Текст книги "Проданные годы [Роман в новеллах]"
Автор книги: Юозас Балтушис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 2 (всего у книги 17 страниц)
В избе стало тихо. Отец шепотом подсчитывал, сколько будет голов в моем стаде. Приезжий стал искать глазами шапку. Отец тревожно повернулся к матери. В глазах ее блеснули слезы. Она кивнула, отвернулась.
– Будь по-вашему…
– Давно бы так! – оживился гость. – Будет хорош, еще пучок льна добавлю.
Натруженными руками мать надела на меня чистую холщовую рубаху, пришила к штанам оторвавшуюся пуговицу.
– Когда получишь хозяйскую одежу, эту сними, сверни, перевяжи веревочкой. Будет в чем вернуться осенью.
– Перевяжу, – ответил я ей, а сам все оглядывался на окна: много ли народу собралось меня провожать? Но во дворе было пусто. Видно, еще никто не знал.
Мать отыскала мягкие онучи из старого холста. Нагнулась, обмотала мне ноги.
– Смотри, сынок, всех там слушайся. Будь меньше макового зернышка, никому не перечь. Щей ли мало достанется или кто подзатыльник даст – ты помалкивай… Помалкивай перед всеми. Когда очень уж невесело станет, поплачь в одиночку где-нибудь в уголке хлева, и ладно. Только чтобы никто не видел – вконец засмеют. Поплачешь, и опять молчок, опять гляди, как бы кормильцу угодить, послушаться его…
– Кончите вы там? – крикнул отец, потеряв терпение. – Человек ведь ждет!
Крикнул он очень громко, но вовсе не так сердито, как, бывало, кричал на меня. Да и глядел не на меня, а куда-то мимо. Лявукас подобрался поближе, протянул свое стеклышко. Запыхавшись, прибежала из школы сестра… И теперь я почувствовал, что глаза у меня наливаются слезами, чего доброго, расплачусь, как баба. И щетки не положил на полку, ничего… Но тут откуда ни возьмись в избе появилась наша учительница. Вся занесенная снегом, в руках небольшой бумажный сверток.
– Это тебе, – сказала она, улыбаясь. – Два карандаша положила, очинишь сам. Еще маленький блокнотик. Не разучись писать, ведь осенью опять к нам придешь. Придешь ведь?
– Без надобности, – отозвался хозяин. – Посажу из обивок пакли пряди на веревки скручивать – все науки выветрятся!
– Наука не выветрится.
– А зачем батраку наука? Свиньям лекции читать? – расхохотался наниматель.
– Не весь же век он будет среди ваших свиней толкаться, – спокойно ответила учительница. – Придет время – и с людьми встретится. Тогда пригодится и моя наука. Для того и учу. Для людей. И дальше буду учить, – вдруг сказала она строго. – Буду учить, хотя кое-кому это и очень не по вкусу!
Хозяин долго смотрел на нее, чмокая трубкой. Потом махнул рукой и, так ничего не сказав, поднялся. Вышел во двор, подвел лошадь к дверям и, войдя снова, внес большой тулуп, полный холода.
– Закутайте парня. Не науки проходить, а в дорогу нам отправляться. Наш путь не ближний, немного подальше, чем до школы!
За дверь меня проводила вся семья. И вот я, после поцелуев матери и – удивительное дело! – отца, уже сижу в санях. Мать бредет сзади по снегу и, нагнувшись, укутывает мне ноги. Отец стоит без шапки, и я вижу, как мороз покрывает синевой его лицо.
– Прощевайте! – Хозяин стегнул кнутом.
– С богом, с господом богом, – отозвалась мать. – Счастливо доехать!
Сильная лошадь одним рывком выносит сани с нашего дворика. Я оглянулся. У обветшалой, занесенной снегом нашей избушки стоят они все: отец, мать, Маре, Лявукас, учительница. Стоят и молчат. Молчу и я в санях. И неизвестно, порыв ли ветра хлестнул меня по глазам или же в них соринка попала, но мне все хуже видно. Все будто тонут в светлом волнистом тумане, сливаются в одно прозрачное пятно, от которого рябит в глазах…
Как хорошо, как хорошо, однако, что никто из чужих не пришел меня проводить!
