Текст книги "Поединок. Выпуск 2"

Автор книги: Юлиан Семенов

Соавторы: Эдуард Хруцкий,Александр Горбовский,Борис Воробьев,Валерий Осипов,Виктор Федотов,Михаил Барышев,Анатолий Голубев,Эрнст Маркин,Николай Агаянц,Валентин Машкин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 29 страниц)

4

Уже вторую ночь кряду к боцману приходил этот сон – навязчивый, неотступный, тревожный. А вчера вечером, укладываясь спать в шалаше, который они с Апполоновым кое-как соорудили в кустарнике возле самого леса, Быков вдруг почувствовал, что уже вроде бы невольно дожидается повторения этого сна, как больной дожидается неизбежного, очередного приступа болезни... Необычно и странно в этом сне было одно: будто торпедная атака на вражеский транспорт, короткий жестокий бой, гибель торпедного катера – все это словно происходило не в море, не в нескольких милях от берега, на котором они с раненым, почти совсем ослепшим Апполоновым находились уже пятый день, а на полуострове, возле Волчьей балки, где прорывались сквозь вражеский заслон моряки под командованием майора Слепнева и командира взорванного тральщика капитан-лейтенанта Крайнева.

Удивительно было видеть Быкову даже во сне, как торпедный катер, выйдя на редан, мчится на огромной скорости сушей, обгоняет идущих в атаку моряков, как вдоль бортов, пригибаясь, стелятся конскими гривами высокие травы, а впереди по таким же колыхающимся волнами травам плывут два немецких транспортных судна, как к одному из них, выскользнув из аппарата, стремительно ринулось мощное, темное тело торпеды, прорубая узкий коридор в ковыльном море... Быкову не терпелось узнать, прорвутся ли ребята у Волчьей балки, но это главное, как назло, не давалось, ускользало. Он видел лишь матросскую лавину в бескозырках, распахнутые в крике рты.

В этой яростной схватке, в грохоте и дыму Быков удивительно ясно различал лицо младшего лейтенанта Кучевского. Тот стоял на палубе торпедного катера у пулемета, живот распорот, кровища хлещет, и все бил и бил в подходивший немецкий «охотник»...

– Боцман. Слышишь, боцман? Не шуми же, проснись!

Быков с трудом открыл глаза, но не сразу сообразил, что слышит голос Апполонова, какое-то мгновение не мог отрешиться от увиденного, продолжал жить им. Удивительное дело! Многие не верили, когда Быков говорил, что может по желанию заказывать себе сны. И все-таки так это и было на самом деле. Правда, еще до войны. Он считал себя счастливей других ребят на катере, потому что во сне мог встречаться с хорошенькой, совсем юной своей женой Симой и полугодовалым сынишкой Кириллкой. Такие сны он мог прежде заказывать себе, но теперь это не выходило, словно волшебная сила ушла от него. Теперь и время и сны были другие...

Над Быковым нависала низкая травянистая крыша шалаша, сквозь нее и прикрытый березовыми ветками лаз сочился только что зачинающийся рассвет тихого утра; слышно было, как свиристели, заливались на все голоса лесные птицы, торопившиеся сообщить миру о приходе нового дня.

– Боцман, кажется, шлюпка подходит к берегу, – слабым голосом произнес Апполонов. Он лежал рядом, на топчане, сооруженном Быковым из ветвей и травы. – Всплески весел слышу. И голоса вроде различаю. Т-с-с, тихо.

– Какая шлюпка? – Быков смахнул ладонью сладкую сонную слюну, взглянул на него тревожно: «Как бы опять на накатило на парня. Совсем плох. И не спал, наверно, опять...»

День ото дня Апполонову становилось все хуже, он почти совсем ослеп, в пяти шагах ничего уже не различал, рана на левой ноге гноилась, нечем было ее обработать, и мучительно болели у него на лице ожоги, на которые смотреть было страшно.

Последние четыре мучительных дня не принесли им ничего, кроме напрасных надежд: ни воды, ни росинки хлеба, ни помощи. Питались ягодами, грибами, несозревшими орехами, – августовский лес прокормит, конечно, не даст помереть с голода, – поддерживали себя кое-как, но сил от этого почти не прибывало. Апполонов слабел с каждым днем, и Быков понимал, что, если не достанет для него еду и лекарства, он погибнет. Но лишь на третий день, когда немножко окреп, Быков решился сделать недалекую вылазку. Он шел лесом, кружился на месте, гадал, в какую сторону идти, все время тревожась за оставленного в шалаше Апполонова. Наконец ему удалось выйти к селу, лежавшему в, лощине, большому и, должно быть, богатому. Но он сразу же понял: село под немцами, и самое разумное – поскорее отсюда убраться.

