Текст книги "Обитель подводных мореходов"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 30 страниц)

39

После похода экипажу дали несколько дней на отдых, а после начался планово-предупредительный ремонт. Мотористы и трюмные потрошили внутренности лодки, перебирая агрегаты и трубопроводы, боцманская команда отшкрябывала стальными щётками коросту ржавчины и ракушек на лёгком корпусе, торпедные и штурманские электрики, вскрыв коробки приборов, занялись "нейрохирургией" проводов. Непрядов с утра и до позднего вечера пропадал на лодке. Работы всем хватало невпроворот. На нём же, как на старшем помощнике, лежали обязанности координатора всей ремонтной стратегии – одной бумажной волокиты столько, что и продохнуть нельзя.

Домой Непрядов перестал ходить. Да и что там в пустой комнате делать, если снова сам себе голова. Он никому не жаловался на свою незадавшуюся семейную жизнь, ни в ком не искал сочувствия к себе. Жил и служил так, будто ничего не произошло такого, что могло бы вызвать к нему чувство сострадания или жалости – этого Егор не выносил ещё с давних пор своего сиротского детства. Ведь было дело, которое он любил, и оставалась цель, которой добивался... Только самым близким друзьям, Вадиму с Кузьмой, дозволялось говорить с Егором о его жене. Кузьма полагал, что надо ей просто дать развод, раз она предала. Вадим уговаривал разыскать беглянку и поговорить с ней начистоту. И только сам Егор даже не представлял, что ему делать, к какому берегу плыть...

Ремонт подходил к концу, когда в Майва-губу пришла баржа с дровами. Лето кончалось, а там и зима недалеко: печи в посёлке начинали топить рано. Скрепя душу, Непрядов выделил несколько моряков на разгрузку поленьев, хотя каждый человек был на счету. Но мог ли он знать, что этим дело не кончится...

Лодочные отсеки после ремонтного "разгула" приводили в должный порядок. Выбрасывали всякий мусор и хлам, чистили, скребли и мыли. Егор лично следил, чтобы приборочного материала было бы в достатке. Он уже собирался докладывать командиру о полном завершении ремонтных работ, но мимоходом заметил, что в боевой рубке как попало валяются сигнальные флаги расцвечивания. Ещё накануне сигнальщики их постирали, высушили, только почему-то не успели разложить в рундуке по ячейкам. От такого беспорядка Непрядов тихо рассвирепел. Он вернулся в кают-компанию, где Тынов, сидя за столом, приводил в порядок навигационные журналы.

– Старший лейтенант Тынов, – напустился он со злой иронией на штурмана, – не могли бы вы сказать, в каких шхерах сгинули ваши рулевые-сигнальщики?

– Понятия не имею, – сдвинув пилотку и скривив губы, чистосердечно признался тот. – Час назад и Леденков, и Силкин – оба копались в рубке. Это я точно знаю.

– И на том спасибо, Савелий Миронович, хотя знать о своих подчинённых надо бы чуть больше.

– Егор Степанович! – позвал Колбенев, выглядывая из своей каюты.

Уничтожающе взглянув на штурмана, мол, это тебе всё равно даром не пройдёт, Непрядов направился к замполиту.

– Вот что, Егорыч, – признался Колбенев, как только Непрядов вошёл в дверь. – Ты не ругай Тынова. Это я попросил Леденкова и Силкина отвезти Чижевскому дрова и сложить их там в сарайчике.

– Извини, Вадим, – жёстко сказал Егор, скрестив на груди руки и приваливаясь спиной к дверному косяку. – Я тебя не понимаю. Ты считаешь, что дрова важнее корабельных дел?

– Да ты сядь, сядь, – Колбенев похлопал ладонью по дивану. – И выслушай меня спокойно.

Непрядов нехотя уступил, усаживаясь рядом.

– Что с тобой? – проникновенным и тихим голосом спросил Вадим. – Зачем нервничаешь? Для чего на людей кричишь? Этого раньше за тобой никогда не замечалось.

– Ну и ты неправ, – немного успокоившись, отвечал Егор. – Каждый человек сейчас позарез нужен. И ты это не хуже меня должен понимать.