Куда уходят люди
И вот я пастушонок. Первая моя забота – пригнать на себя тулупчик и деревянные башмаки, которые хозяин принес с подволоки. Тулупчик был велик и широк, когда-то крыт серым домашним сукном, теперь уже поредевшим, как решето. С обшлагов, с оттоптанных пол свисала свалявшаяся, заскорузлая бахрома, а от самого тулупчика воняло, словно в кармане его лежала дохлая курица. Увидев, как я косорочусь, хозяйка добродушно сказала:
– Ничего, ничего. Весною выгонишь скотину в поле, ветром продует, и будет ладно. Это негодник прошлогодний пастушонок кинул его мокрым, вот и попахивать стал. А тулупчик лучше некуда, почти новый. Не в каждом дворе дадут пастушонку такой тулупчик.
– Распущенность одна, больше ничего! – отозвалась мать хозяина Розалия. – Один сопляк бросил, перед другим сопляком оправдывайся. Не почти новый, а новехонький тулупчик!
Пригонял я этот тулупчик и так, пригонял и этак, наконец отрезал пуговицы и переставил подальше. Но когда начал их пришивать на новом месте, то увидал, что пуговицы здесь уже побывали. И только ли здесь! Вся правая пола была истыкана иголками наподобие сотов, а с исподу, в потертой шерсти овчины, пестрели разной толщины и цвета узлы. Видать, этот тулупчик носил не один негодник прошлогодний пастушонок, но и позапрошлогодний, а может, и позапозапрошлогодний.
Теперь дошла очередь до башмаков. Они тоже были велики, и, сколько я ни обматывал ноги онучами, башмаки все равно постукивали при ходьбе, словно мелен [8]8
Мелен – маленький столбец, шестик, укрепляется наискось в ручном жернове.
[Закрыть]жернова. Тогда я прибил к задникам ременные петельки, вдел в них оборы [9]9
Оборы – плетеная бечевка для подвязывания лаптей, самодельной обуви, оплетающая ногу крест-накрест.
[Закрыть]и обмотал икры. Стучать башмаки перестали, и я мог ходить фертом, будто это были не деревяшки, а дорогие фабричные сапоги, у которых не только верх, но и подошвы кожаные. Даже батрак Йонас усмехнулся:
– Вышагиваешь, словно доктор какой.
Невысокий, однако плечистый, весь обросший неподатливыми волосами, торчавшими даже из ушей, он встретил меня по приезде еще во дворе, крепко стиснул мою руку своей медвежьей лапой и сказал:
– Держись за меня.
И теперь, когда я уже приспособил к себе чужую одежу, весело сказал:
– Пойдем скотину обряжать!
У плиты хлопотала батрачка Она: запаривала набитую в ушаты мякину, опрокидывала в корыто дымящуюся картошку, сыпала муку. Рослая, с растопыренными красными пальцами, она работала шумно, словно мельница грохотала. И еще косила на левый глаз, а мне казалось, что Она все время следит за мной. Йонас объяснил:
– Ты не подумай чего. Она всегда так: глядит в колодец, а видит коромысло!
Взял в углу мешалку, продел ее сквозь ушки посудины и повернулся ко мне:
– Ну, берись за другой конец, коровам понесем.
Сам шел впереди, одной рукой посудину нес, другой отворял двери. Я же держал мешалку обеими руками, от тяжести перевесившись всем телом на одну сторону, и шел, подрагивая ногами, как спутанный петух. А когда ушат окончательно отмотал руки, я перевесился на другую сторону. Но это мало помогло: мешалка жгла мне ладони и все выскальзывала из них, словно смазанная жиром. Тогда я обхватил ее ногами и так верхом на ней въехал в хлев. Йонас раздавал коровам мякину, ошпаривая себе руки и чертыхаясь. Обернулся ко мне:
– Кишка у тебя, видать, еще тонка!
– Вырасту и я, – отвечаю сердито.
Йонас рассмеялся:
– Понятно, вырастешь, да хватит ли кишок?
А немного погодя опять сказал, все еще улыбаясь:
– Нет, ты мне по душе пришелся. От земли не видать, а колючий!
Он продолжал раздавать мякину, снова ошпаривая руки и хлопая себя по ляжкам ладонями, чтобы остудить их.
– Так и надо, брат. Никому не давай спуску. А то народ кругом знаешь какой? Чуть зазеваешься, чуть уступишь, мигом вся орава на шею сядет! Ну, идем, покажу все хоромы, чтобы знал наперед, что и как, и зря не околачивался.
