Текст книги "Обитель подводных мореходов"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 30 страниц)

– Какое там чудо! Это всё вполне объяснимо с точки зрения добросовестной работы паспортного стола. Да и мало ли теперь разбросанных войной людей находят друг друга!

– И на них снизошла Божья благодать, – настаивал дед. – Останутся и такие, которым на этом свете никогда не суждено свидеться.

– Хорошо, пускай наша встреча через столько лет и впрямь выглядит явлением необычным. Только это чудо всё-таки вполне земное, потому что сотворено людьми и подчиняется земным законам, – как говорят, научно объяснимо.

– Э, внучек мой, – дед хитровато прищурился и погрозил пальцем, – а ведь сама возможность чуда совсем не нарушает установленных наукой законов, ибо чудо само по себе не предполагает изменения действий сил природы. В суть вещей и явлений происходит вмешательство новой, инородной силы. И результат получается совсем другой, чем при действии лишь природных сил. Знаешь, вот так великий Гойя создавал свои шедевры. Он подходил к весьма посредственным картинам, которые писали его ученики, делал кистью всего несколько мазков, и полотна становились во истину прекрасными... То воля Провидения, которая двигала рукой гениального мастера.

– В любом деле есть талант и есть бездарь. При чём здесь чудо, если прогресс, как всякое развитие вообще, определяется сутью единства и борьбы противоположностей. Чудеса люди творят собственными руками и потому верят в них.

– Но ты ведь не будешь отрицать, что большинство великих мужей, возвысившихся деяниями разума своего, оставались людьми глубоко, искренне верующими. Позволю себе напомнить, что полководец Суворов пел в церковном хоре... А флотоводец Нахимов, чьё имя так дорого сердцу твоему?..

– Что же Нахимов? – насторожился Егор.

– Э-э-эх... – дед удручённо потряс бородой. – Запамятовал, голубь сизый. А я ведь, помнится, как-то уж говорил тебе, что Павел Степанович, будучи капитаном фрегата "Паллада", ввёл у себя в 1851 году первую на русском флоте походную церковь.

– Простим великим их заблуждения.

– То влечение души, – уточнил дед.

– Ну да, вроде как для тебя пчёлы...

– Вот на покой скоро выйду, тогда и займусь одной лишь пасекой, примирительно пообещал дед. – Мне благочинный и замену подбирать начал.

– Давно пора, дед, – Егор обхватил старика за плечи. – Закрывай ты свою контору и давай-ка теперь вместе будем жить.

– Это как же?

– Да вот так. Назначение на лодку я уже получил. Вот только определюсь на месте, сниму хорошую комнату, и ты ко мне навсегда приедешь.

На это дед лишь сокрушённо покачал головой, давая понять, что не так всё просто...

– А пчёл везде можно разводить, – настаивал Егор, – и я тебе буду помогать.

– Может, и приеду поглядеть, как ты устроился, – посулил дед, – но только уж когда женишься и не ранее того...

Отмалчиваться уже не имело смысла, и Егор поведал деду обо всём, что у него случилось. Выговорился, и на душе будто полегчало.

Дед, как на исповеди, выслушал его с полным вниманием и не перебивая. Он ещё долго молчал, комкал рукой дремучую бороду. Видимо полагал, что обычные утешительные слова, к которым он привык, были бы сейчас не к месту. Иного рода оказалась Егорова исповедь, и отвечать на неё следовало конкретным советом.

– Ищи её, если голубица и в самом деле дорога твоему сердцу – вот и весь мой сказ.

– Но где искать? Да и зачем, если всё равно не верит...

– Захочешь, так найдёшь,

– А почему я должен искать, будто и в самом деле в чём-то виноват?! взорвался Егор. – Получается, она ухватилась за какой-то повод, чтобы отказать мне.

– Повод был серьёзный, хотя и ложный.

– Враньё это всё! Враньё...

– Она ж этого и теперь не знает...

– Значит, не хочет знать.

