Текст книги "Обитель подводных мореходов"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 30 страниц)

Как бы проникнувшись взаимной симпатией, они стали, не сговариваясь, величать друг друга Егорычем, Вадимычем, Кузьмичом. Им было приятно слышать собственные имена не по школярским кличкам, а как бы украшенные особым интимным уважением, какое оказывают друг другу разве что старики. Но особенно рад был Кузьма – это его идея, пришедшаяся всем по душе: так повелось общаться между собой в их сталеварской бригаде, когда он работал подручным.

Где-то за соснами призывно запела труба. Друзья вскочили на ноги и, крепко обнявшись за плечи, зашагали на вечернюю поверку.

– На погонах якоря, жарким пламенем горят... – во все горло запел Егор, а Кузьма с Вадимом тотчас подхватили. – И на ленточках ветер их вьёт...

6

После отбоя Непрядову долго не спалось. Растянувшись на койке, он глядел в туго натянутый брезентовый подволок, на котором лежали тени от просвеченных луной сосновых веток. Через откинутый полог слабо веяло ночной свежестью, тонким запахом лесных трав и хвои. Вблизи палатки без умолку стрекотали кузнечики, а где-то поотдаль временами вскрикивала ночная птица. От воспоминаний минувшего дня по всему телу растекалась приятная истома.

"Дружба флотская, дружба мужская, дружба настоящая, – думалось Егору. – Какие это всё удивительные слова – вроде бы и не стихи, а просятся в песню. Как так могло случиться, что Кузьма, Вадим и я сошлись? Не клялись друг другу в верности до "деревянного бушлата", не обещали друг за друга стоять горой, но это всё как бы разумеется само собой. У каждого свои собственные мысли, желания тоже не одинаковые. Тогда где же тут связка?.. Получается, раз мы вместе, каждый из нас дополняет друг друга чем-то таким, без чего никак не обойтись. Вот мне бы от Вадима чуточку его упрямой самоотверженности, а от Кузьмы – щепотку бесшабашной доброты. И получился бы неплохой парень... Но им-то что взять от меня?.."

Егор чувствовал, что с появлением в его судьбе этих парней он будто стал богаче на целых две жизни. Верилось, что Вадим и Кузьма ни в чём не обманут и никогда не предадут – точно так же, как и он сам, Егор Непрядов, сумеет каждому из них до конца и без корысти стать надёжным другом.

В его сознании жил пример истинно мужской дружбы, которому всегда хотелось следовать. Егор почти не помнил своих родителей. И мог бы даже не знать, откуда он родом, если бы не верный флотский дружок отца Трофим Шалеев. После войны дядька Трофим разыскал осиротевшего Егорку в одном из детских домов и увёз в Ригу. Там и жили они на берегу широкой Даугавы почти два года. На двоих им вполне хватало небольшой комнатушки под самой крышей высокого шестиэтажного дома. Дядька Трофим, оставшийся после керченского десанта без левой руки, работал в порту сторожем. Его получки, подкрепленной небольшой пенсией по инвалидности, им обоим кое-как хватало на жизнь. Егор учился в школе, помогал дядьке управляться с их немудрёным хозяйством, а в свободное время любил бегать в порт и глядеть на большие корабли. Тогда ещё начал он мечтать о море...

Трофим Шалеев был с виду мрачноватым, но в душе бесконечно добрым. Многие беды ломали и гнули его, мучали старые раны, да только он и в мирной жизни держался как на фронте. Никто и никогда не слышал, чтобы старый моряк жаловался на свою судьбу. Своих привычек и принципов держался твёрдо: выпивать позволял себе только по большим праздникам, зато дымил крепким самосадом с утра до вечера. И не было для него занятия более приятного, чем ударяться в воспоминания о своей флотской юности, о тех самых незабываемых двадцатых годах, когда он был отчаянно смел, весел и здоров. А Егорова отца, Степана Непрядова, дядька Трофим знавал с тех самых незапамятных лет, когда оба они по комсомольскому набору пришли на флот.

– Дружили мы с твоим батей, – говорил дядька Трофим, раскочегаривая трубку и качая вечно лохматой головой. – Ой, как крепко дружили! Такое и между родными братьями не часто встретишь.