Усадьба была большая, окруженная садом и рядами стройных тополей за ним. Рига и сараи – просторные, до конька набиты сухими кормами, а в амбар и войти мудрено: сусеки ломились от всякого зерна, по стенам грудились мешки дотверда утрамбованной муки, а вверху, из-под крыши, свисали на бечевках несметные куски копченого сала, сычуги, окорока, колбасы. У меня глаза разбежались при виде такого добра. Все бы глядел и вдыхал сладкий запах копчений…
– Не глотай слюни, не про тебя навешано, – прикрикнул Йонас. – Дадут когда-нибудь заплесневший огрызок, и то руку поцелуешь. Люди здесь прижимистые.
– Испортятся копченья, если не есть, – усомнился я.
Йонас расхохотался.
– Нет, ты мне, право, по душе! Испортятся! Ты это хозяину скажи. Наверное, спасибо скажет за умный совет и отвалит полкуска сала. Скажешь?
Я промолчал.
– Вот что, брат, – начал он опять: – Говорил я тебе и сейчас говорю: держись за меня, слышишь? Иначе пропадешь!
– Чего мне пропадать…
– А я тебе говорю – держись за меня! – закричал он уже сердито. – По-доброму тебе говорю, слышишь?
Вернулись мы в избу. Сели ужинать. Старая Розалия выбрала из кучи деревянных ложек одну, с неровно обкусанными краями, протянула мне:
– Это будет твоя. Сделай на черенке насечку, чтобы не брать чужой!
– И без насечки видно, – отозвался Йонас, – все края замусолены…
– Сделай, когда говорят! – строго приказала мне хозяйка. – Ложка совсем хорошая, только этот негодник прошлогодний пастушонок обкусал малость. Ложка совсем хорошая!
Розалия сидела возле меня, широко расставив локти. Она усердно перемалывала еду беззубыми челюстями, так что подбородок ее подымался к самому кончику носа. Посреди стола стояла миска дымящихся, густо забеленных клёцек, каких я дома вовек не едал. Но сейчас мне мешал острый локоть Розалии: зачерпнешь полную ложку, а пока донесешь до рта – чуть не половина выльется. Розалия посмотрела на белую дорожку, тянувшуюся поперек стола.
– Мокрая будет твоя свадьба, – прошамкала одними губами.
Оба хозяина засмеялись. От огорчения я стукнул башмаком по обвязке стола. Розалия вздрогнула.
– За едой не дрыгай ногами – нечего чертовых детей качать!
Хозяева рассмеялись еще веселее, даже Она опустила голову, чтобы не прыснуть. А Йонас только поглядел на всех исподлобья.
– Принялись уж за пастушонка, – сказал он тихо. – Мальчишка ног еще не отогрел, а вы все: р-рр да р-рр! Успеете, нагрызетесь досыта, лето впереди долгое.
Кругом все замолкли, лишь хозяйка продолжала хлебать.
– Ничего, ничего, – сказала она добреньким голосом. – От шуток никто еще не помирал, выдержит и этот.
– Распущенность, больше ничего! – нашлась и старая Розалия. – В наше время, бывало, батраков и близко не подпускали к хозяйскому столу: знай свое место. А нынче чего только не удумали, каких мод не завели: батрак рядом с хозяином, хозяин рядом с батраком, и не разберешь, где кто. Вот и получайте: батраку больше слова не скажи!
Хозяин стукнул ложкой по столу.
– Ешьте! – сказал строго.
И до тех пор не зачерпнул сам, пока не принялись хлебать все. А после ужина отвел Йонаса в сторону:
– В заступники записался? Гляди у меня!
Йонас устремил взгляд на хозяина, немного помолчал.
– Я и гляжу, – произнес твердо.
Вот и гляди! – предупредил хозяин, отворачиваясь.
– И гляжу.
– Ты тоже хорош, – попрекал меня Йонас, когда мы уже пошли спать в чулан. – Передо мной фордыбачишь, а перед хозяевами – молчок! Говорил я, никому не давай спуску, или не говорил?
И вдруг спросил:
– Вшей у тебя много?
– Дома надел чистое исподнее, откуда им быть?
– Не бойся, здесь обзаведешься новыми. Этого добра у нас хватает. Баню как в сочельник топили, так больше и не истопят. Хозяева такие сквалыги, у них и щепочки не получишь в зубах поковырять! У стенки ляжешь или с краю?
– Мне все одно…
– А мне нет, – ответил он, снимая кожух и вешая его на гвоздь у двери за перегородку. – Ты повесишь вот здесь, – показал он на другой гвоздь, вбитый гораздо ниже. – Ну, полезай к стенке, а то еще столкну ногой во сне. Сны у меня, брат, тяжелые, даже разговариваю во сне. Если когда-нибудь ночью садану тебя в бок, знай – это во сне!