– Но ведь и для тебя не новость, что Чижевский на другой лодке в море ушёл. Кто ж тогда насчёт дров ему похлопочет? Не уложи их сейчас в сарай отсыреют под дождём. Нельзя же, чтобы Валерия Ивановна сама таскала тяжёлые чурбаки. Не женское это дело.

– Дрова будут уложены, – пообещал Непрядов, поднимаясь. – Но и флаги должны лежать на своём месте. Иначе порядок на лодке гроша не будет стоить.

Набросив на плечи плащ-накидку, Егор сошёл на берег, предупредив вахтенного, что скоро вернётся. Мелкий, надоедливый дождь не переставая мочил скалы с самого утра.

Непрядов шагал по скользким ступенькам деревянной лестницы в гору и уж сам был не рад, что позволил себе не совладать с собственными нервами. Ещё больше, чем на других, он всё же негодовал на самого себя. И в самом деле, нельзя же срывать зло на тех, кто меньше всего виноват... "Эх, Егор, сын Степанов, – уличал он себя с раздражением и горечью. – Как утопающий пузыри пускаешь, а ещё пытаешься других учить. Не умещаются обида и боль, как два ореха, в зажатом кулаке. В корабельном уставе нет такой статьи, которая подсказала бы, как спокойным стать, когда тебя бросает любимая женщина..."

Леденков с Силкиным перекуривали, сидя на чурбаках под навесом. Бушлаты на обоих были мокрыми, ботинки в грязи. Матросы поднялись, завидев старпома. Непрядов хотел отругать их, чтобы не рассиживались, но сдержался. Неубранных дров оставалось всё же немного.

– Где хозяйка? – спросил как бы из любопытства.

– На работе, – отвечал Леденков.

Непрядов кивнул, будто соглашаясь с тем, что услышал. Ему всё же хотелось увидеть Лерочку, но только издалека и мимоходом, чтобы не затевать разговор.

– Вот что, моряки, – произнёс озабоченным голосом, к какому на лодке привыкли. – Марш в боевую рубку наводить порядок.

– Товарищ капитан-лейтенант, – засуетился Леденков, хватая чурку. Момент, и всё будет уложено.

– Я дважды не повторяю, – строго напомнил Егор, сбрасывая плащ.

Моряки удивлённо переглянулись. Решив, что начальству виднее, оба направились к лестнице.

Подмокшие берёзовые чурбаки оказались довольно увесистыми, крупными. Егор взмок, пока перетаскал их со двора в сарай. Передохнуть разрешил себе лишь после того, как все дрова были аккуратно уложены. Расстегнув китель, он принялся вытирать носовым платком вспотевшую шею.

– Здравствуй, Егор, – совсем близко услышал он за спиной знакомый голос.

Непрядов от неожиданности чуть вздрогнул. Он повернулся к Лерочке с видом усталого человека, продолжая вытираться платком.

– Вот, сударыня, принимай работу, – сказал с весеёлой небрежностью. Полный порядочек.

– Вижу, сударь, – отвечала в тон ему.

Она стояла в дверном проёме в мокром, туго перетянутом в талии плаще. Удивление на её приятном, гладком лице начинало меняться так хорошо знакомой ему тихой радостью. И эта перемена в ней пугала и обезоруживала Непрядова.

– Так как же работа, хозяйка? – Непрядов повёл рукой, предлагая полюбоваться на ровно выложенную поленницу.

– Принимаю, – сняв с головы накидку, она тряхнула копной каштановых волос. – Вместо чаевых прошу ко мне на чай.

Егор помедлили с ответом и всё же решил отказаться.

– Рад бы, сударыня, да некогда.

Он сделал шаг, но понял, что Лерочка не собирается его так просто отпускать. Она продолжала стоять в дверях, глядя в упор и сжигая огнём карих глаз.

– Егор, это судьба, – произнесла тихо и вкрадчиво. – Неужели ты ничего так и не понял?.. Я – твоя судьба.

– Хватит об этом, Валерия Ивановна! – оборвал он её и, крепко взяв за плечи, слегка встряхнул.

Ни разу не обернувшись, Егор торопливо зашагал на лодку. "Леший тебя дёрнул, – злился он, убыстряя шаг, точно его могли догнать и вернуть обратно. – К чему вся эта глупая пастораль? Захотелось на всякий случай испробовать, а что же дальше могло бы получиться? Продуть балласт, старпом! Греби лаптями к своему берегу..."

