Текст книги "Обитель подводных мореходов"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 30 страниц)

– Егорушка, ты бы передохнул, – пробовал дед воспротивиться, – грешно в нонешнее-то воскресенье работать.

– Да какой там грех! – отвечал Егор. – Я ж не наряды вне очереди отрабатываю. Шурую, можно сказать, в своё удовольствие.

Управился Егор к обеду. Дед нарадоваться не мог, взирая на отменную кругом чистоту. Припомнил к случаю, какой чистюлей и рукодельницей была Егорова бабка.

– Скажи, дед, – поинтересовался Егор, – а отчего второй раз не женился?

Старик на это лишь от души рассмеялся, тряся бородой.

– Так ведь не мирянин – клирик я, – отвечал он. – Православному священнику позволено жениться один лишь раз.

– Дед, а если б ты полюбил кого-нибудь, – продолжал допытываться Егор, – так неужели не снял бы свою рясу ради любимого человека?

– Это невозможно. Да и не любил я никого, кроме матушки Евфросиньи свет Петровны. И любовь эта у нас вроде как лебединая была, одна на всю жизнь, – и с хитроватым подозрением вопросил: – А чего это, чадо моё, задал ты мне сей далеко не праздный вопрос?

– Да так, – пробовал увильнуть Егор. – Но ты пожалуй прав: если нет настоящей любви, то и жениться не стоит. Адмирал Нахимов тоже был неженат. Но кто же осмелится назвать его несчастливым человеком? Настоящий моряк! Яркая человеческая судьба!

– А ведомо ли тебе, что Павел Степанович командовал в молодости кораблём, на котором была учреждена самая первая на флоте походная церковь? А было это в одна тысяча восемьсот...

– Может быть, – согласился Егор. – Только из этого совсем не следует, что Нахимов был глубоко верующим. По духу своему он был человеком самых прогрессивных взглядов и уж в душе – наверняка атеист.

Дед снова засмеялся, извиняюще глядя на внука.

– А будь, как ты хочешь, тебе видней. Я ведь вместе с Нахимовым, право, не служил.

– Зато я целых семь лет был нахимовцем.

– Эх, внук! Не о том ты спросить меня хотел, – скрестив на груди руки и задумавшись, дед немного помолчал, потом продолжил с каким-то нежным, таинственным озарением: – Придёт и твоя лебединая пора. И никуда от неё не денешься. Только вот тебе мой наказ: выбирай лебёдушку, со всей искренностью спросясь сердца своего. Никогда не играй в любовь – последнее это дело, человека недостойное. Помни, что мы, Непрядовы, всю жизнь однолюбы. И сыну своему, когда он будет у тебя, то же самое крепко-накрепко накажи.

Егор согласился, чувствуя здесь великую дедову правоту.

За обедом дед сказал, что вечером Фёдор Иванович приглашал их обоих на приспешки, как по-местному называли блины. "Что ж, попробуем, что это за приспешки", – решил про себя Егор, уписывая томленую картошку и хрупая крепким солёным огурцом.

Насытившись, Егор отвалился от стола. До самого вечера делать было совсем нечего. Он повалялся на диване, порылся в дедовых книгах, надеясь отыскать для себя что-нибудь интересное. Вспомнил, что в доме кончилась вода, подхватив вёдра, выскочил на крыльцо. Колодец располагался в низине за церковной звонницей. От дома к нему вела узенькая, вытоптанная в снегу тропка.

Егор сделал всего несколько шагов и от удивления чуть не выронил вёдра. Он увидел вчерашнюю незнакомку. На это раз она была в беленькой дублёной овчинке с пушистым воротником, а на голове всё та же шапочка с крупным помпоном. Девушка поднялась по ступенькам и подошла к дверям храма. Немного в нерешительности помедлила и взялась за кольцо. Тяжёлая дверь оказалась не запертой. Она привычно рыкнула, приотворяясь. Девушка боком прошмыгнула в образовавшийся проход.

Сжигаемый любопытством, Егор осторожно, стараясь не слишком топать валенками, подкрался к оставшейся неприкрытой двери.

В полумраке всё так же горели свечи и пахло ладаном. Егор бесшумно скользнул в дверной проём и спрятался за массивным столбом, подпиравшим своды. Из тёмного угла ему хорошо был виден освещённый иконостас.