Улеглись. От здорового, упругого его бока шло тепло даже сквозь толстую посконную рубаху. В доме уже все стихло, лишь за перегородкой шмыгали мыши. Там были жернова, сусеки с картошкой, бочки с квашеной капустой и огурцами; на полках скисало в горшках молоко, плесневели сложенные рядами сыры, пучилась в корчагах сметана. Из щелей в перегородке так и тянуло в нашу сторону кисловато-сладким запахом.
– Отец у тебя есть?
– Есть.
– А мать?
– Куда же ей деваться? – ответил я, удивленный такими вопросами Йонаса.
– Братья, сестры?
– Тоже есть. Лявукас есть, потом еще Маре… А что?
– Так-то, – ответил он будто про себя. – А у меня, брат, никого. Все померли от тифа после войны.
Привстал, свернул цигарку, наклонил коптилку, прикурил от нее. Кругом сразу разошелся смрадный дух самосада, точь-в-точь как и дома, когда курил отец.
– А у меня, брат, никого, – повторил он, присаживаясь на край кровати. – Остался один брат, да и тот утонул в озере. В прошлом году похоронили… Вздумалось поплавать, а не умеет, так его и свела судорога в воде. С самого дна выволокли…
Он замолк. Посасывал цигарку, окутываясь облаком дыма. Я осторожно коснулся его руки.
– Добрый ты, Йонас…
– А пастушить ко мне пошел бы?
– Да у тебя и коров нет.
Йонас молча кончил курить, бросил окурок на сырой пол, придавил ногой и опять улегся.
– Будет земля, найдутся и коровы.
Я удивленно поглядел на него. При слабом свете коптилки видно было, что улыбается он всем лицом, светло и радостно. Верно, думал о чем-то хорошем, ему одному ведомом. А может, уже видел что-то во сне, потому что лежал с закрытыми глазами, притихнув, ровно дыша. Но так лишь казалось. Вскоре я услыхал его приглушенный голос:
– Хозяйку приведу в дом такую, не в пример этой распустехе, что у нашего сквалыги.
– Вовсе она не распустеха…
– Гусей, уток разведет полный двор, – продолжал он, не обращая на меня внимания, – только слушай, как гогочут и крякают. Кленовые кросна [10]10
Кросна – ручной ткацкий деревянный станок.
[Закрыть]поставлю ей в новой избе, пусть стучит бердом [11]11
Бердо – деталь ручного ткацкого станка, род гребня.
[Закрыть]. Ни хозяина над тобой, ни чужой ложки во рту…
– Откуда ты землю возьмешь? – спросил я, пораженный размахом его мечтаний.
– Землю мне дадут. Я, братец, за Литву воевал. Бермонтовцев [12]12
Бермонтовец – солдат антисоветской армии, созданной в 1919 году на территории Прибалтики из германских частей и белогвардейцев под командованием авантюриста Бермонт-Авалова.
[Закрыть]лупил, поляков лупил… Кого приказывали, того и лупил! Мне обещали. Как начнут делить на участки имение Норейкяй, мне и отрежут. Земля там хорошая, дренированная, неистощенная. В воскресенье опять пойду в местечко, может, бумаги пришли… Ну, спи! – вдруг оборвал он и лег на бок, повернувшись ко мне широченной спиной. Мы заснули.
Каждую субботу Она, управившись с делами, уходит на вечеринку. Идет в деревянных башмаках, а под мышкой несет праздничные туфли. На вечеринке она переобувается и танцует в туфлях до поздней ночи, а потом уж ленится переобуться, и провожающий ее парень всегда несет в руках ее грязные башмаки. Воскресным утром она топит печь, с ног валясь от усталости, а чуть на что обопрется – сразу и засыпает.
– Весело вчера было? – походя тычет ей в бок Йонас.
– Очень…
– А спать хочется?
– Не очень…
Йонас улыбается и подталкивает:
– Иди подрыхни!
И сам начинает хлопотать. Двигает в печи закипевшие горшки, печет блины, поджаривает шкварки для подливки… Все он делает быстро, ловко – любо глядеть!
– Откуда ты все умеешь? – удивляюсь я.
– Надо уметь, – отвечает он поучительно. – Все надо уметь, да не все делать.
– А зачем ты все делаешь?
– Это я только теперь, пока не подойдет великий пост и Она не перестанет танцевать.