40

Нелегко быть в ладах со временем. Оно друг, когда всюду поспеваешь; оно враг, когда не в силах угнаться за ним, безнадёжно опаздываешь. Но его просто стараешься не замечать, если некуда спешить. С отъездом Кати Непрядов перестал интересоваться временем, даже на часы не хотелось глядеть, поскольку ему вполне хватало сигналов, подаваемых на корабле боцманской дудкой. Все его желания и помыслы теперь укладывались в привычный морской распорядок, которым жил экипаж. Береговая суета больше не занимала его, и потому он погрузился в привычные бортовые дела, как продрогший человек в тёплую ванну. Заступая на дежурство или проводя с матросами занятия и тренировки, Непрядов старался заглушить боль своего мучительного одиночества. На людях бывало всегда легче. И только поздно вечером, когда он оставался в каюте наедине с самим собой, то ничего не мог поделать с угнетавшими его мыслями и в который раз перебирал в памяти по мелочам свою неудавшуюся семейную жизнь.

Егор понимал, что невозможно до бесконечности долго делать вид, будто ничего не произошло. Сперва хотелось во всём положиться на течение судьбы и плыть по нему день за днём, стараясь не опрокинуться и не сесть на мель. Но сколько и куда именно плыть в одиночестве, он не знал. Так ведь и жизнь пройдёт... И тогда злой голос разума подсказывал: "Да лучше развод, чем постоянная тоска и неопределённость!" Но сердце советовало не спешить, чтобы потом не раскаиваться в содеянном. Теперь им обоим, по-своему правым или в чём-то заблуждавшимся, укором стал их сын. Малыш родился, жил, требуя родительского тепла и заботы. К нему теперь обращался мыслями Егор, находя в этом неизменное успокоение души.

Ощущение времени возвратилось после встречи с комбригом. Непрядов явился по вызову в его кабинет, ещё не догадываясь, о чём пойдёт речь. Христофор Петрович кивнул на кожаное кресло, приглашая садиться. Полистав какие-то бумаги, он сдвинул их на край стола и вдруг спросил:

– А что, Егор Степаныч, командиром стать ещё не передумал?

– И не передумаю, – Непрядов усмехнулся уголком губ.

Комбриг пристальным, долгим взглядом поглядел на него, потом шлёпнул ладонями по столу и решительно выдал:

– Тогда собирайся на высшие офицерские классы, которые, надеюсь, откроют тебе дорогу на командирский мостик, – и спросил на всякий случай: Ну так что, время на размышление дать?

– Когда прикажете отбыть? – не колеблясь, согласился Егор.

– Очень скоро, – и комбриг грустно улыбнулся, протягивая на прощанье руку.

41

Через неделю Непрядов покидал Майва-губу. Все лодки до единой к тому времени оказались в море и его не нашлось кому проводить. Лишь сердобольная Оксана Филипповна напоследок всплакнула у него на плече, а потом долго махала вслед с порога рукой.

Непрядов спускался к причалу теми же самыми изломами лестниц и переходов, по каким отсюда уходила Катя со Стёпкой на руках. И его увозил тот же самый обшарпанный трудяга-буксир, на котором только и можно было отсюда выбраться. Всю дорогу, сидя в неопрятном, пропитавшимся запахами кислых щей и селёдки носовом кубрике, он думал о жене и сыне. Где их искать и как скоро им суждено свидеться, Непрядов понятия не имел. Ранее намечавшийся отпуск теперь из-за классов окончательно пропал, а следующий полагался не раньше, чем через год. Оставалось надеяться лишь на случайную встречу, в которую Егор мало верил.

42

Как бы ни было у Непрядова времени в обрез, а всё же выкроил пару деньков, чтобы наведаться к деду в Укромово селище. Думал увидеть могучего старика, как всегда, в добром здравии, только застал его хворым. Вторую неделю Фрол Гаврилович не вставал с постели. Об этом Егор узнал от высокого, тощего священника, оказавшегося в их доме. Назвавшись отцом Илларионом, тот помог Егору снять промокшую, забрызганную грязью шинель, подал стоптанные валенки, чтобы переобуться в сухое.

