Текст книги "Мост через Жальпе"
Автор книги: Юозас Апутис
сообщить о нарушении
Текущая страница: 22 (всего у книги 25 страниц)
– Новых книг не достала? Я тут очень давно ничего не читаю. Глазею в основном по сторонам, а потом в небо.
– Ничего нового, Бенас. Да много и я не читаю сейчас. В книгах, сам знаешь, ничего нового теперь не пишут. Хожу на работу, а вечером брожу по улицам. До смешного озабоченные лица у прохожих…
– Бессмысленная спешка в неизвестном направлении…
– Видишь, и ты еще не забыл.
– Забудешь!.. А в саду у Марийонаса не была? Тогда осенью мы фундамент отливали. Сейчас, чего доброго, и домишко стоит. Может, он и живет уже там?
– Звонил. Как раз сказал, что едет в сад, спрашивал, как ты поживаешь, а я еще ничего не знала, даже твое письмо не успела получить.
– Письмо, наверно, долго шло. Ты на штемпель посмотрела?
– Три дня.
– Вот как задержалось. Очень рано я стал ждать тебя.
– Ты и ждал!.. Бенас, а тебе еще не надоело здесь жить?
– Ничего, Дейма. А почему не спросишь, не надоело ли мне жить вообще?
– К чему такие огромные масштабы?.. Вообще ведь чаще надоедает жить, чем вот так – в один или в другой день, в одном или в другом месте. Скажешь, нет?
– Ты говоришь весьма разумно, Дейма… Мне здесь до смерти надоело. Каждый день в лодке перетряхиваю память. Думаю, не может этого быть, чтоб так ни за что и не мог зацепиться… Марийонас не спрашивал, чем я занят?
Дейма настороженно посмотрела ему в лицо.
– Наверно, говорил что-нибудь, только не хочешь сказать?.. Серапинас, скорей всего, еще не показался, провалился в своей деревне, утонул в своем Снайгинасе. Надо бы ему написать, да не знаю ничего определенного.
Дейма не спускала глаз с Бенаса.
– Бенас, ты не подумай ничего плохого, но ведь эти занятия для тебя, для нас, может, и важны, но… – Она вдруг замолкла на полуслове.
– Но что? А, ты уже побоялась сказать правду, посмотрела на меня и пожалела.
– Не то, Бенас. Ты ведь сам знаешь, что никто не переживает за других. Не сердись, что я так прямо сказала. Но с тобой иначе нельзя.
– Со мной надо прямо… Говори, говори еще… А я, видишь, подумал и про сад, и про озеро Снайгинас… И часто подумываю: что они там делают да как живут.
– Видишь ли, у тебя другое положение, Бенас. Ты здесь один и одинок, я понимаю, а другие… У других просто-напросто масса своих забот. Сам знаешь, как бывает, когда работаешь на себя и на других… Разве не так?
– Ты говоришь – один и одинок?
– Ах! Прости, Бенас… А просил, чтоб я говорила прямо. Бенас, может, ты злостью сумел бы вернуть то, что отошло?..
Доктор Бенас молчал, слушал. Он внимательно глядел вдаль.
– Говоришь, забот… У кого нет забот, у того ничего нет, Дейма… Даже человек самого высокого положения, если у него нет забот, соответствующих высоте его выдвижения, – у него ничего нет… В саду Марийонаса теперь, надо полагать, очень хорошо. Наверно, зелено вокруг. Мне там нравилось глядеть с пригорка на молодой березняк. Тогда была осень, березки без листьев казались похожими на свечи. Кстати, у него в саду я побывал и потом, где-то весной… Погоди, как это получается? Впервые я побывал осенью, а весной – опять? Так ведь весну и лето я провел т а м, Дейма?
– Время идет, Бенас. Может, ты там был уже после того?
– Может, и так. Но после того я жутко всего боялся… И все-таки у Марийонаса я, наверно, побывал. Помню: размокший снег, куча досок, пачка сигарет, вмурованная в стену погреба… Пешком с Марийонасом мы шли домой – по тропинкам, проселкам, мимо санатория чахоточных, мимо бывших поместьев и мельниц, потом по этому мокрому снегу вдруг полетели машины, машины, машины…
– Бенас, ради бога!..
