрядов почувствовал, как его тело начинает охватывать наэлектризованная этим ожиданием дрожь. Но это не был страх за себя и за Катю. Да и чего ему вообще бояться, натренированному, сильному, умеющему постоять за себя и за других. Просто уж не было сил противиться судьбе, полагаясь на рассудок.

Заветные слова уже готовы были сорваться у него с языка, как вдруг со страшным грохотом над их головами раскололось небо и ослепительно полоснула молния. Катя испуганно подалась к нему, и он в каком-то сладком беспамятстве обнял её: губы их сошлись, оба замерли, проваливаясь в счастливую бездну...

Гроза по-прежнему ярилась, только им теперь до неё не было никакого дела.

– Катя, – прошептал Егор, точно по секрету, как если бы их кто-то мог подслушать.

– Что? – так же тихо ответила она, доверчиво прижимаясь головой к его груди.

– Знаешь, – Егор попытался подыскать какие-то особенные слова, но, так и не найдя их, сказал просто. – Давай так, чтобы всегда вместе – на всю жизнь.

– Давай, – согласилась она без тени сомнения и понимая его.

И здесь Непрядова точно прорвало. Он принялся торопливо говорить, словно боясь, что его перебьют и он не успеет поведать самого главного, о чём думал со дня их первой встречи. Катя слушала его с молчаливой, восторженной улыбкой, какая бывает разве что у детей, получивших необыкновенный подарок. Чувствовалось, что Егоровы слова были желанны и приятны ей.

Никогда прежде Егор не испытывал в себе самом столько безудержной силы, желания достичь немыслимых пределов и даже пpeодолеть их. Ничто уже в этом стремлении не могло ему помешать. Будто целый мир сейчас уместился под размашистой елью. И в этом мире их теперь было двое – он и Катя.

Гроза прошла, тучи сдвинулись, протерев насухо небесную голубизну. Она сделалась яснее и чище. Вновь солнце проткнуло скошенными лучами кроны деревьев. Ожил умытый лес. Но Егор с Катей долго ещё не покидали своего необыкновенного убежища. Не в силах оторваться друг от друга, они пребывали в блаженном и сладостном полусне. Они говорили о самом главном, что касалось только их.

Трава около ели зашуршала. Совсем рядом послышалось частое дыхание.

– Волк! – вскрикнула Катя, ещё теснее прижимаясь к Егору.

Меж пригнутых к земле веток промелькнула тень. Непрядов мгновенно заступил девушку, укрывая её спиной, и сдернул с себя флотский ремень с увесистой латунной бляхой. Он готов был драться и умереть за Катю.

Но волк повёл себя как-то странно, завилял хвостом и гавкнул.

– Шустрый! – изумился Непрядов, убирая ремень.

Верный пёс кинулся лапами на грудь своему хозяину, едва не повалив его.

Егор и Катя дружно захохотали, лаская весело суетившуюся у их ног собаку. Шерсть на ней была взъерошенная, мокрая, на хвосте цепкие маковки репейника.

– Ах ты бродяжка, – душевно приговаривала Катя, тормоша пса за холку, – волчище ты серенький.

– Теперь я понимаю, почему его Шустрым назвали, – заметил Егор. – Как он в такой глухоманке отыскал нас – ума не приложу.

– А твой дедушка говорил, что Шустрик уже не раз находил заблудившихся людей, – вспомнила Катя. – Как это я, дурёха, раньше не догадалась! – и она, сморщив носик, передразнила себя.

– Волк, волк...

Егор с Катей пошли за собакой, и вскоре она вывела их на широкую просеку, по которой размашисто шагали деревянные столбы с проводами.

– Ну вот, теперь я и сама дорогу знаю, – обрадовалась Катя.

– Если всё время идти вдоль этой линии, то как раз попадём в Укромовку.

Но Шустрый упорно манил их куда-то в глубину леса. Он так волновался, скулил и тявкал, что невольно пришлось уступить его собачьей прихоти.

Через какие-нибудь полчаса деревья начали редеть и они прямиком вышли к пасеке.

– До чего же умный волчище! – не переставала Катя восторгаться псом. Знает ведь, куда надо вести.

– С таким вот на границе было б легко служить, – предположил Непрядов.

Оба деда встретили их у порога баньки. Побранили за долгое шатание по лесу, но не так чтобы очень – для порядка. Шустрый тем временем с видом исполненного долга растянулся в тени, положив морду на лапы. Он явно был доволен, что в точности исполнил повеление старого хозяина. Теперь же ему перед всеми хотелось выказать и свою не требующую наград скромность – ну так себе, разве что лишняя косточка перепадёт...