– Фрол Гаврилович только что задремали, – басовитым и приглушённым голосом смиренно поведал он. – Вот радость-то ему будет, как проснётся!

Непрядов приоткрыл заунывно скрипнувшую дверь и просунулся в горницу, где стоял смутный полумрак. В дальнем углу, как и прежде, под образами красновато светилась лампада. Жаром дышала истопленная печь, веяло густым, сладковатым запахом ладана и пирогов.

Мягко ступая по ожившим половицам, Непрядов приблизился к дедовой постели. Старик, облачённый в просторную исподнюю рубаху, лежал не шевелясь, выпростав поверх одеяла большие руки. Егор долго разглядывал его, притаившись в изголовьях. Густая грива волос и борода совсем побелели. Строгое, морщинистое лицо казалось высохшим, с провалившимися глазницами. Дед с хрипотцой и неглубоко дышал, будто с трудом восходя в гору.

– Ты, Егорушка? – вдруг отчётливо произнёс он, не поднимая век, как бы с убеждённостью провидца не сомневаясь, что так оно и есть.

Егор молча кивнул, всё ещё боясь потревожить деда. Но старик протянул руку, побуждая его присесть на край широкой постели. И он вдруг уткнулся лицом в дедову бороду, чувствуя, как запершило в горле и повлажнели глаза. Мореход обнял старика и, быть может, за много лет впервые не устыдился собственной слабости. То промелькнула тень давно прошедшего детства: не сиротского, какого он боялся и не хотел вспоминать, а какого-то другого, продолжавшегося в этом доме без него и всегда вместе с ним...

– Ну, будет тебе, будет, – тихо выговаривал дед, ероша слабой рукой Егоровы волосы. – Я ведь ещё живой. Не призвал пока Господь, а внял моей молитве. Вот и снова мы свиделись.

Никогда ещё Непрядов не испытывал к деду столько нежной любви и жалости, как в эти мгновенья. Успокоившись, он принялся подробно рассказывать, как жил и что делал во время их долгой разлуки. Быть может, он излишне много говорил о службе, и потому старик сам спросил его о Кате. И Егору пришлось волей-неволей рассказать всё, как было. От этого на душе даже полегчало. Да и кто, в сущности, поймёт его и рассудит, если не родной дед...

– А ты не отчаивайся, внучочек, – вразумлял старик. – Если б не любила тебя твоя жёнушка, да разве бы она приехала в этот дом рожать?

– Как?! – встрепенулся Егор. – Катя была здесь?..

– Была, чадо моё, – с улыбкой подтвердил дед. – Где ж ещё ей было быть, как не здесь. Опросталась она в тот же день по приезде, – вот на том самом диване, на котором и ты на свет Божий появился.

– Куда же она потом?.. – машинально выговорил Егор.

– На Север, всё к тебе рвалась, – со вздохом, будто винясь, что не смог удержать её, признался дед. – Вот и уехала...

– Так хочется на Стёпку взглянуть...

– Не печалься, голубок, – увещевал дед. – Разлука вечной не будет. Только не лишай сердца своего надежды.

– На что надеяться? Она же просила забыть её, – возразил Егор, чувствуя, как снова в нём начинает закипать обида.

– Не верь словам, всуе сказанным, – вскинув руку, старик перекрестился и попросил: – Господи, помоги ему не сказать слова не полезного, научи не осуждать...

– Я ж своими глазами читал её письмо, да вот оно... – Егор начал шарить по карманам, но дед остановил его.

– Не оправдывайся, а внимай себе. Помни, что у тебя жена. Коль полюбил, так быть тебе с одной счастливой, а с другой никогда не станешь. Что бы там ни было, только не ищи утешенья там, где оно тебя обманет...

"Да что он, и правда – всевидящий?.." – почти ужаснулся Егор – на ум отчего-то пришла Лерочка.

– Отдыхай, дед, – сказал, заметив, что старик разволновался и ему труднее стало дышать. – Завтра договорим, – хотел добавить, что имеет целых два дня в запасе, но смолчал.

– И то верно, – согласился Фрол Гаврилович, добавив: – Я уже сказал отцу Иллариону, чтобы покормил тебя, да постелил бы в твоей комнате.

