Текст книги "Поединок. Выпуск 2"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Александр Горбовский,Борис Воробьев,Валерий Осипов,Виктор Федотов,Михаил Барышев,Анатолий Голубев,Эрнст Маркин,Николай Агаянц,Валентин Машкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

2

С берега, со стороны Волчьей балки, все отчетливей доносились отзвуки приближающегося боя, ветер нес над бухтой сизые клочья порохового дыма. Вражеские снаряды долетали уже в расположение базы: от взрывов вздыбливалась земля у самой кромки обрыва, всплескивались водяные столбы вдоль прибоя.

С моря шел сильный накат, глухо и мощно набрасывался на берег, кипела, пенясь и клокоча, вода меж камней, и вся прибрежная полоса казалась обложенной сугробами снега. Бухта была пустынна, и лишь тральщик одиноко жался возле невысокого пирса. Еще каких-нибудь полчаса назад орудия его вели беспрерывный огонь и снаряды с металлическим шелестом скользили в вышине, уносились в глубь полуострова, туда, где гремел бой – в сторону Волчьей балки. Но сейчас корабль стоял, покинутый командой, и в его трюмах находился смертоносный груз – заложенная по приказу командира капитан-лейтенанта Крайнева взрывчатка.

Медленными, очень медленными казались эти последние минуты, и уже ничто не могло их отвратить...

Дожидаясь взрыва и словно бы не веря, что он все-таки произойдет, будто надеясь на какое-то чудо, лейтенант Федосеев не отрывал взгляда от тральщика. Торпедный катер Федосеева держался кабельтовых в трех от берега, готовый к переходу в главную базу. Вся команда, Татьяна Ивановна с Ульянкой – жена и дочь командира тральщика Крайнева, представитель оперативного отдела младший лейтенант Кучевский – стояли на палубе и молча, напряженно смотрели на обреченный корабль.

В бинокль Федосеев хорошо видел бортовой номер тральщика, черные фонтаны взрывов вдоль береговой полосы, а еще выше – взбирающихся вверх по тропе моряков, простившихся со своим кораблем и теперь уходивших на прорыв, на помощь базовской команде во главе с майором Слепневым, которая пока еще удерживала немцев у Волчьей балки, на подходе к бухте. Федосеев понимал: почти на верную гибель уходили они, и виновато смотрел им вслед. Но чем же он мог им помочь? Самое разумное, что можно сделать в его положении, – это сейчас же, не медля ни минуты, уходить на полных оборотах от берега, пока, чего доброго, фашисты не вышли к обрыву и не заметили торпедный катер.

Но Федосеев медлил, держал руки на рукоятках машинного телеграфа и не решался дать ход. Ему, как и всем на катере, надо было дождаться последнего мгновения, увидеть своими глазами взрыв корабля. Зачем, он и сам не смог бы этого объяснить. Федосеев вспоминал последние минуты перед выходом катера из бухты. Когда они, капитан-лейтенант Крайнев, сам он, Федосеев, и младший лейтенант Кучевский, появились на пирсе, на котором уже выстроилась команда тральщика, старший помощник срывающимся голосом выкрикнул: «Равнение направо! Сми-и-р-но!», и, точно на учебном плацу, печатая шаг, пошел им навстречу. Он остановился в трех шагах – лицо его было напряженно и бледно – сглотнул тугой комок в горле и неожиданно тихо доложил Крайневу:

«Товарищ капитан-лейтенант, корабль к взрыву приготовлен. Экипаж выстроен на берегу в полном составе, при полном вооружении». И замер, не сводя строгих глаз с командира.

«Хорошо, Максим Савельич, – так же тихо ответил Крайнев, посмотрел на него с сочувствием, но одобрительно. – Объяснили положение и задачу экипажу?»

«Так точно!»

Крайнев медленно, очень медленно шел вдоль строя, внимательно всматриваясь в лица моряков, точно стараясь навсегда их запомнить. Затем повернулся опять к помощнику и уже громко, так, чтобы слышал каждый, отдал приказ:

«Поднять сигнал: «Погибаю, но не сдаюсь!»

