Текст книги "Поединок. Выпуск 2"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Александр Горбовский,Борис Воробьев,Валерий Осипов,Виктор Федотов,Михаил Барышев,Анатолий Голубев,Эрнст Маркин,Николай Агаянц,Валентин Машкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 29 страниц)

– Ладно, время идет, – виновато произнес Ратников. – Шалаши завалим, продукты, воду с собой. Носилки быстренько сварганим.

– На себе этого типа тащить? Ну, знаешь....

– Не ожесточайся, боцман. Так черт знает, до чего докатишься. Может, он и не виноват.

– Не районная прокуратура. Следствие, что ли, наводить будем? Оступились раз – хватит!

Ратников понимал, что Быкова лучше не сердить сейчас.

– Мы им, боцман, такой карнавал закатим! Мыслишка пришла мне кой-какая... Ну а теперь поторопимся. Апполонов простит нас. Вернемся сюда, и Федосеева перезахороним, поближе к лесу. Рядышком обоих положим: рядом воевали, рядом и положим.

– Собак не пустили бы следом, – обеспокоился Быков. – Тогда...

– Кукушка нам долгую жизнь накуковала...

К шкиперу понемногу возвращалась жизнь. Когда Ратников и Быков подошли к нему с готовыми носилками, сплетенными из веток, он лежал уже с полуоткрытыми глазами, хотя еще, видно, и не понимал происходящего. Маша сидела рядом, утирала ему лицо влажной тряпицей, причитала потихоньку:

– Сашка, Сашка, как же это ты, бедолага?

Но шкипер лежал, не видя ее и не слыша, смотрел не мигая на неподвижно застывшие кроны деревьев, точно наклеенные на синеватом фоне неба. Его осторожно уложили на носилки, с трудом подняли, даже березовые важины прогнулись, пружиня.

– Тяжелый, дьявол, – сердито бросил Быков, и они тронулись в лес.

Маша шла рядом, несла канистру с водой, заглядывая шкиперу в лицо. И он точно почувствовал на себе ее взгляд, как будто она разбудила его, слабо шевельнул губами:

– Воды... пить.

Ему дали немного воды, взгляд его слегка прояснился, видно было, что он пытается сообразить, что же с ним происходит. Потом, видимо, понял, что его куда-то несут, и беспокойством тронуло его лицо, и пальцы, темно-бурые от запекшейся крови, нетерпеливо зашевелились.

– Не надо, – захрипел он. – Положите.

– Лежи, пока несут! – не оборачиваясь, буркнул Быков. – Бросить бы тебя к чертовой матери.

– Перестань! – оборвал Ратников.

– Как же это тебя, Сашка? – всхлипывала Маша, шагая рядом с носилками.

– Чемодан с вами? – вдруг спросил шкипер и опять закрыл глаза.

– Нету чемодана, – спохватилась Маша, растерявшись.

– Вернись и возьми. У Апполонова в головах. Пропадете без него.

– Мертвый ведь Апполонов. Зарезанный. – Маша вся сжалась. – Я боюсь.

– Значит, и его...

Шкипер опять забылся, умолк.

– На тот свет идет, а все о барахле думает, – чертыхнулся Быков, когда они вошли в лес и опустили носилки.

– Надо забрать чемодан, – сказал Ратников, – дорого стоит, может пригодиться. Сходи-ка сам.

Быков нехотя ушел. Вернулся злой, покосился на шкипера.

– Поговорил бы я с тобой в другой раз. – И на вопросительный взгляд Ратникова сердито отмахнулся: – Ни черта там нет!

– И чемодан тоже... И Апполонова, и чемодан... – выдохнул шкипер, не открывая глаз.

– Куда немец ушел: на хутор или на село? – спросил Ратников осторожно.

Голова шкипера откинулась на сторону.

– Сзади, топором меня... и все.

Лесом идти было свободней, но пот катился с лиц Ратникова и Быкова – с каждым шагом, казалось, тяжелел шкипер. Наконец Ратников остановился.

– Все, шабаш! Далеко от моря уходить не стоит. Будет нужда – шлюпкой воспользуемся.

Они сидели около носилок на теплой траве, измученные переходом, восстанавливали потраченные силы, молча смотрели на шкипера. Он то ненадолго приходил в себя, то сознание у него опять проваливалось, губы беззвучно шевелились, – будто с кем-то и о чем-то говорил он, – и нервным тиком подергивалась щека, полуприжатая к разрубленному, замотанному тряпками плечу.