"Неужели начнёт молиться?" – неприязненно подумалось Егору.

Девушка тем временем пристально глядела на фрески, на удивительно ясные, чистые глаза Непряда, будто найдя в них для себя какое-то откровение...

– Здравствуй, Непряд-Московитин, – вдруг отчётливо, хотя и негромко, произнесла девушка. – Ты совсем не страшный, ты обыкновенный, как все люди. – Она тихонько засмеялась, раскинув руки и запрокинув голову. Потом начала кружиться в воображаемом вальсе, видимо, совсем не помышляя, что это могло бы показаться кощунственным и нелепым. Всё в ней было удивительная грация, легкость, чистота.

Егор понимал, что пора действовать. Более удобного случая познакомиться и придумать было нельзя. Но он всё стоял, не смея шевельнуться и чуть дыша, боясь выдать себя неловким движением.

"Да что с тобой, гардемарин? – опять заговорил в нём насмешливый голос. – Позабыл, как следует в таких случаях с ходу швартоваться?.."

Девушке наскучило кружиться. Она гордо вскинула голову и протянула вперёд руку с таким видом, будто её собирались вести под венец. Она действительно сделала несколько шагов и остановилась перед алтарём.

– Венчается раба божья Екатерина и раб божий... – произнесла девушка нарочито низким голосом, как бы подражая попу, и спросила. – Кто же он? А, Господи?..

– Егор, – так же таинственно и глухо вторил он ей из своего укрытия, решив своё знакомство начать с какой-нибудь шутки.

Она испуганно вскрикнула, оборачиваясь.

Егор вразвалочку вышел из-за столба, готовый продолжить разговор. Только и рта больше не успел открыть, как девушка вихрем промчалась мимо него к дверям. Лишь оброненная варежка осталась лежать на каменном полу. Егор подобрал её и бросился вдогонку.

– Катя! – крикнул ей, выскочив на паперть. – Постойте, я же пошутил! Ваша варежка...

Она же убегала так стремительно, будто за ней гнались.

"Итак, её зовут Катя, – подумал Егор. – Для начала совсем неплохо".

Идти с дедом к его другу на приспешки Егору совсем расхотелось. Да и велика ли радость коротать вечер за самоваром с блинами, когда можно было попытаться отыскать "голубую фею", как он про себя называл Катю. Ни о чём другом Егор уже думать не мог.

Почти неделю Егор жил надеждой на встречу с той самой "голубой феей". Она же будто нарочно старалась не попадаться ему на глаза. Непрядов днями бродил на лыжах по окрестным полям и перелескам, кружил вечерами по селу. Какой-то маленький бес постоянно подталкивал его наведаться то в клуб, то в сельпо, а то как бы ненароком заглянуть на чужой двор, вызывая яростный лай собак и недоумение хозяев. Он чувствовал, что Катя где-то здесь, совсем рядом, быть может, смотрит на него из-за какой-нибудь занавески и уже ищет случая снова появиться ему на глаза.

"Уж нет ли соперника здесь?.." – позволял он ceбe на мгновенье усомниться и в то же время знал, что не отступит – лишь бы снова мелькнул перед ним её голубой свитерок и шапочка с пушистым помпоном. Ожидание встречи стало для Непрядова каким-то непроходящим праздником, тихой радостью, которую он боялся нечаянно спугнуть. "Но ведь она же не выдумка и не мираж, который однажды привиделся в лесу, – рассуждал Егор. – Мы же были почти рядом, оба слышали голос друг друга. Но что же она подумала обо мне?.. И важно ли для неё, что я подумал о ней?.." Как же удивился Егор, когда однажды обнаружил, что короткий отпуск его подошёл к концу. Теперь он готов был поверить в невероятное, чтобы хоть как-то объяснить странное исчезновение девушки: она либо серьёзно заболела, либо, как сказочная фея, похищена злым гением...

Не было иного выбора, как нарушить данный самому себе тайный обет молчания и решиться на крайний шаг. Выбрав подходящий момент, Егор подошёл к деду. Фрол Гаврилович сидел в боковой комнатушке за письменным столом и разбирал какие-то записи на отдельных листах. Егор, как бы от скуки, присел рядышком на стул.