Беззвучно плакала рядом с Федосеевым Татьяна Ивановна, прижимая перепуганную Ульянку. Торжественно-строго стоял Кучевский в поблескивающих на солнце очках, прижимая к виску подрагивающие пальцы. Застыл, точно окаменев, строй моряков. И в этой гнетущей, напряженной тишине, которую, казалось, не трогают ни взрывы снарядов, ни приглушенный гул недалекого боя, медленно и неумолимо поднимался на фалах последний роковой сигнал.

«Зачем же корабль гробить?!» – выкрикнул кто-то из строя, не удержавшись.

Крайнев резко обернулся на голос.

«А что же, немцам прикажете подарить? Машины разобраны, вы все это знаете. – Кивнул в сторону берега. – А немцы вот они, рядом! Мы идем на помощь отряду майора Слепнева, к Волчьей балке. Все до единого! Будем прорываться сушей. – Крайнев выдержал небольшую паузу, сорвал с головы фуражку. – Прощайтесь с кораблем, товарищи!»

Помнил Федосеев до мельчайших подробностей это горькое прощание – и то, как моряки, понурив обнаженные головы, проходили вдоль борта тральщика, и то, как Крайнев расставался с женой и дочуркой, и то, как торпедный катер выходил из бухты и команда без всякого приказания построилась на палубе, и как сам он, Федосеев, встал в этот строй, и Кучевский встал, и даже Татьяна Ивановна с Ульянкой на руках.

– Нет, это невероятно! Невозможно! – неожиданно произнес Кучевский. Это прозвучало так нелепо, что Федосеев не выдержал, с раздражением оборвал его:

– Отставить разговоры!

Но Кучевский не взглянул даже на него. Длинными худыми пальцами он прижимал веки под очками, точно у него глаза резало от солнца, а по впалой бледной щеке янтарной бусинкой сползала слеза. Маленький переносный сейф с документами стоял у его ног.

«Черт знает что! – обозлился Федосеев. – Нюни распустил. Тряпка, а не младший лейтенант! Ребята что подумают, если заметят? Навязался же на мою шею...»

Глухо, тяжело прогремел в бухте взрыв. Взлетели вверх обломки тральщика, медленно, нехотя оседая вместе с огромным фонтаном воды.

– Все, Быков! – сказал Федосеев стоявшему рядом боцману. – Ах, черт подери! – Передернул рукоятки телеграфа и словно погрозил кому-то: – Ну, ладно!.. По местам!

– Сушей пробьются, товарищ командир, – сказал Быков. – А тралец жаль, хорошая коробка была. Ничего, новый после войны достроят.

– Может, и пробьются, – неопределенно отозвался Федосеев. – Лево руля! Мористее забирай!

– Есть, мористее!

– Сейф с тральщика где?

– В кубрике стоит.

– Придем на базу – сдать в секретную часть. В нем документы, списки личного состава, вахтенный журнал. Неизвестно, что с ребятами станет. Сам понимаешь...

– Понимаю, товарищ командир. Пробьются!

– Это здесь, на ветерке, легко говорить! – взорвался вдруг Федосеев, и боцман с удивлением посмотрел на него, не узнавая всегда выдержанного командира.

Да, все сегодня вышло из привычного, четкого равновесия. Неожиданный прорыв немцев у Волчьей балки, взрыв корабля, вот этот вынужденный уход в базу, ощущение вины перед ребятами с тральщика, будто бросили их – все это навалилось на него нежданно-негаданно. А тут еще этот оперативник глаза мозолит со своим сейфом.

– Младший лейтенант Кучевский! – крикнул он раздраженно. – Что у вас в нем, бриллианты, что ли? Что вы его все к ногам прижимаете? Никуда он не денется!

– Зачем вы так? – Кучевский посмотрел на него, и такой у него был взгляд, что Федосеев почувствовал, что странный этот человек видит и понимает его насквозь. И неприязнь его видит, и раздражение, и невысказанное осуждение, что, дескать, взяли с собой на катер, а надо бы тебя вместе с другими послать на прорыв, в пекло это, а сейф твой – лишь причина увильнуть, никуда бы он не делся и без тебя, доставили бы и так куда следует в целости и сохранности. – Зачем вы так, товарищ лейтенант? – повторил Кучевский, конфузясь. – Я ведь не сам, не своей волей, вы же понимаете. – Кивнул на сейф. – Если бы не это, одним словом... так обстоятельства сложились, что...