Маша не отходила от него ни на минуту, поила, смачивала лицо, протирала отваром плечо и рану по краям – знать, пробудилась в ней женская жалость к раненому, позабылось на это время все, что вынесла от этого человека, и все проклятья, которые слала ему за свои горькие обиды и унижения, отошли теперь в сторону. Наверное, такое свойственно лишь русской женщине, всегда готовой простить, разделить беду с человеком, которого еще вчера ненавидела за причиненные страдания и которого, быть может, возненавидит опять, когда беда пройдет, когда помощь ее уже не будет нужна, но сейчас, в трудную минуту, она не оставит его – не позволит ей это сделать сердобольность, чистота души и чуткое сердце...

– Вот мыслишка-то какая пришла мне, – сказал Ратников, отойдя с Быковым в сторону. – Если говорить напрямую, а кривить нам с тобой – без дела, всыпались мы порядком. Куда бы ни подался пленный фриц – о нас не позабудет.

– Значит, облава?

– Никуда не денешься. А я вот что думаю: не в молчанку нам играть надо, а в барабаны бить.

– Зачем же? – не понял Быков.

– В лес все равно не уйдем – затравят нас собаками, как зверей. А если наоборот – не уходить, а нападать? Прикинь-ка, боцман. – Ратников загадочно прищурился. – Челночная система! Только силы нужны для этого. Лосями нам надо стать. Послушай, вот он, челнок: вечером мы с тобой нападаем на село, кое-что делаем – дым там коромыслом, а мы тем временем на хутор, и там дым коромыслом. Для чего? Во-первых – действие, во-вторых – не могут нас наши не услышать, если они здесь есть.

– Да есть, старшой! Староста, аптекарь – ни с неба же все взялось, – загорелся Быков. – Сердцем чую!

– Вот он челнок: село – хутор, хутор – село. Значит, принято? Иначе крышка нам, боцман... Когда, говоришь, новый наряд к водохранилищу идет?

– Перед закатом почти.

– Поспеем?

– Если поспешим.

– Тогда по куску на дорогу – и на полные обороты. Маша за шкипером приглядит.

– Толковый ты парень, старшой, а вот мягкий, как девка. Только не сердись. Я бы этого шкипера... Ведь он все прошляпил...

– Чего спросишь с него сейчас... А жестокость никогда к добру не приводила. И не приведет.

– Справедливая жестокость приводит! – не согласился Быков. – Был бы пожестче, не влипли бы в эту историю. Может, берлогу нашу уже обкладывают... Хотел бы я поглядеть, как фашисты с тобой цацкаться станут.

– Ладно, – примирительно сказал Ратников, – пошли. Со шкипером потом разберемся.

Они взяли на дорогу по ломтю хлеба, с разомлевшим от духоты желтоватым салом, наказали Маше ждать на месте, сколько бы ни пришлось, проверили автоматы, попрощались с ней, пообещав возвратиться поскорее, и быстро скрылись в чаще.

Маша смотрела им вслед и потихоньку плакала.

Больше всего на свете она боялась одиночества. С самых детских лет, как только стала что-то понимать в этом огромном мире, чувствовать в нем себя, она, не зная сама почему, ни на минуту не хотела оставаться дома одна, ревмя ревела, стоило матери захлопнуть за собой дверь. И не было с ней никакого сладу. Мать, занятая постоянными хлопотами, хитрила, сажала в кроватку к Машеньке добрую кошку Мурку, и девочка уже не чувствовала себя одинокой. Ей было важно, чтобы рядом непременно находился кто-то живой.

На всю жизнь сохранился у нее страх от июльской грозы, заставшей их однажды с соседским мальчишкой Ванюшкой в лесу. Лет по двенадцать им было тогда, возвращались со станции лесной дорогой, – посылали их матери за баранками в магазин. Какой же радостью были те баранки, какой сладостью! Словно великаньими бусами, обвешавшись связками, всю обратную дорогу Маша с Ванюшкой шли, веселясь и уминая за обе щеки баранки, и были счастливы, как сказочные принц и принцесса, которые могут есть, что захотят и сколько захотят... Но в самой глубине леса, как наказание за эти счастливые минуты, налетела гроза. Разом все потемнело, неба не стало видно, только вверху, над самой головой, бесились раскаленные молнии, будто их высекало громом, дрожала земля и все кругом, а деревья шумели, мотали космами, и такой ливень хлынул, точно речка пролилась с неба. Потерялся в этом вздрагивающем, гудящем, вспыхивающем лесу Ванюшка, а может, Маша сама потерялась от него – в двух шагах не разобрать, не услышать ничего – и она упала вниз лицом в мокрую лесную траву и перестала дышать. «Мамонька, миленькая, спаси, помоги!» – шептала она, крепко зажмурив глаза, но слезы все равно выжимало наружу, и они текли по щекам, солоноватые, и дождь почему-то никак не мог их смыть. А Маша все лежала, прижимаясь к земле, и все билась худеньким, беззащитным тельцем... С того дня она стала легонько заикаться, а Ванюшка стал дразнить ее заикой, хотя и сам из лесу вернулся побледневшим от испуга.