– Не перестаю удивляться, как разумно устроен род пчелиный, – высказал старик. – Взять хотя бы трутня... Каждая семья держит его, бездельника и тунеядца, поскольку он необходим для воспроизводства той же семьи. Но всё-таки настаёт день и час, когда рабочие пчёлки дружно изгоняют трутня из своего обиталища и тем самым обрекают его на погибель. Ибо не своим трудом трутень жив. А смысл недолгого бытия рабочей пчелы – это её труд во имя семьи. Не так ли человек, в исконной сути своей, подобен сей малой твари бывает. Вот только нужно бы трутней изгонять...

– Де-ед, – удивлённо протянул Егор, – да ты у меня почти материалист. Где же тут Божественное начало?

– Клирик я, – отвечал он, поправляя очки. – Но так полагаю, что служение людям – это и есть Бог, Его истинное проявление в каждом из нас.

– Это долг перед обществом, – нашёлся Егор.

– Так ведь каждый его по-своему понимает.

– А вот Фёдор Иванович утверждает, что в душе ты больше пасечник, чем поп. Докажи, что он не прав!

– Одно другому не помеха – полнота бытия великая есть.

– Хотел бы я знать, – не унимался Егор, с ехидцей глядя на деда, – как бы ты повёл себя, если бы твоё церковное начальство однажды запретило тебе заниматься пчелиной селекцией.

– Так ведь пробовали, – ничуть не удивившись, со вздохом признался дед. – Нашёлся тут один умник...

– А какой?..

– А вот такой! До сих пор пытается меня переубедить, что духовный промысел несовместим с промыслом мирским. Я же толкую, что суть вопроса не в крайностях этих двух понятий, а в их первородном существе. Хлеб-то все хотят есть – и святые и грешные, особливо когда его мёдом-то помазать. Не можешь явить чудо, так яви же дело, которое Богу и человеку угодно.

– Бог тут ни при чём. Но в делах как раз и рождаются чудеса. Вот с этим, пожалуй, и я согласен.

– Родной ты мой, – дед с лаской погладил Егору волосы шершавой ладонью, – хорошо же хоть в чём-то соглашаешься. Теперь мы вдвоем, теперь нам – горе не беда. Натворим ещё чудесных дел, отпустил бы только Господь денёчков мне.

– Отпустит, – пообещал Егор. – Я с Ним лично договорюсь.

Смеясь, дед погрозил пальцем, мол, не кощунствуй. Уловив момент, Егор сменил тему разговора.

– Знаешь, дед, – сказал, будто ненароком вспомнив. – Вышел я как-то на двор. Смотрю – девушка. Ну, такая... в белом полушубке, в голубой вязаной шапочке... И вот это самое обронила. – Он вытянул из кармана варежку и положил на стол. – Если не ошибаюсь, Катей её зовут. Надо бы отдать, да не знаю, где живёт.

Дед поднёс варежку к глазам, даже очки приподнял.

– Так и есть, наверно её...

– Да кого? – выдал себя Егор нетерпением.

– Катюши, старшей внучки Фёдора Ивановича.

Егор почувствовал, как ноги сами собой начали поднимать его из-за стола.

– Сходить, отдать ей, что ли? – поразмыслил вслух, всем своим видом пытаясь убедить, что если и соберётся это сделать, то лишь от скуки.

– Опоздал, – сказал дед, будто опрокинув на внука ушат холодной воды. – Она уж третьего дня, как в Москву уехала. Бабка ещё отругала её, что варежку потеряла. Пошёл бы со мной тот раз к деду Фёдору – вот и представился бы случай варежку вернуть.

После таких слов Егор готов был изничтожить себя.

– Ох, и хороша вельми, лепна и статью и ликом, у деда Фёдора внучка, терзал он Егора, сам не ведая того. – На цирковую артистку в матушке белокаменной учится, в столице, значит.

– Как же теперь с варежкой быть? – растерянно спросил Егор.

– Подожди до лета, – посоветовал дед. – Чай, на вакацию снова съедетесь. Тогда и вернёшь пропажу.

Будто камень свалился с Егоровых плеч. Он успокоился и даже повеселел. А дед чему-то улыбнулся в бороду.

