Текст книги "Поединок. Выпуск 2"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Александр Горбовский,Борис Воробьев,Валерий Осипов,Виктор Федотов,Михаил Барышев,Анатолий Голубев,Эрнст Маркин,Николай Агаянц,Валентин Машкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 29 страниц)

«Охотник» уже близко подошел к катеру, когда оттуда резко, с перебоями ударил пулемет. Быков вздрогнул – так это было неожиданно, и отчетливо представил себе, что там сейчас происходит.

– Это же Кучевский бьет! – возбужденно сказал он, поддерживая командира. – Товарищ лейтенант, слышите? – Но командир не открывал глаз, не отвечал. Спасательный круг надежно удерживал его на плаву, руки по самые плечи почти лежали на чуть притопленной «рыбине». Но это были руки человека, потерявшего сознание. Тогда Быков повернулся лицом к радисту. – Апполонов, это ведь наш Кучевский бьет! У него живот распорот, а он бьет. Ей-богу, он! Да что ж ты молчишь, душа твоя неладная?

В ответ на пулеметную очередь с «охотника» прогремел орудийный выстрел, и все стихло. А несколькими секундами позже море содрогнулось от мощного взрыва.

– Торпеда рванула, – сказал Апполонов, приподнимая голову над водой. – Я ничего не вижу. Погиб катер?

– Прощай, братишка, – тихо произнес Быков, и непонятно было, с кем он прощается – со своим катером или с младшим лейтенантом Кучевским. – Гляди, гляди, «охотник» тоже зацепило взрывом! – вскричал Быков. – Эх, жаль оверкиль не сыграл! На борт лишь завалился! – Быков видел, как с «охотника» бросались в воду немецкие моряки. – Давай, Апполоша, поднажмем, сейчас катера подбирать их придут. Как бы и нас не выудили по ошибке.

Они поплыли в сторону берега, поддерживая командира. Апполонов сдержанно стонал: раненая нога, обожженное лицо нестерпимо саднили в соленой воде. Быков, оглядываясь, видел, как к месту взрыва подошли сразу несколько катеров, подобрали державшихся на воде немецких катерников, взяли на буксир получивший пробоину «охотник» и направились за уходившими вдоль побережья транспортом и сторожевиком.

– Даже искать нас не стали, – с облегчением сказал Быков, глядя им вслед. – Подумали, что все вместе с катером погибли... Ну, Апполоша, фарватер наш теперь чист, навались на всю мощь. Мили четыре до берега – на среднем ходу дотянем. Держись молодцом.

Так они плыли. Минут через двадцать Апполонов неожиданно вскрикнул, оттолкнулся от «рыбины» и поплыл прочь.

– Стой! – вслед ему крикнул Быков. – Куда ты? Утонешь!

Но Апполонов продолжал плыть, не оглядываясь. И тогда Быков, понимая, что одному ему не добраться с раненым командиром до берега, что и радист пропадет совершенно бессмысленно, заорал срывающимся голосом:

– Стой, застрелю, салага! Еще один шаг и застрелю. Вернись!

Стрелять Быкову не из чего было. Да и не стал бы он делать этого, окажись у него оружие. Просто ничего другого придумать не мог он, кроме этого окрика, хотя и не надеялся, что Апполонов послушается. Он жалел, очень жалел его в эти минуты, первогодка, который после учебного отряда не успел даже толком освоиться на катере, раненого, обожженного, полуослепшего от ожогов. И понимая, что тот, потеряв контроль над собой, идет на верную гибель, Быков в отчаянии закричал, не почувствовав никакой надежды в собственном голосе:

– Ты же командира бросил, подлец! Стреляю, слышишь? Приказываю: вернись!

И Апполонов неожиданно послушался, вернулся на его голос. Глаза его бессмысленно плутали, нетерпеливо отыскивали что-то и не находили. Не мог смотреть Быков в эти глаза, только легонько встряхнул его за плечо.

– Устал?

– Там Ульянка с Татьяной Ивановной. Я видел, как их за борт выбросило. – Апполонов попытался было опять оттолкнуться от «рыбины». – Они там, на воде стоят. А вода красная – кровь это. Плачет Ульянка, зовет...

