Текст книги "Обитель подводных мореходов"

Автор книги: Юрий Баранов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 30 страниц)

Прокладочные столы были оборудованы как в настоящей штурманской рубке боевого корабля. На каждом из них прикреплена специальная панель с действующими приборами: крутились картушки репитеров гирокомпаса, пощёлкивали датчики лага и со звоном, словно тонкие струны, пели посылки эхолотов.

Практические занятия у них вёл сам начальник кафедры капитан первого ранга Владимир Несторович Чижевский. Высокий, подтянутый, с небольшими залысинами на гордо посаженной голове, он медленно двигался по проходу между рядами столов, поводя во все стороны волевым квадратным подбородком. Командирски твёрдым голосом капраз обрушивал на курсантов вопросы почти не задумываясь. У него была излюбленная привычка в самом начале занятий устраивать беглый опрос курсантов по параграфам "Правил штурманской службы". И не сдобровать тому, кто запнулся или неточно ответил – Чижевский немедля принимался забрасывать дополнительными вопросами, учиняя настоящий экзамен.

Егор терпеливо ждал, когда очередь дойдёт и до него. Тем временем щелчками гонял по карте ластик. За этой забавой его и застал начкафедры. Он сердито зыркнул, повелевая прекратить безобразие, и с ходу выдал:

– Курсант Непрядов, что есть пеленг на предмет?

– Угол между направлением на точку Севера и направлением на какой-либо предмет, – единым духом отчеканил Егор.

Чижевский сделал было шаг дальше, но задержался и вновь спросил:

– Что есть разность широт?

– Дуга меридиана, заключённая между параллелями каких-либо пунктов. Разность долгот – меньшая из дуг экватора, заключенная между...

– Я не спрашиваю вас о разности долгот, – сухо оборвал Чижевский. Отвечать следует только на заданный вопрос.

Непрядов смело выдержал нацеленный на него взгляд капраза – и по флотски кратко отрезал "Есть!".

Мгновенье помедлив, как бы собираясь о чём-то ещё спросить, Владимир Несторович двинулся дальше.

Кузьма, стоявший за соседним столиком, показал Непрядову большой палец и небрежно выпятил нижнюю губу в сторону капраза.

Закончив опрос, Чижевский стремительно подошёл к контрольному преподавательскому пульту и включил приборы.

– Исходное время ноль-ноль, – объявил жёстким голосом. – Снялись с якоря на внешнем Кронштадтском рейде. Курс – две сотни семьдесят. Скорость – десять узлов.

Орудуя транспортиром и параллельной линейкой, Егор прочертил карандашом тонкую линию курса. Этим путём ему довелось ходить на парусной шхуне во время летней нахимовской практики. Представилось раннее утро, восходящее в дымке солнце и скрипучие выкрики чаек над мачтами. Они всем классом шли тогда в свой первый учебный поход. Правда, на траверзе Таллина разгулялась крупная волна и романтики существенно поубавилось. Но зато узнали, что такое настоящий шторм. Пересиливая тошноту и вялость, Егор заставил себя до конца отстоять вахту вперёдсмотрящим. С тех пор он точно знал, что с морем всё-таки можно подружиться.

– Открылся маяк Большой Тютерсар, определяемся по пеленгу и дистанции, – давал вводные завкафедрой. – Начали учитывать дрейф и течение.

"Интересно, куда на этот раз придём, – прикидывал в уме Егор, – в Ригу, в Клайпеду, в Балтийск?.."

Походы по ватманскому "морю" всегда таили в себе маленькие сюрпризы, которые хотелось заранее угадать. Чижевский редко благополучно позволял дойти до конечной точки. Вот и сейчас он вдруг объявил, что видимость резко ухудшилась из-за проливного дождя и приказал идти по счислению.

– Егорыч! – панически прошипел Кузя. – У меня получается, что курс проходит прямо через остров.

– Давай COС, – невозмутимо посоветовал Непрядов, – а то пойдёшь ко дну.

– Я серьёзно, – всё так же шёпотом паниковал Кузя.

Выбрав момент, когда капраз повернулся к ним спиной, Егор заглянул в Кузину карту.

