Текст книги "Обитель подводных мореходов"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 30 страниц)

– Зашла к ней в медпункт на консультацию, – продолжала Катя, будто не замечая подчёркнутого Егорова равнодушия. – А потом она пригласила меня в гости. Поболтали с ней, выпили чаю.

– И ты ей так вот просто всё простила? – напомнил Егор.

– Разве я не женщина и не могу её понять? – удивилась она. – Не зря же первую в жизни любовь называют незрячей! Потом это проходит. И ничего не остаётся, кроме грусти и улыбки. Вот я поставила себя на её место и не могла не простить.

– Эх, Катя-котёнок, добрая ты душа, – Егор притянул жену, усаживая к себе на колени. Она послушно повиновалась, обвивая его руками и касаясь губами волос.

– Ты ещё любишь меня? – спросила тихо.

– А почему "ещё"? – строго спросил Егор. – Всегда, всю жизнь – да. И никак иначе!

– Вот и я... На всю жизнь только твоя... только для тебя. А если кто-то что-то будет говорить иначе – ты этому не верь. Потому что у нашей любви есть начало и нет конца, – взяв Егорову руку, осторожно приложила к своему животу. – Слышишь, Егорушка, как он живёт?.. И никакой не выдуманный, а самый настоящий, которого я уже сейчас безумно люблю. И просто... чуточку даже больше, чем тебя... Но ведь и он – это тоже ты.

Егор слегка покачивал жену на коленях, как бы убаюкивая и её и того третьего, кто совсем уже скоро появится на свет, и живое тельце которого он чувствовал под своей ладонью.

– А ведь правда хорошо, что нас теперь трое? – допытывалась она, трогая нежными пальцами его волосы.

– Лучше и не бывает, – сознался Егор, млея от счастья, от горделивого ощущения своего нарождавшегося отцовства.

33

Не суждено было Егору Непрядову дождаться на берегу появления на свет своего первенца. На другой день стало известно, что его лодке предстояло долгое автономное плавание. К походу экипаж готовился, весьма поспешая. Приняли по полной норме в цистерны солярку для прожорливых дизелей, пополнили запасы пресной воды и до предела набили провизионку всевозможными консервами, сушёной картошкой, мукой, воблой – всем тем, что положено моряку по полной автономной раскладке.

От пирса отошли ночью, когда посёлок уже спал. Бледное солнце лишь ненадолго проглянуло у горизонта, отразившись в неподвижной океанской воде и снова накрепко зажмурилось под белёсыми бровями облаков.

Никогда ещё Непрядов не уходил в море таким спокойным, уверенным в себе и во всём том, что ему сопутствовало в пределах прочного корпуса лодки. Ещё накануне договорились, что когда подойдёт время родов, Катя поедет в Ленинград. Там и задержится у матери, дав малышу окрепнуть. А к возвращению лодки из похода она обещала непременно снова быть в Майва-губе, чтобы, как полагается, встретить его на пирсе.

Правда, немного смущали Непрядова последние минуты расставания с женой. Катя неожиданно разнервничалась, расплакалась и совсем уж по-женски наивно стала упрашивать, чтобы он нашёл способ не покидать её. Егор пытался успокоить жену, терпеливо втолковывая, что она просит невозможное. На это Катя сквозь слёзы отвечала, будто он не любит её, раз не хочет пожертвовать ради их ребенка "какой-то малостью".

Разубеждать Катю в невыполнимости её желания уже не было времени. К счастью, в комнату заглянула Оксана Филипповна. Ободряюще моргнув Егору, она подсела к Кате на кровать, обняла её и с простодушием доброй женщины принялась успокаивать. Катя по-детски доверчиво уткнулась зерёванным, подурневшим лицом ей в плечо, продолжая тихонько всхлипывать.

Надев шинель, Непрядов хотел было на прощанье поцеловать жену, только она с раздражением отстранилась. Егор лишь с укоризной качнул головой, но при этом не без досады подумал: "Да что она, в самом деле, ведь пора женой, матерью стать!" Оксана Филипповна, участливо гладившая Катю по спине, выразительно зыркнула на Егора, чтобы скорее уходил, а они и без него во всём разберутся... И он, рассерженно пнув ногой подвернувшийся половик, решительно вышел, хлобыстнув при этом с досады наружной дверью.