– Я знал, что ты осталась дома, с Марийонасом мы уже шли в ту сторону, а машины все летят, все летят, и все порожняком, только лицо Гильды, его везут шоферы в каждой машине, везут в тот край, что над Неманом, возле дубовой рощи. А за этими машинами едет автобус, это ее стражи. Грузовики и автобус останавливаются, стража выскакивает, и теперь уже Гильду ведут впереди, а она бледная, ветром продуваемая. Двое стражников идут рядом и сердито кричат: «Где этот доктор Бенас, чтоб его черти драли? Никак решил спрятаться?» Вся колонна приближается к каменной стене, в которой зияет брешь…
Бенаса прошиб пот. Словно застеснявшись, он провел рукой по лицу.
– Бенас, успокойся, ты мне написал, и я приехала… Не надо вспоминать… лучше не рассказывай такого.
– Что? И Марийонас тогда жутко перепугался. Может, побоялся, что вместо меня стража схватит его?
Дейма теперь глядела на берег озера. Ее губы дрожали, она едва сдерживала слезы.
– А что я вспомнил? Сад и Марийонаса? Правду говоришь, было что вспоминать, разве тогда был сад? Пустырь с можжевельником, кусок земли, заляпанный промокшим снегом. Но ты ведь сама говоришь, что мне надо еще раз попробовать встать на ноги… Придти к началу.
– Не мучайся больше, Бенас. Давай будем жить, как тебе лучше… Здесь так чудесно. Может, нет на свете места чудеснее этого.
Бенас поежился от озноба.
– Потому, что я здесь живу. Потому это место такое чудесное.
– Конечно…
– Здесь жуткий покой, Дейма. Жуткий покой. Можно сойти с ума. Навсегда…
Она с опаской посмотрела на Бенаса, потом огляделась, словно в поисках помощи.
Понемногу ему становилось легче, все как бы схлынуло.
– Из больницы, наверно, никто не звонил? – уже спокойнее спросил он.
– Из больницы нет. Звонила какая-то женщина, извинилась, что беспокоит дома. Хотела тебя поблагодарить, приехала издалека, она уже совсем здорова, искала тебя в больнице. Ты ей сильно помог.
– Ты сказала, где я и почему?
– Нет.
– И что болен… Но какой болезнью – не сказала?
– Нет…
– Дейма, пока меня нет – не принимай никаких благодарностей ни по телефону, ни устно.
– Так мне не говорить и кем я тебе прихожусь, если спросят?
– Скажи, что здесь такой больше не проживает. К черту все эти благодарности и цветы сильных и окончательно выздоровевших!
– Бенас!
– Да, да… Может быть… Врачи ведь любители помочь, – как-то равнодушно сказал он и рассмеялся. – Все врачи помогают, а что им остается делать-то? Истинные апостолы тела человека – да еще такого совершенного! А вот, милая моя Дейма, когда самому доктору капут, то никто ему не поможет – хитроумные уловки других докторов ему ведь известны. А по-мужски сказать не так легко и просто… Сейчас ты скажешь, что я начинаю хныкать.
– Нет, Бенас. Ты очень, очень устал.
– Пожалуй, Дейма. Но когда теперь я не устану, если устал даже здесь? Ты-то устала не меньше, Дейма.
Они уплыли далеко от того места, где недавно стоял автомобиль учителя, однако Бенас не спешил к голове капуцина – медленно вел лодку у самого берега.
– Рассказал бы что-нибудь, Бенас.
Он громко рассмеялся:
– Что же тебе рассказать?
– А что хочешь. Что-нибудь. Здесь ведь и видишь что-то, и слышишь.
– Сказку хочешь, Дейма?
– Ага.
– Точно?
– Будь добр, рассказывай.
– Ладно, я расскажу тебе истинное происшествие с Изидорюсом. – Он опустил весла и скрестил ноги. – Видишь крышу, что чернеет сквозь ольшаник?
– Где большая сосна?
– Ну да. Вот там и живет Изидорюс.
– Ты его знаешь?
– Пожалуй…
Жил когда-то человек, как и прочие. Было у него одиннадцать детей. Изидорюс целыми днями торчал на своей мельнице, которая стояла на реке, с ним были и дети постарше, а малыши оставались дома, забирались под кросна и засыпали на подножках. Жена Изидорюса уходила работать в поле или на огород. Пока дети были маленькие, хоть и горе с ними, но Изидорюс жил, надеясь на лучшие времена, однако его надежды таяли с каждым годом: очень уж непослушными росли у него дети. Чуть что не по нраву, зачерпнет сынок на мельнице муки из мешка да сыпанет в глаза отцу.