Он обманул Апполонова, который ждал его как спасителя, сказал, что встретил в лесу мужика на лошади, который пообещал привезти еду, питье и лекарства, а потом сведет их с партизанами.

«Значит, этот берег немецкий?» – насторожился тогда Апполонов.

«Это ведь как понимать, – попытался успокоить его Быков. – Раз партизаны, значит, и наш...»

Добраться до своих, если бы даже Апполонов мог идти сам, было немыслимо – это Быков понимал. Да и где они теперь, свои-то? А неподалеку лежало село, хоть и под немцем, но ведь там же свои, русские люди. Не оставят в беде, надо только дать о себе знать... И решил он пока держаться этих мест. Море рядом, не чужое – свое море. Оно вместе с лесом и подкормит, и надежду хоть какую-то таит в себе, и жить рядом с ним намного покойней...

– Ты послушай, послушай, – сказал опять Апполонов, затаив дыхание. – Слышишь, весла чмокают по воде?

– Поглядеть надо. Ты, Апполоша, полежи тихонько, а я пойду. – Быков выскользнул из шалаша.

И сразу же – аж сердце захолонуло! – метрах в двухстах левее увидел шлюпку, пристававшую между валунами, и в ней – двух мужчин и девушку. Быков лежал в кустах, наблюдал, как приплывшие переносили в заросли рюкзак, канистру, небольшой чемодан, весла, прятали шлюпку, заводя ее за валуны. И по тому, как осторожно, крадучись делали эту работу, было понятно – люди они здесь чужие.

«Богатые соседи, – определил Быков, – в канистре, должно быть, вода, в рюкзаке – продукты». У него даже лиловые пятна пошли перед глазами – так мучил голод и хотелось пить.

Около часа Быков пролежал в кустах, не решался дать знать о себе, пока не убедился окончательно, что незнакомцы пристали сюда случайно, где находятся – не знают и пока не решили, что делать дальше. Но, судя по всему, задерживаться надолго не собираются. Быков встревожился: уйдут и унесут все с собой. Хоть бы для Апполонова что-нибудь достать. Самую малость. Нельзя упустить такой случай. Не могут же они не помочь... И, отбросив всякую осторожность, боясь только одного – чтобы эти люди не ушли, он потихоньку крикнул, придав как можно больше ласки своему голосу:

– Эй, землячки, здорово! С прибытием вас!

Один из мужчин, с автоматом в руках, забежал за валун, второй – рыжий бородач – и девушка кинулись к шлюпке.

– Да что вы? Свои же! – опять потихоньку крикнул из укрытия Быков. – Пушки-то уберите, вот чудаки!

В ответ щелкнул пистолетный выстрел, пуля вжикнула у Быкова над самым затылком. Обозлившись, он нащупал под рукой камень, швырнул его, давая понять, что у него нет оружия.

– Вы что, спятили? – выкрикнул с досадой. – Шуму, черти, наделаете.

– Выходи! – Ствол автомата за валуном угрожающе шевельнулся, приказывая.

– Кто вы?

– Может, сам представишься? Шкипер, не стреляй!

– Из местных, – отозвался Быков.

– Ну, а мы, значит, в гости к вам. Берег-то чей?

– Это как поглядеть... Да убери ты автомат! – Быков увидел: ствол опустился, приглашая подойти. Вышел из кустов и уже открыто, не остерегаясь, направился к шлюпке.

Потом, когда рассказывал о том, что случилось в базе, у Волчьей балки, как пришлось взорвать в бухте тральщик, как выплыли на этот берег с уже мертвым командиром и похоронили его, Быков чувствовал, что они не очень-то желали этой встречи с ним. Что ж, голодный сытому не ровня, в конце-концов, им решать, как поступать в таком положении. У него, у Быкова, нет воды и хлеба, но у него есть очень и очень дорогой козырь – он знает берег, знает, где немцы. Однако не собирается этим торговать. И когда у него спросили об этом, он ответил:

– Пятый день здесь. Вчера дальнюю вылазку сделал. Восточнее, километрах в пяти, большое село, гарнизон человек сорок, пулеметы. Ближе к морю водохранилище, вода в село поступает. Охрану несут. Ну, а западнее, должно быть, все в их руках: не знаю пока.

