Текст книги "Мост через Жальпе"
Автор книги: Юозас Апутис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 6 (всего у книги 25 страниц)
Казалось, что соловьи разделились на два лагеря: один устроился на одном обрыве речки, другой – на противоположном. И перестреливались трелями.
Клевер – только здесь, возле обрыва, дальше на всем поле вдоль Бальчи зеленеет лен. Весной он окрасил все поле синим цветом. У самой дороги, в нескольких шагах от них, светятся желтые головки одуванчиков, но их оккупировали пчелы – жужжат, почему-то сердятся, носятся от цветка к цветку, снова возвращаются туда, где уже были; и почуяв, что здесь уже побывали, сердито тычут брюшками в желтые блюдечки. Слышно – кто-то идет по мосткам, громыхает обтесанное бревно, переброшенное через речку, слышен кашель, оба догадываются, что идет женщина, и оба – позднее признались друг другу – боятся, как бы только ей в этих кустах чего не захотелось, ведь оттуда, снизу, не видно их, сидящих на обрыве. Нет, приближается она быстро, поднимается по глинистой тропе, здоровается: добрый день, мужики; она гораздо старше их, им приятно глядеть на эту женщину, без запинки назвавшую их мужиками, она понимает, как надо величать, славно выглядит женщина на лугу, где растет клевер и желтеют одуванчики, где жужжат пчелы, где по берегам речки трелями сражаются соловьи. Женщина уже ушла далеко, у нее, скорее всего, хорошо на душе, она торопится, и ждут ее не какие-нибудь печальные, нехорошие занятия, иначе она бы не улыбалась, оборачиваясь, и не переставляла бы так славно ноги.
– Дьявольщина, Винцас, запутали, заморочили меня, некуда больше деваться – только в военное училище. Помнишь, в прошлом году вызывали. Рассказывал же… Откуда я мог знать, какую дьявольщину этому Пельницкису, комсоргу, понаписал Моцкунас из одиннадцатого класса. Говорит, надпиши адрес, а то мой почерк Пельницкис может узнать. Вот я и надписал, как дурак. Помнишь, потом у всех тетради собирали. И мой почерк опознали.
– Да и Моцкунас этот! Что – не знал, что тебе грозит?
– Как не знать. Ему-то что? Знал, куда меня сует, а таки сунул!.. А ты?
– Никуда не буду поступать. Подожду, пока брат из армии вернется. Мама у меня больная. Вернется, тогда и поступлю. А если нет – тоже в армию. Ты, может, уже половинкой командира станешь, авось к тебе попаду…
Женщина уже вышла из льняного поля.
– Давай заключим соглашение, Винцас.
– Какое?
– Давай встретимся на этом месте. Много лет спустя.
– Ладно. А когда? Через десять лет? Чей это роман – только там как будто двадцать лет спустя?
– Тридцать.
– Роман?
– Встречаемся. Тридцать лет спустя.
– С ума сошел? Доживем ли?
– Не доживем, так не встретимся.
– Пусть так… Ладно. Встречаемся. На этом же самом обрыве. Перед этим напишем друг другу. Короче, свяжемся.
– Зачем? Боишься, что кто-нибудь забудет? Может и так случиться. Или что одного из нас и впрямь не будет?
– Не боюсь. Но можно. И забыть, и…
– Ладно, тогда свяжемся. А при встрече один расскажет, что за эти тридцать лет было самое веселое, другой – что самое грустное…
– Что кому рассказывать, бросим жребий.
– Договорились.
Легко договорились – могли договориться невесть о чем: будущая встреча, казалось, ждала их через несколько столетий.
Сейчас Бронюс встает, идет по тропинке, наклоняется, берет два камешка – один черный, другой белый.
– Бронюс, почему ты не в форме?
– А ты тоже не… Вам, грамотеям, тоже могли бы выдать. По известному творческому методу. Помнишь, ты писал такое сочинение в одиннадцатом классе.
– О форме?
– О творческом методе.
– А как же, писал. Оба мы писали с Юргисом. Учительница прочитала и сказала, что Юргис будет теоретиком, а я практиком…
– Те, кто от земли выходят в люди, чаще бывают практиками… Одно слово, кроты…
– Прекратить разговор!..
Бронюс замолк. Над головами пролетело пять самолетов, черные тени шмыгнули по кустам орешника. Самолеты улетели к станции, к мосту через речку Шешувис.