Еще не раз она испытывала чувство страха, оставаясь одна, но оно уже становилось как бы облегченным, полуправдошным, потому что детство отступило, а пришла взрослость. В последний раз, месяца два назад, Маша опять почти обезумела от одиночества, хотя рядом и находились люди. Но она была одинока среди них, не знала, что делать, даже не кричала, просто испытывала какое-то дикое отупение, потому что оставалась одна во всем мире – рядом, под обломками дома, разрушенного фашистской бомбой, вместе с другими погибшими людьми была погребена ее мать. И никто не отрывал погибших, не пытался спасти, потому что в городишко уже входили с лязгом и грохотом фашистские танки...

И вот теперь вновь лесное одиночество, неизвестность.

– Пить... воды... – простонал слабым голосом шкипер.

Совсем позабыв о нем на какое-то время, уйдя в прошлое, Маша вздрогнула, подумав сразу же, что оно, это прошлое, только несколько позднее, связано и с ним, Сашкой, ее мужем или не мужем, – не понять и самой.

Маша напоила его, даже попыталась покормить немножко, но он сказал глазами, что есть не станет, не может. И вдруг она увидела, почувствовала в его обычно дерзких, прохладных глазах тихое смирение, что-то похожее на мольбу, и жалостью обдало ее сердце.

– Умираю, вот, Машка, – с трудом сглатывая слюну, произнес шкипер. – Все, туши лампу...

– Нет, нет! – встрепенулась Маша. – Ты поправишься, я выхожу тебя.

– Глупая... дурочка... Тебе задушить меня надо, а ты «выхожу».

– Забудь, не надо. Про все забудь.

– Сволочь я, Машка, знаю. Ты и не прощай меня, не надо. Не знаешь ты...

– Знаю, все знаю, – поторопилась успокоить его Маша.

– Я не про то, что ты знаешь... – На лице у шкипера скользнула чуть приметная улыбка. – Добрая ты, в церкви тебе молиться.

– Ничего не надо, не говори ничего, успокойся.

– Нет, слушай. Ведь я старшого уговаривал оставить тебя одну... На барже, в море. Одну бросить.

– Что ты, бредишь, что ли?

– А он – человек... Сегодня я понял, когда несли меня. Все слышал, понимал, а сказать не мог ничего, язык не шевелился. Прав Быков: к стенке меня за такое... Все завалил...

– Как же это ты?

– Овечкой этот гад прикинулся. «Гитлер капут» и всякая дребедень. Если выживу, да нет, не выживу... дай еще попить.

– Успокойся. Попей вот.

– Ты ведь знаешь, на каких только подлецов я не нагляделся. Но чтобы... живого человека топором. Развязал я его, как вы ушли. Доверился, дурак. Шалаш стал расширять, чего, думаю, зря ему сидеть... Ну, он меня сзади и ахнул. И все, ничего больше не помню. Выходит, пистолет, финку, чемодан – все, паскуда, прихватил. Апполонова... И Апполонова из-за меня. Как же теперь? – Шкипер нетерпеливо зашевелился, закрыл глаза. – Хорошо хоть сдохну, а то как жить... Они же меня на носилках несли, падаль такую... Мерзну, укрой. Плеча-то нет у меня, что ли? Боль одна, а место, вроде, пустое.

– Цело плечо, заживет, – говорила Маша, укрывая его. – Поправишься.

– Куда они ушли?

– На село. Шум, должно, теперь стоит по всему побережью: на хуторе старосту убили, да ты знаешь, и немец твой убежал.

– Мой немец, – в голосе шкипера горькая усмешка послышалась, – приведет карателей сюда.