Он еще что-то говорил, глядя на Федосеева смущенными своими глазами, снимал несколько раз очки, лицо его при этом становилось почти неузнаваемым, не его вроде бы, чужим – болезненным и каким-то беззащитным. Но Федосеев уже не слышал его, врубил «полный ход», моторы бешено взревели, и Кучевский, продолжая жестикулировать, походил теперь на актера из немого кино – голос его совсем пропал.

– Идите в кубрик! – крикнул Федосеев в самое лицо ему. – Там Татьяна Ивановна!

Кучевский согласно кивнул, подхватил сейф, и сутуловатая его фигура скользнула мимо мостика.

– Вот человек, – усмехнулся Федосеев. – Только футляра на него не надели... – Но почему-то на этот раз в нем шевельнулась жалость. – И зачем только на флот таких призывают...

Просторным и светлым было море, зыбь катилась пологая, гладкая, и торпедный катер словно на крыльях летел, уходил все дальше и дальше от берега. Нехорошо, неуютно было на душе у Федосеева. Думал он, с какими глазами придет в базу, как ответит, что сталось с командой тральщика; и мрачнел от этих мыслей, от предстоящей встречи. Понимал умом: нет тут никакой его вины, выполняет он приказ старшего начальника капитан-лейтенанта Крайнева. Да и выхода иного не было. Ну чем он мог бы помочь, оставшись со своим катером в бухте? Двумя пулеметами? Двумя торпедами? Немцы тут же накрыли бы, как только заметили. Нет-нет, Крайнев прав, конечно – иного выхода не было. А сердце все-таки противилось этим мыслям, о другом думало – о ребятах, оставшихся возле Волчьей балки. И никак Федосеев не мог уговорить его, успокоить.

Катер отошел в море миль на шесть, берег теперь слился в сплошную тонкую линию. Федосеев приказал боцману лечь на основной курс и передернул рукоятки телеграфа на «средний».

– На «полном» горючего не хватит, – сказал, покосившись на сразу ставшее недовольным лицо Быкова. – Часа за четыре дойдем.

– Если погода не подкачает, – хмуро ответил Быков.

– Ты, боцман, не сердись, – дружески сказал Федосеев.

Быков понимающе вздохнул:

– Трудно, конечно, там ребятам сейчас...

– То-то и оно. А мы как на курорте: палуба надраена, чехлы простираны, медяшки горят. Царская яхта! Откуда же немцы взялись у Волчьей балки?

– Может, воздушный десант?

– Вряд ли, гул самолетов услышали бы. – Федосеев наклонился к переговорной трубке: – Радиста на мостик! Вряд ли десант. Оборону, наверно, прорвали в глубине. Если так, значит, и с моря не задержатся. Стиснуть челюсти попытаются...

На мостик поднялся радист Апполонов.

– Товарищ лейтенант, краснофлотец Апполонов прибыл по вашему приказанию!

– Становитесь на мостик, – сказал ему Федосеев. – Сектор обзора триста шестьдесят градусов. Поняли?

– Так точно!

– Боцман, держитесь на курсе. Если что, немедленно докладывайте мне. Я в кубрик.

Федосеев спустился в кубрик. Кучевский сидел на рундуке, облокотившись на сейф. Татьяна Ивановна сидела напротив, поглаживая уснувшую Ульянку. Девочка спала сладко, закинув ручонки за голову.

– Представьте себе, – говорил Кучевский Татьяне Ивановне, – небольшой городок на реке, весь в зелени, садах, дома преимущественно одноэтажные, рубленые, за речкой две мельницы крыльями машут – от купца Зачесова еще остались, а дальше – леса дремучие, есть места, где и нога-то человеческая не ступала. В гражданскую белоказаки лихачили, при коллективизации – кулацкие обрезы не залеживались. И все это, заметьте, уважаемая Татьяна Ивановна, не на экране, не в книге, а в жизни. Так сказать, история наяву. Приезжайте!

– Так ведь война, Евгений Александрович, – грустно, словно маленькому, улыбнулась ему Татьяна Ивановна.

– Что ж, что война. Кончится, и приезжайте. У нас прекрасная школа-десятилетка. Вы, как учительница истории, можете вести очень интересную, увлекательную работу. Я, как завуч, обещаю предоставить вам все возможности. Поверьте, историю нашего края будут не только изучать, о ней непременно напишут книги, и вам выпадет случай принять в этом самое непосредственное участие. Ну, разве можно от этого отказываться?