– А какой был мой папка? – уж который раз спрашивал Егорка, уже наперёд зная, какой будет ответ.

– Какой? – неизменно переспрашивал старый моряк, на мгновенье задумываясь и как бы вызывая в своей памяти его лик. – А вот такой... Простой и открытый весь, как море. В бою неистовый до безумия, на дружбу щедрый и на любовь неразменный.

– И сильный, – подсказывал Егор, если дядька забывал про это напомнить.

– Ещё какой! – оживлялся Трофим, расправляя крутые плечи. – В этом деле на всём Черноморском флоте не было нам равных. Хоть он, хоть я каждый из нас пятипудовый адмиралтейский якорь запросто поднимал. А уж как ухватимся на состязаниях за канат, лебёдкой нас не перетянешь. Вот мы какие тогда были. А Степан, тот один десятерых стоил. Мог бы, конечно, и офицером стать, да что-то придерживало его... Уж так получилось, что выше мичмана, как и я, не поднялся. Зато ему доверили командовать "малым охотником". На всём дивизионе его корабль считался лучшим. И боевой орден твой батя получил первым среди всех нас, командиров "мошек", за потопленную подлодку.

Рассказывал дядька Трофим и про мать Егора, которую так же хорошо знал. Из его слов получалось, что на всём крымском побережье от Керчи и до Евпатории, "не могло быть и потому не было" стройней и краше этой чернобровой, быстрой как ветер дочери коренного феодосийского рыбака по имени Оксана. Вероятно, дядька кое-что преувеличивал, но как ему тогда было не поверить! Только повзрослев, Егор мог и сердцем и разумом понять, чем он обязан своей матери. Она не просто дала ему жизнь, как и всякая мать своему ребёнку. Нашлись в ней какие-то непостижимые силы сделать нечто большее, спасти его от неминуемой смерти и благословить последним вздохом своим на всю дальнейшую жизнь...

С тех давних пор самому Егору мало что запомнилось. И всё-таки по рассказам дядьки можно было представить, как мать несла его на руках в толпе покидавших Севастополь беженцев, как они садились в разбитом порту на транспорт и как плыли куда-то в кромешной тьме. А засветло налетели вражеские самолеты. Рядом с бортами начали вырастать высокие водяные пальмы. От прямого попадания судно стало крениться и тонуть. Егор вместе с матерью попал в холодную солёную купель. Не мог он тогда знать, какого нечеловеческого напряжения стоило раненой, истекавшей кровью матери бороться не столько за свою, сколько за его жизнь. Каким-то чудом ей удалось вместе с сынишкой продержаться на воде до тех пор, пока не подошла шлюпка. На последнем вздохе мать вытолкнула из воды навстречу протянутым матросским рукам своего сынишку и больше уже у неё не хватило сил противиться притяжению черноморской глубины.

В тот же день погиб отец. Позже выяснилось, что его охотнику как раз и было поручено осуществлять конвой. То был единственный вооружённый корабль на несколько беззащитных транспортных судов, до предела заполненных ранеными, женщинами, детьми. Когда с рассветом конвой был обнаружен и налетели "юнкерсы", комендоры с малого охотника открыли заградительный огонь, стараясь не допустить прицельного бомбометания. Только силы оказались неравными – две пушки и пара пулемётов против дюжины навалившихся с неба стервятников. Несколько вражеских очередей прошили палубу. Корабль потерял ход и начал медленно погружаться. Командир приказал всем оставшимся в живых покинуть борт, а сам остался у пулемёта, пристегнувшись к нему ремнями. Он продолжал бить по самолетам, пока волны не сомкнулись над ним...

Кто-то из моряков будто видел и уверял потом Трофима, что неистовый командир охотника продолжал какое-то время стрелять очередями даже из глубины. Но этому, пожалуй, кроме Егора, никто бы не поверил. Он-то понимал, почему отец не захотел, не мог вместе со всеми покинуть тонущий корабль...