– Оттого и в лес перешли, подальше.

– Найдут. Ты вот что, подложи-ка мне под руку этот топорик, а сама уходи.

– Куда? – с обидой и страхом вскрикнула Маша. – Куда я от тебя, такого?

– Куда хочешь. Только уходи поскорее. А топорик подложи, так им не дамся.

– Командир велел здесь ждать.

– Темнеет уже. Уходи, пропадешь со мной. – Шкипер стал путать слова, у него начинался бред и последнее, что Маша разобрала, было почти невнятное: – ...и за Курта прости... сволочь я, Машка, какая же я сволочь...

– Сашка! Погоди, Сашка! – закричала она, зажимая ладонью рот. – Не надо, слышишь, не надо!

Но возглас ее, напуганный, умоляющий, остался без ответа, и она упала на траву, прижимаясь к земле, как тогда в детстве во время грозы, словно искала у нее защиты. А земля уже помаленьку остывала от дневной жары, предвечерне угрюмела, готовясь к ночи, и в лесу становилось все сумрачней, потаенней, и сторожкая тишина стояла кругом.

6

Ратников и Быков добрались до тропы в том месте, где она спускалась по пологому склону к самому водохранилищу. Хорошо, точно вышли – глаз у Быкова верный. Лежали, затаившись в кустах, прислушиваясь, отдыхая после быстрой ходьбы. На деревянной вышке с другой стороны водоема все так же четко вырисовывалась фигура часового. Только теперь он не стоял неподвижно на месте, а нетерпеливо ходил из угла в угол: три-четыре шага вперед, столько же назад – видно, дожидался смены и стоять на посту ему смертельно надоело. Из караулки вышел еще немец, в майке, с полотенцем, подоткнутым за пояс. Что-то крикнул, смеясь, часовому, ополоснулся водой с настила, растерся до поясницы и юркнул назад, в дверь.

– Побрился, сокол ясный, – сказал Ратников, – потирая заросшие щетиной щеки и бороду. – Ну, ну. – И попытался представить себя после бани и парикмахерской – вымытым, стриженым, гладко выбритым, чуть спрыснутым одеколоном. Хмыкнул разочарованно.

– Ты чего это? – взглянул на него Быков.

– Так, немец, говорю, побрился.

– Эх, была у меня бритва, старшой. Отец еще с той германской войны привез.

– В плену, что ли, был?

– Помыкался... А бритва на катере утонула. Огонь была бритва!

Покойно было кругом, тихая вода, тихий лес, смотревшийся в зеркало водоема – все застыло в вечернем тускнеющем закате, и только чуть слышно проплескивалась вода, гладко стекавшая с низенькой плотины.

– А теперь вот что, – сказал Ратников. – Теперь начнем наш челнок, боцман: или мы их замотаем, или они нас.

– Я везучий. Оба мы везучие...

– Новый наряд здесь встретишь. Четверо их, говоришь? Значит, и там, в караулке, столько же. Подпусти на десяток шагов – и очередью. Мгновение! Чтобы не пикнул ни один. А я – к караулке. Услышу тебя – там ударю.

– До села метров триста. Мигом прибегут. Бой примем?

– Нет. Тихо и быстро уходить. Вот здесь как раз лосиное сердце и понадобится. Встречаемся сразу же вон у той поваленной сосны, видишь? И пять километров до стоянки – на полных оборотах.

– А хутор?

– Ночью одни дорогу не найдем. А утром и там устроим заваруху. Пускай думают, что две группы действуют. Надвое раздерем их. Есть наши поблизости – услышат, подойдут. А теперь главное – здесь дело сделать. И уйти.

– А если погоня?

– В сторону забирать будем, на стоянку наводить нельзя – погубим Машу со шкипером. В общем, по обстановке... – Ратников положил руку на плечо Быкову, приободряя и одновременно прощаясь, улыбнулся: – Ну, боцман, покажем, какие мы с тобой лоси. Зря, что ли, хлеб с салом дорогой ели, а?

– И кукушка не зря глотку драла, – засмеялся Быков. – Ну, пора тебе, а то скоро наряд притопает.

– Вот еще что: не жадничай, как повалишь эту четверку. Гранаты подвернутся под руку – не брезгуй. Но больше одного автомата не хватай: тяжело будет, замотает на полном ходу. Все, пошел я.