«Как тебе не стыдно, гаденыш ты этакий?» – пытались приструнить чужие люди, привозившие зерно на помол, но сынки Изидорюса, бывало, дружно черпанут по горсти муки и, сверкая глазами, приближаются к заступнику, а тот уже пятится да увещевает:
«Будет, будет, пошутил…»
«Сейчас узнаешь, как шутки шутить!» – хором кричали сынки Изидорюса, однако, сменив гнев на милость, высыпали обратно в мешок муку, только один из них все-таки подпускал под нос соседу белого дымка…
Бенас посмотрел на Дейму. По ее лицу блуждали отсветы старых добрых времен.
– Управившись с работой, Изидорюс возвращался домой, тихо ужинал и уходил в садик на излучине реки. Бывало, стоял он там очень долго, накатывала печальная ярость, он чувствовал себя последним мерзавцем оттого, что пустил на свет божий такое зло, и не был в этом виноват. Однажды весной придумал даже нырнуть в реку под лед, и пропади пропадом такая жизнь, но удержал его Юозапелис, ни на одного из остальных десятерых непохожий: хилый и бледненький, он ластился к Изидорюсу, как маленький котенок; по утрам, шагая с отцом на мельницу, бывало, поглядит на красные зори или на лошадей, ржущих на лугу, и пустит слезу. Изидорюс со страхом глядел на этого ребенка. И еще страшней было оттого, что остальные братья и сестры люто ненавидели Юозапелиса. Ходил он с исцарапанным носом, с исхлестанными кнутом ногами. Юозапелис чахнул на глазах у родителей и соседей. Ему и впрямь страшно было жить: ведь если ребенка не может защитить родной отец, то кто может? Однажды Изидорюс из окна мельницы увидел, как трое или четверо детей избивают Юозапелиса. Тот брыкался, махал руками, но целую ораву одолеть не мог. Не часто так поступал привыкший ко всему Изидорюс, однако в этот раз высунул он из окошка голову и закричал:
«Убью, гады!..»
Тогда один из его сыновей встал, раскорячившись, покопался в своих грязных штанах и показал отцу…
– Бенас…
– Вот еще!.. Не будь маленькой… Изидорюс выскочил прямо из окна, думал, что спрыгнет на мягкую пашню, но угодил одной ногой на камень, вывихнул ее в колене, остался хромым, однако сына своего сцапал и избил немилосердно, жена с воплем летела по полям, Юозапелис кинулся лобызать отцу руки.
«Придурок ты!» – закричал Изидорюс, одной рукой отталкивая Юозапелиса, а другой продолжая охаживать срамника.
Это не помогло; Изидорюс остался хромым, а четверо сыновей постарше в тот же день ушли из дому, шлялись по далеким деревням, дома не показывались, только по утрам отец часто недосчитывался на мельнице мешка-другого муки. Через год еще четыре сына ушли, остались две девчонки да Юозапелис. Юозапелис на третий год после этого помер, не жилец был на этом свете. Похоронили его на сельском погосте. С того дня Изидорюс редко появлялся на мельнице, жернова запускали сами соседи, кто умел, и мололи сами, оставляя меру муки или кусок мяса, а под конец все пошло прахом, когда две последние дочки Изидорюса, не такие еще и взрослые, поцапавшись с матерью, отрезали:
«Ты на нас не ори, а то принесем тебе в подоле по ребеночку и бросим на порог…»
Выгнал Изидорюс дочек, да и выгонять-то их не пришлось, сами ушли в обнимку с парнями из дальних деревень, вогнал в гроб Изидорюс и жену – весной, в гололед, увезли ее в санях на погост. Сани были подбиты железом и жутко визжали. Из тринадцати человек остался он один.
– И теперь еще жив? – какое-то время спустя печально спросила Дейма.
– Жив. Вон его дырявая крыша.
– А дети?
– Может, кто и знает, где они, только Изидорюс – нет. Однако про Изидорюса еще не все. Из-за этих хлопот и горестей потерял Изидорюс свое место среди людей, он отошел от них, скажет при встрече слово и уходит, потупив глаза. Как-то мы с учителем поехали в эту деревню, остановились возле речки. Как раз возле прогнившей и заплесневевшей его мельницы. Учитель велел подождать. И впрямь – вскоре появился и сам Изидорюс. Подойдя к нам, сказал «здрасте», не глядя на нас.