7

Воинскую присягу рота Свиридова приняла за день до начала учебных занятий. На бескозырках у первокурсников наконец-то появились ленточки. И каждый почувствовал себя наподобие боевого корабля под вымпелом. Накануне в свою родную "подплавскую альма-матер" после летней практики на флотах вернулись курсанты старших курсов. Пустовавшие до этого коридоры учебного корпуса разом загудели, будто после долгого медосбора в пустовавший улей вернулись пчёлы.

Но каким далёким и многотрудным казался этот путь, который предстояло преодолеть ступеньками четырёх курсов. Сколько нужно было прослушать, прочитать, написать, уяснить и запомнить, прежде чем семестровые экзамены расставят запятые и точки в штурманском дипломе. Случалось и такое, когда какого-то бедолагу-курсанта отчисляли на флот строевым матросом – не каждому по силам морская наука.

Начавшиеся занятия, этот стремительный поток лекций, семинаров, лабораторных работ и тренировок, можно было сравнить разве что с неудержимой горной рекой, несущей воды меж острыми камнями к далёкому морю. Предстояло без промедления броситься в этот поток у самого изначалья и самоотверженно плыть, преодолевал мнимую бесконечность расстояния, к заветной цели.

И три дружка-товарища поплыли в меру своих сил и способностей, стараясь при необходимости подставлять друг другу плечо. Егор чувствовал себя уверенно, полагаясь на хорошую природную память и не слишком утруждая себя на самоподготовке. Он не рвался в отличники, убеждённый в том, что с него вполне достаточно, если не будет "хвостов" и троек. Зато Вадим Колбенев заблистал в глазах преподавателей в полную меру своих способностей. Лишь Кузьма, вынесенный вместе со всеми на стремнину, оказался неважным пловцом. На первой же контрольной по высшей математике он получил "неуд".

8

В увольнение друзья позволили себе записаться лишь месяц спустя, когда Кузьма Обрезков заметно подтянулся по всем основным предметам и его фамилию перестали "склонять" на собраниях. Настроение прибывало, его не смогла испортить даже истинно балтийская погода, беспрестанно валивший мокрый снег и сплошная слякоть. Кузьма чувствовал себя, по крайней мере, победителем собственной лени. А Егор с Вадимом довольствовались приятным ощущением честно исполненного долга по отношению к Кузьме.

Наглаженные, с начищенными до блеска якорями и пуговицами, слегка небрежные и неотразимые, они вразвалочку шествовали по улицам и непринуждённо, как им казалось, на манер бывалых мореходов, переговаривались между собой. А город жил обыкновенной воскресной жизнью: брызгал в глаза ярким светом уличных фонарей и неоновых реклам, обкуривал дымом печных труб, гудел моторами автомобилей, громыхал трамваями. В глазах куда-то спешивших прохожих три первокурсника едва ли могли вызвать искомый интерес – в приморском городе никого не удивишь примелькавшейся флотской формой. Но зато в собственных глазах все трое возвеличивались едва не до высоты петуха на шпиле Домского собора: город лежал у их ног и потому очень хотелось быть в центре всеобщего внимания...

Но куда с непривычки пойдёшь? Побродили по старому городу, в кафе выпили по чашечке кофе. Хотел было Кузьма затащить своих дружков в какой-то подвернувшийся клуб на танцы, но Егор придержал его.

– Именно сюда нам советуют не ходить.

– Это почему? – вскинул чёрные брови Обрезков.

– Здесь чисто латышский клуб, – пояснил Егор.

– Да какая разница? – ещё больше удивился Кузьма.

– А вот такая: в форме здесь и своих-то не шибко жалуют. Я-то знаю, какая в этот клуб ходит публика... Если же найдётся такая, которая рискнёт с тобой потанцевать, ей потом запросто за это подсветят синяк.

– Да за что?!

– А чтоб с русским не танцевала.

– Странно это всё, – сказал Вадим. – Неужели они все такие?

– Я так не думаю, – заметил Егор. – В рабочих клубах, где-нибудь на ВЭФе или на РЭЗе, там всё проще, там все свои – что русские, что латыши. Но вот здесь – недобитки, – и он с неприязнью посмотрел на тускло светившиеся витражи окон, за которыми мельтешили неясные тени и слышалась музыка.