– Лопух, – сердито сказал, заметив ошибку. – Ты в какую сторону дрейф откладываешь? Ветер – в компас, течение – из компаса. Заруби на носу!

Обрезков звонко шлёпнул себя ладонью по лбу.

– Непрядов, – не оборачиваясь, насмешливо произнёс Чижевский. – Вы что, всю жизнь собираетесь Обрезкову подсказывать? До самой пенсии?

Егор отпрянул от Кузиной карты и принялся делать записи наблюдений в ходовом журнале.

Объявив постановку на якорь в полигоне, Чижевский обесточил приборы. Переходя от стола к столу, он начал проверять точность прокладки.

"Ну, теперь начнёт придираться", – невольно подумалось Непрядову, и он неприязненно покосился на начкафедры, который накладывал кальку с контрольной прокладкой на его карту.

Конечные точки почти совпали, невязка оказалась менее полукабельтова. Чижевский сдёрнул со стола кальку и невозмутимо сказал:

– Из вас, курсант Непрядов, со временем может получиться неплохой штурман. Аккуратная работа. Но за подсказку я вам снижаю оценку. Потрудитесь доложить командиру вашей роты, что на уроке получили замечание.

В его записной книжке, напротив фамилии Непрядова, появилась "четвёрка".

Особенно придирчиво Чижевский вымерял и рассматривал Кузину прокладку. Наконец, погрозив Обрезкову пальцем, поставил ему тройку с двумя минусами.

Непрядов облегчённо вздохнул, догадавшись, что его дружок вовремя успел исправить прокладку.

Когда урок закончился и курсанты начали выходить из класса, Непрядов подошёл к преподавательскому столу, собираясь забрать классный журнал. Чижевский будто нарочно не торопился, перенося в него из своей записной книжки оценки. Егор терпеливо ждал. Как только комната опустела, он поднял на Непрядова тяжёлый, немигающий взгляд.

– Давно собираюсь поговорить с вами как со старшиной класса, заговорил Владимир Несторович, – да вот всё некогда...

Егор молчал, догадываясь, о чём пойдёт речь.

– Скажите, Непрядов, как вы относитесь к моему сыну?

– Обыкновенно, – ответил Егор, не отводя взгляда. – Впрочем, как он сам того заслуживает...

Немного обескураженный, капраз скривил губы и качнул головой.

– Объективно вы правы, – вдруг сказал он, как бы немного смягчившись, – но вот по существу... У Эдуарда трудный характер. Однако вам учиться вместе целых четыре года и поэтому надо искать общие точки соприкосновения, а не расхождения.

– Почему вы об этом говорите мне, а не ему? – спросил Егор, начиная волноваться. – В чём я, собственно, виноват перед ним?

Владимир Несторович поднялся и, как бы успокаивая, опустил тяжёлые ладони на Егоровы плечи.

– Да никто и ни в чём вас не обвиняет. Но я же просто чувствую, что между вами постоянно идёт какое-то совершенно бессмысленное противоборство. Вы как два молодых барана упёрлись друг в друга лбами. До добра это ни его, ни вас не доведёт.

– Могу дать слово, что я первый никогда не начинаю. Но и пятиться ни перед кем не собираюсь.

– Да поймите же вы, Непрядов! Я обращаюсь к вам как к старшине класса, который помимо всего прочего просто обязан быть воспитателем, рассудительным и дальновидным человеком... Вы же все одна семья. Да что вам делить – всего у вас пока что поровну. Годы курсантские летят быстро. И оглянуться не успеете, как разбросает вас по всем флотам. Но чувство вот этой самой семьи у каждого из вас на всю жизнь останется. Вы и потом, спустя много лет, всё-таки не сможете друг друга позабыть – каждого, со всем его плохим и хорошим. Только пусть всё ж между вами останется больше хорошего. Вот поэтому я и прошу вас, Непрядов, постарайтесь быть дальновидным. Надеюсь, вы понимаете меня...

Непрядов кивнул, хотя наперёд знал, что первым Эдуарду руки не протянет.

– Хочу верить, что вы станете друзьями, – подчёркнуто громко произнёс начкафедры и протянул Непрядову журнал.