– Коль скоро гордыню смирить не желаешь, внук мой, – урезонивал дед, любовь твоя не глубока, уповай тогда на время – оно и рассудит вас обоих, и добавил, горько улыбаясь: – Я бы опять сказал, что все браки свершаются на небесах, только ты этому всё равно не поверил бы. Помнится, ты как-то уверял меня, что судьба каждого человека в его же собственных руках... Тогда не пойму, за чем же дело стало?

– Не так это всё просто...

– Понимаю. Так вот почему ты затеял сей разговор. Небесному чуду не веришь, а на земное не надеешься...

Егор на это ничего не ответил, но про себя твёрдо решил, что денька через два-три начнёт собираться в дорогу. Предписание лежало у него в кармане. И никто не осудит, если он явится на лодку раньше намеченного срока. Только деда разве что обидит, а от самого себя всё равно не убежит...

8

Но не пришлось Егору по собственной воле прервать отпуск, избавившись тем самым от необходимости жить воспоминаниями о прошлом. Бсе оставшееся время решил потратить на более подходящее дело.

Как только дожди окончательно иссякли и земля стала подсыхать, всё село взялось за косы. Травы после тёплых ливней вымахали по пояс, и надо было поспешить с заготовкой сена. Дед никогда не отказывался, если его просили помочь колхозу. В такую пору, когда день год кормит, большая нужда имелась в каждой паре трудовых рук. Поэтому и Егор не мог не пособить землякам. Брали сено, где только могли: в ложбинках и на взлобочках, в лощинках и на болотцах – нигде не давали остаться траве нетронутой. С кормами, как повелось, в Укромовом селище лиха не ведали.

Ещё с вечера дед, скинув рясу и засучив рукава рубахи, принялся отбивать в сарае косы: одну для себя – потяжелее и позабористее, наподобие кирасирского клинка, а другую для внука – полегче и позвонче – вроде гусарской сабельки. Егор с дедовой помощью неплохо научился пластать траву. Третье лето "авралил" на сенокосе, натирая трудовые мозоли, которыми при случае и похвастать не грех.

Поднялись в четвёртом часу, когда ночная мгла начала разбавляться предутренней синью. Наскоро перекусив, вышли из дома. Шустрый стремглав увязался за ними, по-собачьи радуясь, что его не прогоняют. Петушиные вопли достигли их слуха уже за околицей. Притяжелив плечи косами, дед с внуком шагали просторным выгоном, напрямки к лесу. Где-то в еловом урочище, километрах в пяти от Укромовки, затерялась в чащобе полянка, которую предстояло выкосить. Работы всей, по дедову разумению, дня на три, если не на неделю – как с погодой повезёт...

Дед уверенно шагал по еле приметной тропке. Могучий и сутулый, в широченной сатиновой рубахе, через распахнутый ворот которой проглядывала дарёная флотская тельняшка, он походил на отставного боцмана со старинного парусного фрегата.

Егор поеживался от сырости, стелившийся по земле туман доходил до пояса. А дед будто ничего не чувствовал. Как бы сосредоточившись в самом себе, тихонько напевал какой-то псалом.

Чтобы поддразнить его, Егор затянул "Ой, за волнами бури полными..." Так и дошли до первых деревьев, подзадоривая друг друга.

– И не надоело тебе, внучек, задирать меня? – проворчал старик не слишком сердито, скорее для порядка.

– А ты, дед, не разводи агитацию, – поддел Егор. – Уж если тебе хочется, пой по-человечески.

– А я по-каковски? Ась?

– А вот по-таковски... Ведь ничего ж всё равно не понятно. Какой-то царь Давид с его кротостью...

– Какая тогда это агитация, если ты её всё равно не понимаешь?

– Да и понимать незачем, потому что это никому не нужно.

– Но уж если люди ходят в храм Божий, значит, это кому-то необходимо.

– Вообще, косой махать куда полезнее, чем кадилом.

– Э, внук, не хлебом единым жив человек. Пища духовная нужна была ему во все времена. Молод ты ещё и горяч. Многого пока не уразумеешь. Лет через десять, иль того помене, совсем другое скажешь...

– А то и скажу, что бытие определяет сознание, – упорствовал Егор. Ты и сам всё хорошо понимаешь, только боишься в этом признаться даже самому себе. С какой же стати тогда забросил все свои церковные дела и отправился в лес?..