«А этот кто?» – показав на меня, спросил Изидорюс.
«Это доктор. У меня остановился».
Изидорюс таким страшным взглядом оглядел меня с головы до ног, что оторопь взяла.
«Да этот твой доктор не ахти кого может вылечить», – равнодушно и с презрением сказал Изидорюс.
«Я рыб лечу, Изидорюс», – ляпнул я ни с того ни с сего, чтоб спасти положение, но Изидорюс почему-то оживился.
«Рыб?!»
«А ты не рыбачишь, Изидорюс?» – спросил учитель.
«За меня рыбачат».
«Кто?» – заинтересовался учитель, решив, что вернулся кто-нибудь из детей Изидорюса.
«Выдра…»
«Ну и ну!»
«Обвел я эту зверюгу вокруг пальца. Иду, гляжу – вылезает из воды со здоровенной рыбой в зубах и несет ее в кусты. Отнесет и возвращается, опять в воду ныряет, и опять из воды лезет. Прокрался я в эти кусты, а там выдренок! Я у него рыбу забираю, черт его не возьмет, а эта дуреха знай носит да носит».
«И давно?»
«Как давно? Только вчера было. Сейчас пойду другого выдренка искать. Теперь-то мне есть за что зацепиться…»
Бенас несколько раз шлепнул веслами по воде и снова скрестил ноги.
– Понравилось?
– Очень, Бенас. Но это же страшно! Бенас, твои рассказы всегда такие страшные, от них веет холодом…
– Правда?.. В этом нет ничего плохого, Дейма: прохлада освежает человека, отрезвляет рассудок.
– Бенас!.. Страшно от такого отрезвления…
– Дейма, чего ты все время боишься?.. Погоди, еще про другого человека расскажу. Думаешь, что вон тот, к которому мы сейчас подплываем, какой-нибудь заурядный человек? В прошлом году цыгане украли у него большие деньги, он безбожно запил, желудок испортил, вырезали часть желудка в больнице, а теперь он опять пьет. Принесет бутылку к корове, которую каждый день водит по берегу, осушит залпом, потом чешет корове шею и лоб, всякие ласковые словечки ей говорит, и частенько оба славно дрыхнут на лужайке, пока не придет жена с подойником или пока корова не проголодается. Видишь, он меня знает, вот, шапку приподнимает.
– У вас гости, доктор? – чуть шепелявя, спрашивает с берега человек. Бенас громко отвечает:
– Так вот, Адомас, живешь себе один, поживаешь, и вдруг уже не один.
– Это хорошо, что дождались, это хорошо. А то все будто отшельник какой… А гостья-то хорошенькая.
Щеки Деймы вспыхнули.
– А вы-то как, Адомас, поживаете?
– Во! – Адомас проворно выставляет вверх большой палец. – Чтоб господь каждый день так давал… Что ж, счастливо вам с гостьей покататься, доктор. Рыбачить не пробуете? Есть у меня удочки разные, и места хорошие знаю.
– Не рыбачу, Адомас. Боятся меня рыбы.
Адомас весело смеется, демонстрируя щербину между пожелтевшими зубами, и, надевая шапку, еще раз говорит:
– Желаю весело покататься! Вы лучше давайте за остров, в самый конец озера. Не были там?
– Нет, там еще не бывал.
– Есть там такая березовая рощица, иногда и я корову бросаю, добираюсь на лодке, улягусь на полянке и гляжу себе в небо. Там очень приятно в небо глядеть, доктор.
– Придется попробовать.
Бенас внимательно наблюдает за Деймой. Она преисполнена печальной радости. Ей идет цветастое платье. Ее чудесные черные волосы блестят на солнце. Улыбаясь как бы самой себе, она устремила глаза вдаль, на серый костел, освещенный солнцем.
Взобравшись на голову капуцина, оба растянулись ничком и долго молчали. Потом Дейма спросила:
– Бенас, мне можно раздеться?
Он вздрогнул.
– Почему ты спрашиваешь? Никогда раньше не спрашивала.
– Да, Бенас. Я и сама толком не знаю… Здесь какое-то странное место.
– Раздевайся. Не надо спрашивать о таком.