Дед Фёдор принялся растапливать рядом с банькой кухонную печурку. Катя помогала деду Фролу чистить грибы, которые решили пожарить на семейной, внушительных размеров чугунной сковородке. Егора тем временем послали на родничок за водой. Прихватив вёдра, он перемахнул через ограждавшую пасеку изгородь и начал сбегать по крутому уклону в овражек: родничок давал о себе знать хрустальным говорком где-то в самой низине. Егор шлёпал босыми ногами по утоптанной тропинке и чувствовал, как леденяще холодна земля на дне овражка: пришлось пожалеть, что не послушался деда и не надел кирзачи. Пробиваясь через заросли злой, кусачей крапивы, он увидал бивший из земли небольшой родничок. Не удержавшись от искушения, припал к нему губами. Глоток-другой и перехватило дыхание, заломило зубы. Егор ошалело и радостно отпрянул. Он готов был поклясться, что никогда прежде не пробовал такой студёной и вкусной воды. Казалось, она и есть та самая, заветная, которая выбивает любую хворь, омолаживает старость и... воскрешает из мёртвых.

В это мгновенье какая-то бесшабашная весёлость нахлынула на него бодрящей, лёгкой волной. И Егор засмеялся, сам не зная чему. Он тихонько произнёс имя своей любимой, потом повторил его ещё и ещё, наслаждаясь смысловым благозвучием слова. Он испытывал приятное ощущение необычайно чистого и нежного колдовства "голубой феи". Это была сказка, неведомо как ставшая явью. Началась она ранним утром и всё ещё продолжалась, обещая самое интересное и таинственное где-то впереди... Хотелось верить, что эта прекрасная сказка не кончится теперь всю жизнь, как никогда, верно, не иссякнет этот самый живой родничок.

Когда Непрядов притащил доверху наполненные вёдра, сковорода вовсю шипела. Запахи неслись такие, что впору было "проглотить" собственный язык. Егор пособил старикам поставить самовар и вскоре они все вчетвером уселись под навесом за стол.

Грибы ели деревянными ложками, то и дело жмурясь от удовольствия и похваливая вкуснейшее жарево. Оба деда перед трапезой пропустили по стопочке и теперь умиротворённо благодушествовали. Завели привычный разговор о медосборах, о том, как лучше всего уберечься от медвяной росы и как извести вредного филанта, "без удержу" истреблявшего рабочих пчёл наподобие того, как волк – овец.

Егор с Катей переглядывались, тайком улыбались друг другу. Между ними сложилась великая тайна, о которой пока ещё никто в мире не знал. Стараясь не вызвать подозрения, они даже не разговаривали между собой, делая вид, что с интересом прислушиваются к разговору стариков. На самом же деле продолжалась их сокровенная, немая беседа, шедшая от сердца к сердцу биотоками их любви... Судьба, конечно же, могла их разбросать за тысячи сухопутных километров и морских миль друг от друга, только уж не в её власти было разлучить их навсегда. Егор знал: как бы далеко и надолго не уходил он в море, душа его всегда будет стремиться к родному причалу Укромова селища, где бьёт из земли родничок, где гуляют во всю небесную ширь летние грозы и где можно "на всю жизнь" заблудиться со своей любимой в лесу...

Опростав ещё по одной стопке, старики повеселели.

– Прости мя, Боже, раба твоего грешного, – крестясь, сказал Егоров дед и вдруг затянул хорошо поставленным басом: "Степь да степь кругом, путь далёк лежит..."

Дед Фёдор, точно дождавшись привычного "грехопадения" своего закадычного дружка, тотчас подхватил дербезжащим баритоном: "... И-и в той степи глухой, за-амерзал ямщик". Со второго куплета, озорно тряхнув золотом волос, запела Катя – у неё оказался на редкость хороший голос. Её охотно поддержал Егор. И уже все четверо они повели в общем благозвучии голосов разговор о бедном ямщике и его верном товарище, которому давался роковой наказ...

Песня брала за сердце, тревожила. И Непрядов вообразил себя на месте того самого несчастного ямщика, которому не суждено больше увидеть свою подругу. Непроглядная ночь, метель, стужа... И безнадёжно ждёт его Катя, глядя в окно. Подумалось, что такое уже было с ним. Он и в самом деле однажды замерзал в лесу. От одной этой мысли сделалось не по себе: не потому, что мог умереть, а потому, что не встретился бы тогда с Катей...

– Чуют песню, – сказал дед Фёдор, любовно глянув на Катю с Егором, и обратился к деду Фролу. – А что, Гаврилыч, чем чёрт не шутит, пока твой Бог спит... Может, и впрямь породнимся? Ты только глянь на них, – и он широко повёл рукой, будто сват на смотринах. – Ну, чем не жених с невестой!

Дед Фрол погрозил дружку пальцем.