– На всё воля Божья.

– Не темни, дед. Не прикрывайся авторитетам своего Высокого начальника, если в тебе самом говорит голос здравого смысла. Надо – значит, всем надо.

– А разве не сам Господь на дело оно вразумил?

У Егора и на это нашёлся бы ответ, но шагавший впереди дед вдруг остановился, предостерегающе взметнув руку. Шустрый злобно зарычал, приседая на задние лапы. В нескольких шагах от них, прямо на тропке, грелась в колеблющихся солнечных пятнах крупная гадюка. Она угрожающе зашипела, нацеливаясь треугольным рыльцем в сторону незваных пришельцев, но с места не двинулась.

– Эк, не вовремя помешали мы ей, – дед покачал головой,

– Нахалка, – возмутился Егор, – даже не хочет посторониться.

– И не подумает, – подтвердил дед. – А ещё и наброситься может.

– Что она, взбесилась? – удивился Егор, на всякий случай беря наизготовку бритвой отточенную косу.

Однако дед упредил его порыв.

– Не гоже, Егорушка, Божью тварь забижать. Должна она жить да размножаться. Простим её, неразумную, и Господь нас благословит. Только два дня в августе лютуют длиннохвостые: перед зимней спячкой у них, значит, наступает брачная пора.

– Ну что ж, – великодушно согласился Егор, – если у неё здесь место свидания, то останемся джентльменами и не будем ей мешать.

И они сошли с тропки, углубляясь в заросли ольховника.

Наконец деревья расступились. Просторная лесная поляна обнажила себя во всём великолепии благоуханных трав. Солнце поднялось достаточно высоко, но роса всё ещё держалась на кинжальных лезвиях осоки, на голубых колокольчиках, на метелках иван-чая. Толстые шмели деловито гудели над лепестками цветов, порхали бабочки. Где-то в глуши еловника занялась гаданием кукушка.

Обосновались в шалаше, подкрепив его скаты свежим лапником. В стареньком солдатском сидоре, что захватили с собой, имелось все необходимое: кружки да ложки, котелок с чайником и харч на несколько дней.

Решили даром времени не терять. Дед скинул порыжелые, стоптанные кирзачи, закатал до колен штанины и взялся за косу. Для порядка вдарил несколько раз по лезвию бруском, как бы лаская ухо звоном отточенного железа, степенно перекрестился и требовательно глянул на внука. Егор послушно пристроился сбоку, приняв, как перед туром вальса, стойку в полоборота.

Косить начинали, будто заводя песню – с дедовой запевки, когда он брал фору, вырываясь вперёд метров на пять. Вот старик подал косовищем далеко вправо, отводя лезвие на предельный размах, а потом руки его разом изменили ход косы. Сверкающим сабельным жалом врезалось лезвие в гущу травы. И сочные стебли, сметённые под корень, послушно легли в валок. Ещё взмах – и снова трава, со стоном жмыхнув, опала наземь.

То не косьба началась, а будто лихая кавалерийская атака. Держа положенную дистанцию, Егор устремился за дедом. Вскоре спина стала мокрой. От мух и мошек отбою нет. Но он входил в азарт, едва не карьером поспевая за своим неутомимым дедом. Тот подвигался вперёд с такой лёгкостью, будто за плечами у него вдвое меньше прожитых лет.

В полдень выпили квасу, пожевали хлеба и снова взялись за косы. Работали в охотку, весело. С каждым взмахом взвизгивало отточенное лезвие, и трава послушно укладывалась в строчку. Прогон за прогоном прореживали на поляне высокий травостой. Обернувшись, дед подмигнул Егору и вдруг запел не по-стариковски крепким, хорошо поставленным басом:

Степь, да степь кругом,

Путь далёк лежит.

В той степи глухой,

Замерзал ямщик...