Но вскоре настали события куда более важные и значимые, чем его личные отношения с Чижевским. Однажды весь их класс вместо самоподготовки пригласили в парткабинет. Капитан третьего ранга Свиридов, как всегда решительный и твёрдый, в строго доверительной форме принялся зачитывать послесъездовское письмо Центрального Комитета, поражавшее всех своим необычным откровением и жёстокой правдой.

– Культ личности привёл к нарушениям норм партийной и государственной жизни, социалистической законности, нанёс серьёзный ущерб партии и советскому обществу, развитию социалистической демократии, – резал фразы Павел Мефодиевич. – Но не изменил и не мог изменить природы советского общественно-политического строя...

Слушая ротного, Егор испытывал странное чувство растерянности и личного стыда, словно он сам в чём-то серьёзно провинился. На память пришли слова некогда любимой нахимовской песенки, которую они совсем ещё недавно вдохновенно пели:

Вперёд мы идём,

И с пути не свернём,

Потому что мы Сталина имя

В сердцах своих несём...

И вот получается, всё это блеф, хотя и говорят, что из песни слова не выкинешь. Оказывается, было множество безвинно страдавших людей. И в то же время был он, подранок войны, свято веривший всему тому, что им говорили об Иосифе Виссарионовиче, о его "мудрой прозорливости, гениальной силе мышления и полной непогрешимости". Что это, всеобъемлющая религия самообмана, которая разумелась сама собой? Ведь он, Егор Непрядов, "верил и молился" не меньше других. Да и могло ли быть иначе?

Поэтому мелькнула мысль: что-то здесь не совсем так...

Слишком чудовищной казалась правда, которую мозг был не в состоянии сразу переварить.

И потом, как же всё услышанное соотнести с величайшей Победой в минувшей войне, которая уже сама по себе представлялась немыслимой без имени Верховного главнокомандующего...

Но с другой стороны, как узнал Егор, дед его безвинно отсидел несколько лет в магаданских лагерях. Спасли его лишь заслуги в научном мире да заступничество самого Патриарха Всея Руси...

Ведь и отец, по словам дядьки Трофима, шёл в бой, как и все, со словами "За родину, за Сталина!" И недаром же его называли неистовым мичманом, который рвался в бой.

От невесёлых размышлений у Егора к вечеру разболелась голова, хотя простуды не чувствовал. Такого с ним никогда ещё не случалось. Он сидел на койке, упёршись локтями в коленки и положив подбородок на ладони. Рядом пристроились дружки. Мичман хотел было им сделать замечание, чтоб не рассиживались, но лишь махнул рукой и вышел, глубоко при этом вздохнув. Видимо, и у него на сердце кошки скребли.

– В башке никак не укладывается, – подал голос Егор. – Как теперь жить, чему верить...

– Наверно, Никите Сергеевичу, – усмехнулся Кузьма. – Кому же ещё, раз он первый секретарь...

– Да не в нём, конечно же, дело, – заметил Вадим, болезненно морщась. – Партия ведь остаётся у нас.

– Остаётся, – согласился Кузьма. – Да вот только люди в ней разные. Почистить бы её, отдраить железными щётками, как корабельный корпус после похода от разных там ракушек да водорослей.

– Это как же?..

– Да вот так, чтоб людей без совести и без чести поменьше бы в ней стало, – и покосился на Непрядова. – Помнишь, о чём я тебе говорил?..

– Забудешь такое, чёрта с два... – раздражённо буркнул Егор.

А случилось так, что любопытный Кузьма ненароком подслушал в баталерке разговор Свиридова с Пискарёвым, касавшийся Егора. Только теперь до Непрядова дошло, что его счастливая встреча с дедом всё же могла вызвать совершенно иной поворот судьбы, на какой он никак не рассчитывал. Среди офицеров-преподавателей нашёлся-таки некто, потребовавший созвать мандатную комиссию и заново рассмотреть некоторые "сомнительные неточности" в биографии курсанта Непрядова, якобы всплывшие только в последнее время... Суждения на этот счёт были разные. Однако решающим оказалось мнение адмирала Шестопалова, который в обиду своих бывших воспитанников не давал. Он всем своим авторитетом воспротивился намечавшемуся "делу". Уже чувствовался занимавшийся ветер больших перемен, благотворное дыхание которого в училище, вероятно, не все ещё уловили.