– Всуе не поминай лукавого. Все браки свершаются... Но будь моя воля, я бы их хоть завтра обвенчал.

При этих словах Катя залилась ярким румянцем, не смея поднять глаз. А Егор таинственно улыбнулся. Он-то знал, что уж если когда-нибудь женится, то уж, верно, только на Кате.

21

Кронштадт остался за кормой. Седая утренняя дымка стушевала берег, и уже нельзя было у горизонта воду отличить от неба. Четырёхмачтовый барк шёл под дизелем, разогнавшись до семи узлов.

Курсанты стояли на корме, выстроившись по большому сбору. Прощаясь с берегом, они уходили в дальний океанский поход. Где-то за туманной дымкой, за первыми пройденными милями всё ещё мерещилась причальная стенка Средней гавани, от которой они отошли. Слышались звуки оркестра, доносившиеся со стороны ошвартованных у стенки боевых кораблей.

Егор стоял в первой шеренге на правом фланге своего взвода. Локтем он подпирал Колбенева. Тот едва дышал от выдающейся значимости момента и собственного участия в нём. С его лица не исчезал восторг. Рядом с ним переминался с ноги на ногу Герка Лобов. Он страдальчески морщился и вздыхал.

Ему, как всегда, смертельно хотелось курить. Дальше с небрежно скучающим видом томился Чижевский, будто в моря ходить ему не первой, и уж во всяком случае там нет ничего такого, что могло бы его удивить или растрогать. Других ребят Егор так хорошо не видел, но знал, что они здесь, рядом с ним. Это вызывало в нём волнующее чувство единения со всем строем, с кораблём, с флотом. Встрече с морем он был рад не меньше других, хотя всем своим видом давал понять, что готов к обыкновенной будничной работе, которую хорошо знал и умел делать в походе не хуже других.

– По местам стоять! Паруса ставить! – разнеслась по всему кораблю команда с ходового мостика.

Застоявшийся строй с гвалтом и топотом рассыпался. Курсанты бросились по боевым постам.

Егор, как и большинство ребят из его класса, был расписан на второй грот-мачте, боцманом которой назначили мичмана Пискарёва. Пока курсанты выстраивались у левого борта, он терпеливо поглядывал на карманные часы, которые как-то по-особенному бережно держал в сложенной совком ладони. Дородный, с мощным животом, выпиравшим из-под кителя, Иван Порфирьевич угрожающе поводил сивой бородой. Когда последний курсант пристроился на левом фланге, мичман щёлкнул крышкой часов и раздражённо спросил:

– На волах ехали, хлопцы? – пощупав взглядом настороженно молчавших ребят, предупредил: – Так дело не пойдёт. Другой раз, чтоб пулей у меня...

– На мачтах! – подали команду с мостика. – Фалы и шкоты косых парусов разобрать!

– Сполнять команду! – рявкнул мичман, повеселев. – Шевелись!

Подскочив к фальшборту, Егор начал распутывать пеньковый канат, завернутый на нагеле восьмёркой. Ребята подхватили его, растягивая по палубе.

– Грот-стень-стаксель и абсель поднять! – последовала очередная команда. – Шкоты косых – на левую.

И пошла на палубе карусель, забегали курсанты, перехватывая канат и выбирая слабину.

Meжду мачтами поползли кверху косые паруса, полотнища нервно захлобыстали, заволновались, как бы не находя ветра. Но потом все же захватили его и упруго вздулись, придавая кораблю ускорение.

– Стоп! – ревел Пискарёв, тяжело бегая вдоль борта. – Фалы и шкоты крепить!

Пошёл барк полным ходом, пластая надвое зеленоватую балтийскую воду. За кормой обозначился широкий пенный след. Ветер сильнее засвистал в снастях, мелкие солёные брызги начали веером взлетать над полубаком.

Второй взвод заступил на штурманскую вахту. Курсанты расположились в прокладочной рубке за длинным столом. Непрядов раскатал перед собой карту, придавил уголки грузиками и аккуратно разложил прокладочный инструмент. Пока начкафедры капитан первого ранга Чижевский ставил задачу, расхаживая посреди просторного помещения, Егор невольно поглядывал в иллюминатор. Барк подходил к траверзу маяка острова Сескар. Очертания берега в матовой дымке еле проступали, но капраз утверждал, что башню маяка на оконечности острова всё же различить можно. На неё и предстояло каждому курсанту взять первый пеленг.

Наконец Чижевский дал координаты исходной точки и позволил начать от неё прокладку. Ребята сосредоточенно склонились над картами, орудуя параллельной линейкой, измерителем и транспортиром. В напряжённой тишине было слышно, как пощёлкивали прикреплённые к переборкам датчики лага, отсчитывая пройденные мили, и сердито ворчали репитеры гирокомпаса, показывая корабельный курс.