– Винцас! Этот мост через Шешувис напоминает мне один мост в Праге. Довелось бывать?
– Нет.
– Так вот. Очень напоминает. Даже толком не знаю чем… – Бронюс замолчал, задумался. – А ну его…
– Тебе тянуть?
– Тебе.
– Тебе, Винцас. Черный – рассказываешь самую печальную историю, белый – самую веселую.
– Жутковато, Бронюс.
– А ты закрой глаза…
Винцас нашарил на ладони Бронюса два камешка.
– Тяни.
Открыв глаза, Винцас увидел в своей руке белый камешек. Бронюс замолк. По его лицу мелькнула тень.
– Начнем с веселенького, Винцас. Рассказывай, а я повешу уши на гвоздь внимания.
Бронюс растянулся на спине и стал глядеть на белое облако, медленно ползущее по небу.
– Когда о чем-нибудь условливаешься, никогда до конца не представляешь себе, что трудно будет выполнить уговор. Как теперь выбрать самый веселый день или час, или какой-нибудь случай? Из трех десятков лет?
– Есть из чего выбирать!.. Обещал.
– Да такого почти не было. Все перемешалось – и радости, и печали.
– Отберешь, Винцас.
– Все время думал, пока сюда ехал.
– А когда под койкой лежал, тоже думал?
– А как же! Думал…
– И я. А говоришь, трудно выбирать. Сам видишь, тот вечер мы почему-то оба выбрали.
– Дни юности – ярче. Погоди, сейчас расскажу.
– Рассказывай, Винцас.
– Хорошо, Бронюс. Только коротко.
– Конечно, новеллу, не роман же.
– Тот день был связан с одним происшествием, о котором ты, без сомнения, слышал. Было это уже давно. Со дня нашего расставания до него ближе, чем от сегодняшней встречи. Я был уже женат, у нас была пятилетняя дочка. Тебе-то, может, и не совсем понятна штатская жизнь, но поверь – перебивались с трудом, без своей квартиры, снимали комнату…
– В Вильнюсе?
– Ну да.
На пятый год нашей совместной жизни у жены выпало свободное лето – умаялась она за эти годы – все ездила и ездила к своей матери, которая растила нашу дочурку.
– А кто твоя жена по профессии?
– Филолог.
Так вот: в то лето купила она путевку, не какую-нибудь шикарную, а обыкновенную туристическую – очень хотела съездить на юг, к Черному морю, там жила, выйдя замуж, одна девчонка с нашего курса, близкая подруга жены. Путешествие было коротким, я получил только одну открытку и потом телеграмму, в которой жена сообщала, каким рейсом прилетает. Ты меня с детства знаешь – я не слушком привязчив к людям, вся моя жизнь составлена как бы из пунктиров, но в тот раз, когда я пожил один, на меня накатил приступ доброты, я съездил на автобусе к матери жены, привез девочку, два дня мы с ней трудились, готовились к встрече мамы, курицу зажарили, соорудили салат – просто спятил я с этими приготовлениями… Накрыли бабушкиной скатертью стол, водрузили посредине бутылку шампанского и все прикрыли другой скатертью.
На аэродром приехали загодя, людей было много, вскоре узнали, что и наш самолет ожидают многие. Настало время прилета, прошло полчаса, час, люди встревожились, стали кидаться к окошкам, расспрашивать, но ответ был один: не вылетел по метеоусловиям. Наконец сообщили, что самолет прибудет только завтра около двенадцати. Мы вернулись домой…
– Погоди, по-моему, ты вытянул самое веселое событие.
– Так оно и есть, Бронюс.
– Ладно. Валяй дальше…
– Слушай.
Так вот – мы вернулись, я снял скатерть с нашего пиршественного стола, велел девочке поесть, но она плакала и говорила, что не будет есть, пока не приедет мамочка. Так и заснула. Назавтра с самого утра толпа запрудила аэродром – страшные известия загадочным образом передаются по воздуху. Вскоре сообщили, что вчера самолет, едва взлетев с южного аэродрома, врезался в землю.
Бронюс повернулся к Винцасу.
Эту весть, само собой, сообщили потихоньку, почти тайком; собрали нас всех, ждавших этого рейса, вместе и сказали, что завтра с утра родных и близких – не более, чем по два человека – доставят туда на специальном самолете специальным рейсом. Я решил полететь один, без девочки, но когда сказал ей, она так зарыдала, что я решил взять ее с собой. Пускай все увидит сама.