Егор вышел, осторожно притворив за собой дверь. Отец Илларион поджидал его, сидя в кухне за самоваром.

– А вот мы и почаёвничаем, – засуетился он, подвигая Непрядову ароматные пироги и коврижки на широкой соломенной плетёнке и наполняя ему крутым кипятком стакан.

Опускаясь на лавку, Егор только теперь почувствовал, как он устал и продрог за то время, пока добирался от станции до села. Холодный осенний дождь лил за окном не переставая. Ничего так не хотелось, как поскорее завалиться спать.

– Вам одной заварки или же с молочком? – деловито хлопотал отец Илларион.

– Как хотите, – сказал Егор. – Только покрепче, у нас на флоте так принято, – и для порядка осведомился. – Илларион... а по отчеству как?

– В миру называли Елисеем Петровичем, – пояснил священник. – Так что вы уж лучше называйте меня на сикулярный манер.

– Спасибо вам, что за дедушкой присмотрели, – Егор благодарно улыбнулся. – Не представляю, как бы тут он один.

– Он совсем не один. За день-деньской столько народу у нас перебывает, что голова кругом идёт.

– У вас-то, наверно, у самого семья?

– Никак нет, – отвечал он как бы по-военному строго. – Принял монашеский постриг, наложив на себя тем самым обет безбрачия. Служил при монастыре. Да вот потом Фрол Гаврилович попросил меня перебраться к вам. Трудновато ему стало одному со всем приходом управляться. Да и вдвоём жить – совсем не то, что в одиночку.

– Боюсь я за деда... Что с ним?

Отец Илларион ответил не сразу. Он пригладил пальцами аккуратную черную бородку и лишь потом, как бы со знанием дела, убеждённо пояснил:

– Нет никаких характерных симптомов, чтобы сделать более или менее определённое заключение. Вот если бы обследовать его в клинических условиях, – Елисей Петрович, точно от собственного бессилия что-либо предпринять, болезненно поморщился, оскалившись по-лошадиному крупными, лимонными зубами. – Но ведь года! Вашему дедушке – почти девяносто. В медицине есть такое понятие, как возрастная атрофия. Иными словами, отмирание бренной плоти при вечно живой душе...

– Можно подумать, что вы врач, – сказал на это Егор, отхлебывая из гранёного стакана густой, сдобренный топлёным молоком чай.

– В миру бывал и врачом, – признался отец Илларион, ничуть не обижаясь. – Представьте себе, Егор Степанович, даже военным хирургом.

– Вот это да-а, – не удержал своего изумления Непрядов. – И в каком же звании?

– В вашем, капитаном был.

– Ничего не понимаю,– Непрядов отставил стакан. – Как же вы, извиняюсь, дошли до жизни такой, что рясу надели?

– Долгий разговор и непростой, – попытался отговориться отец Илларион, – вы прямо с дороги, вам бы отдохнуть.

– Да уж какой теперь отдых, – оживился Егор. – Готов хоть до утра слушать, если только вам удобно об этом говорить...

– Отчего же неудобно? Извольте. Это ведь моя жизнь, которой мне отнюдь нечего стыдиться.

Елисей Петрович не спеша, как бы настраиваясь на долгую беседу, вновь наполнил оба стакана. Лишь после этого, откинувшись на спинку стула и сцепив на животе пальцы, неторопливо повёл свой рассказ.

– А было мне лет столько же, сколько и вам сейчас, дорогой мой Егор Степанович. А была война, по жестокости и кровопролитию которой тысячелетиями равной не было. Но что имелось у меня за плечами к тому времени? Обыкновенное детство, прошедшее в одном из арбатских дворов. Незабвенная моя школа в Серебряном переулке. А потом и мединститут на Пироговке. Если бы вы родились москвичом, вы бы понимали всю теплоту и прелесть в названиях тех улиц, которые произношу. Жениться я так и не успел, а впрочем, не слишком-то к этому и стремился. Медицина для меня существовала чем-то вроде Божьего дара, открывавшегося мне во всех небесных очарованиях. Спросите, был ли я в детстве крещён? Да, был. Хотя в Бога не верил. Но, может, я говорил себе, что не верил, тогда как вера всё же тлела во мне жаром крохотного уголька, о существовании которого я и не подозревал. Так происходит со множеством людей...