13

Пустовавший во время каникул учебный корпус вновь ожил. На всех его пяти этажах замелькали голубые воротники курсантов, аудитории и классы наполнились их весёлой разноголосицей, движением и неизбывным духом познания.

Дружки встретились с такой радостью, будто век не виделись. В первый день никак не могли наговориться: взахлёб делились новостями в перерывах между занятиями, перебрасывались записочками на лекциях и долго перешёптывались уже после отбоя, лёжа в койках.

Егор обо всём рассказал своим дружкам, что приключилось с ним в Укромовке, показал даже Катину варежку, которую прихватил с собой на счастье как талисман. Друзья не смеялись над ним, не подначивали его из-за нелепой случайности, помешавшей встретиться с Катей. Но каждый из них посчитал нужным высказать собственные соображения, как он повёл бы себя, окажись на месте Егора. Все сходились во мнении, что унывать нет причин: надо лишь надеяться и ждать. Правда, Кузьма предлагал действовать более решительно – написать откровенное письмо и послать его Кате, благо адрес Московского циркового училища узнать не сложно. Только Вадим против этого резонно возражал: стоит ли быть навязчивым и не лучше бы подождать до лета, когда встреча может выглядеть более естественной и непринуждённой. "А кто их знает, этих блестящих, избалованных аплодисментами и славой цирковых звёзд!.." Тем не менее Кузьма горячо доказывал, что и в любви надо действовать так же решительно и дерзко, как и в торпедной атаке.

Егор с вниманием выслушивал обоих, но принимать окочательное решение не торопился. "Атака – атакой, только ведь и промазать можно..." А с другой стороны, не лучше ли положиться на деда Фёдора, прочившего ему Катю в невесты не то шутя, не то всерьёз, но уж во всяком случае дед, верно, рассказывал своей внучке о заезжем морском курсанте.

С тех пор к Лерочке Егор потерял всякий интерес. Но Чижевский! С каким выстраданным превосходством он бросал колкие взгляды на Егора. По всему было видно, что Эдик уже не считал его своим "конкурентом".

Непрядов отвечал бывшему сопернику благосклонной ухмылкой, тем самым давая понять, как безразличны ему мелкие уколы. Ведь не секрет, что Чижевский постоянно искал с ним ссоры.

И всё-таки Егорово терпение однажды лопнуло. А всё произошло из сущего пустяка, на который сам Непрядов никогда бы не обратил внимания. В тот вечер Вадим Колбенев засиделся в ленкомнате, вымучивая план проведения бесед и политинформаций. В роте он отвечал за всю агитационную работу. Перед вечерней поверкой в комнату заглянул Чижевский. Поинтересовавшись, чем это Колбенев так упорно и долго занимается, Эдик предложил свои услуги.

– Могу экспромтом выдать несколько эссе о культурной жизни города: последние театральные сплетни, анекдоты с вернисажей, как говаривают французы, эт цэтэра, эт цэтэра...

– И это всё, на что способен твой пылкий ум? – подковырнул Вадим. Рассказывай анекдоты кому-нибудь в гальюне.

– Фи, милорд! Как это пошло.

– Зато в твоем вкусе.

– А как у нас, маэстро, с юмором?..

– Нормально. А вообще, на серьёзные темы полагается иронизировать в меру.

Свесив голову набок и выпятив нижнюю губу, Чижевский скорчил на лице удивлённую мину: "У-у, ти, какой строгий, дурашка..."

Вадим и бровью не повёл.

– Кстати, – продолжал Эдик, изменив тон и приняв серьёзный вид, неплохо было бы поговорить и на атеистическую тему, что-нибудь вроде тлетворного влияния церкви на молодёжь в лице отдельных её незрелых элементов...

– Давай, – согласился Вадим. – Идея наказуема, пишем её за тобой.

– Не за мной, а за Непрядовым, – поправил Эдик. – Ему более с руки, у него дед поп.

– А при чём здесь его дед? – воспротивился Колбенев. – Раз предложил тему, сам её и готовь – к следующей среде.

– Мило-орд, – Чижевский снова изобразил крайнее удивление. – Вы явно заблуждаетесь. Человек целых десять дней вращался в душной, чуждой нашему обществу среде, впитывал её всеми фибрами своей незрелой души, а вам наплевать. Пускай выскажет свои убеждения на сей счёт.