– Хорошо, а ты не хочешь раздеться?
– Я – нет.
Дейма неторопливо стала раздеваться, было слышно, как потрескивают ее волосы, когда она через голову стягивает платье.
– Видишь, я вся белая, как творог.
– Тебе идет и так… Могла бы из города съездить к излучине реки и позагорать.
– Не хочу я той реки.
Он все еще лежит ничком. Слышит, как роются в потрескавшейся земле кроты, как попискивают в норах мыши.
– Почему, Дейма? В прошлом году ты и одна туда ездила. Там было наше местечко, однажды мы перебирались через реку, ты плыла, а я шел вброд из последних сил, вода меня хотела повалить, я нес над головой нашу одежду.
Положив голову на руки, Бенас глядел на нее, пришедшую из далеких воспоминаний. Он увидел, что в ямочке на ее шее вздрогнул крохотный комочек, а зеленые глаза ее стали еще печальнее.
– Бенас, не в прошлом, а в позапрошлом я ездила к реке. Ты уже забыл. Сейчас и река, и всё стало чужим мне.
– Надо как-то приручить.
– Приручить можно дикого, а не чужого, Бенас.
– Так уж оно есть, Дейма. Со мной то же самое. Только говорю… Многое теперь чужое.
– Не совсем так. У тебя еще есть один просвет. Бенас, почему мы все время об этом говорим? Бенас, у тебя еще есть один просвет…
– Этот просвет т а м?
– Да, Бенас. У меня и столько-то нет.
– Дейма, ты еще так сильно не обобрана, как я.
– Бенас, это тебе кажется.
– Дейма, часто уже не хватает сил, чтобы подойти ко всем этим просветам. Впрочем – ты отлично знаешь, как печален этот мой просвет.
Он уселся на горячую землю. В южной стороне живописными каскадами уходили вдаль розовые вспаханные поля, усеянные белыми камнями. Он вспомнил, что когда-то, поселившись здесь впервые, еще до всего, босиком ходил по этим полям, ощущая странную тревогу, исходившую из этой древней, всегда вспаханной, но никем не используемой земли, где рос лишь красный щавель и откуда взмывали в небо жаворонки. По этой необитаемой земле пришел он в деревушку, на голове у него была порыжевшая соломенная шляпа; страшно хотелось пить, он заглянул в домик, где торговали пивом, выпил большой бокал, и потому, что он был босиком да в этой истрепанной шляпе, все дико смотрели на него, а буфетчица еще и фыркнула. Потом он свернул к бело-голубому костелу, к окну пивной приплюснулись лица, а стайка ребят следовала за ним…
– Дейма, – сказал он, словно вдруг вспомнив о чем-то. Она вздрогнула. – Я остро чувствую, что сегодня день нашей первой встречи на этом острове… Однако я обязан сказать, пока еще могу и еще понимаю. Мне все больше и больше кажется, что надо ехать т у д а. Когда я оказался здесь, то в первые дни гнал прочь эту мысль, мне только хуже от нее становилось, но чем дальше, тем больше я ничего не могу поделать с собой – будто костер, гаснут былые иллюзорные мысли и желания, все больше мне кажется, что надо ехать, что другого выхода для меня никогда уже не будет. Не помогают мне ни озера, ни покой.
Бенас увидел, как на правом плече Деймы вздрогнула мышца, она даже побоялась поднять глаза.
– Господи, мне надо ехать туда, пока сам еще понимаю, что должен так поступить. Надо ехать, хоть все это сейчас и может показаться нелепым…
Дейма прижала левую руку к своей белой шее.
– Бенас, – сказала она. Голос был нежным и мягким. – Все пройдет. Все равно когда-нибудь пройдет. Вернешься на работу, втянешься, у тебя интересная работа, и больные тебя высоко ценят, верят тебе. Сейчас ты отдохнешь, соберешься с духом, а потом, когда вернешься, сам почувствуешь, что тебе уже лучше. Все пройдет, и я тебе помогу, насколько это в моих силах, Бенас. Все пройдет. Бенас, только ты сам посильнее пожелай вернуться в бывшую жизнь, только ты захоти… Я тебе помогу, Бенас…
Она сжимает руку Бенаса, а тот смотрит в далекие поля; в его глазах она видит страдание и усилие.