Егор подхватил, и они согласно повели рассказ о простой человеческой судьбе, так печально и трагически оборвавшейся в дороге. Лишний раз он убедился в недюжинном дедовом таланте: такой мощный, бархатисто-приятный голос, могло статься, иному оперному певцу на зависть. Впрочем, самоуверенно подумалось Егору, каких только дед не похоронил в себе мирских дарований, смолоду облачившись в поповскую рясу. Потом всё же смекнул: но поступи тот как-то иначе, и это был бы уже не его дед, а кто-то совсем чужой, к кому и сердце так не лежало бы...

Вечером они допоздна сумерничали у костерка. В котелке, всхлипывая, варилась картошка, шумел чайник. Дед, восседая на пеньке, рассказывал библейские притчи. Егор слушал их как сказки, не пытаясь на этот раз деда подначивать. Хотелось представить себя, как посулил дед, "лет через десять, иль того помене..."

Лес притих. Поляна дышала покоем и прелью подсыхавшей травы. Сама вселенная разверзлась над головой немыслимой сутью бесконечности, и звёзды, искрясь и мигая, глядели из недр её живыми глазами неведомых миров. Егор отыскал свою любимую звезду – альфу Орла, по которой ему чаще всего приходилось определяться. Она была всё такой же неброской, но достаточно отчётливой, будто впечатанной в небесную сферу специально для мореходов и влюблённых, потерявшихся в ночи.

Подумалось, что он помнит эту ночь... и эти звёзды. Когда-то давно, быть может полтысячи лет назад, он всё это уже видел глазами отрока Непряда, бодрствовавшего на поле Куликовом перед жестокой сечей с татарами. В какое-то мгновенье почудилось, что он будет всегда, что вопреки всем законам человеческого бытия никогда не иссякнут его душа и плоть. Они продлятся на миллионы звёздных лет. Ощущение собственной бесконечности длилось всего лишь несколько секунд, но было оно настолько поразительно ясным и сильным, что ему невозможно было не поверить хотя бы на мгновенье. В сознании приятно теплилось какое-то чудесное осмысление собственного разума, своего места в мироздании как необходимой частицы.

Егор уже самому себе казался большим парусным кораблём, стоявшим на стапелях и набиравшимся сил и ума-разума от земли родной, – от целительных запахов разнотравья, которые упоённо вдыхал, от журчания кристальной чистоты ручья, которое чутко улавливал, и от всего таинства лесной тишины, каким невольно завораживался.

Думалось, вот уже совсем скоро настанет его заветный час, и пойдёт он в своё плавание, продлящееся всю жизнь. Как и у всякого корабля, у него есть свой причал, своя родная гавань. Здесь его будут всегда ждать в зените грядущих побед и удач, сюда же устремится он, чтобы поправить потрёпанный штормами такелаж, залечить раны и перетерпеть судьбой уготованные невзгоды. Родная земля всегда дождётся, всегда охранит и успокоит его.

Долго ещё погода оставалась на редкость сухой, тёплой. Небо опрокинулось над лесом голубой чашей. Под ней ни облачка, ни ветерка. К великой радости Фрола Гавриловича, Егор согласился выкосить и соседнюю полянку. Так и удержал дед своего внука до конца отпуска, успокоил, как мог, его мятущуюся душу. На Балтику, к месту службы, Егор отбыл уже в первых числах сентября.

И настроение и впрямь было таким, будто он шёл под парусами в дальнее плавание, продлящееся целую жизнь.

9

Напрасно Егор Непрядов боялся встречи с Дубко, не представляя, что и как он станет говорить в своё оправдание. Когда вернулся с гауптвахты, Христофора Петровича в бригаде не оказалось. В какую даль судьбы подался разное говорили. Егор не знал, чему и верить... Одно лишь не давало покоя: уехал командир, так и не пожелав проститься со своим бесшабашным штурманом, который его напоследок подвёл.

Объясняться пришлось уже с новым командиром лодки капитаном третьего ранга Жадовым. Тот вдохновенно, со знанием дела отчитал Егора при первой же встрече. Едва не час пришлось Непрядову простоять в командирском кабинете, переминаясь с ноги на ногу и не имея возможности даже слово вставить в затянувшийся командирский монолог.

Гурий Николаевич Жадов представлялся человеком напористым и резким. Непрядовский проступок он расценил не иначе, как "рецидив демобилизационно-пораженческих настроений, ещё бытующий на флоте среди отдельных неустойчивых элементов, которые позволяют себе расслабляться..."