– Я нисколько не сомневаюсь в его убеждениях, – холодно возразил Колбенев. – Могу успокоить тебя, что верующим он за десять дней не стал. У него там были совершенно иные интересы. И радуйся, а то бы кое-кому Лерочки не видать, как собственных ушей.

Задетый за живое, Чижевский густо покраснел, но сдержался, пропустив обидные слова как бы мимо ушей.

– Как знать, как знать, – произнёс он с деланной улыбкой. – Таких, как Непрядов, раньше называли поповичами, – и, глубокомысленно сморщив лоб, как бы припоминая, пояснил: – Где-то читал, что ещё Екатерина Вторая называла поповичей самым подлым и низким людом. – Спохватившись, что перебрал, поспешил уточнить: – Нет, нет, я эту реплику государыни-матушки на счёт Непрядова не отношу, а так, вообще...

Вадим встал со стула и повернулся к Чижевскому, стоявшему у него за спиной.

– Послушай ты, милорд, – произнёс с возмущением. – Это же подло говорить такое о своём товарище, да ещё за глаза.

Сознавая своё превосходство в силе, Эдик небрежно похлопал Вадима по плечу – "успокойся, дурашка..."

– Самая настоящая подлость, – повторил Вадим, отталкивая его руку.

– Тэ-экс, гардемарин Колбенев, – прищуриваясь, язвил Эдик. – В былые времена подобное оскорбление смывали кровью.

– Вот именно, таких, как ты, всегда вели к барьеру.

– Дуэль?! – с восторженным оживлением произнёс Эдик. – Превосходно. Я принимаю вызов, – пощёлкал пальцами, небрежно глядя на пухлого, медлительного Вадима. – Пистолеты и шпаги отменяются, их у нас попросту нет.

– Что ж, гардемарин Чижевский, – так же с небрежением, немного успокоившись, подхватил Вадим, – остаются кухонные мясорубки, если вы так желаете крови.

– Или ринг, – уточнил Чижевский. – По всем правилам, три раунда. Только вместо рефери будут секунданты. На поединок являться при палаше и в белых перчатках. Ничего не поделаешь – этикет.

– Согласен, – отвечал Вадим.

– Итак, – уточнил Чижевский, – завтра в двадцать ноль-ноль, под видом тренировки. – И, выпрямившись, горделиво боднул головой, изображая светский поклон.

Колбенев тоже поклонился, язвительно улыбаясь.

Об этой стычке Непрядов так бы ничего и не узнал, если бы не проболтался Кузьма, согласившийся стать Вадиму секундантом. Егор сокрушённо покачал головой и сказал Обрезкову:

– Неужели ты не понимаешь, что этот милорд Вадимычу элементарно набьёт морду? Ведь у Чижевского разряд по боксу. А наш умный тюха и десяти раз на перекладине подтянуться не может.

– Не набьёт, – успокоил Кузьма. – Никакой драки не будет. А иначе я милорду сам паяльник начищу: по-нашему, по-рабочему, – и для большей убедительности показал свой увесистый кулак. – Годится?

– Нет, совсем не годится, – отвечал Егор. Немного поразмыслив, он предложил свой план действий, и Кузьма с ним согласился...

14

"Дуэль" должна была состояться в подвале, который приспособили для боксёрских тренировок. Там же на помосте возвышался оборудованный по всем правилам боксёрский ринг.

Каково же было удивление Чижевского, когда вместо Колбенева точно в назначенный час перед ним в полном параде появился Непрядов. Как полагается, Егор представил своего секунданта и заявил, что готов "драться" вместо Колбенева, который вовсе не обязан это делать за него, Егора Непрядова.

– Позвольте, милорд, – пытался воспротивиться Эдик, явно не рассчитывавший на такой поворот событий. – Но при чём здесь вы? Оскорбление было нанесено мне отнюдь не вами.

– Но зато вы, гардемарин Чижевский, оскорбили меня. И вот вам мой вызов. – Егор сдернул со своей руки перчатку и бросил её Чижевскому. Условия поединка прежние.

– Воленс-неволенс, – говорил всё тем же игривым тоном Эдик, пытаясь увильнуть, поскольку вполне представлял себе бойцовские возможности противника. – Но мы обязаны получить на это согласие гардемарина Колбенева. Я думаю, как человек чести, он не уступит вам своего места на ринге.