– Что за чепуха! – недоумевал Колбенев. – Ведь недавно исполнилось одиннадцать лет, как Ригу освободили от немцев. Разве не все здесь стали советскими?

– Ну, это по паспорту, – уточнил Егор. – А в душе многие здесь считают нашего брата оккупантами.

– То-то смекаю, отчего иной прохожий косо глядит на нас, – сказал Кузьма. – Поначалу думал, прибалты вообще по натуре такие. А оно вон как...

– Радиомачту около нашего училища видели? – спросил Егор.

– Ну и что? – ждал Кузьма.

– Так вот на ней в ноябре прошлого года подняли флаг буржуазной Латвии. Такой красно-белый, вроде повязки на рукаве у дневального по роте.

– Зачем это?

– А вот так отмечают годовщину создания ульманисовского правительства. Да и совсем недавно, говорят, опять такая попытка была.

– Я б таких... – Кузьма недобро блеснул глазами и как бы схватился за воображаемый автомат.

На это Егор лишь усмехнулся, мол не всё так просто, как тебе представляется...

– Да ну их, – Обрезков махнул рукой и предложил: – Айда к нам на "пляски". Тряхнём стариной!

И друзья повернули в сторону своего училища. Там, в актовом зале учебного корпуса, по воскресеньям неизменно устраивали вечера отдыха.

Волшебные звуки духового оркестра как бы волнами спускались с верхних этажей в вестибюль по широким ступеням мраморной лестницы. Дежурный офицер, в парадной форме, белых перчатках и при кортике, встречал входивших с улицы курсантов строгим взглядом отца-командира, а их юных подруг – любезной улыбкой.

Девушки сбрасывали на руки кавалеров пальто и охорашивались перед огромным, в причудливой бронзовой оправе зеркалом. Получив в раздевалке номерки, кавалеры терпеливо ждали подруг, молчаливо переглядываясь и как бы спрашивая: "Ну, как моя?.."

Актовый зал будто сверх меры переполнялся светом. Искрились и трепетали хрустальные подвески на люстрах и бра. Блестел натёртый воском паркет. Повсюду мелькали голубые воротнички курсантов и пёстрые наряды девушек. Гул разноголосья, смех, нескончаемое движение.

– Швартуемся к нашим, – предложил Егор, как только они втроём вошли в зал. Человек десять курсантов из их класса столпились неподалёку от дверей у стенки. Заметно выделялся Чижевский: сыпал анекдотами, хохотал громче других, то и дело принимал непринуждённые позы балетного танцовщика. Рядом кучкой теснились несколько девушек, видимо, хорошо знакомых между собой. Они о чём-то переговаривались, перешёптывались, всем своим видом давая понять, как безразличны им первокурсники. Среди них заметной была статная, пышногрудая шатенка. Егор эту девушку немного знал. Звали её Лерой. Вместе с одноклассницами она иногда бывала у них в нахимовском на танцах. Судя по всему, Чижевскому не терпелось познакомиться именно с ней.

– Танцуем фокстрот, – возвестил с эстрады старшекурсник, распоряжавшийся танцами. Как только музыка заиграла, он негромко, но внятно добавил в микрофон:

– Первокурсники, не сачковать. Смелее приглашайте прекрасных дам...

Со светской непринуждённостью, в такт шагам покачивая руками, Чижевский направился к девушкам, не упуская из вида Лерочку. Пока он, небрежно поглядывая по сторонам, не спеша приближался, его едва не опередил курсант с четвёртого курса. Они почти одновременно тряхнули перед Лерой головами. Мгновенье поколебавшись, та всё же предпочла старшекурсника. Чижевский непобежденно ухмыльнулся и пригласил на танец первую, подвернувшуюся под руку, Лерочкину подругу.

– Попляшем? – предложил Егор, привычно расправляя под ремнём форменку двумя большими пальцами.

– Это запросто, – согласился Кузьма и в один миг растворился в толпе, надеясь отыскать свою знакомую библиотекаршу. Один за другим разбрелись в разные стороны и все ребята.

– Что же ты? – поторопил Егор Вадима, который не двигался с места.