По сути, страшная гроза, собиравшаяся разразиться над головой Непрядова, как-то сама собой иссякла, не набрав в сгущавшихся тучах необходимого потенциала для оргвыводов. Егор не искал случая выяснить, кто же именно этот преподаватель, столь пристально заинтересовавшийся его биографией. Обращаться же за разъяснениями к ротному, как полагал, – и неудобно, и стыдно, будто он и впрямь в чём-то без вины виноват. Да и не в том была суть случившегося. Он просто впервые отчётливо почувствовал, каково было его отцу, которому, по всей вероятности, тоже не раз приходилось давать объяснения начальству по поводу своего "духовного" происхождения...

– А всё-таки я готов дать голову на отруб, – заявил Кузьма, – кто этот самый наш отец-воспитатель.

– И тараньке понятно, – согласился Егор, тяжело вздыхая.

16

Все изучаемые на курсе предметы Егор делил на любимые и необходимые. И если к числу первых у него безусловно относилась навигация, то к числу последних – строевая подготовка. В душе он конечно же понимал, что военный моряк без выправки так же немыслим, как парусник без мачт. Его чёткий строевой шаг, отработанный за годы учёбы в нахимовском училище, Пискарёв ставил на занятиях в пример всей роте. И всё же вне строя Непрядов позволял себе пройтись чисто морской походочкой, слегка сутулясь и вразвалочку, за что нередко имел неприятности от того же мичмана.

Егор при случае не прочь был выказать свою пресыщенность строевой подготовкой. Глядя на него, Кузьма тоже считал себя не менее просоленным мореманом. И только Вадим не хотел в этом деле разделять их взгляды. Он подчёркнуто старался держаться завзятым строевиком, хотя из-за неуклюжести ему это не удавалось.

Строевые занятия всегда проходили на Замковой площади, как раз поблизости от того дома, в котором жила Вика. Колбенев несказанно радовался, если посреди недели представлялась возможность хотя бы на расстоянии свидеться с любимой девушкой. Последнее время Вика болела и совсем не выходила из дома. Она терпеливо дожидалась, когда по улице мимо её окон с песней и лихим посвистом протопает курсантская рота. И Вадим, этот серьёзный, рассудительный человек, прямо-таки преображался, заметив между шторами знакомый девичий силуэт. Под лучами устремлённых на него глаз он будто расцветал, возвышаясь над строем. Сжимая приклад карабина и давая молниеносную отмашку правой рукой, он чеканил шаг с таким вдохновением, словно с самого рожденья ходил строевым. Егор с Кузьмой понимающе переглядывались, а Вадим, возбуждённый и сияющий, продолжал держать взглядом равнение на окно во втором этаже.

Это был первый день, когда задержавшаяся прибалтийская весна заявила о себе в полную силу. Высоко в голубом небе парили белокрылые чайки, а поблизости, за каменной стеной замкового сада, разноголосо и громко верещала разная пернатая мелочь. Теплынь колыхалась нежными волнами. Веяло согревавшейся землёй и плесенью старых крепостных стен. Лёгкий ветерок с Даугавы был хмельной и задиристый. Егору хотелось подставить под него грудь, расстегнув бушлат и сняв тесноватый "сопливчик", как на флоте называли воротничок, закрывавший шею. Сама душа требовала широты и простора дальних морей и океанов.

Занятия на площади велись по заведённому порядку: движение под барабан сомкнутым строем и развёрнутыми шеренгами, выход из строя и подход к начальнику, отработка приёмов с оружием. Как всегда, из ворот замка, где размещался местный дом пионеров, высыпали кучки любопытных мальчишек.

Бросая карабин на плечо и к ноге, Егор искоса поглядывал на Вадима. Тот уже просто изнывал в ожидании близившегося перекура, когда можно будет подскочить под оконце и несколько минут жестами поговорить с Викой.

Наконец труба мягко пропела привычный сигнал и капитан третьего ранга Свиридов объявил пятнадцатиминутный перерыв. Строй распался, курсанты принялись составлять карабины в козлы.