Егор поцокал языком и так же игриво, в тон Чижевскому, возразил:

– Перчатка брошена. И не поднявший её считается трусом.

– Трусом, трусом, – согласно кивая, в один голос подтвердили секунданты и Герка Лобов, взявший на себя обязанности рефери.

Чижевский понял, что отступать некуда. Ему было и невдомёк, что хитрый Кузьма под каким-то предлогом заманил доверчивого Вадимыча в пустовавшую баталерку и там запер на ключ. Не на шутку разозлившись, тот пытался вышибить дверь, но сделать это оказалось ему не под силу. Кузьмич надёжно подпирал дверь снаружи своим крепким плечом, не переставая увещевать и совестить "раздухарившегося" дружка.

Противники сошлись подчёркнуто строевым шагом. Отсалютовав друг другу палашами, бросили их в ножны и... начали раздеваться до трусов.

Бой был недолгим. После того как Чижевский дважды побывал в нокдауне, Герка решительно прекратил схватку за явным преимуществом Непрядова. И тем более, что под глазом у "милорда" расцвёл огромный синяк.

Как ни пытался педантичный рефери, так и не смог заставить соперников пожать друг другу руки. Следуя установленному этикету, "дуэлянты" лишь чопорно поклонились друг другу, как бы засвидетельствовав тем самым своё почтение, и разошлись.

За вечерним чаем Колбенев упорно не разговаривал с дружками, давая понять, как глубоко обидели его, заперев в баталерке. Непрядов, отхлёбывая из кружки чай, с притворным раскаяньем вздыхал. Кузьму же так и распирало от еле сдерживаемого смеха. Подмигивая Непрядову, он говорил, как бы сам с собой, полным трагизма голосом:

– Ох, до чего же тяжёлый человек этот Колбенев. Ни за что ни про что вызвал бедного "милорда" на дуэль, проткнул его насквозь, и даже глубже, шпагой. А вот теперь возгордился и даже разговаривать ни с кем не хочет.

– Да, трудный человек, – соглашался Егор, пережёвывая хрустящий хлебец. – Придётся его перевоспитывать.

– Вот именно, – соглашался Кузьма. – Чтобы с юмором у него стало бы всё в порядке, придётся покарать.

И обещанное наказание постигло Вадимыча уже на следующее утро. Когда дежурный по роте, попиликав боцманской дудкой, объявил подъём, курсанты привычно повскакивали с коек и принялись одеваться. Колбенев начал напяливать на себя тельняшку, но никак не мог просунуть в неё ни рук, ни головы. Он топтался посреди кубрика и спросонок долго не мог понять, что происходит.

– Что с тобой, Вадимыч? – участливо любопытствовал Егор. – Никак фокус отрабатываешь?

– Верблюд, – определил Кузьма. – Пытается пролезть в игольное ушко.

– Ну погодите, ханурики, – подал голос Вадим, догадавшись, что рукава и прорезь тельняшки ему зашили нитками. – Это вам боком выйдет...

– Ба, заговорил, – притворно удивился Егор.

– Значит, не всё потеряно, – заключил Кузьма, – перевоспитывается.

Оба притворно повздыхали, глядя на Вадимовы "мучения", и побежали строиться на физзарядку. Колбенев, справившись с тельняшкой, догнал их уже во дворе. Держался он с видом святого мученика, пострадавшего за веру и правду.

Дня через два, когда страсти поулеглись, последовала ответная кара. Утром, готовясь к пробежке, взвод начал собираться в коридоре. Как только появился заспанный Обрезков, строй дружно захохотал: под носом у Кузьмы гуталином были выведены лихие, с завитками кверху, усы. Расхаживая перед строем, Егор пробовал успокоить ребят, они же, глядя на него, заливались ещё громче. Снисходительно ухмыльнувшись, Егор покрутил пальцем у виска: "Свихнулись, что ли?.." Но ребята уже корчились от смеха.

Уловив направление взглядов, Егор ощупал собственные брюки и всё понял. На ягодицах у него были пришиты две большие медные пуговицы. При каждом шаге они игриво подрагивали.

– Ну ты злоде-ей, Вадимыч, – проникновенно сказал Егор, когда они бежали плечом к плечу по булыжной мостовой.