– Но я ведь жена моряка.

– Но ведь всю жизнь следовать за мужем по дальним гарнизонам – не дело для учительницы. Вы будете у нас жить, работать, растить Ульянку. А муж будет приезжать к вам. Это прекрасно, поверьте! Ведь с этими дальними гарнизонами и предмет свой позабыть можно.

– Вам, наверно, трудно это понять, – устало и словно бы не ему, а себе сказала Татьяна Ивановна. Видимо, мысленно она была далеко от этого разговора.

– Что – трудно? – не понял Кучевский, подышав на очки. – Понять человеку дано все объяснимое. И даже несколько больше.

– Пожалуй, – вяло согласилась Татьяна Ивановна. – Немножко не об этом я, Евгений Александрович. Война ведь идет. Я хотела, очень хотела остаться там, с ними. Но Ульянка... Муж буквально силой заставил меня уйти на этом катере. Сказал: это последняя возможность спастись...

Кучевский покосился на свой сейф, вздохнул:

– И я вот не смог остаться. Из-за него... Вы знаете, я в жизни всегда чего-то не могу. Всегда куда-то не поспеваю. Хочу, а не поспеваю. Другие меня обгоняют, даже если я тороплюсь. Не буквально, в переносном смысле, конечно. Так почему-то складываются обстоятельства. Не странно ли? Впрочем, все это не то, мелочи, никому эти эмоции не интересны. На первом плане теперь война, человек как индивидуум стерт, потерян в этой ужасной, кровавой неразберихе.

– А вот это вы напрасно, – Федосеев подсел к ним. – Война всегда выявляла яркие индивидуальности. Настоящий человек останется настоящим в любой обстановке. И все эти чувства, эмоции и прочее, о чем вы говорите, будут при нем всегда.

– Да, но происходит и заметное торможение. Диаграмма мыслей наших, если так можно выразиться, бесспорно сужается в военное время, острие ее направлено к одному – как сделать, чтобы все это как можно скорее кончилось.

– Ну и хорошо! – сказал Федосеев. – И правильно! О прочем потом подумаем, будет время.

– В чем-то вы правы. Но ведь нельзя остановить движение мысли, оно, как вы знаете, носит поступательный характер.

– Мысль никто и не останавливает. Если какая-то мысль, скажем, есть у вас – она и останется, и будет развиваться в любой обстановке. Но если ее нет – жаловаться, увы, не на что, да и не на кого...

– В последнем случае я, безусловно, с вами согласен.

– А в первом?

– Не совсем. Я вот, к примеру, вел исследовательскую работу по истории своего края. На редкость интересную и важную работу. Несколько лет вел, заметьте. Началась война – и все пошло прахом.

– Ничего, подождет ваша работа. Сейчас есть дела и поважнее. – Федосеев усмехнулся: – Но вы все же можете предъявить свой личный счет.

– Кому, позвольте спросить?

– Как и все мы: фашизму, Гитлеру!

– Да, – помолчав, задумчиво сказал Кучевский. – Здесь никаких разногласий быть не может.

Корпус катера вибрировал, позуживал от быстрого хода, от напряженной работы моторов. Стегали брызги в иллюминаторы. Татьяна Ивановна укрыла Ульянку чьим-то бушлатом.

– Вы бы и сами прилегли, – сказал ей Федосеев, взглянув на часы. – Полпути только прошли.

Она подняла на него глаза, ища успокоения.

– Нет, нет... Что же там будет? Они прорвутся?

Федосеев подумал, что, быть может, мужа ее, капитан-лейтенанта Крайнева, уже и в живых нет, а она вот надеется, конечно, и сколько еще будет ждать и надеяться – трудно представить.

– Вы же сами знаете, Татьяна Ивановна, что значит идти на прорыв в таком положении. Вы – жена командира корабля...

– Да, да, конечно, знаю, – поспешно согласилась она, как бы извиняясь за неуместный вопрос.

– Ну, зачем вы так? – Кучевский с укором посмотрел на него.

– Послушайте, вы сколько на флоте служите? – обозлился Федосеев.

– Два месяца. Я ведь из учителей. Но это не имеет значения.

– Имеет! Вы без году неделю на флоте, а Татьяна Ивановна – шесть лет! Поняли что-нибудь?