Подошёл Пискарёв, грузный и величественный, подпоясанный поверх шинели кожаным ремнём, на котором болталась кобура. Ткнул пальцем в Колбенева.

– Охранять карабины, – и пошёл к соседнему взводу.

Егор заметил отчаянье в глазах приятеля. Но Вадим всё же оставался человеком долга и потому лишь коротко бросил "есть", вскидывая карабин на ремень.

– Товарищ мичман! – метнулся Непрядов к старшине роты. – Разрешите мне постоять вахту, – и пояснил, стараясь придать своему голосу оттенок снисходительной небрежности. – Всё равно я ведь не курю, а курсанту Колбеневу аж невтерпёж...

Вадимовы глаза блеснули надеждой. Мичман подозрительно прищурился.

– Не замечал, чтоб Колбенев баловался табачком. И еще, курсант Непрядов, приказы не обсуждаются, приказы – выполняются. Тебе это больше чем другим должно быть известно. Служишь на флоте, понимаешь, как медный котелок в пехоте, а не знаешь первейшего правила.

Когда мичман повернулся, собираясь удалиться, Егор скорчил в его сторону рожу. Колбенев лишь обречённо вздохнул.

– Послушай, Егорыч, – попросил Вадим, – подойди к окну и просемафорь как-нибудь Вике, что я сейчас никак не могу вырваться. Увольнительную в город получу в воскресенье.

– Исполним, – с готовностью пообещал Егор, – сделаем в лучшем виде. Оне будут ждать вас, гардемарин Колбенев, и примут в своём салоне, томно облокотясь на рояль...

Но Вадим подначку не принял и лишь горестно махнул рукой.

Площадь гудела от курсантских голосов. Ребята перекуривали, сбившись тесными кучками, над бескозырками восходили сизые дымки. Непрядов обогнул угловую башню замка и вышел к Викиному дому. В зашторенном окне второго этажа никого не было видно. Непрядов постоял у подъезда, размышляя, что бы такое предпринять. Не нашёл ничего другого, как заложить пальцы в рот и трижды пронзительно свистнуть. Но занавески даже не шевельнулись. Тогда он принялся искать камешек, чтобы запустить им в окно.

Скрипнула дверь. Непрядов невольно поднял голову и чуть не столкнулся с выходившей из дома Лерой.

– Приветик, – сказала она, слегка улыбаясь. – Ты что здесь ищешь?

Егор с напускной учтивостью отвесил поклон и ответил:

– Если скажу, что золотой дублон обрнил, всё равно не поверишь.

– Отчего? – она поправила рассыпанные по плечам каштановые волосы. Могу даже помочь, если хочешь.

– Не стоит, пускай счастливец найдёт его...

– Тогда зачем ты здесь?

– Гуляю, – широко повёл рукой, с прищуром глядя в небо. – Весна, птицы поют...

– Хитрец, – и она презрительно скривила губы. – Ищешь вчерашний день? Пожалуй, теперь уже поздно. Не нужно было в тот вечер дверью хлопать... Я ведь предупреждала тебя.

Непрядов едва не рассмеялся. Он мог бы сказать, что ни в чём не раскаивается, особенно теперь, когда все его мысли о другой. Да только не стоило разубеждать Лерочку в её неотразимости: пуская думает, как ей нравится.

– Ты у Вики была?

– У Маргариты Наварской, – съязвила она. – Ты разве этого не заметил?

– Я действительно не знал, что ты здесь.

– Но если бы знал? – допытывалась Лерочка.

Непрядов простодушно улыбнулся и сказал:

– Я рад, что у тебя с Эдькой всё так хорошо получилось. По-моему, он без ума от твоих чар.

– Жаль, что не ты.

– Да где уж мне, старому крабу, – решил Егор немного потешиться. Задубел и весь ракушками оброс. Никакой эстетической ценности для прекрасного пола не представляю. Говорят, на пенсию мне пора...

– На роль старого сатира ты не годишься, – оборвала его Лерочка. – А если серьёзно?..

– Ну, разве что серьёзно... – Немного помедлив, Егор попросил: – Не могла бы ты передать Вике, что Вадим сейчас не может прийти. Но в воскресенье он будет здесь как штык.

При этих словах красивое Лерочкино лицо сделалось каким-то неприязненным, почти злым.