Быков невольно посмотрел в ту сторону, куда хотел плыть Апполонов. Все было пустынно на море, и лишь вдалеке виднелись силуэты удаляющихся немецких кораблей.

– Ты, Апполоша, не надо, – мягко, с уговором сказал Быков. – Ты поспокойней, братишка. Никого там нет. Фрицы отвязались, ушли. Видишь, вон берег? Туда и поплывем потихоньку. Вот командир только плох, а так ничего. Мы с тобой вдвоем управимся, доберемся вот скоро до берега. И дома, считай.

– А из чего стрелять-то в меня хотел? – Апполонов уставился на него испытующе, утирая обожженное лицо ладонью. И непонятно было: то ли воду смахивает, то ли выступивший от напряжения пот. – Не из чего ведь?

– Не из чего, – согласился Быков, улыбнувшись. – Это так я, пошутил, Апполоша. Пошутил, сам понимаешь...

– Лицо солью разъедает, – поморщился Апполонов. – Ожоги саднят. И нога немеет. Плохо вижу я, боцман.

– Ожоги твои подживут. Видишь, командир совсем плох? Давай на всех оборотах к берегу! – спокойно, но твердо произнес Быков. И увидел, что рассчитал правильно: Апполонов сердито отвернулся от него и энергично, мощно, точно пароходными плицами, заработал сильными руками.

Лишь к вечеру они добрались наконец до берега. Накатный плоский вал вынес их на своей спине на прибрежную гальку, и они так и остались лежать меж валунов, не в силах продвинуться дальше ни на метр. Волны выкатывались на берег пенными завитыми жгутами, дыбились среди огромных камней, с гулом и грохотом разбиваясь о них, и нехотя, обессиленно уползали назад.

Берег был пологий, почти сразу же за кромкой прибоя, метрах в двадцати, начинался непролазный кустарник, а еще дальше, за ним плотной стеной стоял лес. Все это наметанным глазом обхватил боцман Быков и, оставшись доволен, решил сразу же уходить в этот лес или, по крайней мере, добраться до кустарника и там переждать ночь. А уж утром выяснить, кому этот берег принадлежит.

Иззябшее тело ныло, гудела голова, точно о нее, а не о берег разбивались мощные накаты прибоя. Быков попытался размять руки, но пальцы не слушались, онемели, и не было никаких сил сдвинуться с места. С тревогой подумал: окажись здесь сейчас немцы, они с Апполоновым не смогут бросить в них даже камень и их вместе с командиром возьмут без всякой возни, как цыплят.

Но как бы там ни было, что бы в дальнейшем ни случилось с ними, а они свое дело сделали неплохо – на дне, совсем недалеко отсюда, покоится сейчас развороченный взрывом вражеский транспорт. Надо полагать, не с пустыми трюмами он шел. Вот жаль только торпедный катер – тоже, бедняга, нашел себе могилу на глубине. Погоревал о нем Быков, но такой размен показался ему необидным и вполне оправданным. Если к тому же прибавить и пробоину на вражеском «охотнике» – дело и вовсе стоящее.

Апполонов лежал, уткнувшись лицом в мокрую гальку, наползавшие волны плоскими языками облизывали его до самого пояса.

На фоне светлого, с ветвистыми трещинами огромного валуна Быков видел резко очерченный профиль лейтенанта Федосеева. Командир так и не приходил в сознание, пока они добирались до берега. Бинт на голове у него потемнел от крови, наверно, совсем просолился, и Быков пожалел, что нет под рукой никакой сухой тряпки сменить повязку... И Апполонова надо бы перевязать.

– Апполонов, – позвал Быков, – надо нам как-то до кустов добраться. Слышишь?

Апполонов, не поднимая, повернул к нему голову, левая щека у него была рябой от отставшей гальки.

– До кустов надо добраться, – повторил Быков. – Командира перетащим. Может, обсушимся.

Вдруг Апполонов – откуда только силы взялись? – резко вскочил, уставился на лежавшего рядом Федосеева и хрипло выкрикнул:

– Он мертвый! Боцман, он ведь мертвый! Я вижу!

– Не дури, ничего ты не видишь! – прикрикнул на него Быков, подумав, что на радиста опять что-то накатило. А спину обдало ознобом. Взглянув на командира, он понял: Апполонов прав. Но вновь упрямо сказал: – Не дури, слышь?! И спокойно, спокойно.

