Текст книги "Обитель подводных мореходов"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 30 страниц)

Прихватив записную книжку, Непрядов выскочил из прокладочной, а затем по отвесному трапу вскарабкался на её плоскую, ограждённую леерами крышу. Здесь выстроились в ряд несколько репитеров. Егор выбрал один из них и прильнул к окуляру.

Чижевский оказался прав: маячная башня действительно видна. Не составило большого труда точно установить визирную линию по центру башни и снять с подсвеченной шкалы репитера пеленг. Дело не новое, прокладку ему приходилось вести ещё в нахимовском, когда они всем классом ходили на шхуне от устья Невы до самых Датских проливов. Вскоре в его записной книжке выросла колонка минут и градусов.

Держась за поручни, Непрядов съехал по трапу, не касаясь ногами перекладин и едва не оседлал Обрезкова, торопившегося на крышу. Подбодряюще шлёпнул Кузьму ладонью по спине и побежал в прокладочную.

Вот и обсервированное место корабля – маленький кружочек на карте с точкой посередине. От неё протянулась уже уточнённая линия курса, Непрядов работал с упоением. Прокладка и прежде, ещё в стенах кабинета считавшаяся любимым занятием, теперь обрела вполне овеществлённый смысл. Больше не существовало тех условностей, без которых не обойтись на обычном уроке. Реальными были море, лениво вздымавшееся за бортом, ориентиры на ближних островах и палуба под ногами. И не требовалось напрягать собственное воображение, чтобы всё это оживить, глядя на городские крыши...

– Егорыч, – просительно прошептал Кузьма, – подбрось пеленжат, а то у меня что-то не получается.

– Сачок, – отреагировал Непрядов, не отрываясь от прокладки, но свою записную книжку всё-таки подсунул ему.

– Первый ком – всегда блином, – пробовал отшутиться Обрезков, на свой лад переиначивая пословицу.

– Егор, – строго прошипел Колбенев. – Ты что, забыл уговор? Пускай сам шевелит мозгами.

– Ну и зануда ты, Вадимыч, – огрызнулся Кузьма. – Тебе что, жалко?

– Это ж только для раскрутки, – успокоил Колбенева Непрядов. – Теперь пеленга вместе брать будем – не отвертится, – и кивнул Кузьме, приглашая вместе подняться на крышу рубки.

Вскоре небо подёрнулось тучами. Заморосил дождь, и видимость в сгустившейся серой мгле стала почти нулевой. Прокладка, к великой радости Кузьмы, дальше продолжалась по счислению.

С вахты сменились незадолго до отбоя. Из прокладочной вышли уже в кромешной мгле. Дождь усилился. В тусклом свете топовых огней видны были мятущиеся дождевые струи, нещадно хлеставшие паруса и снасти. Вода тяжело дышала где-то внизу, временами переваливая через фальшборт.

В носовом кубрике было светло и шумно. На столах ребят поджидали большие медные чайники. В мисках – нарезанный крупными ломтями пшеничный хлеб. Почаевничали и начали укладываться спать.

Непрядов вытащил из сетки подвесную парусиновую койку, расшнуровал её и подцепил на растяжках к подволоку. Подпрыгнув, завалился на неё как в дачный гамак. По соседству с ним расположились на ночлег и Вадим с Кузьмой.

Свет погасили, но долго ещё кубрик не мог угомониться. Слышался возбуждённый шёпот, смешки. Ребята всё ещё продолжали переживать первую в своей жизни ходовую вахту.

Уж который раз Вадим с Кузьмой заставляли Непрядова поведать им о его встрече с Катей. Егор охотно принимался рассказывать, припоминая всё новые подробности. Он так увлёкся, что не заметил, как Обрезков уснул, но Колбенев продолжал с интересом слушать, как бы сопереживая с Егором счастливые минуты свиданий. Потом Колбенев ударился в собственные воспоминания, и Егор также его внимательно слушал. Непрядов искренне обрадовался, когда услышал от дружка, что его Вика поправилась и окрепла за лето, что осенью, по всей вероятности, продолжит занятия в консерватории, что у неё большие творческие планы. Вадим уверял, будто известный дирижёр и профессор предложил ей, как лучшей своей ученице, выступить осенью с сольным концертом. Они прикинули по срокам, что вполне могут успеть на этот самый концерт, как только вернутся в Ригу. Обсудили даже, какие по такому поводу следует взять цветы – конечно же розы. Само собой разумелось, что все трое они будут сидеть в партере на самых видных местах и уж конечно заранее отрепетируют громовые "бис" и "браво" не хуже заядлых клакеров. Их фантазии не было предела. Никто не сомневался, что именно так всё и должно произойти, когда после долгого плавания они ступят на берег.