– А ты мог бы передать своему Вадиму, чтобы он вообще сюда не приходил, – вдруг выпалила она.

– Не понял, – сухо бросил Егор.

– Неужели он не догадывается, что Вика неизлечимо больна! Ну, для чего? Зачем он мучает её? – губы девушки дрогнули.

Егор молчал, не зная, что на это ответить. Совладав с собой, попытался возразить.

– Они же любят друг друга. Неужели этого не понять?

– Быть может, очень скоро всё кончится: у неё прогрессирующая лейкемия.

– И никак нельзя спасти?..

Зажмурившись, Лерочка покрутила головой.

– Вот и сейчас у неё едва хватило сил минуты две постоять у окна, когда вы мимо проходили.

Непрядов схватил девушку за руку и почти умоляюще заговорил:

– Прошу тебя, только никому из наших об этом не говори. Пускай Вадим пока ничего не знает. Я просто уверен, что им сейчас обоим хорошо. Они же вдвоём...

Лерочка отдёрнула руку.

– Да пойми же ты! Он своими стояниями под окном отнимает у неё последние силы.

– Нет, – убеждённо доказывал Егор, – настоящая любовь прибавляет силы. Пока Вика жива, она будет верить в чудо. И всё равно не перестанет ждать Вадима.

Егор заметил Чижевского, который торопливо приближался к ним. Увидав его, Лерочка вдруг сказала:

– Хорошо, пускай будет, как ты хочешь, – и снова скрылась за дверью.

Обескураженному Чижевскому с полпути пришлось возвращаться. Труба возвестила конец перекура, и курсанты бросились разбирать карабины.

Когда рота возвращалась с занятий, в окне на втором этаже, как всегда, привычно маячил девичий силуэт. Только Егору показалось, что это была Лерочка. Впрочем, счастливый Вадим ничего необычного не заметил. Он чувствовал, что по-прежнему любим, и потому весело отбивал шаг по булыжной мостовой.

17

Всё-таки чудо случилось. С наступлением теплых дней Вике стало заметно лучше. Ей даже разрешили на короткое время выходить из дома. Егор с Кузьмой по-прежнему провожали Вадима до Замковой площади и терпеливо ждали поодаль, пока тот слушал доносившиеся через распахнутые окна звуки рояля – Вика играла для него.

В короткие минуты свиданий Вадим с Викой неизменно направлялись в сад, находившийся во внутреннем дворе замка. Там было уютно и тихо. В гуще распускавшихся платанов щебетали птицы, шумел маленький фонтан. За твердью высоченных крепостных стен юная зелень буйствовала на каждом клочке земли. На головокружительной высоте она пробивалась даже из щелей каменной кладки. Всё здесь трепетно двигалось, дышало, улыбалось.

Выбрав подходящий момент, Егор с Кузьмой как бы ненароком заглядывали в сад, и тогда они какое-то время бродили вчетвером. Разговор неизменно заходил о музыке. Бледное лицо девушки оживлялось, на нём проступал даже лёгкий малиновый румянец. Глядя на Вику, Егор уже не верил, что её болезнь неизлечима: "Бывает, что и врачи ставят не тот диагноз, который надо бы на самом деле, – убеждал себя Егор. – Бывают же и у врачей счастливые ошибки, дающие человеку жизнь, вместо предсказанной смерти. Может же так случиться, что пройдёт год-два и Вика совсем забудет о своей болезни. Ведь вот она ходит, говорит, улыбается... Потом, конечно же, Вадим на ней женится. А эту самую лейкемию со временем можно будет вспоминать как забавный курьёз – и не более того".

Непрядов особенно был благодарен Лерочке, что она умела хранить тайну своей подруги. Во всяком случае, Чижевский об этом ничего не знал. "Уж он-то, – думалось, – не упустил бы случая разоткровенничаться перед Вадимом и хоть таким способом вывести его из себя..."