Смешанное чувство испытывал, торопясь на лодку. И жалел Катю, и в то же время досадовал на её истерику, на совершенно надуманные подозрения в нелюбви к ней.

Однако в море вся эта никчёмная тягость расставания понемногу сгладилась. За далью пройденных миль остались воспоминания лишь самые приятные и нежные, согревавшие душу теплом любви в стылом, пропитанном промозглой влагой отсеке.

Лодка всё дальше уходила от родных берегов, пробивая в океанской бездне нескончаемый тоннель заданного курса. В текучке буден шла привычная подводная жизнь, когда расстояние и время становятся величинами отвлечёнными. В лодочных отсеках существовало совершенно иное измерение человеческого бытия, определяемое монотонной продолжительностью бесконечных вахт, напряжённой скоротечностью боевых тревог и долгожданными мгновениями всплытий, отпущенных на подзарядку аккумуляторных батарей. Представлявшиеся раньше такими важными личные заботы, надежды, огорчения и радости оказались теперь наглухо закупоренными в объёме прочного корпуса. На всех и на каждого, на весь экипаж выпадала одна неразменная судьба – до той минуты, пока натруженный глубиной корпус лодки снова не коснётся причала в немыслимо далёкой и беспредельно родной базе на самой кромке земли твоих отцов и дедов.

Проверяя работу штурманов, Егор пристально вглядывался в карту, будто в сплетении проложенных линий можно было как на ладони прочитать судьбу их подводного корабля. Он старался представить её, чтобы не оказаться слепым и беспомощным в ходе свершавшихся событий. Параллели и меридианы расчертили мировой океан ровными квадратами необозримой шахматной доски, на которой разворачивалась очередная партия игры противоборствующих сторон. Оторвавшись от берега, лодка тотчас стала реальной фигурой в этом сложнейшем комбинационном взаимодействии умов и нервов множества людей, опиравшихся на мощь бортовых энергетических установок и взрывной потенциал боезапаса. Каждый её ход по курсу, по глубине и по скорости перемещения был предельно соразмерен с тем, чтобы упредить очередной выпад вероятного противника и тем самым не дать ему над собой никакого преимущества.

Ночные вахты, не скупясь, Крапивин делил со старпомом, оказывая тем самым ему полное доверие. Оставаясь за командира, Егор властвовал в центральном уверенно и твёрдо, находя в этом для себя личное удовлетворение. Он не мелочил, без нужды ни к кому не придирался, помня о том, как нелегко в ночные часы работать на боевых постах, когда голова тяжелеет и тело наливается усталостью, становится непослушным, вялым.

Где-то на поверхности третьи сутки кряду ходил шторм, только на глубине он почти не ощущался. Лодка лишь слегка рыскала по курсу, не доставляя больших хлопот рулевым. В утробе отсека привычно ворчали репитеры гирокомпаса, отщёлкивал глубину лаг и по тараканьи шуршали лапками перьев самописцы. Здесь, как в погребе, устоялся густой и влажный полумрак. Лишь высвечивали шкалы приборов да у шахты перископов, где сидел Непрядов, едва тлел матовый плафон. Электрики экономили, как только могли, стараясь дотянуть до очередной подзарядки батарей.

Близилось время очередного обхода лодки. Непрядов неизменно совершал его как священный ритуал, по-хозяйски озабоченно заглядывая во все отсечные закутки и шхеры.

Как известно, точность – удел королей, впрочем, как и старпомов. Лишь только стрелка отсечного хронометра коснулась на циферблате заданного деления, Непрядов шевельнул онемевшими плечами, тряхнул головой, прогонял по-комариному тонкий, надоедливый звон, всё время стоявший в ушах, и решительно встал с разножки. Твёрдо ступая тяжёлыми яловыми сапогами по упруго податливым паёлам, двинулся проверять вахту.