– Не умею, – признался тот без особого сожаления.

– А что тут уметь!

– Что-нибудь, да надо...

– Опять, значит, надо заняться твоим воспитанием, – сказал Егор и удивлённо вскинул плечи. – Что ты за человек! Плавать на гражданке не научился, танцевать – тоже.

– Но плавать я научился, – возразил Вадим. – Что же касается танцев, то всегда считал это делом пустым.

– В девках засидишься, – предупредил Егор. – Так ты никогда и ни с кем не познакомишься.

– А я не тороплюсь.

– Может, ищешь идеал?

– Ты сам разве не ищешь?

– Но я предпочитаю активный поиск. Представь себе, и на танцах – тоже.

– Пустое занятие, – философски изрёк Вадим. – Все браки, как известно, свершаются на небесах...

– Зато регистрируются на земле, – нашёлся Егор. – У нас в нахимовском, кстати, тоже кое о чём думали, когда вводили обязательный курс бальных танцев. Ибо морской офицер, не умеющий танцевать, это всё равно что эстетический паралитик.

– Если по-настоящему полюбишь человека, – не сдавался Колбенев, – то и в инвалидной коляске, вероятно, будешь с ним счастлив.

– Пускай так,– согласился Егор.– Тогда какой же ты видишь свою будущую жену?

– Какой? – Вадим на мгновенье задумался. – Да самой прекрасной, самой необыкновенной из всех женщин. И пусть у неё будет внешность Афродиты, ум Софьи Ковалевской, а сердце... как у моей мамы.

Егор хохотнул.

– Ничего себе запросики! – изумился неожиданно появившийся Кузьма. Прям Василису Премудрую тебе подавай, да и только. Вот если б она ещё стряпать могла, стирать, корову доить и всё такое, – он выразительно покрутил растопыренными пальцами.

– Зачем же так?.. – Колбенев мучительно поморщился. – Женщина достойна, чтобы на неё смотрели как на высокий идеал. Ты же видишь в ней батрачку. В самом деле! Вы только представьте себе, насколько позволяет воображение, самую красивую, обворожительную, во всём совершенную женщину. В её красоте великая созидательная сила, начало всех начал. Разве такая женщина не сделает тебя добрее, лучше? А уж какие глубины человеческой мысли взбудораживает её неземная красота – уму непостижимо... Это, ребятишки, великий дар природы, который мы, в своём мнимом превосходстве, не всегда замечаем.

– Всё гораздо проще, чем ты думаешь, – высказался Егор. – Даже для сотворения красивейшей в мире женщины природа использует всего четыре элемента из всей менделеевской таблицы: углерод, кислород, водород и азот.

– И ещё немножко змеиного яда, – мрачно дополнил Кузьма. – Все они, красотки, такие.

– С библиотекаршей не получилось? – смекнув, полюбопытствовал Егор.

– А ну вас всех, – Кузьма с раздражением отмахнулся. – Трепачи вы, а не философы. Говорил же тогда, что мне позарез в город надо – ведь не пустили, математикой всё мордовали. А у меня свидание было замётано.

– Неужели влюбился? – допытывался Егор. – Интересно...

– Кто! Это я? – хорохорился Кузьма. – Просто не выношу, когда знакомых девах у меня из-под носа уводят. На гражданке за такие штучки можно было бы кое-кому глянец на фотокарточке попортить.

– Этот кое-кто не с четвёртого курса?

– Положим. Ну что из того?

– Доживёшь до его седин, caм отбивать библиотекарш у двоечников станешь.

– Несерьёзно это всё, – сказал Вадим, примирительно хлопнув по спине ладонью обидевшегося было Кузьму. – Не нужна она тебе, оттого и ты ей не нужен.

– Вот и я о том же, – добавил Егор. – Она старше тебя и, уж конечно, практичнее. А кто у кого пытался отбить – это ещё вопрос. Твою библиотекаршу и того самого, с четвёртого курса, я их вместе на танцах ещё в прошлом году видел.

– Не в жисть не поверю, – на простецком лице Кузьмы заиграла плутоватая улыбка. – Чего ж она мне тогда макароны на уши вешала?