18

Егор окончательно поверил в чудеса, когда курсантский почтальон однажды протянул ему письмо от Кати Плетнёвой. Он давно уже не надеялся, что когда-нибудь получит её ответ. Казалось, их мимолётная встреча не оставила в душе у девушки никакого следа. Но вот же оно, заветное Катино письмецо! И обратный адрес выведен на удивление старательно и чётко. Егор долго вертел в руках конверт, не смея его вскрыть. "Что в нём, – мучился он догадками, – окончательный приговор или всё-таки проблеск надежды?" В поисках укромного места Непрядов забрел в кабинет мореходной астрономии. Посреди зала возвышалась сферическая камера планетария. Забираться в неё не имело смысла, там за столами сидели второкурсники и наперебой о чём-то спорили. Зато в дальнем конце зала оказался вполне подходящий закуток, куда редко кто заглядывал: здесь валялась поломанная мебель, какие-то ящики, обрывки проводов.

Привалившись к подоконнику, Непрядов достал из кармана письмо. Повертел его в руках, затем решительно скомандовал себе: "Товсь... Пли!" И надорвал конверт.

"Здравствуйте, Егор, – писала Катя. – Ваше письмо меня действительно удивило. Никак не думала, что обыкновенная варежка может вызвать у Вас такие мучительные угрызения совести. Честно говоря, я уже и думать о ней забыла. Если же снова окажетесь в Укромовом селище, то занесите при случае варежку к нам. Бабуля из-за неё целый вечер на меня ворчала. Но потом всё равно связала новые. Извините за краткость. Совсем нет времени: освободился круг, и мы бежим на вольтижировку. Желаю Вам попутного ветра и приятных странствий по морям". В постскриптуме Катя добавила: "А на приспешки Вы тогда зря к нам не пришли – они у моей бабули на объедение..."

Долго Непрядов как обалделый бегал по всем этажам учебного корпуса, нигде не находя себе от радости места. Несколько строк, написанных ровным девичьим почерком, он выучил наизусть. Так и подмывало немедленно написать ответ. Теперь он знал, что небезразличен этой девушке и что их встреча вскоре должна непременно состояться.

19

В то лето июль на Псковщине выдался на редкость благодатным. С утра во всё небо неоглядная синь, бодрящая прохлада, а после полудня – жара как в тропиках. Зато ближе к вечеру, когда духота становилась совсем уже невыносимой, из-за ближнего леса тёмной силой наваливались мрачно клубившиеся тучи. В их утробе ворчало и поблескивало. Шквалом проходили по кронам берёз да сосен верховые ветры, и начинали гулять из края в край могучими валами скоротечные ливни. После грозы, когда из-за туч проглядывало ласковое солнце, земля с облегчением вздыхала дурманом разнотравья. Радостно оживала промокшая пернатая братия. Да и люди будто душою становились добрее и чище. Радовала глаз отволновавшаяся, отяжелевшая от испитой сытости густая рожь. Пушился промытой шевелюрой лён. Звенели жаворонками овсы.

Утопавшее в зелени садов Укромово селище казалось юной девушкой, только что со смехом искупавшейся в реке и сушившей на солнце берёзовые пряди волос. Никогда не думал Егор, что родное село распахнётся перед ним с таким неподдельным живым откровением. Теперь он по-иному – не рассудком, а сердцем – понимал и любил его. Какая-то непостижимо приятная, светлая радость завладевала всем его существом. Хотелось дурачиться, петь и кричать во всё горло, оттого что он родился на этой неповторимой, как жизнь, и прекрасной, как сон, земле. Да разве не стоило ради неё грудью идти на вражeские копья, как Непряд-Московитин на поле Куликовом, или как отец его, черноморский моряк Степан Непрядов – под смертельный свинец "юнкерсов". Егору в какое-то мгновенье почудилось, что он глядел на древнюю, сто крат сожженную и бессмертную Укромовку глазами всех своих предков, святых и грешных, покоившихся в земле и на дне морском.

Первый день в родном доме стал настоящим праздником. До Укромовки Непрядов добрался со станции ещё засветло, сменив две попутные машины и отмахав несколько километров пешком. Домой явился усталый, до нитки промокший под дождём и счастливый. Дед, обнимая Егора, на радостях прослезился, но всё же пожурил внука, что тот, "неслух этакий", снова не предупредил его о своём приезде. Но Егору всегда нравилось приходить внезапно и исчезать незаметно. По-морски суеверно, как когда-то воспитавший его дядька Трофим, не любил Непрядов заведомых расставаний и встреч.