– Значит, и на этом берегу немцы? – усмехнулся шкипер. – От чего ушли, к тому и пришли.

– От чего ушли, не знаю, – сказал Быков, – а пришли почти в самые лапы к ним. Взяли бы чуть левее – и каюк.

– Командира-то что же на самом виду похоронили? – спросил Ратников. – Камень приподнял сверху, а под ним китель видно и орден. Сразу заметно: могила свежая, могут наткнуться случаем и...

– Сил не хватило подальше отнести, – ответил Быков.

– У тебя что же, все с собой? – хмыкнул шкипер, обглядывая его с головы до босых ног.

– Почти все, – почувствовав насмешку, но сдерживаясь, сказал Быков. – Товарищ еще в шалаше лежит, радист с нашего катера.

– Не отоспался, что ли?

– Пойдем, глянешь.

– Веди, – сказал Ратников, и все четверо направились кустарником, держась ближе к лесу.

Но Апполонова в шалаше не оказалось.

– Он же почти не может двигаться! – удивился Быков, заглядывая внутрь, обходя вокруг. – Апполоша, отзовись. Да ты что?

– Что-то ты, кореш, темнишь, – засомневался шкипер.

Но тут же из кустов донеслось:

– Ты кого, боцман, привел?

– Свои, Апполоша. Ребята свои пришли. Я же тебе говорил, что придут. Худое, видать, подумал, – сказал Быков Ратникову. – Расстройство у него произошло после торпедной атаки... То отойдет, то опять...

Апполонова занесли в шалаш. Маша тут же принялась хлопотать возле него, напоила, осторожно промакнула кончиком косынки обожженное лицо, перетянула рану на ноге.

– В больницу бы. Нельзя ему так.

– Какая теперь больница, – вздохнул Быков.

– Не вижу. Ничего не вижу, ночь кругом! – заметался Апполонов. Но ласковые Машины руки успокоили его, и, он понемножку затих, повторяя в полузабытьи: – Ты кого привел, боцман? Чей это берег?

– Тяжелый, очень тяжелый, – сказал Ратников, отведя Быкова в сторону. В нескольких словах пояснил, как здесь очутился. – Тоже не сладко пришлось...

– Да уж куда слаще, – посочувствовал Быков. – Говоришь, до батальона морской пехоты на сторожевике плавал? Ну а я вот на торпедном катере. Выходит, оба без кораблей теперь? Что дальше делать будем?

– Давай так: ты со своим радистом потолкуй, успокой его насколько возможно, а я – со своими.

Подошел шкипер, бросил хмуро:

– Значит, у тебя все с собой? Плюс еще этот...

– Все! – резко ответил Быков. – Не считая торпедированного немецкого транспорта. Устраивает?

– Наличность считаем! – сразу же взвинтился шкипер. – Ты что, трупы немцев собираешься вылавливать и жрать?

– Не заводись! – оборвал его Ратников. – А ну, отойдем, потолкуем. Слушай, шкипер, я о тебе лучше думал. Ты видишь, что это за ребята?

– Нахлебнички явились, вот что я вижу! Как нам это далось? А теперь еще двоих на довольствие?

– Ты догадливый парень. Разделишь, не ошибешься, глаз у тебя верный. – Ратников хотел было все свести к шутке.

– Радист этот – смертник, сумасшедший! – ярился шкипер. – Концы вот-вот откинет. Куда с ним? Пускай своей дорогой топают, мы – своей.

– Запомни: дорога у нас одна! – Ратников крепко ухватил его за руку, повыше локтя.

– Какая же?

– К своим.

– Где они, свои-то?

– Только туда! – повторил Ратников, выпуская его руку. – Понял?

– Слушай, немцы кругом, нас, как цыплят, переловят. Ради чего же мы смылись от них? Чтобы опять в лапы к ним? Ну нет, меня пыльным мешком не накроешь... А этого радиста на себе поволокем? Куда? Да с этими морячками завалишься как пить дать. Они же транспорт потопили, немцы небось по всему побережью шастают. А на них даже форма флотская, только босые. Красивый концерт получается.