– Я не о том, – мягко возразил Кучевский. – Я ведь о том, что по-разному можно сказать.

– Зачем? Мы знаем, в каком положении оказались моряки с тральщика. Чего же здесь кружева-то вить?

– Даже о смерти человека можно-по-разному сообщить его близким. Все дело в такте, в заботе о людях, в бережном отношении к ним.

– Суть-то одна!

– Одна, да не совсем. Вот, скажем, погиб у вас на глазах человек. Вы пишете его жене: «Уважаемая Мария Петровна, вашего мужа вчера разорвало в клочья снарядом, сам видел». И все.

– Какие страсти вы говорите, Евгений Александрович! – поежилась Татьяна Ивановна.

– Погодите, не волнуйтесь, голубушка, – успокоил ее Кучевский. – Это ведь так, условно. А можно написать и по-другому: «Уважаемая Мария Петровна. С глубокой болью сообщаем вам о героической гибели вашего мужа и нашего боевого друга-однополчанина, вместе с которым мы прошли сотни километров по фронтовым дорогам...» И так далее. Заметьте, ни в первом, ни во втором случае нет и доли вымысла, все именно так и было. Суть, как вы говорите, одна: человек погиб. А как донесено это до близких его – великая разница... Но это, разумеется, пример из крайних. А ведь подобные явления, в различных аспектах, конечно, существуют на каждом шагу. – Кучевский поискал что-то глазами, махнул рукой. – Ну, скажем, возьмем ваш торпедный катер. Он построен, вот мы плывем на нем домой.

– Идем, – поморщился Федосеев.

– Хорошо, идем. А как его строили? В согласии между собой мастеровые были или, напротив, в раздоре? Может быть, еще проектируя его, люди насмерть переругались, врагами стали. Вам это безразлично?

– Абсолютно! – усмехнулся Федосеев.

– А вам, Татьяна Ивановна?

– Пожалуй, нет. – Татьяна Ивановна с любопытством взглянула на Кучевского, не совсем еще понимая, куда он клонит, но с интересом следя за его мыслью.

– И мне – нет! – воскликнул Кучевский. – Но, надеюсь, вам небезразлично, товарищ командир, как складываются отношения между моряками вашего экипажа? Почему же вас не волнуют отношения между другими людьми – теми, кто строил ваш катер, или теми, кто строит заводы, растит хлеб? Выходит, вам небезразлично только то, что в той или иной мере касается непосредственно вас самих. Так прикажете вас понимать?

– Это философия ради философии, – отмахнулся Федосеев.

– Ничего подобного, любезный! – Кучевский с некоторым вызовом взглянул на него: куда девались его робость, стеснительность? Это был совсем другой человек, готовый, судя по всему, постоять за себя.

– Скажите-ка мне лучше – за что вы, а я скажу вам – за что я.

– Я за то, дорогой лейтенант, чтобы среди нас, людей, в любом деле присутствовала гармония.

– Но ведь ее нет! – победно воскликнул Федосеев.

– Конечно, нет, – поморщившись, согласился Кучевский. – Однако судьба ее целиком в наших руках. Основа ее в том, насколько мы ценим, любим, бережем друг друга. И если это каждый из нас поймет...

– Наступит золотой век, вы хотите сказать? – усмехнулся Федосеев. – Как бы не так! Ждите у моря погоды!

– В том-то и дело, что ее не ждать надо, а самим делать. Каждому свою долю, какая по плечу. А в результате: с миру по нитке – голому рубашка.

– Евгений Александрович, по-моему, прав, – сказала Татьяна Ивановна. – Он имеет в виду стремление человека к высокому самосознанию, к идеалу.

– Совершенно верно, – подтвердил Кучевский.

– Возможно, – Федосеев поднялся, одернул китель. – Но я – человек военный, человек действия. Если меня кто-то бьет, я не могу расшаркиваться перед ним. Как же быть в таком случае с вашей гармонией?

– Вы опоздали, – вежливо улыбнулся Кучевский. – Когда бьет – поздно задумываться о гармонии. Чтобы до этого не дошло, надо раньше позаботиться. Это как урожай: что посеешь, то и пожнешь. С той лишь разницей, что посев этот должен длиться столетиями, не прекращаясь ни на один день. И, как вам известно, многие просветители, представляющие самые различные народы, посвятили этому всю свою жизнь. И не напрасно, заметьте!