Снова сидел Егор за крытым скатертью столом на широкой лавке. Дед потчевал его подрумяненной в печи картошечкой, малосольными огурчиками. Поспевая, у крыльца шумел самовар. Через распахнутые настежь оконца со двора тянуло еловым дымком и промытой грозовым ливнем вечерней свежестью.

Фрол Гаврилович дотошно расспрашивая внука о его учёбе, о службе. Егор обстоятельно отвечал деду, а самого так и подмывало спросить о Кате. Повод, чтобы наведаться к Плетнёвым, у него имелся, – всё та же варежка, которую необходимо вернуть. Только неизвестно было, приехала на каникулы внучка деда Фёдора или же ещё нет.

По мокрой траве зашуршали чьи-то шаги. Шустрый заволновался, для порядка взбрехнув.

– Фрол Гаврилыч, ты дома? – послышался чей-то сильный мужской голос.

– А, Тимоша, – определил дед пришельца, высунувшись в окно. – Что тебе?

– Да вот, грабли хотел попросить.

– Ну-ка, зайди, – пригласил дед.

Отворилась дверь, и через порог перешагнул крепко сбитый моложавый мужчина со спортивной выправкой. Широкое лицо с крутым подбородком и аккуратными усиками представлялось волевым и даже чуть надменным.

– Узнаёшь? – дед любовно тронул Егоровы волосы ладонью.

Вошедший невольно вскинул брови.

– Вот это да-а, – протянул он удивлённо. – Это и есть тот самый бродяга?

Мужчина сильными руками выдернул Егора из-за стола и, поворачивая за плечи, принялся бесцеремонно разглядывать. Потом вдруг обнял, прижав к своей налитой мускулами груди.

– Вот ты какой, Егор свет Степанович, – растроганно заговорил мужчина. – Ведь мы с твоим отцом друзьями-приятелями были.

– Воистину! – подтвердил дед. – Первые буяны на всё село!

Мужчина захохотал, весело и заразительно, заставив улыбнуться и Егора.

– Всё было, – признался он. – По чужим садам лазали, девчонок по ногам крапивой хлобыстали, – и пояснил: – Это когда пацанами были.

– А потом? – уже с нахлынувшим интересом спросил Егор.

– Ну а потом, когда повзрослели да вступили в комсомол, все стало гораздо серьёзнее. Вкалывали от зари и до зари. Строили коммуну. Но как бы ни было трудно, всегда мечтали. Степан морями да океанами бредил, а меня иная дорожка увела... Судьба разбросала нас, но память – она всегда остаётся с человеком, пока он жив.

Выяснилось, что старый отцов товарищ решил привести в порядок братскую могилу, в которой похоронена его мать. И Егор вызвался помочь, вспомнив, что там же покоилась и его родная бабка. Он не стал дожидаться, пока Тимоша кончит с дедом разговор по поводу установки нового обелиска. Прихватив грабли, он вышел за церковную ограду и как был, босиком и в тельняшке, пошагал по утоптанной тропинке. Спускаясь по косогору, где в тени деревьев горбились могильные холмики, Непрядов ещё издали увидал сколоченную из досок стелу, возвышавшуюся над братской могилой. У её подножия полыхали красные гвоздики.

На это место он приходил ещё зимой: тогда кое-как пробрался, утопая по колено в глубоком снегу. Среди многих фамилий, выбитых на медной доске, значилась бабка его, Евфросинья Петровна Непрядова, принявшая вместе со всеми мученическую смерть от факельщиков зондеркоманды. Постоял Егор, склонив скорбно голову. Но пора было браться за дело. После сильной грозы со старых деревьев навалило много всякой шелухи да прели. И Егор принялся старательно сгребать мусор в кучу.

В ближних зарослях орешника послышался шорох. Егор обернулся и от неожиданности едва не выронил грабли. Из кустов вышла Катя. Она остановилась, тоже удивлённо и чуть растерянно глядя на Непрядова. В руках у неё были доверху наполненные перегноем вёдра. В коротеньком платьице, длинноногая, гибкая, теперь она ещё больше походила на лесную фею.