– Трусишь?

– Это ты брось. Не такие кинофильмы видели.

– Чего же ты хочешь?

– На барже, когда бежать собрались, о чем договаривались?

– К чему ты это?

– Вот видишь, любви не получается. Но все должно быть честно. Я хочу получить свою долю. И отвалить.

– Сволочь же ты, шкипер!

– Не пятую, а третью долю, поскольку нас все-таки трое...

– Ну, знаешь!.. – Ратников даже сказать ничего больше не мог от изумления.

– И Машкину долю! – жестко прибавил шкипер, следя за тем, какое это,произведет впечатление. – Арифметика простая: две доли нам, одну – тебе.

– Нет! – вскрикнула Маша, подходя к ним. – Нет, нет, я не пойду с тобой! – Она встала за спиной Ратникова.

– Пойдешь. Тебе же вышку дадут, если...

– Дай-ка сюда пистолет, – сказал Ратников. – Живо!

– Не доверяешь? Ну, кто они тебе? Что ты о них знаешь? С тобой-то мы попробовали соли... Торпедная атака, потопленный транспорт. Герои! А если это липа?

– По себе судишь! – возмутилась Маша. – Постыдился бы.

– А ты заткнись. Собирайся!

– Не пойду, убей, не пойду!

Ратников шевельнул автоматом.

– Пришьешь? – зло скосился шкипер.

– На четверых придется делить... – Ратников забрал у него пистолет. – Ты зачем, скажи, с баржи со мной напросился?

– А ты что бы на моем месте выбрал: волю или пулю в затылок?

– Волю... За нее еще драться надо.

– С одним автоматом против Германии? Против всей Европы почти? – огрызнулся шкипер. – Давай, старшой, по-хорошему. Любви, видишь, не получается: ты собираешься еще драться за волю, а мы уже на воле. Выдели нам с Машкой две доли из трех – и разбежимся. Ни ты нас, ни мы тебя не видели.

– А как же они? – Ратников кивнул на шалаш. – О них ты подумал?

– Господь подаст...

– Ладно, – сказал Ратников, – черт с тобой. Как ты, Маша? Как скажешь, так и будет. – Он знал: что бы она ни ответила, держаться будет своего. Спросил так, для верности, для того, чтобы шкипер услышал последнее ее слово, потому что сам в ответе ее был уверен.

– Иди, Сашка, иди один, – сказала Маша. – Все равно от тебя только горе одно.

– Пойдешь? – спросил Ратников. – Иди! Только одному тебе дороги никуда нет – ни к нашим, ни к немцам. Везде тебе одна цена.

– Дешево же ты меня ценишь.

– Сам цену назначил... Ты что же, с баржи бежал, чтобы шкуру спасти? И только? Если бы знал, к штурвалу тебя привязал, как собаку, и кляп вбил в рот.

– А ты из плена бежал? Не за этим, что ли?

– Нет, не за этим. А уйти ты не уйдешь.

– Жратву жалеешь? Погремушки?

– Ты говорил: в любую минуту готов передать их советской власти. Безвозмездно.

– И сейчас готов! Только где она, власть?

– Я и есть власть. Все мы – вместе, на этом побережье. И ты ей будешь подчиняться!

– Трепаться каждый умеет: я – власть, я – народ... Слушать тошно.

– Отпустить бы тебя на все четыре стороны, все равно балласт. Да ведь предашь.

– Ну это ты брось! – закипел шкипер. – За такие слова!

– Вот и договорились, не хорохорься, – уже мягче, согласнее сказал Ратников. – Принимаем твою клятву. Как, Маша? Но учти, Сашка: плата дорогой станет, если что... Раз есть власть, есть и трибунал! По законам военного времени... – Он обернулся и крикнул в кусты: – Эй, боцман, давай-ка сюда, что-то вы там заговорились!

Если бы Ратников мог со спокойной душой отпустить шкипера, то, конечно, отпустил бы. Но его мучили сомнения и на вопрос, действительно ли тот может уйти чисто, без всяких последствий, которые могут потом оказаться для всех них роковыми? – он не мог ответить утвердительно. Хотя, с другой стороны, с какой стати шкиперу их выдавать? Но кто знает, чем все обернется, если он угодит к немцам? Вот это-то, главное, больше всего и тревожило Ратникова. Нет уж, пускай шкипер будет рядом, как говорится, на глазах: глядишь, и остепенится, оботрется, поймет что к чему...