– Дейма, – продолжая глядеть в поля, успокаивая себя, ласково сказал Бенас. – Моя Дейма, неужели тебе кажется, что я не старался и не стараюсь? Боже мой, если б ты знала, сколько дней и ночей я старался! По ночам уходил на сеновал, хватался руками за перекладину стропил и висел, пока не деревенело тело, висел, стараясь напрячь свой мозг и вдолбить себе, что я отогнал прочь беду. Иногда мне казалось, что я вот-вот рассыплюсь на составные части… После таких напряженных усилий всегда представлялась возможность почувствовать, что не пройдет. Наверное, ни у кого и не прошло. Меня все больше тянет туда. Трудно устоять. Днем и ночью мне всё на все голоса шепчет, что надо возвращаться туда.
– Все пройдет, Бенас… доктор, – сказала она необычайно нежным голосом и взяла его руку. – Не надо бы тебе сейчас туда ехать. Уже не надо, ты ведь так долго там пробыл.
– Тянет. Мне кажется, там меня встретит покой, знание того, что находишься на своем месте… Хоть и долго я пробыл, а тянет, не надоело, каждого тянет в родной дом, Дейма. – Теперь он говорил спокойно, кажется, сам до конца не веря в то, что говорит. Он глядел на садящееся солнце, на сосны и на липовую аллею, где накануне он видел прогулку полосатых людей.
– Я начинаю бояться этого дня. Не стоило бы тебе ехать. Не мучай ни ее, ни себя, Бенас. Боюсь даже сказать, но разве ей не лучше так? Разве ты сможешь ей чем-то помочь?
– Если не поеду, всем будет хуже. Я должен испробовать самый последний вариант. Я бы находился рядом с ней. Можно сказать, две жертвы случайности. Дейма, я уже ни на что не гожусь. Мне надо туда. Здесь я ни на что не гожусь, Дейма. Ни на что.
Она дрожала от озноба.
– Тебе холодно?
– Знобит.
– Одевайся, и поехали обратно, Дейма. Ты еще не видела, как я устроился. Уже вечер. У моей матери была такая песенка на вечер: «Солнышко заходит, вечерок приходит, улеглись зверюшки на горах высоких…»
Когда она одевалась, Бенас подумал, что она еще очень молода и что ей еще очень нужно жить.
Сидя на веслах и глядя в противоположную сторону, он успел заметить, что по склону под двумя соснами гуляет Герда. Выйдя на берег, он привязал лодку к ольшине. На Герде было темно-синее платье, ее длинные ноги стали бронзовыми от загара.
– Добрый вечер, – спокойно поздоровалась она, кивнув Дейме и бросив взгляд на Бенаса. – Вы и гостей приучаете к своим законам, доктор?
– Да, Герда, диктатору наплевать даже на гостей.
– Приятно, когда кто-нибудь приезжает. Сама знаю, ко мне часто мать приезжала. Желаю вам хорошо провести время, – сказала она, по-детски простодушно глядя на Дейму.
Дейма улыбнулась.
– Спасибо, Герда. Смею надеяться, что время принадлежит нам, – загадочно сказал Бенас.
– Всего хорошего…
– Счастливо, Герда, – ответил Бенас и, прихватив весла, направился по тропинке на холм. Дейма шла рядом. Возле самого дома учителя она спросила:
– Кто эта девушка, Бенас?
– Это Герда.
– Знаю, слышала…
– Она работает в магазине в городке, часто гуляет по берегу озера и запоем читает книги.
– И у тебя все книги одалживает, да?
– Дейма, не будь маленьким ребенком…
– Хорошо, Бенас, я буду большим… Она молоденькая и хорошенькая, Бенас.
– И ты так считаешь? Мне кажется, она настоящее чудо этой земли.
– На самом деле? Даже так?
– Как-то я обмолвился, что буду писать воспоминания, она рассмеялась и сказала, что я слишком молод для воспоминаний, но я уверил ее, что и она уже может писать историю своей жизни.
– Вот видишь!..
Во дворе, между грядками, под брюхом автомобиля копошился учитель, он о чем-то спросил, но Бенас и Дейма не расслышали.
Открылась дверь, вышла радостная жена учителя, провожая сытую полосатую кошку.
Спали они у широкого окна. Дейму Бенас уложил на старую кровать учителя, а сам устроился на раскладушке. Ноги торчали, и Дейма пошутила, предлагая поменяться местами, поскольку она поменьше.