Повернув рукоятки задраек,Непрядов разгерметизировал дверь. Стараясь не скрипнуть, отворил её и шагнул через высокий комингс в кормовой отсек. По сравнению с другими он был не только уже, но и значительно короче. И потому воздух, даже освежаемый системой регенерации, казался здесь особенно застоявшимся и плотным. Вдоль бортов двумя ярусами вытянулись подвесные койки, откуда наплывало сопение и похрапывание. Моряки спали, не раздеваясь, укрывшись поверх одеял меховыми куртками и шинелями.

Единственный плафон матово бледным светом горел в дальнем конце отсека, высвечивая трубы торпедных аппаратов. Там и располагались стоявшие на вахте моряки. Осторожно ступая, старпом приблизился к ним.

Старшим на вахте был старшина первой статьи Валентин Сенин. Он тотчас поднялся, застёгивая на ватнике пуговицы, и подал команду "внимание". Непрядов кивнул, разрешая всем стоять вольно. Подсвечивая фонариком, он глянул на бортовые приборы, затем полистал отсечный журнал, сделав для порядка несколько незначителъных замечаний.

Ненавязчиво, боковым зрением он изучал старшину, стараясь понять, что за человек был перед ним... Вроде бы такой, как и все, и нет с виду ничего такого, что могло бы выделять его среди других. Высок и прям, с подчёркнуто флотской выправкой, даже яловые прогары начищены до блеска. Умный, чуть насмешливый взгляд на вполне симпатичном лице. "А как поведёт он себя, если, не дай Бог, с лодкой произойдет ЧП?" – подумал Егор. И тотчас на ум пришёл тот давнишний случай, когда сам он, вместе с двумя матросами, оказался в полузатопленном отсеке, на грани между жизнью и смертью... из-за непростительной оплошности минёра. И Егор, не зная даже зачем, загадал про себя: справится старшина с вводной – всё будет хорошо, ну а если нет – пиши пропало. Искушение испытать судьбу делалось настолько навязчивым, что ему нельзя было противостоять.

– Старшина, вам вводная, – сухим, бесстрастным голосом бросил Непрядов. – Приготовить помпу для прокачки "из-за борта – за борт".

– Есть, из-за борта – за борт, – принял команду старшина и рванулся к агрегату.

"Так и знал... – обречённо подумал Непрядов с суеверным предчувствием какой-то неведомой беды. – Судьбу не перехитришь".

Но вот старшина глянул на глубиномер и порыв его сразу иссяк. Повернувшись к старпому, он чуть усмехнулся, мол, не проведёте...

– Глубина не позволяет, товарищ капитан-лейтенант.

– Так. Молодец, старшина, – понял его Непрядов и почувствовал, как на сердце отлегло.

Приподняв пилотку, Егор вправил под неё непослушную прядь волос и присел на ящик, испытывая огромное облегчение.

– Правильно, старшина, – сказал уже не столько для Сенина, сколько для двух молодых матросов, стоявших рядом. – Ни в коем случае нельзя на столь большой глубине открывать забортный клапан, а иначе – что?..

– В лучшем случае, борьба за живучесть, если не со святыми упокой... нашёлся Сенин.

– Почему же именно со святыми? – полюбопытствовал Егор.

– Да так надёжнее, быстрее в рай попадём, – и старшина с хитрецой подмигнул матросам. – Верно, ребята?

– Все там будем, старшина, но лучше позже, – позволил себе заметить Егор. – Пока что живём.

– И жить будем, – заверил Сенин, сам даже не ведая того, сколько уверенности и силы придал он своему старпому.

34

Потеплело в отсеках лодки неожиданно, совсем как по волшебству. Чудо и впрямь свершалось у всех на глазах. Моряки однажды проснулись и почувствовали весну, хотя на календаре значился февраль и где-то на родине всё ещё валил снег и гуляли вьюги. Но в любом случае никому не было возврата в зиму. Меховые куртки, шапки, валенки – всё пришлось за ненадобностью распихивать по рундукам и шкафчикам.

Океан щедро дарил не только тепло. Устоялся такой полнейших штиль, будто навсегда иссякли ветры и даже сама планета перестала вращаться, зависнув без движения во времени и пространстве.