– Апполонов может умереть, – сказала Маша. – Нужны помощь, лекарства, бинты хотя бы. И Быков, глядите, чуть идет, совсем ослабел.

– Таких друзей за версту обходить, – проворчал шкипер, с неприязнью посматривая на подходившего Быкова.

– Ну, боцман, что порешили? – спросил Ратников.

– Программа одна: пробиваться к своим, – ответил тот.

– И мы, все трое, к этому пришли – значит, программа общая. Да, вот еще что: как у тебя со стрельбой? Рука твердая?

– Ворошиловский...

– Я так и полагал. – Ратников протянул ему пистолет. – Держи. Правда, одного патрона не хватает, на тебя шкипер израсходовал. Ему пистолет ни к чему: сам убедился, как стреляет.

Шкипер промолчал.

– Ну вот, считай, половина личного состава и вооружена, – сказал Ратников. – Может быть, и Маше придется повоевать, только другим оружием. Как, Маша?

– Я готова, – смутилась Маша.

– Но первое твое дело – хозяйствовать. Прикинем все до крохи. Норма минимальная. Для Апполонова – усиленный паек, воды не жалеть. Понятно?

– Понятно, товарищ командир, – ответила Маша, впервые назвав Ратникова командиром.

– Е-ма-е! – удивленно присвистнул шкипер. – Это что же, наподобие партизан, что ли? Ну, дают!

– Будем активно пробиваться к своим. Постоянная готовность номер один. Сутки отдыхаем, Маша нас подкормит – и завтра вылазка к селу. Быков поведет. Нужны медикаменты, еда, связь с местными жителями. И последнее. – Ратников оглядел всех, чуть жестче, чем на других, посмотрел на шкипера. – Дисциплина корабельная! Без разрешения – ни шагу! – И эти его слова были всеми приняты с молчаливым согласием, как приказ командира.

В этот день они тщательно упрятали шлюпку среди камней, но так, чтобы ее в любой момент можно было легко спустить на воду и выйти в море. Соорудили еще один шалаш, попросторнее. В первом поместили Машу с Апполоновым, чтобы она все время могла за ним присматривать, в другом поселились остальные. Определили запасы: продуктов и воды могло хватить недели на полторы при строжайшей экономии. Значит, рассуждал Ратников, за это время надо найти какой-то определенный выход: или пробиться к своим («Где они, в самом деле, свои-то?»), или связаться каким угодно путем с партизанами («Где они, партизаны? Есть ли они здесь вообще?»).

Вечером, уединившись, Ратников с Быковым сидели возле шлюпки, прикидывали, что можно сделать в их положении. Выходило, выбраться отсюда будет довольно сложно. Может, вообще не удастся выбраться, значит, придется действовать самостоятельно, своей группой неизвестно какое время. Но об этом ни тот, ни другой вслух пока говорить не решались – надеялись на лучшее. Человеку всегда свойственна надежда, в каком бы положении он ни оказался. Если же она теряется, пропадает – значит, человек перестает верить в себя, в свои силы и дела его совсем плохи, он перестает бороться, потому что заботится только об одном – как бы выжить. И, как правило, погибает при этом. Ратников и Быков были далеки от таких крайних мыслей, им и в голову не приходило такое.

– Даже не верится, что война идет, – сказал Быков. – Закат-то тихий какой.

– У нас закаты не хуже, – произнес Ратников. – Да, теперь, боцман, отзакатилось все далеко.

– Откуда сам-то?

– Сибирь... Нету ничего лучше на свете.

– Хорошо... А я вот женился перед самой войной. Ездил в отпуск и женился. Дернуло же!

– Почему – «дернуло»? Здорово ведь.

– Сердце болит. Жена с полугодовалым сынишкой в Москве. Бомбят фрицы город, мало ли...

– Все равно здорово, – упрямо повторил Ратников. – Придется в землю лечь – сын останется... А я вот один, из детдомовских, сиротой рос. Не успел жениться: призвали на флот.

– Обидно, – пожалел Быков.

– Что – обидно?

– Ни ты ласки не знал, ни твоей ласки не знали.