Через несколько минут Ратников уже лежал в густых зарослях кустарника, затаившись, наблюдая за караулкой и за часовым на вышке. Шагов двадцать было до него, не больше, и Ратников отчетливо видел его лицо, загорелое и упитанное. И вдруг со стороны тропы услышал короткую злую очередь, потом еще одну, чуть покороче первой. И все смолкло, будто показалось. Часовой на вышке заорал что-то пронзительным голосом, кинулся по лестнице вниз, как с детской горки покатился. Ратников расчетливо подхватил его на мушку, успев подумать, что вот наконец-то до настоящего дела руки дошли, и снял одиночным выстрелом.

Дверь караулки тут же распахнулась, и в проеме показался немец в нательной рубахе, с автоматом. «Тот, что умываться выходил после бритья, – признал Ратников, но стрелять не стал: другие там, внутри, отступят в глубину помещения, запрутся, выкури их тогда! Выждал мгновение (скользнул взглядом по свежему, выбритому подбородку), когда и другие, гомоня, вытолкнулись наружу, и, почти не целясь, с каким-то брезгливым ожесточением хлестанул по ним, всем сразу, беря чуть выше пояса. Пожалуй, этого, выбритого, он все же не разом уложил: выронив автомат, схватившись руками за живот, переломившись в поясе, тот шмыгнул в кусты. – Черт с тобой, подыхай там», – подумал Ратников.

Гранат у них не было, он пожалел об этом, подхватил автомат и бросился за деревья, туда, к поваленной сосне, где должен был ждать Быков.

– Порядок? – спросил впопыхах Ратников, когда они уже бежали рядом. У Быкова за спиной тоже висел трофейный автомат. – К берегу давай, наверняка кинутся искать в лес. Есть гранаты?

– Нету. А так порядок. Один, может, только не окочурился. Отполз. Ну, я по нему саданул короткой. Не знаю.

– Так и у меня. Ничего, пускай землю нашу понюхает напоследок.

Они и впрямь неслись лесом, как лоси, все удаляясь от водохранилища, забирая ближе к морю. Расчет у Ратникова был прост: «Нет, не могут немцы и подумать, что мы кинемся к открытой прибрежной полосе, которая к тому же, как показал пленный немец, контролировалась сторожевым катером. Не могут же они подумать, что мы сумасшедшие; в лес метнутся искать...»

– Собак бы только не пустили, – забеспокоился Быков, оглядываясь на бегу.

И, словно в ответ на его слова, над селом взмыла ракета.

Поздновато хватились: минут пятнадцать прошло. Ратников был доволен: почему-то фашисты замешкались. Но, конечно, легко уйти они не дадут. «Наверно, они как-то связывают это нападение с убийством старосты на хуторе, – подумалось ему, – не могут не связывать. Арестованный аптекарь, слухи о партизанах-моряках – да тут для них целый ворох загадок! Пускай помечутся, нам этого только и надо. Откликнутся же наши, если они здесь есть... Прав, прав Быков: только бы собак не пустили, остальное обойдется. Ну сколько их, в конце концов? На селе да на хуторе вместе человек пятьдесят, не больше. Считай минус восемь, которых мы только что...»

– Давай, старшой, давай! – поторапливал Быков. – Не слышно пока хвоста. А сработали ничего, дуплетом, а?

– Чисто, боцман. – Ратников и сам немножко удивился, как ловко и скоро им удалось все обделать. «Если бы немцы не чувствовали себя так вольготно, черта с два удалось бы, – размышлял он, ни на шаг не отставая от напористо бегущего Быкова. – А то как дома устроились, подлюки, как на курорт приехали».

Выбежали на невысокий, но крутой спуск к морю. Разом посветлело после леса от необъятной шири. Но вечер пришел уже и сюда – и здесь, на распахнутом просторе, стали сгущаться сумерки. Осыпая за собой комья земли, окутываясь клубами пыли, с ходу скатились вниз. До берега оставалось еще метров сто, но тут уже шел кустарник, и они бежали теперь сквозь него, словно обрезанные им по пояс. Ратникову не по себе стало от такой обнаженности, точно по открытому полю неслись: заметь их немцы сейчас из лесу, как зайцев снимут, проведут стрельбу как на учениях по движущимся мишеням. Так и хочется голову в плечи втянуть, будто они бронированные... Но вот и могила лейтенанта Федосеева показалась, значит, рядом и прежняя стоянка, а там надо левее забирать, опять в лес, и еще километра два до места.