Назавтра мы ждали самолет, у всех уже собрали паспорта. Вышли из здания аэровокзала, были уже у выхода на взлетную полосу, и тогда, Бронюс, случилось чудо, какого никогда больше не случится. Наверное. Понимаешь – я почувствовал, как знакомые пальцы коснулись моего плеча, и в тот же самый миг девочка взвизгнула: «Мамочка!..»
Да, Бронюс, это была моя жена.
– Чертовщина! – сказал Бронюс.
– Точно, Бронюс. Это была моя жена и мать моей дочки. Лоб заклеен пластырем, правая рука – на перевязи.
Словно оцепенев, мы пятились от выхода, в это время кто-то что-то пронюхал, понял, через все здание аэровокзала к нам уже бежал фотограф в белых штанах, подскочив, щелкнул. «Убью!» – в ярости крикнул я ему, а жена отвернулась и глядела через распахнутую дверь на людей, которые, ссутулясь, брели через поле к самолету.
Разве это не было величайшим счастьем, величайшим чудом в моей жизни, в жизни всей нашей семьи, Бронюс? И невыносимым бременем тоже – когда надо радоваться и плакать одновременно. Пусть это не прозвучит напыщенно: с того раза, на что-нибудь решаясь, я молча советуюсь с теми, которые погибли возле того аэродрома, и с теми, которые тогда молча брели к самолету, чтобы улететь к братской могиле.
– Довольно!.. Говори лучше, как все случилось? Засиделась у этой своей подруги?
– В общем, да; она собиралась лететь со всеми, но пришлось остаться, поскольку таксист в спешке зацепил за грузовик, ничего страшного, только в аэропорт жена уже не успела. На всякий случай она заранее предупредила руководителя экскурсии, чтобы ее не ждали. Из больницы, где ей сделали перевязку, в аэропорт жена приехала в тот миг, когда все уже кончилось.
– Я слышал об этом случае.
– Всюду о нем говорили.
– Нет, но я слышал, что одна женщина спаслась… Только уже не помню, каким образом. Когда это было?
– Восемнадцать лет назад.
– Совсем не веселая твоя история.
– Говорил же, что все идет вместе. Поверь: и меня, и жену, и дочку это редчайшее событие заставило почувствовать… Пожалуй, вкус жизни.
– Верю. Вижу…
Бронюс уставился на противоположный берег реки. Над ним парила большая птица.
– Летит к твоему дому, – сказал Бронюс.
– Бывшему.
– Не осталось ничего?
– Нет… Все осталось. Больше, чем было. Тут, – Винцас ткнул пальцем в грудь.
– Сдались нам, Винцас, эти детские обеты! А ну их! – Бронюс встал и по привычке одернул пиджак.
– Теперь твоя очередь. Рассказывай.
– Ладно. Вставай и подойди поближе, лучше сойдем с тропы.
– Зачем это?..
– Иди, иди, всегда ты горазд был кричать!.. Скажу только тебе одному…
Винцас встал, Бронюс подошел к раскидистому орешнику. Говорил он шепотом, волнуясь, говорил очень коротко. Когда кончил, попробовал улыбнуться.
Винцас глядел себе под ноги.
– Вот так-то, Винцас. Щепки мы, и все тут. Овсяная шелуха. Ужас!.. Но знаешь, что хорошо: всегда есть люди, которые – как и ты сам… Хорошо, когда ты не один… Ладно. Твоя история – можно сказать, библейская. Просто трудно себе вообразить, как все колышется, нанизанное на тоненький прутик.
– Твоя пострашнее, Бронюс. Понятная, но и страшная. Как много должен выдержать человек.
– Безымянная высота, Винцас. Помнишь по военной науке? Послушай, черт побери, может ли творчество обладать фундаментом попрочнее того, что дает жизнь? Ведь нет?
– Я тоже так думаю.
– Кстати, Винцас… Скажи… Почему в наших народных песнях так часто упоминается Дунай? Где и когда литовцы эту реку видели?
Винцас внимательно досмотрел Бронюсу в глаза.
– А… Понимаю. Читал. Видели, разумеется, видели – в седой древности. Но это название в песнях стало нарицательным именем реки.