Елисей Петрович искоса глянул на Непрядова: не наскучил ли его рассказ. Но Егор слушал со всем вниманием, словно ожидая для себя откровения, чтобы разобраться в тревогах собственной души.

– Я не буду говорить, где воевал и сколько пешком прошагал на той войне, – продолжал отец Илларион. – Вся страна сражалась, и я действовал, как умел, врачуя человеческую плоть, но не скорбящую душу. Смею надеяться, что я был не храбрее, не удачливее и не лучше многих; впрочем, и хуже не был. Обыкновенный эскулап в страшном молохе огромной войны, – взяв двумя пальцами стакан, хотел было пригубить его, но вновь аккуратно поставил на блюдечко, словно боясь остудить собственные мысли. – Среди всех тысячи четырёхсот дней проклятой войны выпал на мою долю всего один из них, когда мною двигала непонятная сила, находившаяся вне привычных рамок моего разумения. Вот теперь послушай и посуди сам, каким чудесным образом это всё могло произойти с человеком, находившемся в здравом уме и в светлой памяти, – он таинственно улыбнулся, как бы подстёгивая Егорово нетерпение поскорее добраться в этой исповеди до самой сути. – А случилось это ещё в самом начале войны. Наш полк с боями отходил от самой границы. Под Смоленском получили пополнение и заняли оборону. Сперва на нас "юнкерсы" обрушились, потом танки пошли. Несколько суток творилось что-то адское... Огонь и кровь, возведённые до вершин безумия. Никогда, ни до и ни после, я не видел ничего подобного. Меня и сейчас иногда по ночам преследуют кошмары тех страшных дней. Медсестра Люся с последней гранатой и... спустя мгновенье, прядь её белокурых волос на грязной гусенице подбитого танка... Очнулся, когда всё было уже кончено. Только слышны были редкие одиночные выстрелы. Это немцы в упор добивали раненых. В меня стрелял какой-то офицер, но его парабеллум дал осечку. Он лишь пнул меня ногой и ушёл, вероятно посчитав, что и так Богу душу отдам. На самом же деле меня лишь контузило. Но я этого ещё не понимал: лежал и ждал смерти, только она издевательски медлила, продлевая мои страдания... И тогда я обратился к Всевышнему. Каким-то образом молился, в сущности, не зная ни одной молитвы... И Кто-то сказал мне: вставай. Я встал. И тот же голос мне приказал: иди. И я пошёл. В обойме у меня оставался всего один патрон, и я твёрдо знал, что живым не останусь, если немцы попытаются меня взять. Сколько шёл, как шёл, где шёл – не помню. Только выбрался прямо к своим, так и не встретив ни одного фашиста. Потом уже стало известно, что полк наш весь как есть полёг. Один только я уцелел. Вот тогда-то и обратился я к Богу, поверив во всемогущую силу Провидения. Дал обет, что непременно приму монашеский сан, если только жив останусь. Хотите верьте – хотите нет, но с тех пор будто заговорённый стал. До самого конца войны, будучи всё время на передовой, ни единой царапины не получил.

Закончив свою нелёгкую исповедь, отец Илларион отхлебнул остывший уже чай. Покачивая головой, он грустно вздыхал, как бы самому себе удивляясь, "вот ведь как бывает..."

Егор молчал, оставаясь при своём мнении.

– Так что вы на это скажете, Егор Степаныч? – подтолкнул его священник к разговору.

Непрядов шмыгнул носом, потом достал из кармана платок, нарочно затягивая ответ.

– Давайте начистоту, я ведь не обижусь, если что не так скажёте, настаивал Елисей Петрович.

– Интересная у вас судьба и необычная, – согласился-таки Егор. – Вот только не многовато ли в ней мистики?

– Хотите сказать, свежо предание?..

– Примерно так. Никаких чудес всё же с вами не произошло.

– Но голос! Я слышал его...

– Как врач вы лучше меня знаете, что такое галлюцинация при контузии.