– Причём коварный и подлый, – уточнил Кузьма, пытаясь на ходу оттереть платком злополучные "усы".

– Сдаётесь? – спросил Колбенев и сразу предупредил: – А то я ведь ещё не такое могу...

Егор с Кузьмой обречённо поглядели друг на друга и подняли руки.

А вечером, после отбоя, когда все уже улеглись, Егор протянул руку к соседней койке и коснулся Вадимова плеча.

– А вообще, спасибо тебе, – произнёс он душевно. – Только не думай, что там, на ринге, была хохма ради хохмы. Никто не хотел тебя попусту разыгрывать. Но этот милорд мог бы действительно обработать тебя перчатками по всем правилам.

– Как ты не понимаешь?! – свистящим шёпотом взорвался Вадим. – Теперь этот милорд будет считать меня трусом. Подумает, что я нарочно не пришёл.

– Не беспокойся. Чижевский отлично понимает, что вас обоих разыграли.

– Но ты думаешь, я бы не смог проучить этого... – Вадим запнулся, подбирая нужное словцо.

– Мог, мог, – успокоил его Егор. – Просто у меня это получилось немножко забавнее. Только и всего.

– Впрочем, какая теперь разница, – согласился Вадим. – Лишь бы дошло до него, что за подлянку в приличном обществе всегда канделябрами по голове били.

– Дойдёт, – уверенно сказал Егор. – Надо полагать, уже дошло. Вот только перед Лерочкой малость неудобно. Подумает ещё, что я из-за ревности с её Эдиком по-свойски потолковал...

– До следующей субботы синяк у него наверняка заживёт, – предположил Вадим.

– А если нет?

– Ну, тогда позвонишь по телефону и извинишься перед Лерой. Скажешь, что подсветил глаз её возлюбленному совсем по другой причине.

Оба задёргались от сдавленного смеха, со скрипом сотрясая койки.

– Кому это так весело? – прогудел сдержанный голос Пискарёва. В свете ночника его дебелая фигура проступала в узком проходе между койками.

Ребята тотчас притихли.

Осторожно ступая, мичман прошествовал мимо, хозяйским взглядом окидывая засыпавшую роту.

– Как у тебя с Викой? – снова зашептал Егор, как только мичман удалился.

– Она отличная девчонка, – оживился Вадим. – И потом, она же просто талантлива как будущая пианистка.

– Почему пианистка? – удивился Непрядов. – Разве она не в медицинском?

– Отнюдь. Она учится на первом курсе консерватории. Дело в том, что Лерочка её самая лучшая подруга, ещё с детства.

– А тебе не кажется, что дружат они как-то странно... Неискренно, что ли, – и поспешил уточнить: – Это я говорю о Лере.

– Может быть, ты и прав, – допустил Вадим. – Только Вика к ней, к Лерочке, вполне искренне привязана. Она же вообще очень наивна и доверчива. Ты знаешь, вот только теперь, благодаря Вике, я на самом деле понял, что такое в человеке истинная красота.

– М-да, – изрёк Егор. – Помнится, ты так хорошо трепался об идеале женской красоты, что даже Кузя перестал смотреть на Венеру Милосскую просто как на безрукую бабу.

– Вот именно – трепался, – согласился Вадим, оттого что любил тогда вообще, но никого в частности, конкретно.

– И ты её действительно любишь?

– Не знаю. Мне просто очень хорошо, когда мы вместе. Вот такое ощущение, что нам ничего больше не надо...

– Значит, любишь, – уверовал Егор. Он с тоской и тревогой подумал о Кате: "Как-то всё получится у нас... Да и получится ли вообще что-нибудь? Она же просто может никогда больше не приехать в Укромовку. И тогда прощай фея, моя голубая мечта..."

Егор уже не слушал Вадима, всё глубже погружаясь в собственные тревожные мысли. И снова пришла неотвязная идея, подсказанная Кузьмой, а не написать ли ей в Москву и в самом деле? "Никто меня за это не осудит и не съест, – рассуждал Егор. – Зато ясность будет полная. Дело в том, с чего начать... Главное, чтобы получилось это ненавязчиво, остроумно, немного шутя и весело, как тогда в дедовой церквушке, когда она разыгрывала сценку собственного венчания". На ум стали приходить самые необыкновенные фразы, каждое слово полнилось весомостью какого-то особенного, исключительного смысла, вполне способного, как казалось, повлиять на всю его судьбу.