Егор и малейшей паузы не мог найти, пытаясь объяснить, что совсем не разделяет убеждений тех, кто помышляет о гражданке. Происходившее сокращение штатов уже заканчивалось, к тому же оно почти не затронуло подводный плавсостав. Однако нетрудно было догадаться, что у командира, по всей вероятности, произошло неприятное объяснение с минёром и тот не постеснялся изложить собственные взгляды насчёт "пошатнувшейся служебной перспективы".

– Боже, что за офицеры на этой лодке! Куда я попал? – с трагизмом в голосе восклицал командир, расхаживая по комнате. – Ваша безответственная выходка не имеет никакого оправдания. Если хотите, она лишена всякого здравого смысла, абсурдна, наконец. А это характеризует вас, лейтенант Непрядов, как человека импульсивного, не отдающего отчёт в своих поступках, склонного к авантюрным проявлениям. В море я не могу безоговорочно рассчитывать на вашу рассудительность и выдержку. Следовательно, не имею права доверять вам и как навигатору и как воспитателю подчинённых.

Егор хотел возразить, что поведение на берегу совсем ещё не характеризует его как специалиста в море, но Жадов лишь предостерегающе поднял руку, не переставая говорить:

– Это позор нашему экипажу, позор всей бригаде и вам лично позор. Я не представляю, как вы сможете глядеть в глаза своим подчинённым. Что теперь они подумают о вас?! Какой вы подаёте пример?! Безмерное легкомыслие, пустая бравада. Это же беспробудная глупость, чтобы ради первой же попавшейся юбки забыть о своей службе!

Задетый за живое, Непрядов почувствовал, как в нём всходит неудержимое желание перечить каждому сказанному против него слову. И он наверняка ввязался бы в пререкания, если бы Жадов снова не упредил его.

– Знаю, знаю, что вы скажете: цель оправдывает средства, иная юбка стоит того, чтобы из-за неё отсидеть и побольше, чем пять суток. Эка невидаль! Но где же ваша совесть офицера флота, молодого коммуниста?.. Насколько мне известно, это уже не первый случай явления вашей персоны на гауптвахте. Уж не собираетесь ли вы прослыть по этой части флотским новатором, оборудовав боевой штурманский пост в камере для временного задержания? Поздравляю, для полёта творческой мысли воистину нет границ. А что дальше?..

И снова слова у Егора примерзли на кончике языка.

– Да, да, правильно! Всё это самому себе вы уже говорили, сидя в изоляции – что искренне раскаиваетесь, что подобного никогда больше в жизни не сделаете, что вам всё-таки можно верить. На это лишь одно окажу: рассудит нас море и только море. Пока же ступайте и крепко подумайте, как вам быть дальше.

"А Дубко учинил бы разнос как-нибудь иначе", – подумал Егор, выходя из комнаты. В ушах застрял неприятно резкий, пронзительный, словно корабельная рында, голос Гурия Николаевича. Не было сомнений, что командир всё же по всем статьям прав, только не проходило желание в чём-то противоречить ему, чего Егор никогда бы не посмел даже в мыслях допустить по отношению к Дубко, которого он бесконечно уважал.

В экипаже по-разному отнеслись к непрядовскому проступку. Если помощник по-деловому коротко и строго отругал, по сути повторив не в обидной форме всё уже высказанное командиром, то Симочка лишь укоризненно покачал головой, сказав при этом: "Ну, ты и ловелас, ну и бабник... Женить тебя за такие штучки мало! Причём на злой и старой деве, чтоб она тебя как в жерновах перетёрла..." Зато Стригалов отнесся к своему другу с полным пониманием, потому что сам считал себя отчасти виноватым в Егоровых злоключениях.

Новый командир оказался человеком довольно деятельным. Поселившись в казарме рядом с матросским кубриком, он будто и дорогу на берег забыл и почти всё время находился на виду у экипажа. Вставал перед общей побудкой, бесцеремонно поднимал лейтенантов, прежде любивших "приспнуть" лишний часок, и все вместе они выбегали на физзарядку, следуя за матросами.