22

За спокойными Датскими проливами, за ревущими штормами Северного моря и за вечными туманами Альбиона завиднелась Атлантика. Пошла тяжёлая океанская зыбь с амплитудой в десятки метров. Ещё недавно бушевавший в этих широтах циклон сместился к норду, предоставив передышку кораблям и людям. Ветер стих, но водная гладь всё ещё волновалась, – будто океанская грудь, которая никак не могла отдышаться.

Колокола громкого боя сыграли "большой сбор". Курсанты побежали на шкафут. Они строились по правому борту в две шеренги. Все ждали появления адмирала Шестопалова.

Наконец начальник практики капитан третьего ранга Свиридов подал команду "равняйсь". Строй приумолк. И тогда стало слышно, как верещат за бортом чайки, а на камбузе дробно стучит ножом по кухонной доске корабельный кок.

Убрав паруса, барк лежал в дрейфе. Лениво раскачивались в такт мерному колыханию океана его белые, местами тронутые ржавчиной борта. Солнце пробило мутную толщу дымки и заиграло в надраенных до блеска иллюминаторах. Ребята щурились.

Из люка неторопливо поднималась, будто вырастая прямо из палубы, невысокая, округлая фигура контр-адмирала.

– Смирно! – скомандовал Свиридов.

Строй замер.

Начальник практики доложил, что команда по случаю шлюпочных тренировок построена. Шестопалов бодро прошёлся вдоль курсантских шеренг. У борта он остановился, пристально вглядываясь в небо, потом – в океан. Казалось, что Владислав Спиридонович принюхивается, поводя широким носом, не "пахнет" ли где снова дождём или штормом. Затем сказал, обращаясь к Свиридову:

– Шлюпки за борт, исполняйте.

Курсанты с громким топотом рассыпались по палубе. Егор любил ходить на вёслах. Как он полагал, только в шлюпке можно обращаться с океаном чуть ли не на "ты". Стоит лишь опустить руку за борт – и сразу же в его прохладных струях почувствуешь ответное рукопожатие. Не терпелось, чтобы эта минута поскорее настала. Егор подскочил к шлюпке и начал стаскивать брезент. Это был ходовой, с ободранными бортами двадцатичетырехвёсельный катер. На его ватерлинии кронштадтская гавань оставила свой отпечаток жирной мазутной полосой, тогда как остальные, парадные шлюпки, сияли чистотой и свежестью шаровой краски. Но Егору нравилась именно эта работящая "скорлупка", оттого что представлялась ему прочной, объезженной и более удобной.

Шлюпку дружно вывалили за борт и бережно опустили в воду.

Океанский поток сразу же подхватил её, и она стала рыскать, удерживаемая на фалах, из стороны в сторону.

Ребята, скользя по отвесным канатам, спрыгнули с борта парусника в шлюпку. Сняв с себя робы, уложили их под банками на выскобленных добела деревянных рыбинах и разобрали вёсла. Место командира на корме у транцевой доски занял Пискарёв. Он звучно откашлялся, прочищая голос, и строго поглядел на притихших ребят. Было душно. Мичман расстегнул китель, обнажив широченную волосатую грудь и выпятив мощный живот, потом вдруг неожиданно резко и озорно рявкнул:

– Весла... на воду!

Навалившись на вёсельные вальки, ребята привстали с банок. Уключины разом грохнули, а потом натужно и продолжительно заскрипели. Шлюпка стала медленно уваливать в сторону от борта парусника. Подошедший вал мёртвой зыби подхватил её, и она плавно заскользила по его отлогой спине, проваливаясь в бездну.

– Два-а, ать! Два-хыть! – надрывался мичман, подаваясь корпусом вперёд после каждого гребка, словно угрожая навалиться всей массой своего тела на загребных.