– А вы упрямый человек, – заметил Федосеев. – Не ожидал, признаться. – А сам подумал: «И здесь у тебя свой подход, своя гармония. Ну и ну! Да и не такой простак: ишь, в какие словесные дебри забрался, а ведь это для того, чтобы Татьяну Ивановну от мрачных мыслей отвлечь. Преподавать бы тебе эстетику какую-нибудь, а не на флоте служить...»

Крышка люка вдруг резко откинулась, показалось встревоженное лицо радиста Апполонова.

– Товарищ лейтенант, немецкие катера с левого борта! На сближение идут. Справа – два транспорта и сторожевик!

– Вот вам и гармония! – на ходу бросил Федосеев, натягивая фуражку. – Татьяна Ивановна, если что – не обессудьте...

– Нас здесь нет, – сказала она понимающе.

– Из кубрика не выходить! – Федосеев загромыхал сапогами по трапу, захлопнув за собою люк.

Он взбежал на мостик, схватил бинокль, хотя и так было видно: из-за недалекого мыса выходили два больших транспорта и сторожевик. Они направлялись вдоль побережья. А шестерка катеров, расходясь веером, забирала мористее, охватывала торпедный катер полукругом.

– «Охотники», – сказал боцман. – Запрашивают нас, видите?

– Вижу. – Федосеев стал сам за штурвал. – Морской десант, значит, и с моря решили отрезать... Отвечать путанно. Боевая тревога!

На фалах затрепетал сигнал, затем другой. Федосеев понимал, что такой трюк не пройдет, что это лишь минимальная оттяжка времени – фашисты сейчас все поймут, а быть может, уже и поняли, значит, схватки не миновать. Но эти минуты очень нужны были Федосееву, они давали ему возможность решить, как действовать дальше. Он видел, что еще есть возможность лечь на обратный курс и уйти обратно, пользуясь преимуществом в ходе. Но что его ждало там, откуда он ушел полтора часа назад? Судя по всему, побережье уже было занято немцами. Кончится горючее, и катер превратится в неподвижную мишень. Да и возможность такая уменьшалась с каждой минутой: «охотники» приближались, неслись навстречу, точно стая гончих.

– Подняли сигнал: «Застопорить ход!» – доложил боцман. – «Открываю огонь!»

Федосеев колебался. Он успел на какую-то долю секунды подумать о Татьяне Ивановне с Ульянкой: «Что с ними будет?» – и вдруг понял, что немцы допустили промах – перехватывая торпедный катер, они оставили открытым сектор для атаки транспортов. Федосеев понимал их: они не могли предположить, что единственный катер, которому в пору флаг спустить, решится на подобную дерзость. К тому же транспорты находились еще и под защитой сторожевика. Но тут уж Федосееву выбирать не приходилось, и он положил право руля.

Почувствовав его замысел, ближний к каравану «охотник» стал забирать левее, на нем сверкнули вспышки орудийных выстрелов, потянулся за кормой, густея, хвост дымовой завесы; он шел на полном ходу, наперерез, пытаясь успеть проскочить между, торпедным катером и транспортами, разделить их дымовой завесой.

Федосеев подосадовал: тот успевал выполнить свой маневр. Но в следующую же секунду, когда слева под самым бортом ухнул снаряд, Федосеев принял решение пропустить «охотник» и скрыться за его же дымовой завесой.

– Огонь! – скомандовал он, когда «охотник» проходил прямо по курсу, кабельтовых в двух, стреляя из носового и кормового орудий. Дробно ударили оба пулемета, огненными бусами протянулись к нему трассы очередей.

Федосеев рванул рукоятки телеграфа на «полный», почти сразу почувствовав, как катер, поднимаясь, выходит на редан, неудержимо стелется над водой. И нажал нетерпеливо на ревуны.

– Торпедная атака!

Он рассчитывал проскочить дымовую завесу, скрыться за ней от наседавших с кормы других катеров и, вырвавшись па чистую воду, попытаться атаковать караван. Что будет дальше – об этом пока не думалось.