– У тебя мышки ноги отгрызут, – сказала Дейма, поворачиваясь лицом к Бенасу.
– Да не станут они этого делать. Я дружу со всей их родней на земле капуцина… – Он встал с раскладушки, подошел к Дейме, уселся на край кровати, положив руку на ее красивую голову.
– Как хорошо, Бенас, как хорошо… Я не знаю других слов.
Воцарилась тишина. Еще какое-то время спустя из-за туч заглянула в комнату луна, сочась сквозь ветки сосен и освещая лица то Деймы, то Бенаса.
…Все это происходило вблизи от большого города. Изредка доносился мощный ритмичный гул.
Цвели яблони. Трава была розовая. Белые лепестки застилали ее.
Он ходил между яблонями осторожно, стараясь не наступить на палые лепестки. Соловей сидел у него на ухе и красиво пел.
Вся эта красота и радость обратились в печаль, он почувствовал, что сердце больно бьется; казалось, ждет его кто-то где-то на краю света, поэтому он вышел на кирпичного цвета шоссе и поднял руку.
Мимо со свистом проносились голубые ледяные машины.
Потом наступил перерыв.
Воздух был чрезвычайно чист. Солнце подрагивало в зеленоватом небе.
Некоторое время спустя он снова увидел вдали ярко-голубой грузовик. Он летел довольно-таки быстро, покачиваясь в стороны.
Словно семафор полустанка, поднялась рука доктора Бенаса.
Казалось, что и этот грузовик просвистит мимо, однако нет – стал сбавлять скорость. Оранжевая пыль взметнулась из-под колес.
Медленно открылась дверца, и прежде всего появилась голова в шлеме мотоциклиста, а потом показалась рука, которая махнула Бенасу, показывая на кузов.
Бенас не успел перекинуть через борт вторую ногу, как машина рванула с места и полетела к городу, опять раскачиваясь в стороны.
Соловей, встопорщив перышки, еще какое-то время держался на ухе Бенаса против ветра, но вскоре ему пришлось улететь на березу.
Кузов был огромен и не пуст. У левого борта стояло штук десять удивительно белых свиней, лишь у двух крайних на спине было по черному пятну с ложку величиной.
Увидев Бенаса, они повернулись, по два раза кивнули пятачками. Бенас тоже поклонился им, а свиньи отвернулись, поставив передние копытца на голубую лавочку и изящно свернув бубликами чистенькие хвосты.
У правого борта, где тоже была голубая лавочка, только повыше, уселся Бенас. Белые свиньи перестали им интересоваться, оставили его в покое, они широко разевали пасти от зноя.
Изредка грузовик проносился мимо цветущих деревьев, ветер срывал лепестки, они запутывались в волосах Бенаса, несколько голубых лепестков опустилось на спины спутниц Бенаса.
Словно подгоняемые какой-то посторонней и чужой силой, вдали летели поперек шоссе красные продолговатые птицы.
Спустя некоторое время из крохотного оконца кабины вылезла миниатюрная девочка, она сильно смахивала на Дейму. Девочка, держа в руке розовое ведерко, преспокойно разгуливала над летящим грузовиком, по воздуху направляясь прямо к Бенасу, подойдя, вежливо поклонившись, приказала ему поднять ноги. Девочка грациозно вытащила из-под лавки Бенаса длинное неглубокое корыто, вылила из ведерка жидкость и нырнула обратно в окошко.
Белые свиньи теперь дружно повернулись и двинулись к корыту.
Бенас перешел на ту половину. Посмотрев на свиней, столпившихся у корыта, Бенас опустился на четвереньки и поставил передние копытца на край кормушки.
Когда он сделал это, свиньи радостно зачавкали, и вскоре Бенас ощутил зверский голод, слюнки брызнули изо рта, не выдержав, он ворвался в свиное стадо и стал разгонять их.
Свиньи не сопротивлялись. Чавкая, медленно возвращались они на свои места, а доктор Бенас, оставшись в одиночестве у корыта, стал жадно вылизывать остатки, обсасывать край корыта, стертый свиными пятачками; потом нахлынул такой прилив доброты, что он стал плясать в кузове и ликовать. Даже свиньям неудобно стало держаться на ногах, они покачивались в стороны, а шофер, высунув из окошка кулак, сердито погрозил ему.