– Лобов, куда торопишься, до обеда ещё далеко. А ну, греби плавно. Ать! Хыть. Ать! Хыть!.. Во-во...

С каждым ударом вёсел о воду парусник будто бы уходил дальше и дальше. Миновал час, жара усилилась. Накаты зыби пошли отложе, предвещая вскоре полный штиль.

Егор, уж на что по сравнению с другими натренирован, да и то начал уставать. Руки, казалось, настолько одеревенели, что не было силы поднять весло. Во рту пересохло, тело исходило зудом от выступившего пота, и лишь стояло в ушах это нескончаемое, с глухим боцманским придыхом "два-хыть". Думалось, что ещё совсем немного – и он непременно рухнет от усталости под банку. Только ладони словно приросли к вальку, весло как бы само собой ходило вместе с другими вёслами. И в этом движении нельзя было остановиться, чтобы не нарушить собственного равновесия. Егор сидел по правому борту рядом с Чижевским. Чувствовалось, что тот едва не задыхался и с большим трудом заносил весло.

Эдуард решил схитрить. Вместо затяжного гребка он попробовал без напряжения провести веслом по воде, но тут жe потерял общий ритм. Лопасть весла сорвалась, обдав загребных и мичмана фонтаном брызг, а Эдька, не удержавшись за валёк, повалился на дно шлюпки. Ребята захохотали.

– Чижевский, – рассерженно сказал мичман, отряхивая свой китель, ей-богу, тошно смотреть, как ты гребёшь.

Эдик лукаво улыбнулся.

– Виноват, товарищ мичман! – а Егору доверительно шепнул: – ...но лишь в том, что мало облил его.

Непрядов на эту реплику никак не отреагировал. Чижевский всё чаще вызывал в нём раздражение.

– Суши вёсла! Пе-ерекур, – скомандовал мичман и, вытянув ногу, полез в карман за кисетом.

Когда Пискарёв чадил своей забавной, в виде маленькой коряги трубкой, он неизменно добрел, улыбался.

Солнце расплылось по небу сплошным слепящим маревом. Зыбь играла мутными бликами. Егор, перевалившись через борт, потянулся к воде, окунул в неё руку, наслаждаясь прохладой и свежестью глубины.

– Гляди, хлопцы, ну и образина... – заметив что-то, сказал Герка Лобов. Курсанты кинулись к борту, шлюпка накренилась. Метрах в пятнадцати по траверзу все увидали на воде панцирь крупной морской черепахи.

– Держи! – завопил Кузьма Обрезков и пронзительно засвистел.

– Черепаховый супчик за мной, сеньоры, – бросил Чижевский. В мгновенье вскочил на борт катера и, оттолкнувшись от него, врезался в воду.

– Чижевский, назад! – крикнул Пискарёв.

Эдька будто не слышал его приказа. Вынырнув, он что есть мочи погнался за черепахой. До её серовато-зеленого, иссечённого на квадраты, наподобие рубашки осколочной гранаты, панциря оставалось уже совсем немного. Заметив опасность, черепаха попыталась уйти от погони. Чижевский хорошо владел брасом и продолжал её настигать. Громкие крики ребят будто придавали ему силы. Но стоило лишь дотронуться рукой до черепахи, как она, вильнув ластами, пошла на глубину. От досады Эдька шлёпнул рукой по воде, подняв брызги.

Подошёл мощный вал зыби, и голова Чижевского исчезла, провалилась куда-то во впадину. Мичман подал команду, и курсанты налегли на вёсла.

Чижевского отыскали, когда он уже еле держался на воде.

Его втащили в шлюпку насмерть перепуганного, бледного. Лёжа в корме на рыбинах, он долго не мог отдышаться. Иван Порфирьевич не обронил ни единого слова. Он только потирал волосатую грудь ладонью, будто и ему тоже не хватало воздуха. От его молчания всем стало неловко. Ребята сдержанно переговаривались, поглядывая то на мичмана, то на очумело мотавшего головой Эдьку.

Шлюпка подошла к паруснику под откидной выстрел.

– Шабаш, – хрипло сказал мичман, – по шкентелю на палубу марш.

Ребята друг за другом взбирались по канатам на борт парусника. Егор Непрядов хотел последовать за всеми, но Пискарёв приказал ему и Чижевскому остаться в шлюпке.