– Чем красивее женщина, – изрёк Егор, – тем непрогляднее у неё душа, а уж поступки вообще непредсказуемы.

Вадим раскрыл было рот, собираясь тотчас возразить, но не успел. Фокстрот закончился, и вокруг них снова начали собираться одноклассники. Ребята после полученной разминки держались уже более свободно, в общем кругу прибыло весёлости и шума, отчего Эдик со своим неуёмным темпераментом немного потускнел.

Призывно громыхнула барабанная дробь, звякнули медные тарелки, и курсант-распорядитель интимно прошептал в микрофон:

– Приглашают... девушки.

Чижевский, не сводивший с Леры глаз, точно гипнотизировал её. Он даже изменился в лице, когда девушка, наконец, направилась в его сторону. Можно было лишь предположить, каких усилий стоило Чижевскому, чтобы не ринуться навстречу. И Егор даже чуть посторонился, невольно усмехаясь, чтобы пропустить Эдика, уж ничего, казалось, не видевшего перед собой, кроме приближавшейся красавицы-шатенки.

Но девушка вдруг остановилась перед Егором, давая взглядом понять, что её выбор пал всё-таки на него. И Непрядов со снисходительной улыбкой повиновался, чувствуя на себе испепеляющий взгляд Чижевского.

Заиграли танго. Егор легко и плавно повёл свою очаровательную партнёршу.

– Рада тебя видеть, – игриво сказала Лерочка. – Вот уж не думала, что ты останешься в Риге.

– Это почему же? – небрежно полюбопытствовал Непрядов.

– Да все мальчишки из вашего класса только и мечтали, чтобы поскорее уехать в Ленинград.

– Не все. Я желал в Севастополь,– признался Егор. – Только вот, как видишь, ничего не получилось.

– Жалеешь?

– Раньше – да, но теперь нисколько.

– Ну и правильно, потому что нет города лучше нашего, – она таинственно улыбнулась и запела: "Рига, мой любимый город, Рига, маленький Париж..."

– Моим любимым городом всё же остаётся Севастополь.

– А что, там теплее?

– Там роднее. Это город моего детства.

– Ах, Егор! Ты просто ни в кого здесь не влюбился.

– Зато в тебя была влюблена добрая половина ребят из нашего класса.

– Да-а? – с притворным удивлением она вскинула густые ресницы. – И ты в их числе?

– Куда уж мне, – поскромничал Егор. – К тебе ж было не пробиться такой плотный круг рыцарей твоего сердца.

– Мне кажется, ты и не старался. Ты слишком увлечён своим боксом.

– Увы, – и он пропел в ответ, подлаживаясь под Утесова: "Такая, наша доля мужская..."

– А помнишь, как наши девчонки и мальчишки дружили классами? Всегда весело, интересно...

– Это всё в детстве. Что было, то было...

– Егор, ты рассуждаешь как старик. Но ведь мы студенты!

– Мы?

– Ну да. Вы, морские студенты и мы, студенты-медики.

Егор не успел ответить. Появившийся Чижевский хлопнул в ладоши, требуя по правилам танца уступить ему партнёршу. Непрядов показал Лерочке взглядом на своего нетерпеливого одноклассника.

Девушка с напускным, томным вздохом распрощалась с Непрядовым, послав ему воздушный поцелуй. Ей нравилось играть роль героини весёлой оперетты.

После танца Чижевский прямо-таки ошалел от свалившегося на него счастья. Он подошёл к Егору и с восторгом сказал:

– Ты знаешь, милорд, она не против.

– Стать твоей женой? – съязвил Егор без промедления.

– Пошля-як, – беззлобно протянул Эдик. – Она не против, чтобы наш класс и её группа дружили бы между собой. Ведь это твоя идея?

– Моя? – от души удивился Егор, но потом всё же решил не возражать. Моя, так моя. Что ж тут особенного? Разве ты против?

– Ни в коем случае! Пойдём к девчонкам, поговорить надо. Кстати, представь меня этой Венере Милосской, раз уж ты знаком с ней. Так будет интимнее.