Они на минутку приостановились чуть в стороне от разваленных шалашей, ближе к тому, в котором лежал заваленный ветками Апполонов.

– Ему уж ничего не нужно, – тихо сказал Ратников как бы в оправдание.

– Не пойму, почему немец никого не привел сюда, – Быков пожал плечами.

– Может, уж и приводил.

– Да нет вроде, все как есть.

– А если так: пришли, нас уже нет. И как приманку оставили: мол, может, клюнут. – Ратников замер на полуслове, прислушался. – Слышишь? Катер, кажется.

– Мотор работает. Давай ходу в лес.

Еще с четверть часа они бежали без передышки, потом пошли скорым шагом – оставалось недалеко до новой стоянки.

– Чемодан-то немец, может, не зря прихватил, – говорил на ходу Ратников. – Детишкам на молочишко в нем было. Черт их поймет: взял да и мотанул с ним. На всякую войну наплевал...

– Вряд ли: дисциплина у них железная.

– Ржавое железо. Со шкипером на барже охранники плавали. Знаешь, чем занимались? Воровством и спекуляцией – муку продавали. А тут – перед глазами блестит, хватай только...

– Шкипер тоже руки нагрел? Локти небось кусает: вор у вора дубинку упер.

– Если жив, может, и жалеет.

– По мне, лучше бы немец сразу его...

– Напрасно ты, – поморщился Ратников.

– За что ты защищаешь его, никак не пойму. Может, это я загубил все? Или ты?

– Да дался он мне, твой шкипер! – рассердился Ратников. – За что, спрашиваешь? Не его, сволочугу рыжую, жалею, – Машу!

Быков притих, шел молча, что-то, видимо, обдумывая, затем сумрачно произнес:

– Знаю, все равно Апполонов не выжил бы. Может, и лучше, что отмучился... А как простишь?..

– Будет об этом, – сказал Ратников. – О другом надо думать. Ракета над селом, катер в дозор вышел – услышали, значит, нас немцы. Это уж точно.

В лесу уже совсем стемнело. Сзади, за спиной было чуть серее – свет исходил от моря, и оттуда же все отчетливей доносилось шмелиное гудение двигателя; вдоль побережья шел сторожевой катер. Но Ратникова и Быкова теперь это не беспокоило – слишком далеко ушли они от берега, углубились в лес. Теперь, на ночь глядя, немцы вряд ли рискнут устраивать погоню. Усилят посты, охрану, приведут все в готовность, но ночью в лес не сунутся – слишком опасная это затея, да и безнадежная почти. А уж утром зато все кругом прочистят, ни кустика не пропустят.

Через несколько минут впереди, чуть слева, раздался легкий шорох и следом осторожный голос Маши:

– Товарищ командир! Это вы идете, товарищ командир?

– Мы, Машенька, мы, – ответил Ратников, обрадовавшись, что так удачно вышли к стоянке. Сказал счастливо Быкову: – Ну, боцман, тебе бы флагманским штурманом быть: надо же, как на маяк вывел.

– Я уже целую неделю в этих джунглях, – засмеялся устало Быков. – Освоился...

– Как вы здесь? – спросил Ратников, угадывая Машу в темноте и подходя к ней. – Что шкипер?

– Помирает. Знобит его, все укрыть просит. Костер бы.

– Нельзя костер, опасно.

– Нельзя, – согласилась она. – По-моему кто-то приходил на нашу прежнюю стоянку, к шалашам. Будто бы различала я голоса. И выстрелы я слышала, там, где село. Только тихие, как игрушечные.

– Это мы там немножко поработали. Где шкипер? Темнотища, ничего не разглядишь.

Маша подвела их к кусту, под которым лежал шкипер, укрытый тряпьем. Ратников склонился над ним, позвал потихоньку, но тот не отозвался.

– В беспамятстве, должно быть, – зябко произнесла Маша. – Холодно. Я уже все собрала, что можно, даже ноги ему травой завалила. Все потеплее.

Небо над лесом висело совсем черное, слитое с ночью. Ни единой звездочки не проглядывалось. Только время от времени вдали, над морем, появлялся расплывчатый луч прожектора, шарил в вышине, точно пытался отыскать что-то среди облаков, и опять пропадал.

– С катера прожектор, – заметил Быков. – Теперь до утра не угомонятся... А знаешь, старшой, все-таки немцы приходили на стоянку, – сказал он неожиданно.

– С чего ты взял? – насторожился Ратников.