Непрядов сунул руку под подушку и нащупал теплую шерсть Катиной варежки. Ему сделалось легко и спокойно, будто он засыпал в родном доме, на старом кожаном диване.

На следующий день Егор Непрядов решился-таки написать Кате письмо. Он принялся сочинять его на лекции по истории военно-морского искусства, совсем не вникая в суть того, о чём увлечённо вещал с кафедры преподаватель. В иное время Егору хватило бы воображения представить, как трещат борта неповоротливых персидских судов под мощными таранными ударами греческих триер, как в предчувствии победы ликует мудрый афинский стратиг Фемистокл и как позорно бежит, бросая свою эскадру на произвол судьбы, трусливый предводитель персов Ксеркс. Но в этот день Егора совсем не трогал исход давно отгремевшего Саламинского боя. Он оказался во власти совсем иных страстей, более земных и близких, которые никогда прежде не давали себя знать с такой силой и определённостью. Черновыми набросками пришлось испещрить несколько чистых листов конспекта. Но в результате родилось всего несколько строк, удовлетворивших Непрядова.

"Здравствуйте, Катя! Взяться за перо меня заставило угрызение совести, что не удосужился сразу вернуть Вашу варежку. Помните, как Вы её обронили?.. Жалею, что не догнал Вас тогда. Но я готов исправиться, если только Вы предоставите мне такую возможность и дадите знать, куда именно я должен выслать варежку". И подписался: "По поручению Непряда-Московитина, Егор Непрядов".

А ещё хотелось поведать Кате о том, что значила для него их мимолётная встреча, что он думает о ней и как бы хорошо потом снова свидеться в Укромовке. Только разум подсказывал, что на первый раз и нескольких строк вполне достаточно. Невольно шевелилось сомнение, что письмо до Кати может не дойти – ведь её точного адреса он не знал, к тому же она попросту могла не ответить. И всё-таки вздохнул с облегчением, когда вечером бросил конверт в почтовый ящик. Теперь оставалось ждать и надеяться, что произойдёт невероятное и он получит, вопреки всем сомнениям, Катин ответ.

Дни проходили за днями. Егор маялся нетерпением, а ротный почтальон будто нарочно дразнил его. По вечерам в кубрик приносили пачки писем, только среди них не было того единственного, которого он так ждал. В пространных дедовых посланиях, приходивших из Укромовки, о Кате также не было ни строчки. Минули все разумные сроки, позволявшие надеяться на ответ. Егор поначалу расстраивался, а потом решил, что его письмо – чистейшая нелепица. Он уже начал раскаиваться, что не послушался мудрого совета Вадимыча и с непростительной лёгкостью поддался сомнительным доводам Кузьмича. "Случись летом в Укромовке новая встреча, – рассудил Егор, – уж невозможно представляться ненавязчивым. Да и захочет ли она вообще разговаривать с каким-то настырным прилипалой, вроде меня. В Москве у неё, надо полагать, есть свой парень. Такая девушка, как она, без внимания уж точно не останется. А поэтому стоит ли вообще надеяться на какое-то чудо, которому до меня явно недосуг?.."

И порассуждав так, Егор даже успокоился, тем более, что его ждали дела не менее важные и вполне конкретные. "Морская наука не терпит приблизительности либо просчёта, равно как никому не прощает праздномыслия и небрежности" – эту заповедь адмирала Шестопалова Егор усвоил твёрдо. Вновь он почувствовал в себе морского волка, слегка ироничного, снисходительного и твёрдого как скала.

15

Любимым своим предметом Непрядов считал навигацию. Интерес к ней особенно усилился, когда начались практические занятия по прокладке курса. Прокладочная находилась на самом верхнем этаже, в просторном классе с широкими окнами. Из них открывался чудесный вид на черепичные крыши старого города с высокими, схожими с корабельными надстройками, шпилями готических соборов. Из печных труб в серое небо уходили дымы. И оттого ещё больше возникало ощущение какой-то неведомой, бесконечно двигавшейся мимо окон эскадры.