– Это точно? А я и не знал. «По ту сторону Дуная…»
Тридцать лет спустя… Пускаться ли сейчас в пустяковые разговорчики, рассказывать ли, как жили, что видели, что слышали? Странное дело: обоим кажется, что бо́льшая часть их жизни минула здесь, возле булыжного шоссе, которое сейчас залито асфальтом.
Откосы реки Бальчя, орешники Бальчи, люди с Бальчи, которых почти уже нет. Из того времени.
Тридцать лет спустя.
Внизу, у того места, где через речку должны быть переброшены мостки, слышен повторяющийся скрип – видно, дерево, какая-нибудь ольшина, трется о бревно мостков, всегда ведь терлось… Скрип-поскрип – медленно, с писком приоткрывается форточка познания.
– Так что, Винцас, поехали? Когда теперь?
– Давай сбавим десятилетия, Бронюс.
– Нет: опять через тридцать! Не перезваниваться, не списываться – в тот же день и тот же час.
– Да пошел ты знаешь куда: тогда будет 2013 год!
– Ну и что? Будет! Или думаешь, что нет?
– Ничего я не думаю… Ты расскажешь свою веселую историю, я – печальную. Кто-нибудь уж нас привезет…
– Привезет, Винцас… Приехал я последним, поэтому удаляюсь первым. Ты давай немножко задержись.
– Спятил! Давай вместе поедем. Почему я должен оставаться один?
– Так и пойдем, будто барышни, через льняное поле? Знаешь, немножечко грустно, Винцас. Теперь я скажу громкими нашими словами тех времен: не будем компрометировать идею!
– Раз так, ступай.
Бронюс пожимает руку Винцасу, сделав несколько шагов, оборачивается, Винцас подходит к нему. Глядя на тропинку, бегущую по откосу Бальчи, они обнимаются.
Оставшись в одиночестве, Винцас смотрит вниз, на петляющую желтую полоску, какой-то голос приказывает ему спуститься к мосткам, проверить, то ли самое там бревно, что было когда-то, или уже другое переброшено, но ему страшно спускаться вниз, в тень, во мрак. Он остается наверху.
Повернувшись на закат, видит Бронюса – тот уже вышел из льняного поля, шагает бодро, хлопает дверца, Бронюс садится в автомобиль. Словно жук, автомобиль переваливает через выбоины, вздымая пыль.
Тогда идет и Винцас.
До следующего раза, тридцать лет спустя.
ПОЗНАНИЕ
– Не знаю, как по-твоему, но мне кажется, что власти тоже неправильно поступили: раз уж порядок, то порядок. А тут – мужику запрещено ногой ступить, все жена делает. Вот и носится среди всех этих… Погоди, как это она… Может, ты знаешь?
– А ну их, – ответил другой пассажир, не очень-то охотно вступая в разговор и не очень-то охотно глядя в окно, за которым простиралось пустое, какое-то запачканное поле, хотя снега и было много.
– Ты только послушай, я и говорю супруге: кому уж кому, а этому только птичьего молока не хватало. Во – посюда всего! – человек пальцем чиркнул себя по шее. – Надо же было связываться дураку!
– Иному всегда мало, – вяло ответил другой пассажир, посмотрев на своего собеседника, лицо которого было на удивление смуглым. Прислонившись к стене, собеседник просто поблескивал глазами – с таким интересом он разговаривал.
– Это ты в точку сказал: есть люди, которые никогда не нажрутся. Теперь вот кричат: мяса, мяса, а будет мясо, так разве успокоятся? Черт-те чего им подавай!..
– Колбасы захочется… а то еще свет повидать, – снова вставил второй, деланно уставившись на поля за окном – чтоб только этот болтун перестал!
– Окорок ему подавай, или веселый дом!.. – громогласно захохотал первый. – Никогда не насытится…
Так они и ехали дальше, поезд холодным зимним днем увозил их на север через Латвию. Тот, кто не очень был склонен к разговорам, собирался зажмуриться и прикинуться спящим, однако первый не позволил ему даже этого.
– А чем ночью заниматься? – рассмеялся. – Где живете-то?
– В Вильнюсе.
– Красивый город… А как со снабжением?
– Ничего.
– У нас было хорошо, а теперь хуже стало.