Иван Порфирьевич окончательно успокоился. Достав трубку, он приминал пальцем табак и в упор глядел на Эдьку тяжёлым, не предвещавшим ничего хорошего взглядом. Тот невольно съёжился.

– Твое счастье, что жарко. Акула в эту пору на глубине ховается, а то бы – р-раз! – Мичман ребром ладони провел Эдьке по ногам. – Видал я в молодости, как это у неё получается...

Эдька невольно вздрогнул.

Через фальшборт перегнулся Свиридов.

– Иван Порфирьевич, поторопитесь.

Мичман с раздражением кивнул Чижевскому на шкентель и молча показал три пальца. Это означало, что Эдька должен три вечера подряд драить в ахтерпике ржавый балласт. Чижевский тяжело вздохнул, догадываясь, что и с отцом теперь весьма неприятного разговора не избежать. Встал. Подпрыгнув, ухватился руками за пеньковый канат и влез на выстрел – отваленное от борта бревно. Дошёл по нему до фальшборта и спрыгнул на палубу. Проводив его долгим взглядом, Пискарёв попросил:

– Проводи меня, Непрядов.

Он тяжело поднялся и, опираясь на Егорово плечо, шагнул на откидной трап. Вдвоём они медленно стали подниматься на борт.

– Проследи, как он там ржавчину шкрябать станет, – сказал Пискарёв. Что б всё без халтуры: щёточкой как следует, а потом суриком... Лично мне за это отвечаешь.

Егор кивнул.

Шлюпку вновь закрепили по-походному и накрыли брезентом. Отпустив курсантов, мичман отправился на жилую палубу. У самого трапа он глянул по сторонам и торопливо, чтобы никто не заметил, сунул в рот таблетку валидола.

23

Вечерняя духота сменилась прохладой тропической ночи. Ушедшее за горизонт солнце раскалило докрасна западный небосклон, и теперь он медленно остывал под наплывом густых сумерок. В тёмной синеве проступали звёзды. Успокоенное море, как бы глубоко вздохнув, отходило ко сну. Оно чуть всплескивало и ластилось у самой ватерлинии. Такелаж вкрадчиво скрипел, точно произнося заклинания. Мачты осторожно раскачивались и, беспредельно уходя в небо, норовили своими остриями высечь из далёких звёзд искры.

Вот полыхнул метеорит. Сгорая, он косо перечеркнул небосклон и погиб. Но ему на смену загорелся другой, затем третий... Рождался августовский звездопад.

Команде разрешили спать на верхней палубе, и Непрядов с удовольствием перебрался на ночь из кубрика на полубак. Он ворочался на пробковом матрасе, глядя в небесную глубину. Звёзды – они как глаза, и Егор отыскивал в них ту пару, которая могла бы принадлежать его любимой. Он думал о Кате, и ему хотелось читать стихи...

Пo трапу кто-то прогромыхал подкованными ботинками и стал укладываться рядом, потеснив Егора.

– Кому обязан? – полюбопытствовал Непрядов.

– Это я, Егорыч, – сонно позёвывая, отозвался Вадим. – Хотел Кузьму прихватить, а он уже спит.

– Не вынесла душа поэта?..

– Какая там поэзия, внизу хоть топор вешай.

– А здесь, ты только погляди, Вадимыч!

Они лежали и молча глядели на путаницу ярких созвездий, точно видели их впервые. Обоим тепло и покойно засыпать, прислушиваясь к тишине.

Склянки пробили два часа ночи. Сменилась вахта.

– На мостике! – лениво прокричал вперёдсмотрящий. – Ходовые огни горят ясно!

На шкафуте кто-то приглушённо кашлянул. Егор приподнялся и разглядел Пискарёва. Облокотившись на фальшборт, мичман что-то напряжённо высматривал в океане. Так он стоял и не шевелился несколько минут. Внезапно вышедшая из-за туч луна осветила его одинокую фигуру. Тогда боцман переступил с ноги на ногу и словно нехотя отвернулся в теневую сторону. Казалось, он прятал своё лицо от лунного света, чтобы никто не угадал его мысли...

Откуда-то сбоку, сдержанно покряхтывая, подошёл адмирал.

Мичман выпрямился, поворачиваясь лицом к начальству.

– Что не спишь, Иван Порфирьевич?