Удушливый запах дыма плотно ударил в лицо, засаднило глаза. Казалось, не катер – самолет летит, пробивая густую облачность. Но это длилось всего несколько секунд. Распахнулся навстречу светлый простор, и Федосеев увидел впереди два длинных трехмачтовых транспорта, сыто осевших в воде. Сторожевик бил из всех орудий прямо в лицо, снаряды рвались вдоль бортов, и стоило удивляться, что пока ни один из них не угодил прямо в катер.

Сзади, за дымовой завесой, хлопали выстрелы, но «охотников» не было видно, и лишь тот, что ставил завесу, широко разворачивался теперь справа, не переставая стрелять. Нацеливая катер на первый транспорт, Федосеев подумал, что он все же счастливый человек – так удачно вышел в атаку и пока не получил ни одного попадания.

Он рассчитал все правильно, промаха не будет, не должно быть.

– Аппараты товьсь! – Федосеев не услышал своего голоса при второй команде: «Пли!» – а только увидел, как из правого аппарата легко выскользнуло тяжелое темное тело торпеды, и почувствовал, как катер чуть приподнялся облегченным бортом. «Пошла!» – Он помедлил долю секунды, провожая взглядом торпеду и моля только об одном – не промахнуться бы! – и круто положил лево руля, кладя катер на обратный курс.

– Накрыли! Товарищ командир, накрыли! – закричал боцман, и голос его, почти не слышный за ревом моторов, переломился в грохоте взрыва.

Федосеев быстро оглянулся: над транспортом, ближе к корме, взметнулось пламя. Носовая часть стала задираться над водой, кормовая проваливалась вниз. «Все! – подумал Федосеев возбужденно. – Точно сработано! – И покосился на другую, оставшуюся в левом аппарате торпеду. – Может, и эта будет счастливой?» – Он решил сделать новый заход и атаковать второй транспорт. Но понимал, что на этот раз все будет сложнее.

На баке появился вдруг Кучевский. Изгибаясь, он волочил в левой руке сейф. С него тут же сорвало фуражку, он кинулся было за ней, но ее унесло, точно ураганом подхватило.

– Назад! – закричал Федосеев, грозя ему кулаком. И увидел Татьяну Ивановну с Ульянкой на руках. Она стояла во весь рост на палубе, ветер рвал ее волосы, платье, казалось, их вместе с дочкой снесет сейчас за борт. – Назад! В кубрик! – не слыша себя, заорал Федосеев. – В море сбросит!

И сразу же все вокруг раскололось. На какой-то миг Федосеев успел заметить искаженное лицо падающей Татьяны Ивановны, окровавленную Ульянкину головку с розовыми бантиками в косичках, молнией мелькнувший леер с вырванной стойкой. И успел подумать: «Все, Крайнев, не уберег твоих...»

– Командира убило! – Боцман Быков рванулся от пулемета на мостик, к штурвалу.

Федосеев повис на поручнях, головой вниз. Он уже не видел, как Татьяну Ивановну, которая так и не выпустила из рук Ульянку, выбросило вместе с дочкой за борт, как почти одновременно рвануло и на корме, и там уже, в машинном отделении, бушевало пламя и все мотористы погибли на своих боевых постах.

Торпедный катер потерял ход, факелом пылал на воде. Быков бросил штурвал, стащил Федосеева с поручней, и вдруг взгляд его наткнулся на поблескивающее тело торпеды. Стелясь по палубе, к ней подбиралось гудящее пламя. «Все, амба, – оторопел Быков, – сейчас она ахнет!»

– Апполонов, не подпускай пламя к торпеде! – крикнул он. Радист схватил чехол от пулемета и стал прибивать языки пламени. Боцман затормошил Федосеева:

– Товарищ командир! Товарищ командир, очнитесь же!

Тот не отвечал. Из перепутанных, слипшихся волос его прямо на руки Быкову струйками сочилась кровь. Он наскоро охватил бинтом голову Федосеева.

– Товарищ лейтенант! Катер потерял ход, горит. Сейчас торпеда взорвется. Да слышите вы меня?

– За борт! – не открывая глаз, прошептал Федосеев, бессильно откинул голову, и Быков понял, что больше не добьется от него ни слова.

– Апполонов, что в моторном отсеке?

– Все погибли, боцман! – Радист смотрел на него каким-то бессмысленным, невидящим взглядом, лихорадочно ощупывая ладонями обожженное лицо, и Быков содрогнулся, почувствовав что-то неладное в этом его взгляде, в подернутых серым налетом глазах. Ему показалось, что Апполонов вот-вот потеряет рассудок. А тот, припадая на левую, раненую ногу, затаптывал дымившийся брезент. Брючина выше колена набухала от крови.