– Придет время, станет лучше, – ответил второй. Вдалеке, за заснеженным полем, он увидел одинокий хутор. С северной стороны он был обсажен елями, которые высокой стеной защищали дом. Из избы вышел мужчина и неторопливо потопал по двору; в руке он держал ведро, видно, шел за водой.
– Думаешь? – спустя некоторое время усомнился первый, словно второй сказал что-то нехорошее. – Думаешь, станет лучше? Черт знает, может, и правду говоришь. Ведь как было-то, я хорошо помню – до войны ходили в лаптях, из липового лыка плели. Теперь-то и не сравнить – раз в десять лучше.
– Вот видите, – ответил второй, обрадовавшись, что разговор иссяк. Однако его мучитель продолжал:
– Зато уж воруют – так воруют. В шестьдесят восьмом еще так не воровали.
– Почему в шестьдесят восьмом? – с некоторым интересом спросил второй.
– Потому, что с того года я в Эстонии живу. Потому так и сказал. Знаю, как в тот год было.
– Вот как…
– До войны учился в средней, после войны – на курсы, вышел офицером. Так до прошлого года. Скажу: ничего хорошего не видел – бросали с места на место, как щепку… Так вот… Вот оно как… А вы-то кто будете? – перешел он на другую ноту.
– Учитель.
– А… Тоже не ахти что… И зарплата неважная… Да и с детьми-то…
– Всего хватает, – двусмысленно ответил второй.
– То-то и оно… А куда направляетесь?
– К морю. В дом отдыха.
– А… Со здоровьем худо?
– Да, отдохнуть.
– А школа?
– Есть замена.
– А… Я-то к сыну в Ригу. В Елгаве живет его девчонка, наверно, и не сказал бы, да в тот раз застукал их у сына в общежитии. Мог бы и здесь сойти, если б знал ее адрес. К снохе надо загодя подлизываться… А ты первый раз в дом отдыха?
– Не первый. Уже бывал.
– А кормят-то как?
– Ничего. Терпимо.
– Это хорошо. Есть такие дома отдыха, даже санатории, где жрать почти не дают.
– Не может быть.
– Говорю – значит, знаю… А что воруют, тоже знаю. Когда из армии уволился, стал работать в АТК. Хорошо выходило – всю пенсию на книжку, а зарплату… супруге, сыну, самому тоже остается. И на это! – он щелкнул себя по воротнику. – Так вот – есть в этом АТК такая колонна комбикормов. И что ты себе думаешь?.. Каждый шофер этой колонны в день зарабатывает рублей пятьдесят. Не считая зарплаты. За мешочек – пять рубликов, а минимум десять мешочков за день умыкают.
– Еще и недорого, – поддержал разговор второй.
– Вот и я говорю, что недорого.
– И все это творится в вашей конторе?
– Ну. Вот я и говорю, что мне все хорошо известно. Я начальник этой колонны, как мне не знать. От меня ничто не укроется…
– Пьют и эти возчики комбикорма?
– А как же! И стар, и млад. Все пьют. Уже научились.
– Тоже мне наука!
– Не говори! Наука – не наука, а… В шестьдесят восьмом-то еще так не умели! Обхохочешься!.. Кореш меня тогда в гости пригласил. Он-то уже раньше в Эстонию перебрался. Приехал я к нему, сели мы на мотоцикл и ходу. «Куда?» – спрашиваю. «Увидишь!» Оказывается, прикатили мы в рыбацкий поселок. «Тут, – говорит мой кореш, – живет добрый знакомый, дядя Юхан». Точно, застали мы этого Юхана дома. И баба его была. Оба уже старые. Старушечка такая высохшая, при фартучке, ходит вокруг нас на цыпочках.
– Вежливый народ… – вставил второй пассажир.
– А что говорю… Старик Юхан тоже худенький, седенький. Уселись мы, он руки на стол положил, на белую скатерть, потом бутылку открыл, налил в рюмашечки, а эти рюмашечки – хи-хи – с наперсток. Я глянул на кореша, тот меня понял и покраснел. А я тогда возьми да спроси: «Значит, и будем пить из таких?» Кореш еще гуще покраснел. А что – я же ничего плохого не сделал, я только спросил! Старик Юхан, видно, понял: встал спокойненько, принес такие рюмищи, почти стаканы, налил, предложил выпить. Я – хлоп, и выпил, кореш отпил до половины, а Юхан только поднес к губам, лизнул и опять поставил. Когда налил вторую, я опять по-человечески; не обратил внимания, всю ли выпил кореш. Не вытерпев, спрашиваю Юхана: «А вы, папаша, почему не пьете?» – «Я пью, – ответил он. – Только по капельке. Мы всегда так пили». – «Зачем тогда пить, – говорю. – Так в жизнь не напьешься». – «Да и не надо напиваться». Я тут как начал хохотать, смеялся и мой кореш, потом подхватил и Юхан, только его старушечка стояла в дверях соседней комнаты и не смеялась. Вот я и говорю, что это было в шестьдесят восьмом, а теперь и Юхан пьет стаканами. Как миленький пьет!
– Ну да… – усомнился собеседник.
– Пьет, никуда не денется!..
Сбавляя скорость, поезд влетел на станцию, и вскоре оба пассажира уже шагали по перрону.
– Далеко от вокзала нас утащило, – сплюнул первый. – Тебе-то в какую сторону?
– В ту.
– Тогда будь здоров! Славно поговорили!..
Пройдя несколько шагов, учитель обернулся: его спутник вразвалочку двигался по перрону, потом свернул налево, перелез через проволочную ограду и двинулся напрямик, перешагивая через рельсы, к железнодорожному вокзалу, не пришлось ему спускаться во все эти тоннели. Учитель усмехнулся, подумав, что очень к лицу его спутнику все эти поезда, вагоны, вокзалы да рижские трамваи.
ТРИ ПОРОГА ЗРЕЛОСТИ
Было уже за полночь, около двух часов утра. Дверной звонок прозвенел негромко, но уверенно. У соседей залаял пес. Усатый парнишка оглядел мою полосатую пижаму и велел подписаться в книге. Телеграмму из деревни прислала сестра: «Умер Милашюс. Похороны…» Когда-то я просил ее, чтобы давала знать, когда уходят в иной мир ближайшие наши соседи.
Я снова лег. Было до боли странно, что за стеной спит моя старая мать, не расслышавшая звонка, странно, что вдалеке, в двухстах километрах, находится деревня, в которой я родился, странно, что когда-то там текло и мое время. Дремотная память, разбуженная словами телеграммы, мгновенно завалила меня разными случаями, всякими обстоятельствами. Я еще не знал, поеду ли на похороны Милашюса: подобных телеграмм получил я уже немало, но съездил только однажды – когда хоронили дядю. Приехав, только недоумевал: в действительности все оказалось иным, чем виделось мне сквозь дымку времени, даже сама смерть оказалась не такой. Все еще не зная, поеду ли на похороны Милашюса, я не могу отделаться от лиц, мелькающих на киноленте памяти.
Уму непостижимо, что все это было, что этого уже не будет, а смысл, тягостный, печальный смысл времени сохранился до этого дня, до этой полуночи.
Дома оставил велосипед, нельзя было ехать по этой грязище, тащил его до шоссе. Оставил дома одну мать, отец к тому времени уже умер. Мать каждое воскресенье готовила для меня цепелины с творогом, и я вез их в кастрюле, привязанной к багажнику велосипеда. Этой маминой еды мне хватало на три дня. Недалеко от шоссе увидел людей, возвращавшихся из костела, и свернул в сторону, в глубокую колею, окончательно промочив дырявые ботинки. Поздоровался, снял шапку. Среди них был и Милашюс. Он тоже снял шапку, а когда соседи отошли на десяток шагов, я услышал слова Милашюса:
– Люди из костела идут, а этот во время мессы дурака валяет…
И такая чепуха до этой минуты уцелела в памяти. А великое множество событий поважнее кануло в небытие!
Знаю, почему так случилось: в тот день я вел свой велосипед в туманное будущее время, в предвкушении этого будущего времени натужно дрожало сердце, а перед глазами стояла мать, оставшаяся дома за запотевшим окошком со скрепленными щепой стеклами.
Вторая картина, сейчас преследовавшая меня, не имела никакого отношения к Милашюсу.