Лодка шла в надводном положении на ровном киле, нарушая океанское безмолвие нудным гудением дизелей. На мостике лишь вахтенный офицер да сигнальщик. Курить всем желающим поочерёдно разрешалось в боевой рубке. В любое мгновение, как только покажется где-то на горизонте силуэт корабля или пятнышко летящего самолёта, субмарина готова была вновь уйти на глубину.

Однако район плавания оказался спокойным. Третьи сутки шли под дизелями – и ни души кругом, океан будто вымер. Он лежал застывшей слюдяной массой, от которой исходило дыхание парной свежести. Солнце палило уже нещадно, разбрызгивая нестерпимо яркие блики своего отражения, раскаляя стальную субмарину как заготовку на углях в горне кузнеца.

В сумерки, когда духота начала спадать, Крапивин разрешил команде выходить на мостик. Отсечный люд повеселел, оживился. Кому же не хотелось из тяжкой, разогревшейся за день донельзя преисподней корабельного чрева выбраться на воздух, чтобы впрок надышаться им. Заядлые курильщики теснились теперь в глубине ограждения рубки. Оттуда несло густым табачным дымом.

Непрядов отпустил вахтенного офицера выпить чаю, сам же взгромоздился на его место, усевшись рядом с сигнальщиком. Тот глазастым кенгурёнком торчал в кармане рубочного ограждения, поминутно вскидывая бинокль и ощупывая линзами размытый горизонт.

Южная ночь синей кисеёй ложилась на воду. Заискрились неправдоподобно крупные звёзды. И у каждой из них было своё извечное, отмерянное людскими судьбами предназначение... Будто в неистовой пляске завораживала страстью цыганская Альдебаран, таинственным костерком теплилась пастушья альфа Волопаса, и лишь где-то у самого горизонта в неизбывном ознобе всё так же трепетала и звала к себе родная Полярная звезда.

Растроганный тишиной и покоем, негромко запел мичман Охрипенко:

Дывлюсь я на нэбо, тай думку гадаю,

Чому я ни сокил, чому нэ литаю...

Голос у него был густой, бархатистый, каждое слово будто крылышками трепетало. А немного погодя в ткань песни вплелся другой голос, более лиричный и высокий, принадлежавший механику Петру Андреевичу Червоненко. Он как бы перехватил у мичмана инициативу, заставив его следовать предложенной высоте звучания. Оба любили петь в два голоса, как нельзя лучше дополняя друг друга. Рядом со степенным, медлительным мичманом всегда подвижный, взрывной механик напоминал выплеснувшуюся ртуть. Поэтому песни у них получались какими-то приятно многозвучными, переливчатыми.

Однако механик на лодке был человеком самым занятым, обременённым прорвой неотложных дел и потому не позволял себе расслабляться более пяти минут. Пётр Андреевич исчез так же внезапно, как и появился, надо полагать, вспомнив о чём-то важном, что непременно следовало сделать, пока лодка не погрузилась.

Песня оборвалась, осталась недопетой, но её очарованье продолжало властвовать над оставшимися на мостике людьми.

– До чего же благодать, – вглядываясь в поднебесную даль, умиротворённо прогудел из-под навеса Охрипенко. – Ну, як у нас на Полтавщини в майську ночь.

– Там у вас моря нет, – возразил на это старшина Сенин.

– Зато тепло и красиво, – настаивал мичман. – Зирки вот такие же ясные. А луна с полнеба, чисто серьга в ухе у цыганки.

– Небо над морем ни с чем сравнивать нельзя, потому что оно неповторимо.

– Романтики у нас хоть отбавляй, – вмешался торпедный электрик Анатолий Сержаков, мрачноватый и крепкий парень с наголо постриженной головой. – Только чаще она у нас как бы по памяти, потому что за всю автономку такие вот всплытия по пальцам перечтёшь.

– А хоть бы и по пальцам, – напирал Сенин. – Либо в крови романтика держится, либо она выпадает в осадок в виде романтятины. Что там ни говори, Толик, но ведь кто-то же выдумал паруса...

– Ты мне их дай, Валёк, пощупать. И вообще... чтоб на корабле было побольше дерева и поменьше металла... Вот тогда, может быть, я поверю тебе.