– Ходил вот... – отвечал Пискарёв как бы в оправдание своей бессонницы. – Балласт в ахтерпике ржавеет. Ума не приложу, что с ним делать.

– Не ночью же об этом думать. Так и самому заржаветь не долго...

– Потому вот и чищу... Когда балласт ржа съедает, его выбрасывают за борт.

– За борт надо выбрасывать дурные мысли, а балласт на корабле вещь необходимая, – назидательно заметил адмирал. – Шёл бы спать, Иван Порфирьевич. А то бродишь по палубе как "Летучий голландец" по морю. Перепугаешь ребят.

– Беды не нашукаю. А вот послушайте-ка, товарищ адмирал, какую байку дед мой когда-то рассказывал на этот счёт. А дед мой – старик знаменитый был, при Нахимове комендором на флагмане служил... Шёл как-то бриг под андреевским флагом. Долго шёл. А командир от скуки над матросами измывался, мордовал их. Ну, прямо житья от него, проклятого, нет. Вот и стала братва молить о встрече с "Летучим голландцем" – всё один конец. Только не выдержали моряки, взяли да и вздёрнули на рею командира. Взбунтовался тут океан, покалечил штормом такелаж и понёс бриг на рифы. Здесь-то и показался во мгле кромешной громадный парусник. Идёт он прямо наперерез и весь как будто изнутри светится. Примета верная, смерть уж недалеко. Надели матросы чистые робы и давай друг с другом прощаться. А когда рифы были уж совсем рядом, они покрестились-помолились, обнялись и запели песню... Поют, а океан будто тише стал, бриг ихний сам собой носом к волне разворачивается. Что за чудо? Глянь, – а за штурвалом стоит призрак... И пока лежала его бестелесная рука на штурвале, все почему-то спокойны были. И вошёл бриг в Золотую лагуну. Опомнились моряки, а призрачный капитан исчез... Так-то вот.

– К чему ты это, Иван Порфирьевич?

– Не знаю... Сын мой, Василий, в сегодняшний день погиб. Сколько уж лет прошло, а я этому верить не хочу. Может, и его подлодку вывел капитан в ту лагуну?..

– Море, оно, конечно, море: всегда напоминает... Отдохнуть бы тебе, всё ж седьмой десяток разменял.

– Нет. На флоте только и живу, – хоть на валидоле, а живу. Как спишут подчистую – пропаду пропадом, товарищ адмирал...

– Ну, пока я сам служу, это тебе не грозит, – успокоил его Владислав Спиридонович.

Старики, умолкнув, стояли плечом к плечу и долго ещё смотрели на серебристую рябь Атлантики. А парусник шёл полным ветром и, натужно скрипя осмолённым рангоутом, пластал густую чёрную воду надвое. Луна будто плескала в океан матовым светом, лаская и завораживая белый корпус, паруса, палубу и спящих на палубе людей.

24

Время шло. Парусник оставлял за кормой пройденные мили. Служба морская не баловала спокойной жизнью. У берегов Мадейры гулял шторм. Атлантика ревела, дыбилась. Малахитовые волны закипали пеной, и седые клочья её разносились далеко по ветру, будто срывались с морды взбешённого зверя.

Барк старался подворачивать носом к волне. Он с огромным трудом вползал на её вершину, тяжело переваливался через гребень и, наконец, ослабев от непосильной, казалось бы, работы, немощно клевал носом во впадину. От сильного удара корпус вздрагивал. Полубак зарывался в воду, и она, пенясь и шипя, раскатывалась по нему широко и мощно, пока, отброшенная волнорезом, не взрывалась фонтаном брызг.

И так шестые сутки подряд: воет в вентиляционных раструбах ветер, стучит в иллюминаторы волна и стынет на камбузе нетронутый обед.

До вахты оставалось полчаса. За бортом, не стихая, ревёт океан. В кубрике тихо. Курсанты пристроились по углам, кто как сумел. Дышать муторно и тяжко. Воздух насытился влагой. Егор, сидя на рундуке, привалился боком к переборке. Рядом полулежали Вадим и Кузьма. Качка до того всех измотала, что никому не хотелось даже шевелиться.

Откинулась крышка верхнего люка. В кубрик ввалился Пискарёв. Скинув у трапа мокрый плащ, прошёл к столу и сел на банку. Глядя на измученные, побелевшие лица ребят, он покачал головой.