– Лаз в шалаш вроде бы немножко расширен был. По-моему, они пошарили-пошарили поблизости и ушли.

– Чего же ты там молчал?

– Сомневался. Беспокойство не хотел вносить. А вот как Маша сказала, что голоса вроде слышала, так я сразу и понял: были. И еще одно точно понял: собак у них нет.

– Похоже, – раздумчиво согласился Ратников. – Так, за здорово живешь, не отцепятся, конечно...

– Господи, и так столько напастей, – с отчаянием проговорила Маша, – а тут еще дождик начинается.

– Это уж действительно ни к чему! – расстроился Быков. – Все шишки на голову. Черт те что!

Дождик поначалу легонько, как бы ощупью пошелестел в листве, потом зашумел настойчивей, сердитей. Пронесся по лесу ветер, раскачивая деревья, подвывая в намокших ветвях, сшибая с них опадающие ливнем холодные капли. Вскоре и ветер и дождь загудели плотнее, вместе набирая силу, точно взбесились, все стало тут же мокро, похолодало разом, и негде было укрыться, найти спасение от напористого, пронизывающего ветра, хлестких потоков дождя.

Шкипер лежал на носилках ничем не защищенный, и Ратников, сам вмиг промокший до нитки и озябший, представил, как по лицу его хлещут дождевые струи, ручейками стекает вода и обессиленное тело немеет под мокрым насквозь тряпьем.

В сплошной темноте ничего нельзя было разобрать, как ни приглядывайся, но и стоять так, без действия, без движения под холодным ливнем становилось нестерпимо.

– Маша, где топор? Давай скорее топор! – крикнул он, и когда она подала ему, он вздрогнул, ощутив скользкое топорище на ладони: «Вот им немец и ахнул шкипера...» И, обозлившись, бросил в темноту: – Боцман, надо навес, иначе закоченеем до утра. Как при всемирном потопе хлещет!

Кое-как, почти на ощупь, они соорудили нечто наподобие навеса, затащили под него шкипера, залезли сами, дрожа от холода, тесно прижавшись друг к другу. Но капли стали тут же просачиваться, падать сверху все чаще и чаще, потом сразу в нескольких местах полило, и Ратников стянул с себя прилипшую, отяжелевшую рубашку и укрыл шкипера. Он чувствовал ладонями, как вздрагивают Машины плечи, – она приткнулась к нему, словно ребенок, ищущий защиты, – растирал их, стараясь угреть, и этими движениями обогревался и сам.

– В такой ливень немцы не сунутся на поиски, – сказал Быков. – Так что объявляется отбой, всем отойти ко сну. – Пошутил: – Только перекройте, пожалуйста, душ.

Ратников понял: Быков сказал это для Маши, чтобы хоть об этом не беспокоилась она, и был ему благодарен за такую заботу.

– До отбоя полагается вечерний чай, – в тон ему пошутил Ратников. Достал из мешка еду, на ощупь влил шкиперу в рот глоток самогона, Машу заставил капельку отглотнуть, понемножку приложились и с Быковым. Разломил хлеб, сало топором тронуть не решился, но больше разрезать было нечем, и он рвал его на части пальцами.

Так они сидели, прижавшись мокрыми телами, отдавая друг другу тепло и молча прислушиваясь к шуму дождя и леса, ели раскисший хлеб с салом. Казалось, не будет конца этой долгой ненастной ночи и солнце уже никогда больше не взойдет и не нагреет насквозь продрогшую землю.

– Не выберемся мы отсюда, – всхлипнула тихонько Маша. – Немцы кругом... и этот холод. Не выберемся, товарищ командир, пропадем.

Ратников почувствовал, как она еще доверчивей прильнула к нему, точно эта гибель уже подступала к ней, и, чтобы хоть как-то успокоить ее, ободрить, сказал:

– Ничего, Машенька, выкрутимся. Я в такой переплет попал недавно, и сейчас не пойму, как вывернулся. Но вот живой же, даже не раненный ни разу. А с танками сойтись пришлось – не с этими курортниками. И ничего. – Ратников, успокаивая ее, убаюкивая чуть раскачивающимися движениями, и сам не заметил, как стал рассказывать о себе. Он как бы заново переживал те недолгие часы, когда удерживал плацдарм со своими ребятами, их гибель и гибель Панченко, те самые горькие минуты, когда его тащили за танком со связанными руками, а потом, точно сквозь строй, прогнали через толпу гогочущих немцев, высыпавших поглумиться над ним... – А потом – плен, концлагерь, ну и ваша баржа-спасительница, – заключил он. – Но ведь выкрутился.