Но пришел великий пост, кругом умолкли все гармошки, стихли песни, а Она все убегала по субботам из дома.
– И какого ты черта на сторону шляешься? – сердился хозяин. – Танцевать запрещено, петь запрещено…
– А мы и не поем. Мы так только. Посидим без огня около печки, поговорим-поговорим про всякие места на теле и опять расходимся. А чего дома-то киснуть?
– Поговорим-то поговорим, да смотри не принеси в подоле! – гневается хозяин.
Как только начался великий пост, он стал будить всех по утрам чуть не с первыми петухами. Велит нам с Йонасом вить веревки или же гнуть постолы, а сам садится за стол, в передний угол, раскрывает молитвенник и затягивает густым голосом:
– «Начнем славословие деве Мари-и-и!..»
Женщины уже затопили печь, варят свиньям картошку, запаривают мякину, стучат кочергами и мешалками. Старая Розалия завела блины, печет их. Ручка сковороды коротка, и потому она чуть ли не до половины всовывается в печь. Оборачивается, вся разгоряченная от жара, и сейчас же отвечает поющему сыну:
– «Воздадим хвалу ей ве-е-ечную!..»
А Розалии вторят уже все домочадцы. Каждый подтягивает из своего угла. Я не знаю этого песнопения и только шевелю губами. Йонас косится на меня левым глазом и улыбается краем губ. Кроме него, никто не видит моего жульничества.
– «Врата божьи, затворенные руном Гедеона!..» – тянет хозяин.
– «Ты еси медовый сот сильного Самсона!..» – снова отзывается Розалия.
И в избе становится торжественно, словно в костеле. Со стен смотрят лики святых, даже те, которые густо засижены мухами. Смотрит святой Антоний, окруженный зверями и птицами, смотрит святой Франциск, лучащийся христовыми ранами на руках, ногах и левом боку. Смотрят многие святые, и все словно бы умиляются, словно бы улыбаются. И сам бог, кажется, стоит где-то здесь, вблизи, все слышит и все видит и радуется, что все добрые его люди даже за работой не забывают восхвалять его. Лишь Йонас иногда возьмет да нарушит торжественность, гаркнет во все горло:
– Ами-и-нь!
И это его «ами-и-инь» так похоже на блеяние, что я всегда оглядываюсь: не впустил ли кто в избу барана?
– Откуда аминь, откуда ты взял аминь? – стервенеет хозяин за столом. – Еще три антифона [13]13
Антифон – стих, который поют в церкви на двух клиросах.
[Закрыть]не пропеты!
– А мне показалось – всё.
– Распущенность, больше ничего! – кричит Розалия от печки. – Говорила я вам: не пускайте батраков к хозяйскому столу! Стыда у тебя нет, негодник! – накидывается она на Йонаса, махая сковородой.
Накидываются на него и хозяева – ругают, корят, грозят вечными загробными муками в аду или, по меньшей мере, в чистилище. Батрачка Она прыскает со смеху, повернувшись лицом к кочережкам. Накричавшись, хозяин наконец опять садится за стол, крестится.
– Начнем сызнова, – говорит он набожно, хотя все еще косится на Йонаса, и не видно в его глазах никакой набожности.
Вот уже спеты все антифоны, кончена литания [14]14
Литания – в католической церкви молитва, которую поют попеременно священник и молящиеся.
[Закрыть]. Мы с Йонасом идем к скотине, потом завтракаем, а после завтрака Йонас спешит запрягать лошадей в дровни: в лес за хворостом ехать. Все сделав, возвращается в избу. И тут между ним и хозяином начинается торг. Хозяин долго копается за печкой, через силу обувается, вздевает один рукав пиджака и так, полуодетый, поворачивается к Йонасу:
– Ненастно что-то нынче… Вороны так мерзко каркают, не к перемене ли погоды?
– Пусть их каркают.
– Не к перемене ли погоды, говорю. Кости что-то мозжат, немощь какая-то в теле… И в паху опять ноет. Как считаешь?
– Лошадей я уж запряг, – твердо возражает Йонас. – Съездим в лес, и лечи тогда свои кости, где там они у тебя мозжат!
– Запряг уж? Да ведь у буланой хомут разъехался… В аккурат нынче собирался починить. И кожа недубленая осталась… Как считаешь?
Йонас лишь посапывает, ничего больше не говорит, но ясно видно: не уступит. Хозяин вздевает другой рукав, долго топчется возле кроватей, тянется к кожуху на жерди и опять отнимает руки.