Вдруг он остановился, отшвырнул брезент в сторону и стал протирать опаленные, безбровые глаза.

– Все погибли. И мы тоже... Боцман, я плохо вижу тебя. Глаза... Что с глазами?

– Пояса давай! – закричал Быков. У него руки дрожали от этих слов, от его взгляда.

Они надели спасательный пояс на Федосеева, сбросили на воду еще два пояса для себя, и Быков успел сбросить с мостика «рыбину».

– Быстро за борт! Торпеда взорвется!

– Сейчас, я сейчас, – твердил Апполонов, но с места не двинулся. – Она вот-вот. И конец...

Быков окунул брезент в воду и накрыл им хвостовую, уже горячую часть торпеды. Брезент сразу же запарил.

– За борт, Апполонов! – Видя, что тот даже не слышит его, Быков отчаянно выругался, подтолкнул радиста к самому борту. – Прыгай же, черт возьми! Командира примешь! Приказываю!

Апполонов прыгнул, нелепо взмахнув руками.

Быков стащил Федосеева с мостика, спустил вдоль борта на воду, к Апполонову, и вдруг увидел Кучевского. Тот выползал из-за рубки на боку, неестественно волоча ноги, прикрывая правой рукой живот, с виноватой страдальческой улыбкой поглядывая на Быкова из-за очков, снизу вверх.

– Вы чего здесь? – оторопел Быков от неожиданности. – Сейчас торпеда взорвется. Прыгайте за борт!

– Я, знаете, не могу, – с трудом произнес Кучевский, морщась, отворачивая бледное, бескровное лицо от жарко гудящего пламени. – Весь живот горит, разворотило... И потом, неловко, право, – не умею плавать. Так и не научился...

– Прыгайте! – Быков наклонился к нему помочь. И вдруг заметил: левой, свободной рукой Кучевский волочит за собой сейф. – Да бросьте вы свой сундук, черт возьми! – закричал.

– Это ничего... Вот Татьяну Ивановну с Ульянкой взрывом за борт... Видели?

– Катер взлетит сейчас!

– Я понимаю. Вы уходите, а я... – Кучевский приподнялся с огромным напряжением, держась за турель пулемета, стал на колени, ноги у него дрожали, точно била его жестокая лихорадка. Упали очки: – Пожалуйста, – он беспомощно шарил около себя по палубе, – мои очки, они где-то здесь.

Быков надел ему очки, ощутив при этом, какое потное и холодное у него лицо, и понял по этому мгновенному прикосновению – нет, не жилец он уже на этом свете. На всякий случай обхватил грудь спасательным поясом.

– Давайте на воду, вместе. Медлить нельзя ни секунды!

– Я сам, следом за вами. – Кучевский умоляюще посмотрел на него. Глаза его выражали в этот последний миг одну только просьбу: «Уходите, уходите, прошу вас...», да тихое страдание, которое шло, должно быть, от нестерпимой боли.

– Ладно, младшой, не трави! – Быков понимал, что Кучевский не прыгнет, конечно, за борт – не хватит сил для этого, да и бессмысленно ему прыгать – тотчас же ко дну пойдет. – Я все вижу, младшой. – Закричал, не удержавшись: – На всю жизнь запомню тебя! Сниться мне будешь! Но что я могу поделать, что?

– Идите, идите, – прошептал Кучевский. – Мне все равно... а вы идите. Вы честный человек.

Быков окинул взглядом пылающий, гудящий в пламени, изуродованный катер, резко накренившийся на левый борт и на корму, отыскал на воде радиста с командиром – они покачивались на легкой волне, оглянулся на Кучевского – тот все так же стоял на коленях, прижавшись плечом к турели – стиснул кулак над головой, молча прощаясь, и прыгнул за борт.

Они отплыли уже метров на сто, а то и больше, когда к торпедному катеру стал подходить вражеский «охотник». Он приближался медленно, на малых оборотах, с другого борта. Быков никак не мог понять, почему же до сих пор не взорвалась торпеда, и все время, пока они плыли, да и теперь, ждал, что Кучевский прыгнет следом, но так и не дождался.