Уже в сумерках они, измученные, похоронили своего командира. Похоронили подальше от воды, чтобы волны не сумели добраться. Обложили тело камнями, сверху тоже камней навалили. Постояли несколько минут. Лунный свет струился на свежую могилу, на опущенные их головы. О каменные глыбы с грохотом бились волны, сшибались грудью с гранитом, хлопали, как орудийные выстрелы – будто салютовали командиру торпедного катера лейтенанту Федосееву.

– Надо запомнить место, – тихо сказал Быков, рассматривая совершенно раскисшие в соленой воде документы командира. – Ты знаешь, откуда он родом? Почти два года с ним проплавал – и не знаю. Вот беда. А ты?

Апполонов покачал головой:

– Откуда мне знать: он ведь начальник мне, не приятель... Да и ты – тоже. И о тебе ничего не знаю. Случись что...

Быков с удивлением посмотрел на него: «А ведь прав он, черт возьми! Действительно, так уж получалось, что командиры о своих подчиненных знали все, а те о них – почти ничего. Не было вроде особой нужды в этом, а теперь вот как обернулось... Конечно, доберемся до своих, там штаб, документы – на всех все отыщется. А все же лучше было бы лично знать друг о друге, так оно надежнее...»

– Ничего с нами не случится, – успокоил Быков Апполонова. – А познакомиться нам с тобой времени хватит... Ну, товарищ лейтенант, прощайте. Нам пора уходить.

С трудом волоча,ноги по хрустевшей гальке, они направились к кустарнику. Шли молча, не глядя друг на друга, думая о погибших товарищах – разве можно было предвидеть такое еще сегодняшним утром? – о своем катере и о том, что ждет их самих впереди. Апполонов держался одной рукой за плечо Быкова, другой опирался на суковатую палку.

– Ты не молчи, Апполоша, – сказал Быков, стараясь не дать радисту уйти в себя, – ты говори что-нибудь. Не зря вышло, не думай: наш катер, все мы вместе дело свое сделали. Только не молчи, слышишь?

– Как думаешь, ребята там, у Волчьей балки, прорвались?

– Кому-то повезло, а кому-то... – неопределенно отозвался Быков. – Такая, брат, штука.

– А здесь, на этом берегу, тоже немцы? – спросил вдруг Апполонов, приостанавливаясь и словно прислушиваясь к чему-то. – А, боцман?

Быков продолжал идти молча. Он уже пожалел, что попытался разговорить Апполонова. Ну что ответишь ему? Чем успокоишь? Чем обнадежишь, если и сам не знаешь, кому принадлежит теперь этот берег – нам или немцам?

3

Бараки концлагеря, охваченные двойным рядом колючей проволоки, стояли на взгорке, на самой окраине небольшого приморского городка. Иссушенная знойным, беспощадным солнцем земля, казалось, изнывает от жары, горячих ветров, задыхается без дождей. Небо все точно затянуто чистым, подсиненным полотном – ни облачка не видать. И особенно горько и больно было смотреть отсюда, из-за колючей проволоки, из этого пекла на сбегающие вниз, к морю, белые дома, утопающие в буйной, прохладной зелени садов, и на само море, просторно раскинувшееся до самого горизонта. Этот распахнутый, вольный простор не давал покоя Ратникову, манил к себе, казался таким доступным и близким, что каждый раз, глядя на него, рождалась с новой силой надежда на свободу. Охватывая взглядом это манящее раздолье, хотелось верить, что жизнь не может замкнуться на этом клочке бурой, потрескавшейся земли, обнесенном колючей проволокой, что не для того она дана, чтобы бессмысленно оборваться здесь, в этой постылой, душной неволе.

Постоянно хотелось пить – утром, вечером, днем, даже во сне. Но особенно днем, когда шла работа в порту на погрузке муки. Мучная пыль липла к потному телу, оседала на лице, склеивала рот и ноздри, не давала дышать. Пленные, казалось, работают в серых масках – молчаливые люди, понуро всходящие на баржу по трапу, сгибающиеся под тяжестью огромных мешков. Не успевали отгрузить одну баржу, как тут же к причалу швартовалась другая – и все начиналось сначала. И так с рассвета до заката.