– А может, ты один нынче, а? Другие батраки и одиночку едут, в одиночку управляются…
– У других хозяев больше батраков, а я один.
– Ну и что? Может, ты больше и слушаться меня не желаешь? – серчает хозяин.
Но серчает и Йонас.
– Сколько же я на одних дровнях увезу? – кричит он. – Не нынче-завтра распутица начнется, все дороги развезет, на спине, что ли, я хворост потащу? Когда не хочешь, так и мне не нужно, плюну вот и пойду выпрягать лошадей!
Хозяйка и старая Розалия не вмешиваются в перебранку, но по всему видно: обе на стороне Йонаса. Молча они подают хозяину кожух, шапку, рукавицы, потом провожают его за дверь и долго смотрят вслед уезжающим дровням.
Возвращаются мужчины из леса только под вечер, и каждый раз Йонас впереди, везет огромный воз хворосту. Сам идет рядом, раскрасневшийся от мороза и ветра, щелкая кнутом и лихо посвистывая. А позади него, далеко отстав, плетется буланая, таща свой жидкий возик, на котором торчит скукожившийся хозяин. Подъехав к риге, он сползает задом наземь, бросает вожжи и шествует в избу. Тут бабы, подскочив, раздевают его, суют в руки пузатый кувшинчик топленого молока и загоняют на печь. По правде говоря, он туда влезает сам, потом лишь всех уверяет:
– Бабы меня загнали, сам бы я не стал…
А Йонас тем временем разгружает и свои и хозяйские дровни, выпрягает лошадей, потом уж идет со мною в хлев на вечернюю кормежку.
Так продолжается изо дня в день. Лишь по воскресеньям они никуда не уезжают. Йонас наводит суконкой блеск на голенища своих сапог и спешит уйти в местечко – справиться насчет бумаг.
– Не получишь ты земли, – говорит ему хозяин.
– Получу, – спокойно отвечает Йонас.
– А я тебе говорю – не получишь. Помяни мое слово!
– Как так не получу? Я воевал.
– Воевал… По-твоему, кто только помахал винтовкой, того и землей наделяй?
– Вот и наделят!
– Распущенность, больше ничего, – вмешивается и старая Розалия. – Кабы так землей бросались, тогда бы все бобыли в хуторяне вышли!
– Не вам одним барствовать.
Хозяин хитро улыбается:
– Так ты, чего доброго, и Аделю Вайтекайте на эту землю приведешь?
От этих слов Йонас выпрямляется, будто его кнутом хлестнули.
– Не вашего ума дело! – кричит он громовым голосом, и у меня мурашки по спине пробегают.
Кругом все смолкают. Лишь спустя некоторое время хозяин опять заговаривает, но уже мягко, вкрадчиво:
– А ты не ершись. Мы не со злобы говорим. Сами видим, не слепые: парень ты – редкостный. Работящий, смекалистый, не вор. Потому и жалеем тебя, и говорим напрямик: намучишься ты, а какой толк?
– Видно будет, какой толк.
– Не получишь ты ни земли, ни Адели.
– Это уж моя забота – не ваша.
– А ты от разумного совета не шарахайся. Аделя, хоть и бесприданница, зато девка – искать да искать и не найдешь. Белая, румяная, кровь с молоком! Давно уж отбою нет от сватов, все подоконья озвонены бубенцами. И кто сватает! Всё многоземельные хозяева, хуторяне… А кто ты такой? Из каких закромов такую жену прокормишь?
– Поглядим, кто я такой.
Хлопнув дверью, Йонас уходит. Хозяева накидываются на Ону:
– Ты тоже хороша! Каждый субботний вечер по дворам шляешься, валандаешься с кем попало, а тут прямо под рукой парень сохнет, места себе не находит.
– Вы со свечкой не стояли, не видали – валандаюсь я со всякими или нет, – возражает Она. – А вашего батрака обольщать уговора не было.
Хозяева мало-помалу утихают. Я начинаю понимать, что им страх как не хочется, чтобы Йонас получил землю, прямо боятся они этой земли.
И я не ошибся.
Однажды в воскресенье Йонас, как обычно, начистил сапоги и ушел. Вслед за ним собралась и Она. Была предпасхальная распутица: ни проехать, ни пройти. Поэтому хозяева сидели дома, жалея лошадей и упряжь. В натопленной избе пахло аиром [15]15
Аир – болотное растение с пряным и горьким запахом.