– Нет, Егор Степанович, это нечто совсем другое, – и не столько рассудку, сколько сердцу подвластно. Вот вам доказательства: не я один вспоминал Бога в самые критические минуты жизни. Даже Владимир Ильич в своей телеграмме Цурюпе просил "ради Бога" прислать хлеба в голодающий Петроград. Ведь этот факт вы не станете отрицать.

– Ну что ж, хлеб в Петроград поступал тогда совсем не по воле Провидения. А Ленин всё ж хлеб не у Христа просил, а у Цурюпы.

– Каждый из нас прав постольку, поскольку искренен в своей вере. Но ведь ещё мудрый Платон восклицал: истина одна, заблуждений много!

– Но разве не истина, что страх создал богов?

– Нет. Просто люди всегда обращаются к Богу, когда им страшно. Да неужто вы сами, Егор Степаныч, в душе Бога ни разу не вспомнили?

– Ну, было такое, – признался Егор, не в силах покривить душой. – В море всякое случается...

– Вот видите, а на войне – тем более. В этом смысле поверьте уж мне на слово. Можно лишь научиться преодолевать страх, но не ощущать его всё же никак нельзя. Это есть категория человеческих эмоций вроде любви и ненависти, горя и радости, надежды и разочарования. В этом зримая суть человеческого естества, остающаяся неизменной.

– Человек всегда меняется, в зависимости от обстоятельств. Вы-то сами разве не изменились, забыв за ненадобностью о клятве Гиппократа?

– Ничуть! Я погиб ещё тогда, под Смоленском. Ибо не лучше и не хуже был своих товарищей. А моё теперешнее состояние – суть пребывания в четвёртом измерении. Если прежде врачевал бренную плоть, не помышляя о душе, то ныне вот лечу душу, отвергая плоть.

– Жить на земле и оставаться вне человеческих забот никак нельзя. Мы же с вами, Елисей Петрович, дышим одним воздухом и едим один хлеб. И мы реальны, поскольку всё же существуем. Деда моего как-то ещё можно понять. Он человек прошлого века и по возрасту и по убеждениям. Но вот сколько знаю его, всё время тянется он к конкретному делу: с мечтой живёт, чтобы мёд стал бы в магазине дешевле сахара. Вы же ушли от конкретного дела, изменив тем самым самому себе – арбатскому дворику, институтским друзьям и даже... той самой девушке, чья белокурая прядь волос...

– О, Господи, – страдальчески произнёс отец Илларион, воздев глаза к потолку, – помоги мне не сказать слова не полезного, научи не осуждать, как бы поостынув, перевёл на Егора взгляд, полный смирения и кротости. – Вы не правы. Нет людей ни на что не годных, но есть люди, заблуждающиеся во зле мнимой истины.

– Да я же толкую вам о бесполезности, которая хуже всякого зла. Достоин уважения ратный подвиг военного хирурга Елисея Петровича. Но какая польза от попа Иллариона!

– Никого всуе не осуждайте. И от меня в теперешнем качестве, от монаха грешного, несомненное добро есть. Вот хотя бы лично вам, Егор Степанович, ибо принял роды супруги вашей, услышал первый крик младенца.

Егор смолчал.

– Значит, я небесполезен? – настаивал Елисей Петрович.

– И всё же было бы лучше мою жену в роддом отвезти.

– Не успели, Катюшенька перед самыми родами к нам приехала, когда схватки уже начинались. Во власти Всевышнего – кому, где и когда на свет белый появиться. Ну да всё обошлось как нельзя лучше. Сынок у вас крепенький, как грибочек-боровичочек, и спокойный такой, – видать, в прадеда.

Непрядов скупо улыбнулся при словах о сыне. Он до безумия любил его, даже ни разу не видев. С его рождением будто появился какой-то особый смысл во всём том, что Егор делал, о чём мечтал и на что надеялся. Особое значение приобретал и тот факт, что малыша нарекли не кем-нибудь, а именно Степаном – в честь погибшего деда-героя. Третий месяц жил на свете человечек, прямой продолжатель непрядовского рода мореходов и воинов.

Заметив, что Егор с дороги порядком устал, Елисей Петрович заторопился.

– Спать, спать, спать, – зачастил он. – Утро вечера мудренее.

– Добро, – согласился Егор, припомнив свою любимую поговорку, что на флоте от сна никто ещё не умирал.