...Ратников лежал на нарах рядом с Тихоном. Была ночь, барак спал, постанывали, похрапывали во сне намучившиеся за долгий день люди. Чуть светилась при входе убогая лампочка, до дальнего угла свет почти не доставал, терялся между нарами, обессилевал. В этой полутемноте спокойней думалось, вроде бы один ты в ней – никто не мешает. Но, быть может, многие, как и он, Ратников, лежат сейчас с закрытыми глазами, не спят?

Это была уже четвертая его ночь в концлагере. А утром громыхнет опять дверной засов, ворвется в барак как с цепи спущенный старший надзиратель в сопровождении двух солдат с автоматами, закричит не своим голосом: «Подымайсь! Подымайсь, сволочи!», застучит по нарам рукояткой витой плетки, непременно перепустит кого-нибудь из замешкавшихся вдоль спины. С наслаждением вытянет, точно сладость испытывает, паразит. Поглядеть на него – мощей на один хороший кулак, а захочет – любого из пленных мигом на тот свет отправит.

Потом будет завтрак: баланда, полкружки мутной воды – все это с видом на море. Нарочно, что ли, сволочи, пытку такую устраивают? Царская роскошь на виду у обреченных рабов: любуйтесь, дескать... И опять распахнутся ворота лагеря, и сытые конвоиры, пропуская строй, будут скалить зубы, осмеивать, попыхивая сигаретами.

А потом будет раскаленный от солнца причал в порту, распахнутый, глубокий трюм баржи, широкая сходня, по которой, согнувшись от тяжести, поднимаются придавленные пятипудовыми мешками военнопленные, мучная пыль на лице, пропитанный ею воздух, тихое хлюпанье волн о борта, о сваи причала, ленивые окрики осоловевших от духоты конвоиров...

– Тихон, не спишь? – осторожно позвал соседа Ратников. – Не спишь ведь, чую.

– Чего тебе? – отозвался тот шепотом. – Не по себе, что ли?

– Не по себе, – вздохнул Ратников. И спросил напрямик – давно готовил этот вопрос: – На волю не собираешься? – Почему-то он поверил в Тихона, с самого первого дня, как очутился здесь. Подумалось при первом же разговоре с ним: «Свой парень, флотский. Не подведет, если что...»

– Собрался тут было один. – Тихон повернулся к нему лицом. – Позавчера шлепнули. Видал?

– Ему теперь легче...

– Больно прыткий ты: три дня в лагере, а уж о воле заговорил. Лучше других, что ли? Я вот почти полмесяца маюсь...

– Ты скажи только одно: веришь мне?

– В одиночку не советую – гиблое дело.

– Как же тогда?

– Ждать надо, исподволь готовиться.

– Нет, братишка, мне до этого не дотерпеть: задохнусь.

– Ты что, особенный?

– Не в этом дело. Я должен вырваться отсюда! – загорячился Ратников. – Понимаешь? Во что бы то ни стало должен!

– Мало ли что... Тише ты, тише.

– Да пойми ты меня, человек дорогой, нельзя мне иначе... – Все-таки Ратников уловил в словах, голосе Тихона какую-то вроде бы очень отдаленную поддержку и второпях, сбивчиво поведал ему, как попал в плен, как очутился здесь. Он точно знал: одному с побегом не управиться, даже думать об этом нечего, а Тихон был единственным человеком во всем лагере, с которым он сблизился за эти дни и который, если согласится, может хоть как-то помочь ему.

– Этот подлюга немецкий офицер... – горячо зашептал Ратников. – Ведь что он сделал со мной. Видел, гад, что перед пулей не дрогну, смерть в рост, не на коленях приму. И такое удумал... Вот ты, Тиша, тоже здесь, тоже муки свои принимаешь. И тебе лихо, понимаю.

– В болото нас загнали, человек двенадцать, – вздохнул Тихон. – До последнего патрона отбивались, да где там – силища-то какая прет. А так бы ни за что не дались...

– Вот видишь. А меня, представь только, как собаку, на веревке. А потом – ровно сквозь строй... Ну разве можно, скажи, после такого человеком жить, людям в глаза смотреть? Тебе же вот?

– Тяжело.

Ратников совсем близко подвинулся к Тихону.

– Не могу такого унижения вынести, пойми. Руки горят, душа. Надо мне рассчитаться с этой поганью.