[Закрыть], которым был устлан пол. Хозяйка сидела на кровати. Поставив на скамеечку ноги, разостлав на коленях чистое полотенце, жесткой упругой щеткой она расчесывала только что вымытые волосы. Хозяин за столом читал вслух по молитвеннику «Молитвы для остающихся во время обедни дома», а старая Розалия, сопя, рылась в своей таинственной укладке. Эта укладка давно уже привлекала мое внимание. Но Розалия берегла ее как зеницу ока и перед сном ставила у себя в изголовье.
– Не запускай глаза, – отгоняла она меня.
Я отходил, а потом опять, повертевшись, оказывался возле нее. Привлекала она меня непреодолимо, эта укладка, – и своей таинственностью, и несметными сокровищами. Были в ней всякие сухие травы: чабрец и горицвет, таволга и вахта, золототысячник и липовый цвет. А между ними белели узелки с отборным льняным семенем и спорами плауна, паутиной и даже сушеным лошадиным пометом. Были в укладке и рачьи жерновки, и змеиные кожи, стояли бутылочки со взболтанным медом, с домашней водкой, в которой плавали дохлые козявки… Бабы со всей окрестности приводили к Розалии детей и занемогших мужей, прося помощи. И какой бы болезнью ни захворал человек, она для каждого находила в своей укладке потребную травку или какое другое снадобье. Люди поправлялись, и слава о мудрости Розалии все больше разносилась по округе. Молодые девушки даже рассказывали друг другу на ухо, что Розалия скрывает кость нетопыря, очищенную в муравейнике. Если такой костью, изловчившись, провести парню вдоль спины, тот и присохнет к тебе, и будет ходить за тобой, как прирученный теленок: что хочешь с ним делай, хоть к алтарю веди – не заупрямится. А если привязался парень не по сердцу и некуда от него деться, то у Розалии найдется другая кость нетопыря: проведи ею парню по спине – только не вверх, а вниз! – и враз отстанет. Розалия в такие дни цвела, как пион, и, улыбаясь, говорила выздоровевшему:
– Ты мне сырку, сырку – пожевать, как прилягу. И окорочка, если есть, – не осерчаю. Всякий божий дар услаждает человеку старость.
Но бывало и так, что, несмотря на все ее умение, человека, как говорится, выносили ногами вперед. Тогда Розалия часто-часто крестилась, молитвенно складывала руки и утешала:
– Так уж господь судил, разве его слово отменишь? Да будет святая его воля!
И протягивала вдове умершего сушеный сыр, который сама получила за чудотворное исцеление.
Теперь она пересчитывала свои сокровища и недовольно бормотала:
– А калужница кончается… кончается калужница. Вот и шмелиный мед на исходе… на исходе шмелиный мед. Не запускай глаза, тебе говорят!
Вдруг я услышал голоса хозяев. Говорили они, видно, уж давно, говорили опасливо, а теперь поругались и чуть не кричали оба.
– Упускать такого батрака! Ты, верно, спятил? – кричала хозяйка. – Как только получит землю – плюнет и не поглядит в твою сторону, и ищи его, свищи. Будет тебе сидеть сложа руки, отрыгнется тебе твоя лень!
– Другого найму. Батраков теперь – как бездомных собак, сами на каждом базаре напрашиваются, только бери.
– «Только бери, только бери!» Разве первого попавшегося возьмешь в дом? Мало ты намучился с разными проходимцами, пока Йонаса не встретил?
– Чего орешь? Сама ругаешь Йонаса на каждом шагу. Теперь уж хорош стал?
– И ругаю, и еще буду ругать. Без ругани и батрак не батрак. А что надо – вижу. Сколько годов держимся за него, как за стену, весь дом он везет. Сам-то ты разболтался, не в обиду будь сказано, ходишь, распустив губы, соломинку лень поднять… Уйди Йонас, что станется с хозяйством?
– Замолчи, пастушонок слушает…
– Пускай слушает, – отрезала хозяйка, но уже гораздо тише. – Я тебе в последний раз говорю: иди к Норкусу, выложи ему все. Пусть подумает, пока не поздно. У него родня в Каунасе есть, пусть постараются… Так уж всем добровольцам и дают землю? Есть, которые и не получают. И его отблагодарим, и батрак в доме останется. Рука руку моет. Так и скажи.
– Пастушонок, слышь ты? – позвал меня хозяин. – Чего здесь болтаешься всю обедню? Пойди в хлев, подбрось овцам какой ни есть трухи, все утро блеют, как ошалелые!