– Почти так... Но время-то есть еще! Вырвемся отсюда, война кончится...

– Кончится когда-нибудь... Неужели немцы Москву могут... – Быков не решился договорить последнее слово.

– Ну, хватил, боцман!

– Я вот все думаю, – помолчав, продолжал Быков, – каждый человек пожить дольше хочет. А разобраться – зачем? Сколько проживешь – тридцать или сто лет – неважно, в конце концов. Все равно пора придет каждому.

– К чему это ты? – заметил Ратников. – Думаешь, не выберемся?

– Да нет, я не о том. Может и так, конечно, случиться. О другом я. Так, находит всякое на душу...

– Народу много в селе? – помолчав, спросил Ратников.

– Сотни три наберется. Фронт, должно, далеко укатился. Фашисты вольготно живут, винцо попивают, с девками заигрывают, сволочи, тошно глядеть.

– Маловато нас. Был бы твой Апполонов на ногах, пара автоматов еще и хотя бы десяток гранат. Мы бы им показали – вольготно. Ночь, внезапность, в полчаса все можно, обделать. Потом – лес, горы: ищи-свищи. Отряд сколотим...

Оба они замолчали, обдумывая сказанное.

Багровый огромный диск солнца тонул за морем, за горизонтом, поверхность там густо кровенела, казалось, море вот-вот вспыхнет гигантским пламенем. Но солнце все глубже и глубже погружалось в воду, вроде бы остывало в ней, тушилось, и все потихоньку тускнело вокруг, даже румянец поблек у горизонта, потом осталась только иссиня-темная полоска вдали. Накатывались на берег, шипели, просачиваясь сквозь гальку, плоские волны. Очень уж мирным, покойным стоял вечер, и Ратников, точно боясь нарушить этот покой, тихонько повторил слова Быкова:

– Да, даже не верится, что война...

Быков помолчал, тоже с удовольствием прислушиваясь к вечерней тишине, и как бы невзначай сказал:

– Не нравится мне твой шкипер.

– Мой? – Ратников усмехнулся. – Он мне уже пощекотал нервы. И еще пощекочет. Уголовник бывший, у немцев потом работал. За ним глаз да глаз. Выкинуть может что угодно.

– Не пожалеть бы потом...

– Я его предупредил: по законам военного времени...

– Немцы каждый вечер новый наряд к водохранилищу посылают, – сказал Быков, – из четырех человек. Старый той же тропой назад возвращается в село. Я проследил...

– С Апполоновым особенно не развернешься.

– Переправим его с Машей поглубже в лес. На немцев, если подкараулить у тропы, одной очереди хватит. И четыре автомата наши. А?

– Нашумим. Надо разузнать, есть ли у них собаки, и уж тогда действовать. И не забывай: немцы кругом, на десятки, может, на сотни километров...

– Ускользнем: леса-то какие кругом.

– Может, и ускользнем... Завтра вылазку сделаем. И прошу тебя: и ты за шкипером поглядывай в оба. При первом же случае в деле его проверим. – Пока Ратников ни в чем вроде бы и не соглашался с Быковым, но и не возражал ему, прислушивался, понимая, что он – человек нетерпеливый, горячий. Он не хотел ничего делать сгоряча, потому что не раз уж обжигался второпях. «Завтрашний день покажет, – подумал. – Надо посмотреть, что в этом селе делается».

Как же сладко спалось Ратникову этой ночью! После минувшей горькой недели, которая длилась вечность, – маленький плацдарм у реки, гибель ребят, Панченко, плен, несколько дней в концлагере, побег на барже – эта ночь в шалаше была для него немыслимо прекрасной. Запахами моря и хвои, сочным лесным воздухом исходила эта ночь, и он спал как убитый, даже во сне ощущая, как возвращаются, приливают силы. Наверное, он мог проспать бы не одни сутки кряду, досыпая за все, что не доспал. Но после вахты, которую отстоял, сменив шкипера, прошло только чуть больше двух часов, и кто-то уже – он никак не мог сообразить, кто же это? – настойчиво все звал и звал его, теребя за плечо.

– Старшой, старшой, – торопливым шепотом будил его Быков. – Немец на берегу. Немец, да слышишь же? Подымись!

– Какой немец? – проснувшись наконец, встрепенулся Ратников. – Ты что?