– У меня, думаешь, не горят?

– Панченко, кореша, танк заутюжил в окопе. Не сумел я ему помочь, Тиша, не прощу себе...

– А мог бы помочь-то?

– Нет, не мог. А все одно на душе муторно: на моих глазах ведь... Как же после всего этого сидеть сложа руки? На волю мне надо, ох как надо!

– Каждому надо, – помолчав, ответил Тихон. – Кому воля не дорога...

– И за сторожевик больно: такой корабль был, почти четыре года на нем проплавал. Штук пятнадцать бомбардировщиков налетело, как саранча. Больше половины команды погибло, палубу прямым попаданием разворотило. Кое-как до порта дотянули. Сторожевик уже не жилец, конечно...

– Да, брат, выпало на твою долюшку, – сказал сочувственно Тихон. – Ну а от меня-то ты чего хочешь?

– Помоги, самую малость помоги, Тиша. Я все уже приглядел, обдумал.

– Рисковый ты больно. Гляди: головой поплатишься.

– Один, без тебя не смогу, Тиша. Ты послушай... – Ратников в нескольких словах рассказал о задуманном. – Ты только сбросишь свой мешок. Когда дам знать. И все... Очень тебя прошу.

– Глупо, – заупрямился Тихон. – Ты что, думаешь, они дураки? Сразу к стенке поставят.

– Как выпадет...

– Может, подождешь малость? Время есть.

– Чего ждать? Новых унижений? Это же легче на колючую проволоку, под пулеметы. А так есть хоть какой-то шанс.

– Как знаешь: вольному воля. Такое дело... – нехотя, бесстрастно проговорил Тихон. – Жизнь наша гроша ломаного теперь не стоит.

Тихон засопел раздраженно, поворочался еще с минуту, прилаживаясь поудобнее на нарах, и затих. Ратников никак не мог принять этого сочувственного отречения, отказаться от своей надежды, за которой больше ничего не оставалось, ничего, кроме ожидания горькой участи, надругательства и, может быть, в лучшем случае – смерти. Но что же делать теперь? Он попытался поставить себя на место Тихона, отчетливо увидел две эти грани, за одной из которых стояла гибель обоих в случае провала, верная гибель, за другой – удачный его, Ратникова, побег, не дающий Тихону ничего... И все-таки сам он, окажись на его месте, рискнул бы помочь...

Ратников вздохнул, давая Тихону понять, что не спит и не уснет совсем, не может уснуть. Он чувствовал, что Тихону тоже не до сна, дышал тот неровно, потом повернулся на спину и лежал так долго, с открытыми глазами и в чуть разжиженной темноте они сердито и влажно блестели. Ратников видел, какую тяжесть взвалил на плечи товарища, перед каким выбором его поставил, и, стараясь помочь ему, шепнул:

– Ладно, спи. Забудем наш разговор. Не было его.

Тихон помолчал еще с минуту, точно не слышал никаких слов, затем заворочался и так же молча стиснул Ратникову локоть.

Ратников нащупал его руку, пальцы у Тихона чуть подрагивали. Вздрогнула рука и у Ратникова. Он только сумел сказать:

– Спасибо, братишка. Хотел бы я встретиться с тобой после войны.

– На том свете встретимся, – вздохнул Тихон и, отвернувшись, замолчал.

Нет, не спалось Ратникову, как ни заставлял себя. Знал: силы для завтрашнего дня скопить надо, но уснуть не мог. Вот ведь до чего додумался этот подлюка фашистский танкист. Но надо еще посмотреть, за кем последнее слово останется... Сейчас Ратникова беспокоило только одно – завтрашний день: вдруг их четвертый барак не на погрузку муки пошлют, как в прошлые дни, а на завод или еще куда? Тогда, считай, все пропало, а придет ли опять такая возможность – неизвестно.

Как ни странно, но, думая о побеге. Ратников почти не думал о себе, о своей жизни в прямом, физическом ее смысле. Ему важно было не спастись, а обрести свободу, почувствовать себя опять человеком, каким был, оставался до самой последней минуты, пока не попал в неволю, опять драться за честь и свободу своей Родины. Ему надо было отомстить фашистам и за погибших своих товарищей, и за поругание над собой.