– Всё ж море – любовь неразменная, – снова высказался Охрипенко. – Его мало видеть и чувствовать круг себя – его нужно ещё и выдумать, чтоб оно жило в тебе самом. Так вот надо понимать романтику.

– Древние утверждали, что каждый человек рождается и живёт под своей звездой, – мечтательно рассуждал Сенин. – И человек будто умирает вместе с гибелью своей звезды. Но есть же светила бессмертные, скажем, Кассиопея...

– Отчего не Южный крест? – язвительно спросил незаметно появившийся на мостике Чижевский. – В качестве примера он прозвучал бы из ваших уст, старшина Сенин, куда более убедительно. Или я неправ?

– Вам, товарищ старший лейтенант, виднее.

– Это в каком же смысле?

– В прямом. Штурмана как ангелы: всегда ближе к звёздам. Не то что мы, грешные трюмачи. Нам светила открываются как астрологам – с чёрного хода.

– Не обольщайтесь: астрология – удел околонаучных заблуждений и отнюдь не кладезь ума и знаний.

– Но мы говорим о романтике. Она не исключает понятия красоты, и уж тем более – ни луны, ни звёзд, – старшина повёл рукой, как бы подчёркивая тем самым полную раскованность своих мыслей. – Только вот звёзды открываются не всем сразу. Иной долго глядит на небо, а замечает лишь звёздную пустоту на миллионы световых лет...

На лице у Чижевского тенью легла надменная гримаса.

– Хватит молоть чепуху, – сказал, слегка повышая голос. – Желая выглядеть умнее других – умным не станешь. Мой совет: повторите школьный учебник по астрономии. Этого с вас пока достаточно.

Егор почувствовал, что настала пора и ему вмешаться как старшему на мостике.

– Перекур закончен, всем вниз, – бросил он, не меняя позы и не поворачивая головы, как бы являя своё полное беспристрастие ко всему происходящему.

Матросы нехотя потянулись к рубочному люку, на ходу швыряя окурки за борт.

С пристальным прищуром проводив Сенина, Чижевский уселся рядом с Егором.

– Ну и гусь... – всё ещё горячился Эдуард. – Зря ты не дал нам договорить. Он бы запросто схлопотал у меня пару суток губы. Да и ты мог бы добавить ему от щедрот душевных.

При этих словах Непрядов почувствовал, как в нём с новой силой колыхнулась былая неприязнь к Чижевскому.

– Но ты же сам ввязываешься в это дело, когда тебя никто не просит, довольно сухо, стараясь ничем не выдать своего раздражения, отвечал Егор.

Губы Чижевского слегка искривились в надменной, снисходительной ухмылке, как если бы он услышал очевидную глупость, на которую даже не следовало отвечать.

Большого труда Егору стоило сдержаться, чтобы единым вздохом не высказать всё, что он думает о нём. Вместо этого лишь педантично напомнил, что время перекура закончилось.

– Что? Это ты мне?.. – удивлённо спросил Чижевский, едва не выронив изо рта сигарету. – Не понял тебя.

– Я сказал – вниз! – твёрдо, с крепко стиснутыми зубами повторил Егор, чувствуя, как немеют щёки, будто лицо начало каменеть.

– Ну знаешь, это перебор, – только и смог возразить Эдуард. Встретившись глазами со старпомом, он понял, что дальше не стоит испытывать судьбу. Сделав пару глубоких затяжек, щелчком отправил недокуренный чинарик за борт и лишь после этого спрыгнул на деревянный настил рубки.

Непрядов остывал медленно, словно в нём, как в паровом котле, клокотала кипящая вода. Нетрудно было понять, в кого на самом деле метил Эдуард, разглагольствуя о необходимости разобраться со старшиной Сениным. Да и не в старшине, конечно же, была суть. Их отношения складывались гораздо сложнее: всё началось от взаимной неприязни, временами возникавшей каким-то надоедливым кожным зудом. Не забыл ещё Непрядов, из-за чего они в своё время сошлись на ринге...