Что же касается аккуратности, то Жадов затмил самого помощника: одет бывал всегда как на смотрины, до предела подтянут и прям, выбрит до морозной синевы. На волевом лице печать решимости, в серых выпуклых глазах избыток энергии. Ни себе, ни другим он и минуты не давал покоя. За день выдвигал столько идей, что справиться с ними, казалось, не было никакой силы. Гурий Николаевич, как бы исподволь, в экипаже прощупывал каждого человека, определяя предел его прочности. И несдобровать было тому, кто не соответствовал его стандартам.

– Это же какой-то "перпетуум-мобиле" на двух ногах, – жаловался после очередной взбучки Непрядову минёр. Он даже по ночам сниться начал: будто привязал мне к ногам и рукам какие-то длинные верёвки и без конца дёргает за них, – и добавил с тоской: – Эх, раньше хоть Шурок снилась...

– Ты же всё равно чуть не каждый день видишь её, – заметил Непрядов, и сам "Перпетуум мобиле" не удержит тебя.

– Ну да, прям... – возразил минёр. – Забегаю ночью на пару часов как злостный самовольщик. Нет ни одного свободного вечера.

– Радуйся, что у тебя хотя бы такая привилегия осталась...

– Кто ж тебе запрещает?.. Кстати, Нинон спрашивала о тебе.

– Что же ты сказал?

– А что я мог, кроме того, что сидишь из-за неё на губе.

– Эх, быстроногая рыбачка... – только и вымолвил Егор со вздохом.

– Так и не женишься никогда. "Перпетуум-мобиле", он тебе всякую охоту враз отобьёт. Для него была бы служба, а всё прочее не имеет смысла. Это тебе не Христофор Петрович с толстовской душой и шаляпинским басом.

– Привыкнем и к Жадову, – пообещал Егор, – даже к его медному голосу, как к свисту пуль.

10

Из-за сильных штормов и сложной ледовой обстановки лодкам на несколько дней запретили выходить из базы. Воспользовавшись этим, Жадов решил потренировать корабельный боевой расчёт: приказал своей командирской свите в полном составе явиться в кабинет торпедной стрельбы после проворачивания механизмов. Сам поспешил туда сразу же после подъёма флага, чтобы лично отобрать несколько бобин магнитофонной ленты с записью различных атак. Прихватив чемоданчик со штурманским инструментом, Непрядов шагал рядом с помощником. Следом за ними, негромко переговариваясь, шли акустик Хуторнов и торпедный электрик Лаевский.

Судя по всему, Виктор Ильич был не в духе. Он зябко поёживался и молча курил.

С моря порывами задувал шквальный ветер, снежная крупчатка шрапнелью секла лицо, слепила глаза. Мороз будто клещами прихватывал за уши. Хотелось припуститься трусцой, чтобы поскорее попасть в тепло.

Протоптанная в снегу дорожка вела к одноэтажному кирпичному дому с плоской крышей, прятавшемуся в соснах. Утро было сумеречным, затяжным, и потому в окнах горел яркий свет, из печной трубы по-крейсерски горделиво валил густой дым.

С громким топотом, сбивая с шинелей перчатками снег, все четверо ввалились в прихожую. Не успели раздеться, как из соседней комнаты раздался нетерпеливый голос Гурия Николаевича:

– Боевая тревога, торпедная атака!

Сбросив шинели, корабельный боевой расчёт поторопился занять места по расписанию.

Непрядов уселся за маленький столик в углу комнаты, сбоку от торпедного автомата стрельбы. В мгновенье раскатал планшет, придавив его по краям свинцовыми грузиками, разложил штурманский инструмент. Лаевский тем временем крутил маховички аппарата, вводя в решающее устройство исходные данные для атаки. Помощник, продолжая болезненно поёживаться, "колдовал" над номограммами.

Жадов захлопал в ладони, поторапливая и требуя внимания.

– Есть цель, – как бы с ленцой и негромко доложил акустик. – Курсовой шестьдесят пять справа! Дистанция...