– Страх-то какой! – ужаснулась Маша. – Как же такое можно вынести? – Но голос у нее был уже полусонный, покойный, и Ратников, усыпляя ее совсем, обнадеживающе произнес:

– А уж отсюда вырвемся, не беспокойся. Вот солнышко, выйдет утром, обогреемся, дело пойдет.

Шумел, понемножку обессилевая, дождь, скатывались с навеса холодные капли. Ветер притих уже, не буянил в ночном лесу. Тихо стонал шкипер в полубреду. Они, трое, сидели на промокшей насквозь земле, отогревая друг друга собой и дыханием. Наконец задремали и уснули, когда дождь уже совсем перестал и на иссиня-черном небе стали проглядываться поздние звезды.

Разбудили их еще не созревшие, чуть теплые лучи солнца, которые неожиданно ярко пробились после такой холодной ливневой ночи. И это казалось чудом, предвестником доброго дня, удачи.

Быков первым ощутил на лице тепло, открыл глаза, удивленно огляделся, точно не веря увиденному, и, передернувшись от озноба, судорожно зевая, удивленным голосом произнес:

– Подъем! Глядите, солнца-то сколько!

Лес ожил. Радуясь солнечному утру и теплу, заливались птицы, птичий гомон стоял кругом, на листьях, траве сияли, вспыхивали, переливаясь, капли росы. Все оставалось еще мокрым от ночного дождя, но уже пригрелось на солнышке и дышало парным теплом.

– А я, представляете, дома побывал! – весело говорил Быков, с удовольствием разминаясь, приседая, горяча иззябшее тело. – Во сон! Заходим это мы с Апполоновым ко мне, жена с сынишкой в комнате. А мы грязные, драные, как черти, ну вот как сейчас, даже пройти неловко – наследим. И жена не может почему-то идти, как к полу прибитая. А сынишка – полгода ему, ходить еще не может – бежит ко мне и ручонкой гладит по щеке меня. А другой Апполонова. Проснулся: солнышко щеку-то пригрело. Надо же, дома побывал! – не переставал радоваться Быков. – Ну, теперь вроде и легче!

Ратников и Маша молча смотрели на него, разбирая навес. Быкову и в голову не пришло, что своей радостью он не порадовал их, не мог порадовать. Не подумал как-то, что нет у них ни дома, ни семьи, ни родных, никого и ничего нет на всем свете, что чем оба они живы и богаты сейчас – все при них, с ними в этом чужом лесу.

– Ну, побывал – и хорошо, – угрюмо сказал Ратников. – Часов восемь уже, перебрали со сном. – Поднял свою рубашку, которой укрывал шкипера, выжал ее, повесил на сук. – Теперь так теплее ему, на солнышке.

Шкипер зашевелился, застонал. Маша кинулась к нему.

– Сашка, Сашка, слышишь меня?

Ратников дал ему глоток самогона.

– Ну как, живой? Так, еще чуточку глотни. Вот и хорошо. Это как в топку угля подбросить, живо раскочегарит.

Шкипер совсем пришел в себя. Мокрое тряпье на нем парило под солнечным теплом. Маша разбросала его, развесила на кустах. Напоила шкипера, и он даже немного поел, молча наблюдая, как Ратников и Быков собираются в дорогу, проверяют автоматы.

– Дожидайтесь нас здесь, – сказал Ратников Маше. – Что бы ни случилось, мы придем за вами. Мы вернемся. Ты поняла, Маша? – Последнее он сказал скорее для ее успокоения, потому что и так было ясно: куда же она денется с умирающим шкипером? Но его тревожило и другое: немцы обязательно начнут облаву, может, уже и начали, могут наткнуться на Машу и шкипера. Сами они с Быковым кое-чего стоят, а вот ребятам деться некуда. Оставалось надеяться на счастливую случайность: может, все-таки не найдут? Но тут уж, Ратников знал, себя хочется обмануть, а это никуда не годится. Правда, была и еще одна надежда: на хуторе они устроят шумиху – немцы кинутся туда. Тогда надо уходить к селу, дать короткий бой там. И опять быстро уходить. Что будет дальше, он и сам не представлял. Только сказал не очень уверенно: – Если, случаем, наши из леса подойдут на шумок, уходите с ними, мы догоним...