Отстояв вахту, Егор направился в дизельный отсек. Освежился под душем крепким рассолом забортной воды, напился в кают-компании чаю и с облегчением рухнул в своей каюте на койку. В море ему редко выпадало спать раздетым. Но сегодня он решил позволить себе такое удовольствие, всласть растянувшись на чистых простынях. Он любил своё тесное подводное жилище. Весь комфорт состоял из пружинистого кожаного дивана, прижавшегося к покатой, отделанной ореховым деревом бортовой обшивке, притулившимся в ногах шкафчиком для одежды и маленьким столиком, втиснувшимся в головах между диваном и переборкой. Всё предельно сжато, стиснуто и выверено с точностью до миллиметра – лишний шаг не ступишь, не почувствовав рациональный предел в лодочной архитектуре.

Также большой редкостью случалось в автономке побыть наедине с самим собой. Просто полежать, подложив ладони под голову и глядя в подволок, стараясь не думать о неотвязных старпомовских делах, которых всегда невпроворот.

Недолго поблуждав, мысли его обратились к Кате. Вспомнилось, что по всем срокам пришла пора ей рожать и что по всей вероятности в Майва-губе её давно нет – уехала к матери в Ленинград. Случившуюся с Катей истерику в последние минуты их расставания Егор почти уже не вспоминал – настолько незначительной и мелкой казалась ему эта досадная ссора между ними. "Уж верно та, которая не любит, никогда не прольёт при расставании слёз, размышлял Егор. – Их подлинную цену только в разлуке и познаёшь. Вот когда каждая слезинка – дороже самых дорогих жемчужин..."

Дверь со скрипом отъехала на полозьях в сторону.

– Ты не спишь, Егорыч? – спросил Вадим, загораживая своей располневшей фигурой узкий дверной проём.

– Входи, гостем будешь, нальёшь – хозяином, – с грузинским акцентом произнёс Егор, теснясь на диване и уступая другу место. Замполит сел, и пружины жалобно пискнули под его тяжестью.

– Супертяжеловесом становишься, – посочувствовал Непрядов и подсказал, хлопая друга по спине. – Спортом бы тебе заняться, или, на худой конец, женился бы, что ли...

– Уже советовал – повторяешься.

– Да ты ж не торопишься воспользоваться мудрейшим советом. Эдак скоро в рубочный люк перестанешь влезать.

– Зато у вас, Егор Степаныч, извиняюсь, как у цыганского мерина – кожа да кости.

– Как?! – возмутился Егор. – А это... – и, напрягаясь, поиграл тугими бицепсами.

– Показуха, – будто не поверил Вадим. – Не зря говорят, что в здоровом теле – здоровый дух. А у тебя нервы не в порядке.

– Не уловил, – прикинулся Егор недотёпой, простодушно улыбаясь.

– Нельзя было с Чижевским так резко, да ещё в присутствии вахтенных, теперь об этом по всей лодке слух пошёл... Волевыми методами даже салажонка не положено воспитывать. А Чижевский достаточно просолился.

– Ты замполит, вот и воспитывай, а моё дело – приказывать. – Егор возбуждённо заворочался на диване, пихнув невзначай коленкой в бок приятеля.

Вадим, будто осерчав, ещё сильнее придавил Егору ноги.

– Позвольте, Егорыч, с вами не согласиться, – с вежливой издёвкой продолжал Колбенев. – Замполитом, в силу необходимости, становится каждый, у кого в кармане партбилет. Не мне бы тебе об этом напоминать и не тебе бы мне давать такой повод. Не обессудь, скажу тебе прямо: случилось как раз то,чего я больше всего боялся. Между вами начинается какая-то мышиная возня, в то время как надо быть выше личных амбиций.

– Да отвали ты от меня, мамонт мезозойский, – простонал Егор, с трудом выдергивая из-под замполита онемевшие ноги. – По-твоему выходит, я должен терпеть все его вывихи и бзики? Уж извини: где сядет, там и слезет...

– Ты не прав, старпом, – Колбенев, как бы успокаивая, положил Непрядову на живот ладонь, – никогда не бывает разумным то, что делается сгоряча. Справедливо или нет, но ты унизил Чижевского, а он потом всё-таки отыгрался в седьмом отсеке на старшине Сенине.

– Каким это образом?