– Право на борт! – скомандовал Жадов. – Первый замер. Товсь... Ноль!

– Товарищ командир, рекомендую курс на сближение двести сорок, подсказал Егор.

– Вы уверены, штурман? – отозвался Жадов каким-то недовольным, жестяным голосом.

Егор на всякий случай бросил взгляд на планшет и подтвердил без тени сомнения:

– Двести сорок.

Гурий Николаевич стремительно шагнул к Непрядову и, заглянув через его плечо в планшет, скомандовал:

– Ложимся на курс двести сорок один, глубина тридцать.

Егор лишь скривил губы от такой мелочной поправки. Но его самолюбие не было ущемлено больше, чем у других. Не менее придирчиво командир проверял работу помощника и едва не висел на плечах у акустика.

Давно расчёт не помнил такой напряжённой, нервной тренировки. Атаки следовали одна за другой, все более усложняясь. Сердитыми шмелями гудели приборы. От боковой панели торпедного автомата стрельбы на Егора дышало жаром, как от раскалённой дедовой печи. Хотелось глотнуть ледяной воды, вдохнуть свежего воздуха.

Без передышки работали часа два. В соседних комнатах, где тренировались расчёты с других лодок, за это время успели дважды перекурить.

– Может, прервёмся, товарищ командир, – сдержанно напомнил Теняев после очередной команды "Аппараты, пли!"

Тотчас по комнате, как бы в подтверждение этой просьбы, прошло нетерпеливое движение, будто никто уже не сомневался в согласии командира. Только Жадов будто мимо ушей пропустил слова помощника. Он подошёл к висевшей на стене классной доске и дробно постучал по ней мелом, требуя внимания. Когда все успокоились, размашисто и чётко принялся вычерчивать схему состоявшейся атаки.

– Безобразно работали, товарищи подводники, особенно во втором случае, когда противник был обнаружен на острых курсовых углах. Неоправданно медлили, теряли драгоценные секунды, в то время как необходимо действовать более слаженно, на одном дыхании.

– И всё же ситуация не из простых, – вставил помощник. – Мне кажется, поспешность могла бы пойти только во вред.

– Ну вот, – командир широко развёл руками, словно весь честной мир призывая в свидетели, – мы не торопимся, мы абсолютно никуда не спешим, как пенсионеры во дворе на лавочке. Это не атака. – Гурий Николаевич рассерженно щёлкнул мелом по доске. – Это какие-то пещерные посиделки старых дев до Рождества Христова. Вы все должны быть моими единомышленниками, соавторами будущих побед, а не бездушными статистами, отбывающими свой номер. Торпедная атака – это концентрация воли, ума, точного расчёта при интуитивном осязании всевозможных перипетий боя, – при этих словах он выразительно посмотрел на Егора. – Надеюсь, ясно, как надо действовать?

– Не совсем, – признался Егор.

– Что именно вам не понятно, мой юный штурман?

– Вы сказали, что мы все, в том числе и юные, должны быть единомышленниками...

– Не мы все – вообще, – перебил командир, – а каждый из вас – именно моим единомышленником. Единоначалие в армии и на флоте пока что, извиняюсь, не отменено.

– Но каждый солдат, либо матрос, должен знать свой манёвр.

– Обязан знать, – уточнил Гурий Николаевич. – И в этом нельзя не согласиться с вами и с Суворовым.

– Тогда какое значение лишний градус, да и то на глаз, может иметь при сближении с кораблём-целью? Разве мои расчёты неверны?

– Интуиция, мой румяный штурман. Вот когда окажетесь на моём месте поймёте.

Когда командир положил мел и принялся стирать ветошью схему атаки, никто уже не сомневался, что на этот раз командир всё же объявит перекур. Но Жадов, будто не замечая общего желания, вновь негромко и настойчиво произнёс: "боевая тревога, торпедная атака".

Непрядов с Теняевым лишь удивлённо переглянулись. И в этот момент Хуторнов схватился за живот, скорчился со страдальческой гримасой на лице.

– Что ещё такое, акустик?! – недовольно вопросил Гурий Николаевич.

– Живот, товарищ командир, не могу...