Успокоившись, он какое-то время стоял, уцепившись за борт, и глядел на своих спутниц. Свиньи теперь снова притихли, лишь белые чистые хвостики были не закручены бубликом, а опущены, как промокшие под дождем и выбеленные солнцем кнутики.
…Луна покинула их окно. В той стороне теперь была почти черная ночь и смертельная тишина. Словно тени, глядели через стекло оцепеневшие сосны.
– И это все, Бенас? – приглушенно спросила Дейма, тревожно приподнимаясь на локтях и поворачиваясь К нему.
– Еще не все… Хоть меня и обругал шофер, вскоре я опять начал прыгать, ловить руками летающие в воздухе лепестки, я срывал цветы с придорожных деревьев и сыпал их на спины свиньям. Но поездка подходила к концу. Вскоре машина остановилась, шофер велел мне слезть, а я стал просить, нет, умолял, чтобы он повез меня дальше или вернул на место, и потом поехал по этой же дороге, такая славная была поездка… Шофер рассердился, он и слышать об этом не хотел, а потом закричал:
– Черт подери! Разве не видишь, что мы опять вернулись на то место, где я тебя взял? Ни бельмеса ты не смыслишь! – Шофер привстал на ступеньке и, чмокая губами, стал пересчитывать свиней. Я все еще канючил, просил, чтоб повез дальше, уже и мне стало казаться, что никуда он меня не возил, однако он еще пуще разъярился и, трясясь всем телом, заорал:
– Вылезай, гад, а то одну уже сожрал!
Назавтра с самого утра зарядил дождь. На рассвете с юга приползла тяжелая черная туча.
– Ты плаваешь даже в дождь? – спросила Дейма, когда Бенас стал натягивать длинные резиновые сапоги. В старом дырявом свитере он был очень похож на своего отца. Живым Дейма никогда его не видела, только на фотографии, где тот стоял возле рамной пилы, упираясь плечом в толстое бревно. Справа от отца был эконом поместья Шикшнюс, а у ноги примостился красивый пес.
– Надо бы добраться до острова, – ответил он, снимая с гвоздя кепку и прорезиненный плащ. – Тебе не хочется?
– Да такой дождь, Бенас. Я тут посижу, полистаю старые книги учителя, почитаю журналы. Потом, если дождь перестанет, приду в сосняк и позову тебя. Ты приедешь за мной?
– Если только услышу… Знаешь, давай не будем так договариваться, а то у меня жизни не будет, не могу, когда знаю, что непременно придется еще что-то сделать. Оттолкнувшись от берега, я уже буду думать, что надо слушать твои крики или глядеть, когда же ты появишься. Лучше давай не будем договариваться.
– Давай не будем, как получится, так…
Медленно вел он лодку к острову. Странная штука. Сегодня он мог остаться с Деймой, однако не только ежедневная привычка принуждала его. Ему хотелось побыть одному хоть час. Делая все время одно и то же, он чувствовал, что именно это становится своеобразным фундаментом оценки всего сущего. Лишь на озере он хоть на мгновение мог увидеть трезвее и точнее многое из того, что было и что есть, и чего он не мог постичь в толпе. Взмахнув веслом и слыша, как вода плещется о лодку, глядя перед собой и ничего не видя, или наблюдая за чем-то несущественным, доктор Бенас чувствовал, как в него странным образом вливается какой-то большой смысл и радующее тяжкое бремя.
Оставшись в одиночестве и послушав, как спокойно он спускается с лестницы, Дейма села к маленькому столику у окна, глядя, как с зеленых веток во дворе падают большие капли. Спрыгнув на усеянную хвоинками землю, до смешного сердитая белка встряхнулась и, встав на задние лапки, подняв мордочку, долго глядела на окно Деймы. Потом стала шустро скрещивать перед собой передние лапки, а когда устала, протянула одну лапку вперед и так застыла, словно собираясь поздороваться.
Доплыв до острова, Бенас вдруг почувствовал, что совершенно не хочет выходить на берег. Сумрачная мгла налегла на грудь, он быстро стал грести назад и, выйдя на берег, скользя, стал взбираться на холм.
По узенькой лестнице Бенас поднимался тихо, дверь открыл осторожно.
Дейма сидела спиной к нему, он видел только край подбородка, она даже не почувствовала, как он вошел.
– Дейма, – сказал Бенас, все еще находясь возле двери.