– Простым. Придрался к Сенину из-за какого-то пустяка и учинил разнос. А тот, в свою очередь, не стерпел, повёл себя вызывающе. Ну и пошло поехало, – Колбенев покачал головой. – Ты, Егорыч, разберись-ка во всём этом деле толком. Вот прямо сегодня вечером, либо завтра. Лады?

Непрядов со вздохом кивнул.

35

Только ни в этот день, ни на следующий и даже ни через неделю поговорить с Сениным не представлялось уже никакой возможности. Не успел Колбенев задвинуть за собой дверь, вновь оставляя друга наедине с его мыслями, как ревун охрипшим голосом сыграл боевую тревогу. Лодка оказалась в районе оперативных действий кораблей седьмого американского флота. Оставаясь невидимой и потому неуязвимой, она много дней и ночей несла на глубине боевое дежурство, лишь изредка подвсплывая в ночные урочные часы для сеанса радиосвязи или же на подзарядку батарей. Где-то совсем рядом пролегали оживлённые морские трассы. На горизонте нередко возникали силуэты скоростных пассажирских лайнеров, неповоротливых и громоздких сухогрузов, по самую рубку, тяжело сидящих в воде танкеров. Какие только флаги больших и малых морских держав не представлялись в перископе. Но среди пёстрого разноцветья геральдических полотнищ милее и желаннее всех был всё-таки алый цвет. От него невидимыми флюидами всякий раз исходил настойчивый зов далёкой родины – будто любимая женщина, сорвав с головы косынку, издалека махала ею, посылая привет.

Некоторым матросам, в знак чрезвычайного поощрения, разрешалось иногда прильнуть глазом к окуляру. Егор глядел на своих ребят и диву давался, какими неузнаваемо одухотворёнными в эти мгновенья становились их лица. Неизбывная тоска и грусть начисто стирались приливом восторга и радости от свидания с плавучим островком родины. Бездна сокровенных чувств и переживаний делала ребят счастливейшими людьми, и тогда, быть может, у самых усталых из них неизменно появлялось второе дыхание, а корабль приобретал дополнительный запас прочности. Самому же Егору яснее ясного становился смысл той самой "сверхзадачи", ради которой они долгие месяцы несли свою вахту на глубине. Мелочной и ничтожной казалась теперь его стычка с Чижевским, он теперь и думать о ней забыл, с головой занятый своими старпомовскими делами и заботами.

Корабли надводной армады упорно патрулировали один и тот же квадрат, простиравшийся на несколько десятков морских миль. Здесь находился оживлённый перекрёсток морских путей из разных континентов. На штурманском планшете у Савелия Тынова чётко был обозначен каждый корабль, державшийся в ордере. Лодка же находилась чуть в стороне, жадно впитывая гидрофонами шумы чужих винтов. По тому, как спокойно позванивали в наушниках посылки чужих гидролокаторов, акустики ничуть не сомневались, что лодка оставалась необнаруженной. Это давало подводникам ощутимые преимущества. Во всяком случае Крапивин, неотлучно находившийся в центральном, пока что считал себя хозяином положения.

Ещё накануне, удачно нащупав слой скачка, лодка поднырнула под него и сразу стала недосягаемой для ультразвуковых пальцев корабельных гидролокаторов. Егор вспомнил, что Христофор Петрович в таких случаях неизменно говаривал: "Главное для подводника, это бестолку не высовываться, и тогда, как хитрая Несси, доживёшь до глубоких седин... – впрочем, тут же добавлял: – Но уж коль пробил твой золотой час, в атаку выходи с неустрашимостью нарвала".

День уже был на исходе и близились южные сумерки, когда два самых крайних в ордере фрегата повели себя как-то странно. Оторвавшись от основного "стада", они резко уклонились в сторону лодки. Но та держалась на прежней глубине и к тому же вполне надёжно была прикрыта слоем скачка.

– Вот суки! Неужели какую-то новую сверхпробивную аппаратуру сварганили? – предположил штурман; в сердцах он даже замахнулся на планшет, как бы собираясь прихлопнуть помеченные на нём фрегаты ладонью.

– Спокойно, Савелий Мироныч, – урезонил его Непрядов. – Не надо так обзывать вероятного противника, тем более, что он всё равно вас не слышит.