– Идет откуда-то с другой стороны. Берегом. Сел недалеко от шлюпки, переобувается.

– Вооружен?

– С автоматом. Брать будем?

– Постой. – Сон мигом слетел с Ратникова. Он толкнул шкипера, и все трое осторожно выбрались из шалаша.

Немец сидел на валуне, у самой воды, спиной к ним. Одну ногу, видно, уже переобул, но дальше что-то не торопился, – не двигался, смотрел, как из-за моря вставало солнце. Может быть, что-нибудь вспоминал, пригретый ранними лучами. Автомат лежал рядом, на камне.

– Будем брать? – спросил опять Быков.

– Хватятся, искать будут.

– А если на нас напорется? Или шлюпку увидит?

– Берегом идет, на могилу Федосеева наверняка наткнется, – сказал Ратников. – Черт его принес. Надо брать. Только тихо, без выстрела.

Быков дернулся было вперед из-за бугорка, но Ратников придержал его. Приказал взглядом шкиперу: «Давай!»

Глаза шкипера, еще полусонные, нетерпеливо, азартно вспыхнули, сверкнула финка в руке. Он скользнул за бугор и пропал – только кустарник следом зашевелился.

– Ловкий, дьявол, – одобрительно заметил Ратников, прилаживая на всякий случай автомат.

– Привычный, видать... – сдержанно сказал Быков.

Шкипер миновал кустарник. Оставалось еще покрыть метров тридцать прибрежной, почти голой полосы, покрытой галечником, разбросанными валунами. Хруст галечника уже мог выдать его. Но немец сидел спокойно. Если он обернется и потянется за автоматом, Ратников срежет его одиночным выстрелом. Промаха не будет, а вот выстрел могут услышать.

Шкипер поднялся и, пригнувшись, стал подбираться к нему, скрываясь за валунами.

– Черт его принес, этого фрица, – сердился Ратников. – Топал бы своей дорогой. Жить, что ли, расхотелось?

– Выудим что-нибудь, – произнес Быков.

– Палка о двух концах: можно выудить, а могут и нас из-за него выудить.

В шалаше вдруг громко застонал Апполонов. Немец мгновенно обернулся, потянулся за автоматом.

– Все! – с досадой шепнул Ратников. – Придется стрелять.

Но в тот же миг из-за камня выпрыгнул шкипер, почти из-под руки у немца выхватил автомат, ударил его в грудь ногой. Немец опрокинулся, раскинув руки, с криком упал в воду.

Ратников и Быков кинулись к нему.

– Не ори, зараза! – ругался шкипер, вытаскивая немца из воды. – Не хочешь подыхать – не ори!

Немец удивленно таращил глаза на полуоборванных людей, каким-то чудом очутившихся на берегу. Его усадили в кустах, возле шалаша, успокоили, что, дескать, убивать его не собираются, если он честно ответит на все вопросы. Он согласно кивал, приходя в себя, на лице его даже улыбка появилась, и он все в растерянности поглядывал то на шкипера, то на свой автомат у него за спиной.

– Было ваше, стало наше! – пояснил шкипер и перевел ему это или что-то подобное.

Оказалось, шкипер довольно сносно владеет немецким. Он почти свободно объяснялся с пленным, то грозил ему пальцем, то подносил к носу увесистый кулачище. Но на лице у немца не было уже страха: видно, понял, что убивать его действительно не собираются. Он даже попросил закурить.

– Ах, сволота! – сказал Ратников. – Ну-ка, спроси: откуда шел?

– С хутора Гнилого шел, говорит, – переводил шкипер. – Послали в село с устным донесением к коменданту: нынешней ночью на хуторе убит староста.

– Кто же это его?

– Спрашивает, не мы ли? Значит, говорит, партизаны. На хуторе их, немцев, всего четверо, и его послали в село просить помощи у господина коменданта.

– Сколько отсюда до хутора?

– Три с небольшим километра. Берегом, потом лесом.

– Связь с селом есть? Какой там гарнизон?

– Нет, а то зачем бы его послали туда... Гарнизон около пятидесяти человек.

– Партизаны есть в этих местах?

– Раз старосту убили, значит, есть. Он лично не знает.

– Что будет с хутором?

– Господин комендант строгий человек. Но он, – шкипер кивнул на пленного, – самый мирный из всех немцев. Так он уверяет. Воевать заставили, дома у него жена и двое малышей.