– Прямо как покойники, смотреть противно, – раздражённо сказал он. Вы же ни на что сейчас не способны. Одно слово: балласт. – Мичман стукнул кулаком по столу и вдруг рявкнул во всю глотку. – Встать!

Курсанты испуганно вскочили на ноги.

– Разболтались, – произнёс мичман тихо и властно. – Вы что же, голодной смертью подыхать вздумали? А ну, бачковые, марш на камбуз! Приказываю так налопаться, что б в животе ничего не бултыхалось!

Курсанты нехотя сели за столы. Через силу пообедав, осоловело поглядывали на мичмана, который степенно вышагивал по кубрику из угла в угол.

– Смотрю я на вас, – говорил мичман, – и вспоминаю блокадную зиму. В кубрике у нас холод собачий, жрать нечего. Не успеешь пообедать, как ужинать хочется. Подлодка наша в ту пору зимовала в Кронштадте. Ремонтировали механизмы, чистили балластные цистерны: словом, готовились сразу же по весне к выходу в море. У многих из нас семьи в Ленинграде оставались. Командир по возможности отпускал родных навестить. Отпросился и я как-то. Насобирал трошки сухарей, сахарку. Уложил всё это в сидор. "Маловато, – думаю, – да всё ж таки лучше, чем ничего..." В Кронштадте с харчами немного полегче было. Пошли мы группой – человек десять. Дорога была по льду. Но пройти по ней удавалось лишь ночью, потому что днём её простреливала вражья артиллерия. Идём... Прожектора с того берега по низу так и шастают, цель выискивают. Как только луч прожектора приближается, мы ничком на лёд. Потом вскакиваем и – дальше. А кругом проруби от снарядов, того и гляди под воду с концами угодишь. А у самого-то с голоду и с усталости голова кружится. И вещмешок настолько тяжёлым показался, словно там кирпичи. Ну ничего, кое-как добрались до берега. Поймали попутную машину. Дома у меня оставались старуха моя со снохой, да двое внучат. Славные хлопчики... Одному из них два, а другому четыре годика. И знали бы вы, братцы, как ребятишки мои рады были, когда я вошёл. Обнял их, а сам чуть не плачу... До чего исхудали, прямо два скелетика. Достал гостинец. Меньшой внук схватил ручонкой сухую корку... Лижет её язычком... Она ему леденца слаще. Помню, обещал им другой раз принести белую булку, пшеничную. То-то загорелись глазёнки... – Иван Порфирьевич грустно улыбнулся. – А вы позволяете себе такую роскошь, как отсутствие аппетита...

Мичман встал, накинул плащ. Когда он рукой взялся уже за поручень трапа, Герка Лобов его спросил:

– А булку принесли?

– Какую? – рассеянно переспросил Пискарёв.

– Да пшеничную, какую внучатам обещали.

– Не знаю... Она им не понадобилась. Когда снова пришёл домой, в живых никого уж не застал...

Мичман вышел. Курсанты молчали.

25

В прокладочной рубке рабочая тишина. По столам разложены мореходные таблицы, карты, лоции. Мерно жужжат репитеры, и на дальней переборке, вздрагивая и поворачиваясь, щёлкает циферблат лага.

Склоняясь над планшетом, Непрядов старался подавить в себе ощущение качки. Его подташнивало. Ноги становились какими-то ватными и держали непрочно.

Егор взглянул на часы: пора брать очередной пеленг. С трудом оттолкнулся от стола и валкой походкой вышел на палубу. Еле влез по трапу на крышу прокладочной рубки, а потом изнеможённо, как спасительную опору, обхватил руками тумбу пеленгатора. Вода пробивалась за воротник и струйками сбегала по спине. Тут же Егора стошнило. Отплёвываясь, он судорожно хватал ртом воздух, а когда отдышался, прильнул глазом к окуляру пеленгатора. В матовой завесе дождя ему не сразу удалось поймать проблески маяка Фуншал, но Егор искал их упорно, пока не добился своего. Затем он вернулся в прокладочную и долго разбирал в намокшей записной книжке неровную, путаную колонку минут и градусов. На его планшете появилась всего лишь одна точка, именуемая местом корабля на карте. Но часы не спешили и до конца вахты было ещё далеко.