После того как отзвучал прощальный вальс, Лера дала Непрядову повод проводить её. Он помог девушке одеться, и они вышли на улицу.

Не сделали десяти шагов, как их нагнал Чижевский. Он пристроился рядом, убеждённо сказав:

– Надеюсь, Лерочка не будет возражать, если я собственным вымпелом усилю эскорт.

Лерочка не возражала. Она смело взяла обоих курсантов под руки, и они через бульвар Падомыо направились в сторону улицы Кирова – к её дому. Говорил больше всех Чижевский, привыкший неизменно находиться в центре общего внимания. Он сначала выказал свои познания в живописи Айвазовского, потом ударился в рассуждения о бликовой манере импрессионистов. Егор слушал его и лишь ухмылялся. Он не испытывал особой ревности, оттого что ему пытались откровенно помешать, – просто не выносил, когда ему в чём-то наступают на пятки. Чтобы позлить Чижевского, Егор не совсем вежливо перебил его и начал рассказывать Лерочке о боксе. Эдик принял вызов, подхватив тему, и при этом не упустил возможности упомянуть, что сам на ринге не салага – имеет второй спортивный разряд.

Однако Егор не хвастал своим чемпионским титулом. Он здорово упал бы в глазах Леры, если б напомнил, что стал кандидатом в мастера. Девушка и так знала о его боксёрских способностях. Они даже переглянулись между собой, готовые вот-вот расхохотаться от самовлюблённой болтовни Чижевского.

У подъезда Лерочкиного дома они остановились. Эдик продолжал страстно объяснять неоспоримые преимущества "молниеносного хука справа", которым якобы владел в совершенстве.

"И всё-таки, первый раунд не твой..." – убеждённо подумал Егор, когда Чижевский, прощаясь с Лерой, изысканно поцеловал ей руку.

Что-то вспомнив, она задержалась в дверях.

– Послушайте, моряки, что это вы все время взрываетесь? – неожиданно спросила Лерочка, обращаясь сразу к обоим.

– Взрываемся?.. Каким же образом, прекраснейшая? – попросил Эдик уточнить.

– Вам виднее. Об этом в городе только и говорят.

– Да что говорят? – насторожился Егор.

– Как что! – удивилась Лерочка. – В Севастополе неделю назад утонул какой-то большой военный корабль и погибло очень много людей.

Непрядов и Чижевский в недоумении переглянулись.

– А вы не знали?.. Тоже мне, моряки! – презрительно передернув краешком губ, она скрылась за дверью.

– Всегда и всё последними узнаём, – удручённо заметил Эдик.

– Какая-то чепуха в кулёчке, – высказался Непрядов.

Однако на другой день слухи усилились, – будто в Севастополе и в самом деле перевернулся и пошёл ко дну вместе с экипажем линейный корабль "Новороссийск", при этом погибло полторы, не то две тысячи людей.

Училище взбудоражилось. Пo этому поводу завзятые мореходы-теоретики толковали разное. Одни доказывали, что такого быть не может: потопить линкор – даже в бою дело не простое, для этого потребовалось бы вогнать ему в борт не менее десятка торпед. Другие уверяли, будто всё возможно, если неосторожно обращаться с артиллерийским боезапасом главного калибра. Находились и такие, кто во всём случившемся искал след подводных диверсантов.

Факультетское начальство на этот счёт отмалчивалось, либо требовало прекратить досужую болтовню. И все ожидали каких-то разъяснений.

Наконец, адмирал Шестопалов приказал собрать весь личный состав штурманов и минёров в актовом зале. Егop и его дружки поторопились занять места в первом ряду, как раз напротив доски, на которой был кнопками приколот конструкторский чертёж "Новороссийска".

Владислав Спиридонович медлил начинать, пристальным взглядом ощупывая сидевших перед ним курсантов. Потом в наступившей тишине отчетливо произнёс:

– Прошу почтить минутой молчания светлую память героически погибших матросов и офицеров черноморской эскадры линкора "Новороссийск".

Возникло какое-то быстротечное замешательство, по рядам прошёлся гул голосов. Двинув стульями, курсанты поднялись. Нe шелохнувшись, они будто целую вечность стояли в скорбном смятении.