Может быть, меньше других думал он о своей жизни и потому, что был одинок на всей земле. Отец погиб еще в гражданскую, мать в середине двадцатых умерла от тифа, а он, десятилетний беспризорник, долго мотался по разрушенной войной и голодом полунищей стране, пока не определился в колонию. Потом были годы учебы, курсы трактористов и, наконец, село Студеное, усталый рокот тракторов на пашне, отяжелевшие от росы травы по утрам, девичья песня: «Прокати нас, Петруша, на тракторе, до околицы нас прокати...» Он непременно остался бы в Студеном, но подоспело время службы. Почти пять лет отдал флоту, осенью сорок первого предстояла демобилизация, но ее и всю дальнейшую жизнь, и все, о чем думалось и мечталось, оттеснила война. Так Студеное стало потихоньку таять в памяти – хоть и неродное, но самое близкое на земле место.

Ему снова вспомнился последний бой у реки, на пятачке – плацдарме, погибшие ребята, Панченко с ранеными ногами. Он жалел, что не сумел уберечь их, таких молодых и добрых, почти не успевших пожить на земле. Но разве он мог уберечь их?

Как он досадовал, что не было у него еще одной гранаты! Ее как раз хватило бы на другой танк. И конечно, уж совсем зря занервничал он, когда выпустил весь диск в нацеленную в него танковую пушку. Стоило погодить малость, глядишь, фрицы и высунулись бы из люка – вот тогда с ними и поздороваться. Но они тоже не дураки, конечно, – наверняка следили через смотровую щель, видели что и как. Да разве думалось об этом тогда, под горячую руку? Одно знал: пришел конец и надо принять его, как полагается советскому человеку, моряку – не на коленях. Тогда-то с этой мыслью он и отыскал в окопчике свою бескозырку, натянул ее поглубже, понадежнее, повернулся лицом к танку и пошел прямо на него. Прикинул: мгновение, выстрел – и все. Достойная, легкая смерть на поле боя.

А вышло совсем по-другому. Ратников никак не ожидал такого оборота. Откинулась крышка люка, и один за другим на землю спрыгнули трое танкистов. Они принесли на руках убитого офицера, которого Ратников перекрестил на бегу из автомата, положили рядом, в трех шагах, на траву. Потом один из них, тоже офицер, вынул из кармана платок, накрыл им окровавленное лицо убитого, словно тому было больно глядеть на солнце, распрямился и, уперев руки в бедра – в правой был пистолет, – подошел вплотную к Ратникову, что-то рявкнул.

Ратников, хмурясь, пожал плечами.

– Не понимаешь? – Офицер, багровея, ткнул пистолетом ему в грудь и показал на горевший танк. – Теперь понимаешь? Твоя работа?

«И откуда они, паразиты, русский язык знают? Специально, что ли, выучили перед войной?» – Ратников усмехнулся, глядя ему в глаза:

– Яснее не скажешь, чего ж тут.

Офицер выругался по-своему, танкисты бросились было к Ратникову, но их остановил окрик. Офицер даже руки раскинул, как бы защищая Ратникова, кивнул на убитого.

– И это твоя? Отвечай!

– Моя, – спокойно подтвердил Ратников. – Он в меня стрелял, я – в него. Но он плохо стрелял.

– Я умею это делать очень хорошо!

– Безоружных убивать вы мастера. – Ратников опять усмехнулся, не отводя взгляда от холодных, властных глаз офицера. И понял, почувствовал по ним: тот от него молчаливо требует смирения, раскаяния, унизительной покорности.

– Ты понимаешь, кого убил?! – закипая, спросил офицер.

– Как не понять...

– Молчать! – крикнул офицер, выходя из себя, вскидывая пистолет.

Ратников знал, что погибнет. Минутой раньше, минутой позже – это уже не имело значения. Сейчас важно было другое: дать им понять, что он не боится смерти, готов принять ее в любой миг. И когда по глазам офицера увидел, что тот понял это его состояние, улыбнулся, удовлетворенный собой, и тихо сказал:

– Стреляй. Стреляй же, гад!

– Для тебя это слишком легко. – Офицер тоже улыбнулся и плюнул Ратникову в лицо.

– Сволочь! – Ратников кинулся на него и тут же почувствовал глухой удар по голове. Но на ногах устоял. Лишь круги потекли перед глазами да земля качнулась, как палуба корабля.