43

Осеннее утро порадовало ярким солнцем. От его лучей мгновенно улетучились остатки сна. Раздетый до пояса, Егор выскочил во двор. Опрокинул на спину ведро холодной воды и принялся яростно растираться полотенцем, покряхтывая и щурясь. Под ногами путался Шустрый, квохтали в сарайчике куры. А со стороны церкви доносился слаженный хор женских голосов, в который речитативом вторгался поучающий басок Елисея Петровича.

Надев тельняшку, Непрядов сбегал к колодцу за водой и поставил самовар. Потом взялся за топор и начал яростно пластать поленья, весело разговаривая с Шустрым по поводу его собачьего житья-бытья. Шустрый внимательно слушал молодого хозяина, угодливо помахивая хвостом.

Отслужив молебен, вернулся Елисей Петрович. Задумчивый, в чёрной рясе и клобуке, он молча наблюдал, как Егор лихо расправлялся со звонкими берёзовыми чурками.

– Господи, как хорошо быть молодым да здоровым, – изрёк скорее для себя, чем обращаясь к Непрядову.

Егор отложил топор, выпрямляясь.

– О чём ещё хотел спросить вас... – начал нерешительно, как бы сомневаясь, стоит ли вообще об этом говорить.

– О чем же, сын мой? – ободрил его отец Илларион.

– Вот вы вчера говорили... Та самая девушка, медсестра Люся... Вы любили ее?

Елисей Петрович помолчал, обдумывая, что и как на это следует ответить, чтобы не показаться неискренним.

– Она жизнь мне спасла, – и пошёл в дом, вероятно, не желая больше разговаривать на мучительную для него тему.

Но как же был удивлён Егор, когда дед, кряхтя, поднялся, прошмыгал шлёпанцами из горницы в кухню и подсел к самовару. Внук забеспокоился и начал уговаривать деда, чтобы тот снова лёг в постель. Только старик и слушать его не хотел, решительно заявив, что чувствует себя гораздо лучше. Втроём они позавтракали, степенно порассуждали о том, о сём. С появлением Егора в доме дед как бы снова воспрянул к жизни, найдя в себе силы не казаться слабее и немощнее, чем был на самом деле. И уж совсем неведомо, из каких глубин души черпал он заряд человеческой энергии, чтобы казаться весёлым. Егор не мог не понять, что это была великая сила обыкновенной любви, которая живёт в человеке, пока он сам жив. Со страхом всё же подумалось, а не станет ли худо старику оттого, что он так нерасчётливо тратит на внука остатки сил, что станется с ним, как только внук снова уйдёт из-под крыши родного дома. Ощущение непонятной вины росло и крепло, невыносимо мучительно было сказать,что совсем уже скоро надо вновь собираться в дорогу.

Только мудрый дед и сам обо всём догадался.

– Сегодня? – спросил он, глядя на внука удивительно ясными, по-детски светлыми глазами.

– Завтра, – обречённо признался Егор.

Дед на это лишь согласно кивнул белой гривой волос, так ничего и не сказав.

С языка у Непрядова уже готово было сорваться: "Вот в следующий раз, как только получу отпуск..." Но всё же вовремя сдержался, потому что не знал, когда этот самый "другой раз" снова представится.

44

В Ленинград Непрядов прибыл воскресным утром. Город знал слабо и потому после Северов чувствовал себя здесь почти провинциалом. На классы можно было не торопиться, времени вполне хватало. Но прежде рассчитывал хоть что-нибудь узнать у тёщи о жене и сыне.

На привокзальной площади Егор взял такси, назвал шофёру нужный адрес и, расположившись на заднем сиденье, принялся любоваться мелькавшими за окном широкими площадями и проспектами. Машина промчалась по Невскому, свернула на одну из боковых улиц, и вскоре открылась набережная Невы. Один за другим, как адмиралы на параде, во всём архитектурном великолепии выстроились старинные дома. У одного из них машина затормозила.

Рассчитавшись с таксистом, Непрядов подхватил чемодан и направился к подъезду. Лифт не работал, и пришлось по мраморным ступеням подниматься на третий этаж. Звонок тоже не работал, но дверь оказалась приоткрытой. Егор шагнул в полумрак просторной прихожей.