– Ну и подводнички, – изумлённо произнёс Жадов, отпуская-таки акустика небрежным взмахом руки. – Штурман, видите ли, сомневается в ком угодно, только не в самом себе, помощник недомогает в самый неподходящий момент, акустика понос пробрал... Как воевать-то собираемся, орлы вы мои бесхвостые?

Резко повернувшись, командир подошёл к окну и возбуждённо забарабанил по стеклу пальцами.

– А если человеку действительно плохо, – попытался вступиться за акустика Егор. – Что ж ему?..

– Плохо, говорите? – ухмыльнулся командир. – А ну-ка, проверьте, штурман, – и властно показал на дверь.

С трудом Егор подавил в себе желание огрызнуться. Неприятен был сам тон, которым "Перпетуум-мобиле" позволял себе разговаривать со всеми. Непрядов нарочно медлил, давая понять, насколько нелепо проверять сидевшего в гальюне матроса. С явной неохотой поднялся и пошёл выполнять распоряжение.

Акустика Непрядов обнаружил в курилке среди толпившихся матросов. Хуторнов посмеивался, слушая какой-то анекдот. Еле сдерживаясь, Непрядов поманил его к себе.

– Знаешь, как это называется? – выдавил сквозь стиснутые зубы, как только акустик подошёл.

– Поймите ж меня, товарищ лейтенант...

– О, товарищ лейтенант вас очень хорошо понимает, – раздался за спиной у Непрядова знакомый голос.

Егор отступил на шаг, повернувшись. Командир лодки, появившийся как из-под земли, насмешливо улыбался и качал головой.

– Вот, лейтенант, к чему приводит ваше попустительство. Я же по глазам видел, что старший матрос перед всеми "ваньку валяет". Теперь вы сами убедились?

Непрядов растерянно молчал. Акустик, уставившись в окно, невинно улыбнулся.

– А вот ему, – командир ткнул пальцем в сторону акустика, – я бы, на вашем месте, товарищ лейтенант, уделил особо пристальное внимание. Ненадёжный матрос. Это же ясно было, когда он попытался самовольно покинуть аварийный отсек. По существу, струсил, а вы его покрыли, дабы не выносить сор из избы.

– Я не струсил, товарищ командир, – разом изменившись в лице, ответил акустик.

– Не убеждён, – повысил голос Жадов. – В этом и сейчас не поздно разобраться: ваши товарищи, надеюсь, дадут принципиальную оценку вашим весёленьким дивертисментам.

Только никто не торопился тотчас осудить Хуторнова, да и чего ради лезть в чужие дела. Матросы один за другим постепенно вышли из курилки, посчитав неуместным своё присутствие.

Хуторнов продолжал стоять перед командиром, дрожа от обиды и злости.

– Я не трус, – повторил он. – Я это докажу!

– Хотелось бы верить, – обнадёжил командир, чтобы окончательно не загнать матроса в угол. – Море будет всем нам и судьёй, и прокурором, и адвокатом. Его приговор, как говорится, обжалованию не подлежит. А вот за симуляцию и срыв занятий объявляю вам, товарищ старший матрос, месяц без берега.

Хуторнов молчал, уставившись взглядом под ноги.

– Не слышу! – грозно напомнил командир.

– Есть, месяц без берега, – буркнул Хуторнов, вяло распрямляясь.

Когда акустику позволено было выйти и тот направился к двери, Жадов назидательно сказал:

– Вот, Егор Степанович, к чему ведёт порочная практика сокрытия проступков. Вы простили матроса, пожалели его, а он снова подвёл вас. Разве не логично?

– Так точно, подвёл, – согласился Непрядов. – Но я бы не стал, товарищ командир, при посторонних своего матроса обвинять в трусости.

– Скажите на милость, какие мы все сердобольные, какие мы все великие психологи, знатоки человеческих душ. А случись завтра в бой идти – кто поручится, что Хуторнов не подведёт экипаж?

– Тот случай не был трусостью, – запальчиво возразил Непрядов. Обыкновенное минутное замешательство. Я же рядом находился и всё видел.

– Но и другие видели. Мичман Скогуляк, например, совсем иного мнения.