Что-то кричали, егозили рядом немцы, потом один из них побежал к танку, принес веревку. Стянули крепким узлом Ратникову руки, другой конец привязали за гак на корме танка. «Все, сейчас поволокут, – подумал Ратников. – Вот он какую мне смерть приготовил...»

Но он и на этот раз не угадал, что ожидает его. Рявкнул мотор, Ратникова обдало едким дымом, и танк резко взял с места, разворачиваясь. Натянулась веревка – метров десять длиной – и Ратникова потянуло следом, он побежал, чувствуя, как впивается в кожу жесткий узел. Он ждал, что танк вот-вот увеличит скорость, ноги подкосятся и его поволочет по этой пыльной степной земле, щетинящейся колючей иссохшей травой. Но скорость не прибавлялась, напротив, когда бежать становилось невмоготу, Ратников чувствовал, как она падает. Так, задыхаясь в густой пыли, ничего не видя, обливаясь потом, он сумел пробежать почти до самого холма. Потом все-таки упал, и его поволокло по земле. Ему показалось, что руки выдергивают из плечевых суставов, тело все вспыхнуло, и жарко, оглушающими ударами била в затылок кровь. «Теперь конец», – успел подумать Ратников, пытаясь приподнять голову. Но сил не хватило, и он только открыл на миг глаза и опять их тут же закрыл – глядеть было невозможно, сплошная стена пыли клубилась вокруг.

Танк вдруг остановился. В люке показался офицер, закричал:

– Встать!

Ратников почему-то подчинился этой команде, с трудом поднялся и опять побежал следом за танком, поняв только теперь, что танкисты за ним наблюдают и держат небольшую скорость, какая ему по силам. Значит, зачем-то он нужен им?

Танк перевалил через холм, спустился к подножию. Здесь стояла пехотная часть, и Ратников увидел, как навстречу высыпало десятка три-четыре солдат и офицеров. Они что-то кричали, показывая на него, хлопая себя по ляжкам от удовольствия и хохоча, а Ратников, сознавая свое бессилие, свою беспомощность, видя как бы со стороны это свое немыслимое унижение, шел между ними, следом за танком, сбавившим скорость.

«Вот ведь до чего додумался, гад», – подумал Ратников об офицере. – Посмотрели бы на меня сейчас мои ребята – глазам не поверили бы... Как же это я сплоховал, не погиб вместе с ними? Зачем выжил?»

Заглох мотор, офицер-танкист спрыгнул вниз, подбежал к подходившему пожилому полковнику, доложил что-то, кивнув за плечо, на Ратникова. Полковник, наливаясь жестокостью, скользнул взглядом по лицу Ратникова. Спросил, коверкая русские слова:

– Сколько их было там?

– Не меньше взвода, господин полковник, – ответил офицер-танкист. – Этот последний, он поджег танк и убил обер-лейтенанта.

Ратников усмехнулся, сплюнул кровавой слюной в сторону. Обступившие немцы, гогоча, с интересом рассматривали его. Но, встретившись с ним взглядом, переставали смеяться.

– Расстрелять! – полковник это слово произнес очень чисто и выразительно, с явной досадой следя за спокойным лицом Ратникова. Видно, дожидался слов о пощаде.

– Это слишком легко для него, – сказал офицер-танкист, – он не понимает смерти. Позвольте иначе распорядиться его судьбой, господин полковник?

Дальше они заговорили по-своему, Ратников не понимал о чем. А через четверть часа был уже на допросе.

– Нет, нет, тебя не расстреляют, не бойся, – говорил ему офицер-танкист. – Командира танка похоронят со всеми почестями, он был достойным офицером. А тебя отправят в лагерь строгого режима: расстрел для тебя – слишком легко. Ну как, нравится?

– Ну и гад же ты! – холодея, сказал Ратников.

...Похрапывал рядом на нарах Тихон. Сквозь зарешеченные крохотные окна барака начинал пробиваться рассвет. Засыпая, Ратников все еще видел перед собой холодные, мстительные глаза офицера-танкиста, слышал его раздраженный голос. На допросе Ратников молчал, сказал только, что насчет взвода тот слегка перегнул полковнику, потому что было их на плацдарме у реки всего двое – Панченко и он, а остальные четверо ребят погибли раньше, не зря погибли и дело свое сделали хорошо. Офицер разъярился, наотмашь ударил его по лицу.