– Спроси-ка: где теперь советские войска?

– Фронт ушел далеко на восток – на сто пятьдесят и больше километров. Ближе нет.

Ратников с Быковым тревожно переглянулись.

– Где еще расположены немецкие гарнизоны?

– В основном вдоль побережья. Но они значительно дальше.

– Как наше население к немцам относится?

– Кто же будет любить завоевателей?..

– Не хитрит, как думаешь?

– Хрен его знает. Вроде бы нет. Спрашивает: кто мы?

– Еще чего захотел! Узнай: почему так открыто шел по берегу? Разве не боится партизан?

– Партизаны если есть, то в лесах. На побережье не выходят – здесь иногда патрулирует дозорный катер.

– Где он базируется?

– Причал около водохранилища... Этот фриц толкует, что сам простой рабочий человек и готов нам помочь, потому что питает симпатию к русским. Не русские начинали войну.

Странное, двоякое чувство испытывал Ратников, внимательно наблюдая за пленным. Лицо открытое, даже вроде бы симпатичное. Спокоен. Судя по всему, говорит правду. Даже если сопоставить то, что было известно о селе Быкову и что знал сам Ратников, – все полностью совпадало. Конечно, просто повезло, что попался такой сговорчивый немец, показания его значат немало. Но, с другой стороны, Ратников никак не мог взять в толк, почему с такой легкостью, даже без малейшего нажима этот человек выдает им все сведения. Ведь фактически он выдает военную тайну, нарушает присягу, которую наверняка давал, предает то, что клялся не предавать. Как это сопоставить? Ратников с первого дня на фронте, слыхал, как держатся на допросах наши ребята, оказавшиеся в плену. Да. и самого его допрашивали, и он знал, как надо вести себя, понимал, что нет ничего ниже, пошлее предательства... А этот как кухонные сплетни разбазаривает. Он был доволен показаниями пленного, но внутренняя логика, выработанная всей жизнью, воинскими законами, не позволяла ему уважать его, заставляла скорее презирать. Нельзя же выкупать себе жизнь такой ценой. Есть, в конце концов, понятия более высокие, которые не позволяют человеку вставать на колени, а, напротив, помогают ему гордо поднять голову, даже когда он обречен. Ратников понимал, что это совсем другое, что нельзя, конечно, сравнить нашего солдата с фашистским – они и живут, и воюют, и умирают по совершенно разным законам и понятиям. И на свободе, и в плену... И все-таки этого он презирал. Презирал, как ни странно, за то, что тот... давал ценные, так необходимые ему, Ратникову, и его товарищам, показания. И еще он ни на минуту не мог не чувствовать, что перед ним враг, один из тех, кто вольно или невольно пришел на русскую землю завоевателем.

– Когда он должен вернуться на хутор?

– Во второй половине дня. Господин комендант должен послать с ним помощь.

– Карателей? Хутор поджечь, жителей расстреливать?! – вскипел вдруг Ратников. – И он с ними?

– Нет, нет, нет! – немец взмолился, вскидывая руки. Шкипер переводил: – Я не убил ни одного человека. Верьте мне.

– Что станет делать, спроси, если мы его отпустим?

Шкипер недоуменно взглянул на Ратникова:

– Шутишь, старшой?

– Нет, не шучу.

– Говорит, что немедленно позабудет об этой встрече.

– Как же он вернется без автомата?

– Пожалуй, скажет: уронил в море, когда лез через скалы. Такое местечко тут есть. Ему поверят.

Немец заинтересованно, преданно смотрел на Ратникова: видно, такой разговор ему нравился.

– Опять воевать будет против нас, когда вернется?

– Если заставят, отказаться невозможно: он – солдат. За нарушение присяги – расстрел. Но все же постарается не воевать.

– А разве он не нарушил присягу сейчас? – не утерпел Ратников. Ему хотелось знать, что ответит на это пленный. – Он же выдал нам секретные сведения.

Немец помолчал, несколько смутившись от такого поворота в допросе. Он явно недопонимал, чего же от него еще хочет этот странный русский командир. Что-то забормотал, растерянно пожимая плечами.

– Говорит, что у него жена и двое малышей, – перевел шкипер. – Он должен жить ради них. Это выше присяги.