Я вышел. И целый день не выходил у меня из головы разговор хозяев. Страх как жалко, если Йонас уйдет, но еще жальче, если он не получит земли. Столько думал об этой земле, так радовался, пастушонком обещал меня взять… Вспомнились его слова: «Хозяева такие сквалыги…» А я возьму и расскажу ему. Обязательно расскажу! И тут вдруг я вспомнил, как однажды отец задал трепку Маре за то, что она рассказала слышанную где-то сплетню, будто Тяконене собирает по стрехам куриные яйца и продает на базаре за мужниной спиной.
– Чтобы в моем доме сплетен не было! – пригрозил тогда отец. – Услышу когда – голову оторву!
Но Йонас и сам заметил мое огорчение. Вечером, когда мы пошли в чулан, спросил в шутку:
– Ну, что ж ты, брат, ходишь как пришибленный? Паклей обожрался или с чего еще!
Слово за слово, вытянул он из меня всю тайну. И сам нахмурился еще больше, чем я.
– Ах, сукины дети, ах, черти полосатые! Так-то они со мной? Ну, погодите! Сейчас пойду и надаю по морде! – рванул он дверь.
– Погоди, – крикнул я, чуть не плача, – ведь узнают они, что я рассказал, да так всыплют, что и не встану!..
– Это верно, – остановился Йонас у дверей. – Истинная правда, всыплют.
Вернулся, присел на край кровати, долго молчал, обхватив руками голову.
– Вся беда, брат, что я добрый, – проговорил он глухо. – Плохо работать не могу! Иной раз и захочется напакостить им за все скотство, а вот не могу. Как увижу, дело есть – руки сами хватаются, хоть плачь! Так, говоришь, и насчет Адели чесали зубы?
– Говорили: не по собаке колбаса.
– Ах, черти комолые, сволочи поганые! Была бы их власть – Аделю в клочья бы разорвали и разнесли бы по своим дворам. А все из зависти, чтобы только простому человеку не досталась. Зачем, мол, простому человеку красивая жена, простой, мол, всякую возьмет – не в шелка ему жену обряжать, не в сукно одевать.
– А она очень красивая, эта Аделя?
– Красотой сыт не будешь. Сердце у нее золотое, вот в чем штука. Как взглянет на тебя, как улыбнется… Эх, к чему я тебе говорю! Совсем мал ты еще, не поймешь таких дел. Ложись!
Помолчал и добавил:
– Нужна она мне, брат. Так нужна, что двора не могу перейти, не подумав о ней.
И вдруг закричал:
– Ложись, чтобы тебя черти взяли!
– А ты… не пойдешь драться?
Йонас засмеялся:
– Битьем скотину не выучишь. Ложись. И я лягу. Чтоб они повесились со своей болтовней. Аделю я нынче видел, она и глядеть не хочет на других, обещает ждать… И в волостном управлении узнал: бумаги будут!
Подул теплый полуденный ветер. Потемнел снег на полях. Кое-где уже выскочили из-под него черные бугры. По небу плыли грязные, набухшие влагой тучи, изредка прорывающиеся полосами дождя. В колеях, на обочинах заблестели первые лужицы от талого снега. По утрам они еще затягивались тонкой пленкой льда, но чуть пригреет солнышко, опять оттаивали и разливались вширь. По межам, по скатам, по ложбинам зажурчали мутные ручейки. Они несли все прибывавшую глинистую воду. Казалось, вся земля умывается перед великим и радостным праздником. Прилетел скворец и долго свистел, сев на прошлогоднюю скворечню. А потом пошел теплый весенний дождь, зарядил на несколько дней, пока от снега и следа не осталось. На выкупанных пашнях уже пробивались ранние хвощи, жались по краям резные кровохлебки, поднимали головы белые дождевики. Еще ни зелени как следует, ни сочности, а все подспорье скотине.
Старая Розалия, достав из-под стрехи освященные травы и набросав их в горшок с калеными углями, ходила с этим горшком по хлевам, окуривала каждой корове морду и вымя: чтобы дурной глаз не сглазил и молока больше давали. Окурила и меня, схватив за ворот.
– Благополучно выгнать и благополучно пригнать, и благослови, господь бог, нашу скотину… И тебя, негодника! – приговаривала она, тыкая меня носом в курящийся горшок.
Взял я свитый для меня Йонасом кнут с кисточкой и можжевеловым кнутовищем. Выгнал коров из хлева. Хозяйка бежала за мной по двору, совала за пазуху краюху хлеба с солью и повторяла:
