Текст книги "Мост через Жальпе"

Автор книги: Юозас Апутис

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 25 страниц)

Вот и сейчас Бенас обнаружил их вместе; рыженькая положила голову на шею своей белой сестре… Вот какая чудесная гармония от страха! Вот что могло бы послужить наукой всяким нытикам, не желающим понять, каких великих свершений можно добиться с так называемой позиции силы… Бенас бросил в клетку морковку, но мышки, подняв мордочки, вяло посмотрели и опять блаженно задремали.

В полумраке Бенас долго сидел у окна, глядя на погружающиеся в ночь холмы и потемневшие сосняки, пытаясь отыскать за кронами вековых тополей башню замка. Он представил себе столь хорошо знакомый берег моря, увидел хребты взлохмаченных волн и их – Дейму и Герду, – как они заходят в пенистое море, такие легкие, оторвавшиеся от быта, от нервозности Бенаса.

В полночь зазвонил телефон. Бенас сквозь дремоту решил не вставать: вдруг кто-то ошибся номером или звонит какой-нибудь подвыпивший приятель; сейчас обрадуется, отыскав хоть одного «приличного человека», навалится со своими обидами и горестями, будет мучить всю ночь. Но звонили очень уж настойчиво, и Бенас, наконец, не выдержал.

– Слушаю, – сказал он нелюбезно.

– Простите, это квартира Бенаса?..

– Да.

– Вас беспокоят с центрального телеграфа. Получена телеграмма. Вам прочитать или доставить?

Бенас какое-то время думал.

– Прочитайте, зачем возить. Ведь не прочитаете того, чего там не написано.

Он еще ни о чем не подозревал. Голос опытной и ко всему привыкшей женщины на том конце провода звучал подавленно:

– «Бенас, сегодня вечером утонули Дейма и Герда. Паулина».

Не так давно, лет десять назад, Бенас, выпив, не раз объяснял своим друзьям, что для человека главное – не терять самообладания, обзавестись железной выдержкой. Он говаривал: мой идеал таков – получи я сегодня телеграмму, что умерли отец или мать, но у меня есть билет на стадион, я сперва схожу на матч, а уж потом поеду хоронить. Но это ведь жестокость какая-то, отвечали друзья, это просто невозможно. – А почему? – спрашивал он. – По-моему, возможно, и это никак не означает притупления чувств, а только достойное человека самообладание. Тоже мне Рахметов, смеялись друзья. Толстой: я гадок, я мерзок, но морально совершенствуюсь… Тогда это были всего лишь разговоры.

– Вы слушаете?

– Да. Принесите, пожалуйста, телеграмму, я жду.

Через полчаса раздался звонок. В дверях стояла совсем юная девушка. Она казалась утомленной, личико ее побледнело. Стоя за порогом, она искала в книге телеграмм место, где Бенасу предстояло расписаться. Подала шариковую ручку, Бенас вывел подпись.

– Может, зайдете? – как-то преувеличенно спокойно спросил Бенас.

– Спасибо. Надо ехать. Примите мое глубочайшее соболезнование.

– Очень вас прошу – посидите хоть несколько минут. Вы одна?

– Да, я сама вожу машину.

– Тогда еще лучше. Садитесь, угощайтесь яблоками.

– Спасибо. Господи, какое несчастье. И сколько я развожу за неделю таких телеграмм… – печально говорила девушка.

– Сколько бы ни было таких случаев, для близких боль все та же.

– Да, это правда.

– Трудная у вас работа. Как и выдерживаете?

– Поначалу плакала, ночей не спала, стояли перед глазами все, кто открывал мне дверь, чтобы в маленькой свернутой бумажке принять свое несчастье. А потом стала привыкать.

– Угощайтесь.

– Спасибо. Мне уже…

Снова зазвонил телефон.

– Простите за беспокойство. Нет ли у вас случайно нашей девушки? Она вечно засиживается.

– Сейчас, пожалуйста.

Девушка длинными пальцами взяла телефонную трубку.

– Да, да, уже бегу. Сию минуту… Мне пора, – сказала она Бенасу. – Новая телеграмма.

– В добрый час. Спасибо.

В дверях девушка дважды кивнула ему и бегом спустилась с лестницы.

Стук двери был каким-то тяжелым. Выйдя на балкон, он еще долго смотрел на удаляющиеся красные огоньки машины. И все-таки – как при определенных обстоятельствах все может быть согрето, очеловечено. Наверное, существуют моменты, когда рука палача или орудие убийства могут источать тепло, подумалось Бенасу.

Включив настольную лампу, он долго глядел на холодное, как железнодорожный рельс, слово, раскладывая его на слоги: у-то-ну-ли. Каким простым, бесчувственным, холодным и бесстрастным было это слово, когда в городской «вечерке» он читал соболезнования, где оно так часто попадалось в скобках. Теперь это «ли» казалось невероятно тяжелым грузом, способным затянуть вглубь не только человека, но даже огромный корабль.

Часы в коридоре пробили четыре. Бенас отправился на кухню, нашел кусочек хлеба, искрошил, мелко нарезал две морковки и, открыв клетку, положил еду на дощечку. Потом вынул из клетки миску, наполнил водой и поставил ее на место.

Надо было что-то делать. Надо было, наверное, позвонить в деревню, где жили родители Деймы, может быть, надо было позвонить и своим родичам. Но все это он сделает днем, стоит ли будить людей посреди ночи, ведь ничего уже не изменишь. Пускай хоть эти несколько часов останутся для них счастливыми, хотя еще вопрос, бывают ли часы счастливыми, когда гибнут близкие люди, хотя ты об этом и не знаешь. Вынул из кармана пиджака бумажник, денег в нем было мало, придется ждать утра, когда откроют сберкассу. Подумал, что надо бы выйти в город, но как-то не хотелось покидать квартиру, а особенно телефон, который, пока его не будет, мог что-то сказать, опровергнуть, перечеркнуть…

Через весь город он шел пешком. Встречая знакомых, кивал и шагал дальше. Сняв с книжки деньги, отправил телеграмму на работу, что по уважительной причине три-четыре дня будет отсутствовать. Своим еще не посылал, решил сделать это оттуда, из городка на взморье. Когда уже будет поставлена последняя точка. Странное дело, думал он, когда ехал на автобусе в аэропорт, пока этого сам не испытаешь, все кажется невообразимым, невероятным. Вспомнилось далекое время, двадцать лет назад, когда он в ноябре с приятелями шел ночью домой; спускаясь с холма по шоссе, они увидели на повороте толпу и перевернувшийся грузовик с прицепом. Вокруг валялось множество сушеных дольками яблок – водитель, наверное, вез их в город, в столовые, – у некоторых в толпе были ушиблены лбы и носы, но вдруг все они увидели лежащую на бумажном мешке с сушеными яблоками маленькую женщину, которая была уже мертва. Придя в себя, он вдруг кощунственно обрадовался, что эта женщина не его мать, а ведь могло быть и так, мать тоже иногда ездила в город на попутных грузовиках. Радость была такой подлой и такой неуемной, что по дороге домой, где они с друзьями снимали комнату, он стал напевать песенку. Один из приятелей саданул его кулаком в бок:

– Бенас, ты с ума сошел…

– А что?

– Каменное сердце у тебя, Бенас.

Он тогда только вздрогнул, обо всем догадавшись. Догадавшись, что этот мешок с сушеными яблоками, эту неживую женщину можно воспринять совсем иначе, шире и, быть может, человечнее. Возможно, это был презренный эгоизм, впоследствии помогший Бенасу выпутаться из передряг и воскреснуть. Или это и впрямь была искренняя, хотя и бессознательная подлость, но, с другой стороны, кто же на свете охватил сердцем все человечество, кто на самом деле любил его и жертвовал собой, страдал за него? Разве что тот, которого распяли на кресте и на которого это же самое человечество нацелилось острыми вилами?

Билет на самолет получил без труда. Хоть в этом везет, насмешливо подумал Бенас, направляясь к загородке, где девушка в форме проверяла документы, а мужчина в форме чрезвычайно деликатно заглядывал в раздутые дамские сумочки и подозрительно уставился на Бенаса, поскольку тот шел с пустыми руками.

Место было у окна. Слишком хорошо знакомые поля, городки и города под блестящим брюхом самолета – и все полно ими: Дейма прыгала с лодки в озеро, окружающее остров с красной крепостью, Герда, белая, как ангел, бегала в долине реки, срывая синие, желтые, белые цветы, потом в уютном дворике учительского дома с плачем прижимала к груди котенка, который только что чудом выкатился из-под колес умчавшегося по шоссе автомобиля, а там, левее, далеко во мгле, лежал розовый край древних пруссов, где давным-давно, десять лет назад, они с Деймой сидели у железной дороги на сухой хвое и Бенас сказал, что впервые так остро почувствовал, как струится под землей кровь древних пруссов, которая по его стопам поднимается, поднимается, но не в сердце, а душит горло. Там они, сбившись с ног, искали бывшую букинистическую лавку, думая обнаружить хоть кирпич, которого могла касаться рука этого длинноволосого певчего из кафедрального собора, терявшего сознание от голода…^[1]

– Вы, наверное, к морю? – спросила сидящая рядом женщина, которую Бенас только теперь и увидел.

– Да. Вы, надо думать, тоже.

– Ага. Погода такая удачная, на редкость.

– Все лето хорошее.

– Это точно, – вздохнула женщина. – Я-то всегда стараюсь под осень к морю вырваться. Лучшее время, знаете ли.

– Да, осенью время хорошее, – ответил Бенас.

– А этих бед всяких… Может, и вы слышали?

– Нет, ничего.

– Так вот, вчера вечером мы встретили в аэропорту знакомых, прилетели со взморья. Очень тонут. В этом году особенно. Вчера вытащили мать с дочкой…

– Обе сразу?

– Первой стала тонуть дочка, мать бросилась спасать, поначалу казалось, что все обойдется, на помощь уже плыло несколько мужчин. Видно, какой-то водоворот подхватил, их унесло дальше в море. Подошла спасательная лодка, их вытащили, но было уже поздно.

– Если бы чуть раньше, может, и успели бы, – сказал Бенас.

Обернулся сидящий впереди мужчина:

– Говорят, картина просто жуткая – девочка держит мать за шею, с трудом ручонки смогли разжать. Люди даже плакали.

Нет, уже не будет опровержения. Никто не перечеркнет случившееся. Какие чудотворцы эти писатели, хоть за это их надо немножко любить, успел подумать Бенас. Они ведь могут все повернуть вспять, надо только, чтоб дрогнула рука.

– Вы все время молчите, – повернувшись к нему, сказала женщина.

– Я внимательно слушаю.

– Живет себе человек, живет, и вдруг… Какой удар для семьи!

– Трудно даже представить, какой удар.

Глядя в окно на пенистое море, он покачал головой.

Спускаясь в толпе с трапа самолета, Бенас издалека увидел Паулину. Белокурая и загорелая, она стояла у барьера. Когда Бенас вышел из калитки, Паулина отвернулась, но тут же снова обернулась и подошла к нему. Паулину Бенас знал, но не очень близко, несколько раз вместе с Деймой был в гостях. Теперь она – самый близкий человек, который последним видел Дейму и Герду.

– Бенас…

– Когда вы видели их в последний раз?

– Вчера перед обедом. Я осталась дома, а они пошли к морю.

– О чем они говорили?

– Дейма сказала – вечером выпьем вина. Она как раз купила. Герда морщилась, не хотела идти.

– Как всегда…

– Она никогда не любила моря, Герда.

– Знаю.

Паулина направилась к стоянке такси.

– Паулина, если вы не очень торопитесь, давайте поедем на автобусе.

– Хорошо, Бенас.

Что же это такое, размышлял Бенас. Чертовская рассудочность человека или святое желание из всего – из самого радостного и самого печального – извлечь для себя, пока ты жив, какую-то универсальную истину, какой-то урок, чтобы потом лучше уметь жить, чтобы самому стать лучше?

Он хотел ехать на автобусе потому, что автобус останавливается там, где в прошлом году они сели все втроем. Более того – он хотел (и почти верил, что так будет), чтоб в нем оказался тот самый прошлогодний водитель и та же самая кондукторша.

Забрать их не разрешили. Еще не все было приготовлено, надо было часика два подождать.

– Бенас, гробы я уже купила.

– Спасибо, Паулина. Спасибо за помощь.

Надо было раздобыть машину, которая их перевезла бы через весь край – от взморья до южной оконечности. В похоронном бюро им помочь отказались.

– Но ведь такое дело, – сквозь слезы сказала Паулина.

– У нас всегда такое дело, – спокойно и совершенно правильно ответил мужчина из того учреждения. – А куда мы денемся, если понадобится здесь же?

– Не посоветуете, где искать? – спросил Бенас.

– Есть тут такой автопарк. Может, там. Вдруг кто едет в ту сторону.

– Спасибо.

Они направились по длинной улице, тротуары были запружены людьми, и очень веселыми, – всегда так кажется, когда самому не до веселья.

Начальник автопарка сердито отчитывал утомленного водителя:

– Скотина! Ты ведь знал, что сегодня в рейс. И все равно вчера назюзюкался. Ну, что прикажешь с тобой делать?

– Наказывайте, начальник, виноват я. Что есть, то есть.

– Наказывайте! А кто поедет?

– Да я сам могу, начальник…

– Вон!

Только теперь начальник заметил двух посторонних, ему даже стало как-то неловко. Мягко спросил:

– Чем могу помочь?

– Очень надо, чтоб помогли, – начал Бенас. – Нам надо доставить домой… Вчера утонули. Держать больше нельзя.

– Далеко?

– Туда, куда надо было ехать тому, которого вы…

– Что же нам делать? Нельзя не помочь при таких обстоятельствах, только как тут…

– Позвольте этому человеку ехать.

– Пьяному?

– Протрезвеет. Необычная будет у него поездка…

Начальник минуту думал, потом позвонил. Вошла девушка.

– Погляди, может, во дворе ошивается Каспутис. Скажи, чтоб зашел.

Вскоре появился этот Каспутис.

– Езжай. Этому человеку поможешь.

– Хорошо, начальник, только бумагу дайте.

Паренек из похоронной конторы помог донести гробы до грузовика. Каспутис принимал их в кузове. Паулина ехала рядом с Каспутисом, Бенас сидел у гробов.

По дороге Бенас хотел остановиться у почты. Сошел было с машины, но снова попросил водителя ехать прямо.

Теперь их уже впустили. Обе лежали рядышком. У обеих острые подбородки подвязаны белой марлей. Дейма была в платье, которое Бенас ей когда-то давно привез из Армении, а Герда – в том, что в Латвии. Это платье Герды было самое дорогое.

Каспутис один притащил пустые гробы.

Укладывая Дейму в гроб, Бенас подумал, что такой груз он поднимает в последний раз.

Герда была легкой, как пушинка.

Каспутис накануне и впрямь как следует поддал, потому что даже здесь, войдя в положение, не мог себя не выдать – держа один конец гроба в руках, покачивался и все время строил скорбную мину.

– Я прилечу вечером, Бенас. Надо еще кое-что уладить, – сказала Паулина.

– Спасибо вам, Паулина. Очень буду вас ждать вечером.

Паренек в белом халате, страж холодного подвала с мертвецами, глядел на Бенаса.

– Возьмите на пиво.

– Да не надо.

– Возьмите, понадобится.

– Большое спасибо, – поблагодарил паренек.

– Садитесь ко мне, места много, – предложил Каспутис.

– Нет, я полезу наверх. Все-таки такая дорога. Наверху будет лучше. Придется поддерживать. Вы только слишком не гоните.

– Я осторожненько.

Путешествие через родной край. Недавно они тоже ехали по этой дороге. Едут и теперь. И Бенас вспоминает каждую подробность, каждый миг прошлого, каждое место на обочине шоссе. Вот здесь на берегу реки тысячу лет назад Дейма сказала ему, увидев приближающийся автобус, которым ей надо было уезжать:

– Бенас, все равно, будем мы жить вместе или далеко друг от друга, я умру вместе с тобой.

Хочется приподнять крышку гроба и посмотреть, что говорят зажмуренные глаза Деймы, о чем рассказывает застывшее ее лицо. Как странно, что их – Дейму и Герду – разделяют две гробовые доски. И всегда теперь будут разделять.

В городе, где прошло детство Деймы, Бенас зашел на почту и отправил телеграмму.

Когда хоронили, друг Бенаса, величайший человеколюб планеты, сказал несколько слов. Говорил он разумно: напомнил Бенасу, что и в этот тяжелый час он должен сохранять спокойствие, потому что прощается с людьми, которые ни на минуту – ни мыслью, ни словом – не предали его. Бенас всех поблагодарил. Его друг, скульптор с золотыми руками, вскоре изваял из камня памятник: маленькая девочка обнимает мать за шею, ветер отбросил в сторону волосы ребенка, мать отчаянно прижимает девочку к себе, но ее еще сильнее отталкивает жуткая рука, вылезшая из основания камня. Бенасу страшновато было глядеть на скульптуру – на лице Деймы он видел то мгновенье, когда она вся трепетала из-за несправедливости, из-за подлости, – она ведь все до мелочей понимала своим ясным умом, но ничего не могла сделать своими хрупкими силами…

Прошло какое-то время. Когда по вечерам друзья приглашали Бенаса к себе или на озеро, он обычно отказывался. Ему стали ясны тайны кладбища и безграничное притяжение могил – после работы он садился в автобус и уезжал далеко за город, за холмы, на одном из которых расположилось кладбище и куда, пока на этом месте еще не было кладбища, он часто приезжал зимой кататься на лыжах, всегда зная, как тоскует, как беспокойно ждет его Дейма.

Теперь он проводил здесь целые часы, уходил далеко за кладбищенскую ограду, в поля и перелески, потом возвращался и клал на могилу цветок. «Смерть величественна», – звучали в ушах слова поэта, и не раз ему казалось, что давнишние речи приятелям о тренировках души не были пустыми, что он многому научился и что многому научила его священная смерть Деймы и Герды. Как бы отдалились на много световых лет мелочи быта, жизни между стенами дома, улицами и работой, в нем стала расти некая духовная сила, которой, казалось ему, вскоре он сможет поделиться с людьми.

Однако в один из вечеров Бенасу пришлось вернуться к действительности. Приближаясь к могиле, он уже издали увидел на ней две пустые бутылки, а подойдя поближе – селедочные хвосты и огуречную кожуру. Очистив могильный холмик, он долго глядел на полные священного ужаса глаза Деймы и испуганное лицо Герды. Несколько вечеров могила оставалась неприкосновенной, но через неделю все повторилось. Как-то обмолвился об этом своему другу, тот вызвался пойти вместе, чтобы подстеречь и проучить негодяев, но Бенас отказался от помощи, надеясь управиться сам. Ждал четыре ночи подряд, а на пятую у могилы собрались четверо – две девушки и два парня. Ночь была лунная, и Бенас не только слышал голоса, но неплохо различал и людей. Один из парней долго елозил бутылкой о волосы Герды, пока, наконец, не откупорил. Бенас, сдерживаясь, направился к ним и, подойдя, спокойно спросил:

– Что вы делаете?

Девушки фыркнули, одна из них сказала:

– Полюбуйтесь на этого психа, ночью по кладбищу бродит.

– Что вы делаете?

– Не видишь? Садись, гостем будешь.

Бенас метнулся вперед, схватил за горло того, который приглашал его в гости, швырнул наземь, приподнял и опять швырнул, но в этот миг второй подставил ногу, повалил его и ударил открытой бутылкой по голове. В глазах потемнело, а когда Бенас очнулся, один из парней сидел у него на голове, а другой держал ноги. Девушки фыркали за памятником. Собрав все силы, Бенас вырвался и ударил, а потом все надолго погрузилось во мрак. Некоторое время спустя он увидел, что сидит на постаменте памятника, а рядом с ним парни и девушки. Одна из девушек большим носовым платком вытирала с лица Бенаса кровь.

– Видишь, на кого ты похож, – начал первый из парней. – Говорили же – садись, вместе выпьем.

«Но ведь это могила моих Деймы и Герды», – хотел сказать Бенас, однако промолчал.

– Так вот, голубчик, запомни: мы не какие-нибудь темные бродяги. У нас тоже есть идея, мы бродяги цивилизованные и потому пьем на кладбище, что презираем все – и жизнь, и смерть. И только потому, что мы философы, отпускаем тебя домой, – убирайся подобру-поздорову и никогда больше не сопротивляйся силе, которая мощнее тебя, поскольку у нее покрепче фундамент. Надеемся, ты поймешь, что мы и впрямь цивилизованные бродяги, а не какие-то темные подонки. Мы ведь не оплевываем ту или другую могилу, мы плюем и на жизнь, и на смерть.

– Вы сволочи, – тихо сказал Бенас, глядя на освещенное луной лицо Деймы.

– Может, оно и так. Но ведь среди тех, что не сидят и не пьют на могилах, есть сволочи и покрупнее. – Парень оглушительно рассмеялся.

Бенас долго молчал, вытирая со щеки засыхающую кровь. Потом, вскочив, снова бросился к ним, снова ударил, но промахнулся, а парни заломили ему руки.

– Ты еще ничего не понял, голубчик? Запомни: под нашими ногами фундамент покрепче, чем под твоими. Повторяю: убирайся, покуда цел. Ведь все равно ничего не добьешься.

Это было самое страшное из всего, что пришлось испытать в жизни Бенасу.

Еле брел он по холмистым перелескам, где когда-то бегал на лыжах, когда дома его ждали тоскующая Дейма и крошка Герда; мимо ехало такси, таксист вызвался подвезти, настаивал, говорил – может, денег нет, это неважно, я все равно еду, но Бенас отказался. Он с грустью говорил сам себе, что, наверное, сам он сволочь, раз у него нет такого прочного фундамента под ногами, как у тех.

Домой он вернулся на рассвете. Дом был пуст. Всюду было пусто. Хоть и под утро, хоть и в самый сон, мышки с жадностью накинулись на морковки, которые Бенас бросил им в клетку.

Одинокие часы на стене коридора пробили утренний час.

НОЧЬ НА ВЕЗУВИИ

Поэт заметил, что настроение у актрисы скверное. Актриса и стояла чуть поодаль, в десяти шагах от них. Поезда еще не было, пожилой офицер на скамье клевал носом, а солдат рядом с ним бодрствовал, поправляя сползающую на глаза фуражку начальника; офицер как будто не совсем трезвым взором благодарно поглядывал на своего солдата, пожалуй, даже успевая подумать, что самое тяжкое бремя и в мирные дни несет рядовой.

Актриса и поэт были не одни – их провожали две девушки: одна совсем юная, а другая постарше. Вскоре они втроем двинулись к актрисе, поэт чувствовал, как цепко взяла его за руку юная; поэту даже почудилось, что их общее движение чем-то похоже на бодрствование этого солдатика.

– Почему вы так от нас отделяетесь? – бойко спросила юная, когда втроем они подошли к актрисе. Старшая молча – равнодушно или о чем-то злобно догадываясь, окинула взглядом актрису и свою юную спутницу. Поэта она словно и не замечала.

– Да и отдельно неплохо, – мечтательно сказала актриса, левой рукой небрежно откидывая полу пиджачка. Мелькнула лиловая блузочка. Поэт подумал, что этот ее жест не так уж нечаян – и на сцене она этак левой рукой отбрасывала несуществующий пиджачок, поворачивалась профилем и тогда, правда, выглядела интересно, всем нравилась, даже себе самой.

– Вот и я говорю, что неплохо отделиться… – медленно сказала старшая из девушек, и в ее голосе действительно послышались злобные нотки. Погасшими глазами она посмотрела на поэта.

В грязном тумане взвизгнул поезд, со скамеек вскочили люди, гурьбой ринулись к рельсам.

– Спасибо вам за все, – сказал поэт, подав руку старшей из девушек, хотя и не знал, за что именно благодарит.

– Это вам большое спасибо, – прозвенел голосок юной. – Чтобы эта встреча была не последней. Ждем…

Старшая посмотрела на нее и снисходительно улыбнулась.

– Ждем… – повторила юная и, привстав на цыпочки, крепко чмокнула поэта в щеку. – Приезжайте опять вместе, – скороговоркой добавила, протягивая руку актрисе, когда та попрощалась со старшей.

– Там видно будет, – сказал поэт.

– Как получится, – добавила актриса, элегантно ставя ногу на подножку вагона.

Верно говорят, что поезда – второй этаж нашей грешной земли! В толчее трудно было разглядеть через запотевшее окно девушек на перроне, но поэту удалось на миг задержаться в коридоре вагона – обе девушки стояли перед белым зданием вокзала: юная поближе к рельсам, старшая – в отдалении. Странное дело, старшая вроде бы смеялась.

Полка поэта была внизу, актрисы – наверху, поэтому поэт предложил поменяться, он, дескать, полезет наверх; актриса поблагодарила, улыбнувшись соседке, которая уже готовила постель – тоже на нижней полке.

Поезд тронулся, медленно стихала суматоха, поэт на всякий случай еще посмотрел в ту сторону, где белел вокзал, но теперь был виден только острый его угол. Актриса подошла к другому окну, снова отбросила левой рукой полу пиджачка, глядя на желтые фонари на столбах вдоль путей.

Именно в этот миг и суждено было кончиться этому едва наступившему затишью. Из соседнего вагона с ужасным шумом ввалилась ватага парней – были среди них и постарше, и помоложе. Среди парней шествовал небольшого роста пожилой человек с лицом, изборожденным нелепыми морщинами – бывают такие морщинистые лица, которым морщины, так сказать, не к лицу, ни за что не определишь, зачем они и что означают. Человечек этот был в выцветшем костюмчике, в «водолазке» с белой полоской на шее, его комично сморщенное лицо свидетельствовало, что человек этот по крайней мере доволен жизнью, если не более того – морщины на лбу и на щеках показывали, что его мысли вряд ли хоть раз в жизни забегали вперед, вряд ли касались чего-нибудь, кроме тренировочных костюмов, спортивных команд, дотошного знания, как да куда пнуть мяч или что-то в этом роде. Мужичок остановился возле места, которое значилось в его бумажке.

– С сорок третьего по пятьдесят пятое. Чье сорок третье? Твое? – спросил он у плюгавого паренька.

– Мое.

– Ложись… Сорок восьмое?

– Мое.

– Ложись.

Он-то думал, этот мужичок, что все гладко и пойдет, все морщины на его лице говорили об этом. А у актрисы, а у поэта, а у этой девушки, которая ложилась, – нет, она уже легла рядом с полкой актрисы, – номера-то совпадают, они такие же, как у команды этого мужичка. А четыре украинки, лежащие и высунувшие с полок толстые ноги, обтянутые голубыми трикотажными штанами! Их места, оказывается, тоже совпадают с местами сосунков из команды этого мужичка!

– Ничего не знаю, наши места, мы билеты покупали неделю назад! Что это за порядок!

– Да на моем месте уже разлегся, – говорит этот плюгавый паренек; на его месте и впрямь лежит дряхлый старик.

– Ничего не знаю, это наши места, скидывай с полки и ложись. Ложись, ложись! – кричал вождек спортсменов, а его морщинистый лоб все же подсчитывал что-то, прикидывал, зря время не терял. – Нет, давайте сделаем так: сперва занимают места те, у кого свободные. Потом посмотрим.

Да чего тут смотреть – все равно целый выводок надежд спорта остался в узком проходе, глядя на четырех пышнотелых украинок, демонстративно протянувших свои толстые, обтянутые голубым ноги к поэту, который, положив руку на верхнюю полку, глядел на всю эту суматоху, да на актрису, стоящую посредине купе.

– Я это так не оставлю! Мои люди должны отдохнуть, не будем стоять до Гомеля! Где проводница? – И вождек, задевая за ноги лежащих и сидящих, выпучив глаза, понесся в другой конец вагона, где, по его расчетам, должна была находиться проводница. Какой-то значок, может даже медаль, блеснул в свете лампы.

Есть и проводница! Какой-нибудь десяток надежд спорта и то не стронется с места без провожатых, а чтоб такой вагон остался без сопровождения! Подходит она, впереди бежит морщинистолобый мужичок, подходит высокая, прямая и старая эстонка, так прекрасно постаревшая, не позволившая без толку появиться на своем лице ни единой морщинке.

– Вот мои люди. Чем они виноваты, билеты покупали неделю назад, надо же отдохнуть!..

Проводнице тоже, чего доброго, надо бы отдохнуть. Глотая окончания слов, она спросила:

– Ваши эти места?

Украинка лежала зажмурившись, однако следила за всем происходящим со своей полки. Она была до того толстая, что почти половина ее свисала, не умещалась на полке с матрацем.

– А то как же? Конечно, наши. Четыре места. Из Риги едем.

– Арбузы так и не распродали? – улыбнулась пожилая проводница.

И впрямь – на третьей полке, где днем лежат матрацы, громоздились в авоськах огромные арбузы.

– Нет. Не успели.

– Видите. Одни несчастья. И еще отсюда хотят выковырять…

Когда она подошла к поэту, тот уступил свое место, актриса сказала, что тоже не желает участвовать в этой неразберихе и поручает себя провидению.

– Все пудет, все пудет, – мягким добрым голосом говорила проводница, показывая места, где может устроиться актриса и где поэт, – на верхних боковых полках. Несколько спортсменов из команды морщинистого человечка тоже взяли боковые полки, только этот плюгавец, стоявший перед лежащим стариком, не желал ничего знать – его место, ему и причитается.

– Ляжешь, где тебе скажу! – вдруг стал горячиться вождек спортсменов.

– Не лягу!

– Откуда ты такой и взялся? – морщины человечка так и плясали.

– Откуда взялся, оттуда!..

– Все пудет, все пудет… – улыбалась проводница.

– Да иди ты, куда говорят! – даже рукой дернул его вождек.

– Не пойду!

Вождек вдруг обмяк, его губа отвисла. Словно в поисках спасения воззрился он на пожилую проводницу, а та спокойно молчала, улыбаясь хорошенькой актрисе, которая теперь, облокотись на верхнюю полку, уткнулась в маленькую книжицу.

– Эх ты, дуралей на всю Россию! – вскричал морщинистый вождек. – Доходяга, завтрака и ужина не лопал, за талоны деньги брал!

– Как хотел, так и делал… – под фырканье всех пареньков ответил дуралей. – Главное – результаты у меня во! – буркнул, опуская голову.

И впрямь паренек был совсем плюгавый – худенький, веснушчатый, с глубоко запавшими глазами. Опустив голову, он громко шмыгал носом.

– Эх ты, дуралей!.. – еще раз повторил вождек и махнул рукой. – Бери мой билет, пошел на мое место! – сердито насупив лоб, сказал плюгавцу.

– Как знаете… А какое ваше место? – хлюпая носом, спросил тот.

– Пятьдесят пятое, – ответил вождек.

– Так я туда и пошел, – сказал плюгавец и, волоча по полу свой рюкзак, пошел искать место. Вслед за ним, пожелав всем спокойной ночи, ушла и проводница.

Поэт принес актрисе постель, та поблагодарила, повесила свой пиджачок.

– Спасибо большое, – постелив, сказала она, улеглась и снова раскрыла крохотную книжицу.

Поэт сходил за постелью для себя. Однако забираться на верхотуру ему пока не хотелось, он пристроился внизу, где сидела молоденькая девушка.

– Я вам не помешаю? – спросил поэт.

– Нет. Я тоже еще капельку посижу, дорога дальняя, выспимся.

– Да, – ответил поэт. Сидя в углу, он бросил взгляд на толстую украинку, лежащую на боковой полке; как уже говорилось, она наполовину свесилась с полки, а теперь даже повернула голову в сторону поэта и этой девушки. Поэту почудилось, что она усмехнулась и что в этой усмешке был какой-то тайный смысл.

– Холодно? – спросил поэт, когда его соседка поправила сползающую с плеч одежонку, – кажется, она была сшита из шкурок.

– Чуточку… Видите, что может один человек… Что значит.

– Кто?

– Эстонка эта. Что бы тут началось, будь на ее месте такой же, как этот морщун…

– И вы заметили?

– Что?

– Его морщины. Что они такие…

– Кто мог не заметить!

– И… что?

– Что? Счастливый человек – и все тут. Так бы я сказала. Или – несчастный. – Она как-то по-домашнему улыбнулась.

– И я так подумал. Просто странно, что так совпали наши мысли.

– Это очень приятно, – ответила девушка.

С улыбкой посмотрела на поэта актриса. Молоденькая девушка тоже улыбнулась.

– Ваша подруга? – спросила она.

– Спутница.

– Ага… Вот как.

Какое-то время они молчали. Поэт успел подумать, что все очень быстро меняется: только что здесь царило такое противное настроение, просто дым коромыслом, а теперь все успокоились, откусил каждый по кусочку от сыра познания, и ладно.