Вдвоем с приятелем топали мы тогда в костел, мать ушла спозаранку к заутрене, мы должны были встретить ее на дороге. По сей день не могу сказать, почему я так боялся ее встретить. Когда я увидел, что мы с приятелем скоро догоним знакомого, тоже идущего в костел, у меня просто подкосились ноги. Одеревеневшим языком попробовал было остановить его, показывая на какие-то водоросли в речушке, но приятель уже окликнул нашего знакомого, и тот остановился, поджидая нас. Звериное чутье подсказывало мне: вот-вот случится что-то страшное. Наш знакомый кривлялся, без устали молол всякую чушь. В это время из-за поворота показалась моя мать – маленькая, кругленькая, в пиджачке времен своей юности; увидев меня, улыбнулась, но мгновенно, на расстоянии почувствовала мой страх и прошла мимо нас молча, как чужая, как дальняя соседка.
– Уже идете?.. – разминувшись, тихонько спросила она.
Я кивнул, в этот миг приятель пронзил меня взглядом. У меня по спине побежали мурашки. Наш знакомый с бычьей шеей, едва мы сделали несколько шагов, хихикая, спросил:
– Что это за пугало было?
Больше не стану распространяться об этом походе в городок; по сей день этот осколок былого времени вызывает у меня ужас. Мой приятель еще раз посмотрел на меня, призывая взглядом ответить. Я молчал. Молчал и он, даже знакомый с бычьей шеей почему-то перестал паясничать.
Все-таки мать не спала. Может, и она почувствовала, какой ужас воспоминаний нахлынул на меня? Слышу, как она тихонько приоткрывает дверь и спрашивает:
– Кто это приходил? Ты спишь?
– Пьяный приятель забрел…
– Кто?
В третьей картине есть и Милашюс, и его жена. Тогда я заведовал читальней, и в тот весенний день – был конец апреля – предстояло обойти две деревни и подписать людей на заем. Эти деревни я обходил уже не раз и почти с радостью зашагал от своей читальни к большаку. Однако одному идти было не суждено: догнали двое знакомых – мы их величали инструкторами. Их прислали мне на подмогу. Фамилия одного была Варнецкис, а другого – Зерингис. Варнецкис был в черном кожаном пальто, а Зерингис одет по-солдатски – в шинели, кирзовых сапогах; в армии ему вставили железные зубы. У Варнецкиса под кожанкой был еще и пистолет. Он оживленно рассказывал про Столыпина, как тот расплодил в России кулаков. В одной избе нас встретила молодая беременная хозяйка; немного испуганно выводила она подпись на листе о займе. Варнецкис по-отечески, с пониманием и сочувствием спросил:
– Боишься? Очень?
– Нет… – спокойно ответила та, и я лишь с опозданием понял, что Варнецкис спросил, боится ли она того дня, когда придется рожать. Чутким человеком был Варнецкис.
Зерингис, пока мы шли, несколько раз жаловался, что проголодался, как волк.
Примерно в полдень зашли мы на хутор Милашюса. Противно лаял пес. Встретил нас сам Милашюс, снял шапку, пропустил в дверь, я шел вслед за инструкторами, Милашюс улыбнулся мне, обрадовался знакомому. Пока шли к избе, я заметил, что Варнецкис покосился на открытую дверь сарая Милашюса и сваленные там в кучу еловые дрова.
Опустив руки, Милашене стояла у стола, потом предложила нам сесть. Варнецкис объяснил цель нашего прихода, и Милашене со словами: «Хорошо, хорошо» достала из ящика купюру, вручила Варнецкису, тот прижал деньги пожелтевшим от курения пальцем, а правой рукой откинул в сторону полу черной кожанки:
– Столько-то? Ладно… Покажите-ка мне квитанции поставок!
– Тут, тут квитанции, Теклюте… – заговорил Милашюс и сам нашел в ящике квитанции, вручил их Варнецкису.
Квитанции у Милашюса были в порядке.
– Больше не дадите государству, Милашюс? Не можете? Такой хутор, такой хутор у вас, Милашюс!..
– Да нету у нас… Точно… Нету денег-то… Отец хворает…
– Нету? Государству жалеете? А не хотите, часом, белых мишек повидать?
У Милашене задрожали руки. С мольбой посмотрела она на меня и на Зерингиса.
– Откуда в сарае дрова, Милашюс? – почти закричал Варнецкис, бросаясь в дверь. За ним равнодушно вышел Зерингис, за Зерингисом – я.
– Где достал? – уже на дворе разорялся Варнецкис.
– Лесник привез, товарищ инструктор…
– Где накладные? Такая куча дров! Теперь ты у меня, Милашюс, еще не на такой заем подпишешься!