Большинство ребят-однокурсников переносили качку не легче. Каждый из них боролся с морем и с самим собой. Одни через каждые пять минут бегали к борту "похвалиться харчами", другие никак не могли унять навязчивую икоту. И только Кузьма Обрезков не выказывал никаких признаков морской болезни. Ребята завидовала ему.

К вечеру барк вошёл в полосу северо-восточного пассата и небо над ним стало чистым. Вдали от берега шторм слабел. Волны катились ровнее, шире. И Егор почувствовал заметное облегчение.

С ходового мостика неожиданно дали команду ложиться в дрейф.

Обрезков глянул в иллюминатор и, удивлённый, потянул Непрядова за рукав. К борту парусника швартовался рыболовный траулер. На его гафеле полоскал красный флаг. Возможно, рыбаки слишком далеко ушли от своей плавбазы и у них кончилась пресная вода. В море своими запасами нередко приходилось делиться. Кузьма потянул носом воздух.

– Чую запах двойной ухи, – сказал он. – На камбуз волокут два ящика со свежей рыбой.

От напоминания о еде Непрядова даже передёрнуло.

– Смотри-ка, – продолжал удивляться Обрезков. – Мичман целуется с каким-то рыбаком. Никак дружка отыскал!

Просемафорив друг другу "счастливого плавания", корабли разошлись. Штурманская вахта подходила к концу: тошнота больше не ощущалась, но в груди какая-то пустота, словно все внутренности были вынуты. Кто-то, гулко бухая сапогами, прошёл по палубе мимо иллюминатора. Шторки зашевелились, и прямо на Егорову карту упало большое румяное яблоко. Оно запросто покатилось по материку, по глубинам и островам, как в старой сказке, показывая дорогу заплутавшему добру-молодцу.

Непрядов от удивления остолбенел.

Подхватив яблоко, Кузьма понюхал его и установил:

– Спелое, летом пахнет, – и возвратил дружку.

– Это мы сейчас проверим, – сказал Непрядов, рассекая яблоко транспортиром на маленькие дольки, чтобы хватило всем стоявшим на вахте курсантам. И никто из них, естественно, не смел отказаться.

Ребята жевали, блаженно морщась, и начинали улыбаться, словно ощутив приток неведомой живительной силы.

– Всё-таки пахнет осенью, – возразил Егор, просмаковав свой кусочек. И ещё чем-то таким... Укромовкой, что ли?

– Почему же именно твоей Укромовкой? – усомнился Кузьма, протягивая руку за второй долькой.

– Да уж так... Дед говорил, что нигде такая ароматная и крупная антоновка не растёт, как у нас. Я просто вообразил, какой она может быть в нашем саду.

– Всё проще, други мои, – вмешался Вадим. – Антоновка всегда родиной пахнет. А где именно растет, на Псковщине или на Тамбовщине – какая разница?

И Колбеневу на это никто не возразил. Только ещё сильнее зохотелось хоть на мгновенье, хоть краешком глаза взглянуть на родные берега, на свой дом.

После вахты Непрядов не торопился идти спать. Долго бродил по палубе, наслаждаясь наступившей тишиной и покоем. Думалось, как там сейчас в Укромовке, что поделывает его дед и даже... какие могут быть собачьи заботы у Шустрого. Непрядов обращался взглядом к небу и снова отыскивал меж ярких звёзд лучистый Катин взгляд...

В кубрик Егор спустился, когда ребята уже засыпали. Но свет пока горел. Непрядов вытащил из сетки зашнурованную койку и, развернув её, подвесил к потолку.

Обрезков уже посапывал носом. А Колбенев ещё ворочался, поудобнее устраиваясь в своём гамаке.

Заложив руки за голову, Егор долго лежал при тусклом свете ночного плафона с открытыми глазами. Тишина. Слышно лишь, как над головой шумит в шпигате падающая за борт вода. Вода...