– Так и не обидится, – отвечал старший лейтенант. – А может, им просто икнётся, а то и боком выйдет – у меня жёлтый глаз.

– Шум винтов по пеленгу тридцать пять! – вдруг доложил акустик, для большей убедительности выглянув из рубки.

– Классифицировать цель! – распорядился командир.

Немного поиграв маховиками настройки шумопеленгатора, акустик сообщил, что по характеру и тональности шумов приближается транспорт.

Прошло некоторое время, пока штурман вычертил замысловатые глиссады курсировавших кораблей.

– Ах, паскуды! – опять не удержался он, тыкая карандашом в ватман. Да они вроде гоняют эту транспортюгу, как борзые зайца.

– Не вроде, а так и есть, – заключил командир, заглядывая через плечо штурмана. – Своего так не стали бы преследовать, – и тотчас приказал всплывать под перископ.

Стрелка глубиномера, медленно разворачиваясь, поползла к нулевой отметке. С шипением заскользил вверх густо смазанный ствол перископа. Как только из трюма выползла тумба, Леонид Мартынович заученным движением откинул рукоятки и впился взглядом в окуляр. Потанцевав немного у перископа, он подозвал к себе Непрядова.

– Посмотри, Егор Степанович...

Егор прильнул бровью к резиновому тубусу. Увеличенные линзами изображения фрегатов отчётливо выделялись на сиреневом фоне вечереющего моря, даже бортовые номера пропечатаны как проверочные знаки на таблице окулиста. Фрегаты с обеих сторон наседали на сухогруз, вынуждая его остановиться. Но судно продолжало идти своим курсом, не сбавляя ход и не выказывая ни малейшего желания повиноваться – капитан был с характером. В глаза бросилась отчётливая надпись на крутой судовой скуле: "Псковский комсомолец".

"Земляк, братишка... – с быстротой молнии мелькнуло в голове. – Вот когда оттянуть бы всю эту свору на себя, если б только можно было..."

И словно угадав его мысли, на фрегатах всполошились. Оба корабля, оставив сухогруз в покое, начали расходиться. Они ринулись курсом на лодку, стараясь взять её в клещи.

– Право на борт, глубина 30 метров, – встревоженно отреагировал командир. Стало ясно, что фрегаты теперь всерьёз и надолго увяжутся за лодкой. Да и вся армада, надо полагать, потеряет прежний покой. Откуда же им знать, сколько здесь может находиться чужих субмарин и что на уме у их командиров...

Фрегаты приближались, посылки гидролокаторов сыпались уже в избытке. Они вызванивали корпус, будто в него бросали пригоршни монет. Вскоре один из кораблей прошёл над самой рубкой. Отчётливо послышался до омерзения надсадный гул и посвист мощных турбин. В центральном все взгляды на какое-то мгновенье невольно обратились к подволоку, словно через толщу воды можно было разглядеть чёрную тень нависавшего днища.

Лодка снова резко изменила глубину и курс. Турбинный гул отдалился. Корабли разворачивались, на пределе вписываясь в глиссаду, чтобы лечь на новый галс.

Дышать становилось всё труднее. Донимала жара. От сгустившейся духоты не спасала даже регенерация отсечного воздуха. Казалось, люди работали на пределе сил, и не было теперь ни у кого желания иного, чем разом выжать из подвластной техники весь её спасительный ресурс и уйти от погони.

Егор ни у кого не видел в глазах ни растерянности, ни страха. Экипаж сомкнулся в едином напряжении ума, нервов и мускулов. И теперь уже невозможно было разъять или поколебать его, прежде не уничтожив...

В центральном все взгляды невольно обращались к командиру. Леонид Мартынович не нервничал и не суетился, лишь бледность на его спокойном, интеллигентном лице давала знать, как он всё же встревожен. Конечно же, командиру приходилось труднее всех: ему верили, оттого что не могли не верить. Никому и в голову не могло прийти, что Крапивин, как все смертные, может ошибиться, сделать что-то не так, как должно. Что бы там ни случилось, командир всё предвосхитит и всё превозможет. Но кому какое дело, сколько у него на лице появится потом морщин или седины в волосах – лишь бы выстоять, да всем домой вернуться живыми и невредимыми.