Как же горели кулаки у Ратникова, когда он представил вновь – уже в который раз! – это унизительное свое пленение. Да что же это? Да разве возможно такое? Нет-нет, надо судьбу решать сегодня, сейчас, иначе будет поздно...

Наутро, после баланды и кружки застойной солоноватой воды пленных погнали в порт. Опять, как и в прежние дни, колонна тащилась через чистенький, утопающий в зелени городок.

Ратников потихоньку косился на Тихона. Тот понуро плелся рядом, не отвечал на взгляды, помалкивал, будто и не было между ними ночного разговора. «Неужели напугался, пошел на попятную? – тревожно думал Ратников. – Тогда все пропало. Но зачем же он дал понять? Поторопился!»

Утреннее солнце заливало городок, пахло садами, яблоками, переливалось внизу присмиревшее море. Улицы, казалось, онемели, все затаенно молчало в эти минуты, и только тяжелое шарканье ног по булыжной мостовой да редкие окрики конвоиров слышались в этой напряженной, горькой какой-то тишине.

Колонна втянулась в порт. Выстроились побарачно, с небольшими интервалами, и тут же появился расторопный лысый человек в хорошем, ладно сшитом костюме, поговорил о чем-то со старшим конвоя, и началось распределение по работам.

– Главное, держаться рядом, – Ратников слегка толкнул Тихона локтем.

– Не от нас зависит, – нехотя буркнул Тихон.

По его голосу Ратников определил: не по душе ему эта затея, жалеет, что связался. Да ведь и его поймешь: ради чего ему под пулю лезть? Ах, Тихон, Тихон...

Шестнадцать человек отрядили на погрузку муки, отвели на самый дальний причал. Ратников очутился вместе с Тихоном. Подошла машина с завода, распахнули задний борт – и работа началась. Пленные взваливали на спину мешки, поднимались по сходне на баржу, грузили их в трюм.

– Шевелись, шевелись, мазурики! – беззлобно покрикивал рыжебородый парень в тельняшке, шкипер баржи. Он живо распоряжался погрузкой, мелькал там и тут, указывал, куда и как класть мешки, сбегал на причал, торопил шоферов с подачей машин, угощал двоих конвоиров, стоявших у сходни, папиросами, курил с ними, похохатывая, поблескивая золотыми коронками.

– Поворковал я при советской власти за решеткой, почалился. С меня довольно! – услышал Ратников его голос, проходя мимо с мешком. – Теперь эти мазурики пусть за баланду повтыкают.

Оба конвоира похлопывали его по плечу, смеялись, подгоняя пленных ленивыми голосами.

«К этому типу не пришвартуешься, – подумал Ратников. – Такой и мать родную не пожалеет. Подбирают кадры... А, судя по всему, на барже он один. Где же охрана будет: здесь или на буксире?» – Он уж прикинул мысленно, как все должно произойти. Вот только с Тихоном как теперь: и вида не подает, забыл будто. Но и другое виделось: погрузка закончена, пленных выстраивают на причале, одного не досчитываются... Баржа стоит рядом, немцы, остервенев, взбегают по трапу, бросаются в трюм...

– Эй, землячок! – раздался рядом негромкий, ласковый голос Тихона. – В какие края свой крейсер ведешь?

– Тебе-то что за забота? – огрызнулся шкипер.

– Может, привет будет кому послать.

– С того света пошлешь, земеля, – хохотнул шкипер, довольный шуткой.

– С этого хотелось бы успеть.

– Хотела одна дева... Проваливай, проваливай!

Понял Ратников: разговор этот Тихон для него затеял, чтобы хоть знал он самую малость – куда баржа пойдет, если шкипер вдруг скажет. Да нет, не на такого, видать, наскочил. Но все же стало легче на душе: значит, на Тихона можно рассчитывать.

Солнце подбиралось к полудню, обжигало голову, даже мешки накалились, вода у причала не давала никакой прохлады, казалось, вот-вот закипит. Тень передвинулась от сходни под самый борт, уманив за собой конвоиров; они сидели на бревне, потихоньку говорили о чем-то, утираясь большими платками.