Я не спросил тогда и по сей день не знаю, где достал дрова Милашюс. Побледнев, приглашал он нас в избу. Варнецкис ломался, но недолго. Покашливая, Милашене уже несла на стол миску с дымящимися цепелинами, а Милашюс – бутылку, заткнутую скомканной газетой.
Зерингис три раза подряд громко сглотнул слюну. Подобрев, уже улыбался Варнецкис.
И впрямь: какая мелкая чепуха становится иногда порогом, перешагнув который, оказываешься в приветливом лунном свете. Я сказал довольно таки зло:
– Спасибо, дядя, только я не сяду за стол и есть не буду. Мне просто не хочется. Кто хочет, тот пускай ест, а я пошел дальше.
Милашюсы перепугались, Варнецкис снова приобрел прежнюю осанку, у Зерингиса отвисла челюсть.
Я хлопнул дверью. Странное дело – яростно лаявший до той минуты пес Милашюсов теперь молчал, кажется, даже хвостом вильнул.
– Пранюс, что теперь будет-то? – услышал я за спиной голос Милашюса.
Ничего не было, Милашюс. Вот сколько лет мы с тобой прожили… Кстати, может, ты и выиграл, если не выбросил ту облигацию, которую прижал тогда порыжевшим пальцем к столешнице Варнецкис?
Ага – не сели за стол Милашюса и мои сопровождающие!
Пыхтя, догнали меня Варнецкис с Зерингисом уже на берегу речушки Бальчя. А я-то думал, что Варнецкис покажет, что там у него под черной кожанкой. Однако нет – не показал.
Мать дала мне с собой кусок хлеба и яйцо. Достав из кармана, я зашвырнул этот гостинец в речку.
– Идиот! Вот идиот! Попомнишь мои слова – хлебнешь горя, если и дальше будешь так жить. Ей-богу, хлебнешь! – сквозь зубы процедил Варнецкис. Зерингис уже снисходительно качал головой.
Твоя правда, Варнецкис, великая твоя правда: хлебнул я горя. Но разве ты не замечаешь, сколько у меня радостей, Варнецкис?
ГЛАВНОЕ – ВЫЖДАТЬ
Все было известно как по-писаному: когда грузовик въезжает в тень длинного дома (разумеется, это зависит от времени года), надо посигналить – пусть люди в квартирах услышат, пусть спешат по лестницам с ведрами, пачками и коробками. Все время сигналить не следует, чтоб не нарушать покой в городе, да и автоинспекция запретила такие сплошные гудки. Потом придется свернуть налево и глядеть при этом в оба, поскольку навстречу едут автомобили, может случиться несчастье, а пока пропускаешь встречный поток, можно полюбоваться красивыми круглыми башнями костела и вообразить себе, как там все тихо в лучах заглянувшего в окна закатного солнца, как умиротворенно глядят со всех сторон ангелы, женщины, старики и дети, вылепленные на стенах и сводах этого костела.
Уже можно сворачивать, и тут опять следует нажать на сигнал, потом, уже въехав во двор, посигналить погромче, на всю катушку, поскольку и по телефону, и в письменном виде имеются жалобы, что часто нельзя расслышать сигнал; понимай, народ тоже бывает разный – попадаются и тугие на ухо. Затормозил, рука автоматически нажимает на сигнал, в задке автомобиля слышен грохот; разносортный мусор, самые тайные вещи лезут во внутренности машины; сжатые железными лапами, они тут же теряют форму. Теперь можно так же автоматически развернуть газету и, пока сбегутся из этих клетушек люди, даже почитать, установлено определенное время ожидания, вот Тадеушас и читает начатую в предыдущих дворах статью о жизни и литературе. Что и говорить – Тадеушас любил читать книги и то, что о книгах пишут, это могут подтвердить все его знакомые; особенно нравилось ему чтение в детстве, когда, вывихнув ногу на кочке, он долго прихрамывал. Когда его оттолкнули в сторонку от привычного житейского корыта, он стал искать себе уголок среди книжек и газет. Здесь еще надо сказать, что и мать Тадеушаса обожала книги; добавим истины ради, сильных мужчин – тоже. Тадеушас тоже был от одного из таких сильных мужчин, но не в этом суть. Почти каждый день мать Тадеушаса, сунув нос в комнату, говорила:
– Тадзю, иди побегай во дворе или куда-нибудь к приятелю, у меня тут будет разговор…