Дав разрешение всем садиться, Шестопалов начал с легенды, с исторической справки о корабле. Кое-что Непрядов об этом и раньше знал, едва не самый быстроходный в мире итальянский линейный корабль, переданный в состав Черноморского флота по репарации после войны. Но не родословная корабля-приёмыша, по сути, чужака в эскадре, была всем важна. До Егорова сознания только теперь начало доходить, сколь велика затронувшая флот беда. В большом напряжении он слушал адмирала, мучительно сопереживая. Мало утешения было в том, что на самом деле погибших оказалось не две и не полторы тысячи, а около шестисот человек. И виной всему, вероятно, явились не диверсанты, а немецкие донные мины, оставшиеся на грунте с времён минувшей войны. Любой, кто на море служит, мог бы оказаться на месте погибших "новороссийцев".

Шестопалов с педантичностью анатома-физиолога вскрыл весь процесс гибели черноморского линкора. Мощнейший взрыв грохнул ночью под самым днищем. Корабль дал крен, и вода хлынула через незадраенные иллюминаторы кают внутрь жилых помещений. А потом случилось то самое, непоправимое и страшное, что на флоте называют "овер-киль", когда утративший остойчивость корабль переворачивается кверху днищем.

Казалось, всё именно так и было, как излагал адмирал. Каждое слово Владислава Спиридоновича взвешено, мысль отточена. Погибавший экипаж, по его словам, действовал в лучших традициях флота. Даже гипотезы и предположения оборачивались у него неопровержимым доказательством стойкости и мужества до конца боровшихся за живучесть моряков. И тем досаднее представлялась царившая на спасательных работах суетня к неразбериха – всё то, что выплеснулось в итоге трагедии.

Сообщение Шестопалова положило конец догадкам и домыслам. Тем более что из города продолжали приходить самые невероятные слухи. Погибших героев-моряков якобы похоронили в спешке и от всех тайно, как бы заметая следы какого-то чудовищного преступления. И что офицерам в форме будто бы нельзя стало в Севастополе на улице показываться – гражданские не прощали им малодушия, поскольку погибших моряков и похоронить-то по человечески не смогли.

"Но что же это было? – мучил себя вопросами Егор. – Перестраховка? Трусость?.. А может, предательство, раз кому-то очень выгодно было вызвать всеобщее возмущение и стыд?.. Известно же, как в народе любят моряков. О чём же думал командующий флотом, сын прославленного героя гражданской войны? – Он-то не мог не знать, что такое беззаветный героизм до конца стоявшего экипажа! Матросы-то в чём виноваты?!.."

В первые минуты Егор порывался идти к адмиралу и обо всём этом спросить его прямо. Только рассудительный Вадимыч не посоветовал этого делать, потому что адмирал не вправе сказать курсанту более того, что уже сказал. А сгоряча можно было нарваться на крупную неприятность. И потом ведь у каждого, если не дурак, своя голова на плечах... Возможно, не пришло ещё время сказать всю правду.

Конечно же, Владиславу Спиридоновичу многое виделось за дымкой прожитых лет. Он вёл свой отсчёт роковым взрывам линейных кораблей, начиная с трагически потонувшей "Императрицы Марии". Но всё же откровенным был постольку, поскольку старался уберечь своих питомцев от повторения зловещих промахов...

Впрочем, не один Егор задавался мучительными вопросами, отчего это на флотах Российских беспримерный героизм и самоотверженность команды нередко соседствует с беспечностью, разгильдяйством, неспособностью вовремя принять правильное решение. Ведь ничего не случилось бы, обследуй загодя водолазы дно в районе якорной стоянки корабля у пятой бочки, задрай иллюминаторы в своих каютах сходившие на берег офицеры и, наконец, не внеси сумятицу в действия аварийных партий сам адмирал Пархоменко, бестолковый сын прославленного героя... Теперь же проще простого было развести руками: произошло-де как раз то, чему суждено случиться, погибших не вернёшь, не вытрешь их матерям, жёнам и невестам слёзы отчаянья и скорби. А самому Непрядову хотелось от всего этого кричать...