Это же ручей! Тот самый, из которого он в лесу пил воду. Как же сразу его не узнал? Но только течёт он теперь меж камней с Бастионной горки в самом центре Риги. На его пути маленькие заводи, и вода в них подсвечена голубым, красным, зелёным... Над головой кроны столетних вязов, а внизу, у самого обводного канала, цветы. Кажется Егору, что он получил в выходной день увольнительную в город и томится, ожидая свою любимую. Он видит её... Навстречу идет стройная, светловолосая девушка. Это Катя. Она улыбается, машет рукой. Егор отчаянно спешит к ней, а ноги недвижимы. Но девушка всё ближе. Когда между ними остаётся всего лишь несколько шагов, откуда-то появляется трамвай. Он движется мимо Егора и отрезает путь к любимой. Но трамвайный звон почему-то странно похож на пронзительную трель колокола громкого боя.

– Боевая тревога! – кричит кто-то в темноте.

Не проснувшись ещё окончательно, Непрядов заученно сбрасывает с себя одеяло и прыгает с койки вниз, прямо на подвернувшегося Герку Лобова. Тот спросонок что-то рассерженно бубнит. Курсанты хватают ботинки, робы и, стукаясь голыми коленками о высокие ступени трапа, выскакивают на палубу. Одевались на ходу. Кругом топот десятков ног, обрывки команд, пение дудок. Натыкаясь в темноте на чьи-то пятки, Егор бежит ко второй грот-мачте. По боевому расписанию там его пост. Еле переводя дух, Егор занял в строю свое место.

Убедившись, что опоздавших нет, мичман Пискарёв вытянул карманные часы и открыл крышку.

– Минута сорок... Ну-ну.

Курсанты облегчённо вздохнули. На мичманском языке это означало, что неплохо, но могло быть и получше.

– На мостике! – гаркнул мичман так громко, словно по барабанным перепонкам ударило взрывной волной. – Вторая грот-мачта к бою готова!

Уже следом ему вторили доклады боцманов с других мачт. Вахтенный офицер каждому из них отвечал в переговорную трубу каким-то жестяным, глуховатым голосом:

– Есть фок... Есть грот. Есть бизань...

Немного выждав, вахтенный офицер отчётливо произнёс:

– По местам стоять, к повороту оверштаг.

Подскочив к борту, Егор начал распутывать закреплённый на нагеле канат. Он был расписан старшим на нижнем грот-брам-брамселе, при помощи которого вокруг мачты поворачивали на реях паруса, меняя их угол по отношению к ветру. Когда распутанный канат растянули вдоль палубы, Егор подал команду:

– Взяли!

Выбирая слабину, курсанты разом потянули грот-брам-брамсель на себя. Когда вытянутый в струну канат легонько задрожал, все как бы ощутили на другом его конце упругую силу ветра, напрягавшую парус. Непрядову даже показалось, что он поймал этот ветер и держит его в своих руках...

Мичман, словно помолодевший, бегал по своему заведованию и весело распоряжался, подбадривал:

– Эй, на марса-брасах! Чижевский, подтянись! Та-ак, хорош. Непрядов, а у тебя ребята слишком туго взяли, дай трошки слабины. Курсанты, слушай у меня команду! Не спать! Бабочек не ловить!

Ребята напряглись, замерли. Быстрота и точность манёвра зависела от каждого из них, это было всем понятно.

– Подошли к линии ветра, – прошипел в затылок Егору Герка Лобов. Сейчас потянем...

– Рано, – тихо отозвался стоявший за Лобовым Кузьма Обрезков.

– Ничего не рано. Ты гляди: шкоты на кливерах уже раздёрнули.

– Замри! – оборвал их Егор.

И снова напряжённая тишина. Резкий луч прожектора шарил по мачте, высвечивая снасти, паруса, реи. Все в ожидании.

– Пошёл – на брасах! – раздалась команда с мостика.

И тишина будто взорвалась от десятков голосов, криков. Упираясь ногами в палубу, ребята единым махом дернули за канат.

– И-и, раз! И-и, раз! И-и, раз! – в такт рывкам запели старшие на брасах.

Выкрикивая команду для ребят своего расчёта, Егор представлял, будто все они настолько связаны своим канатом, что слились в нечто единое целое, живое, сильное. Явилось приятное и неспокойное предчувствие чего-то необычного, что непременно должно произойти в его судьбе, да и в судьбах всех ребят.

– Эх, мать моя! – поторапливая всех, торжествовал Пискарёв. Навались! Не жалей силушки! На бр-расах давай! Эй, кто там, я те посачкую... А ну, тяни до поту, что б под мышками взмокло.