Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 29 страниц)

Прапорщик Конядра медленно поднялся. Звякнули Георгиевские кресты. Кровь бросилась ему в лицо. Он взмахнул рукой:

– А мы только тем и заняты, что думаем! Вот тут брат Кавка правильно сказал: вам-то что, не были вы в Легии. Поэтому для нас прежде всего встает вопрос – будем ли мы полезны нашей стране, вступив в Красную Армию. Это необходимо уяснить. Разобрать все со всех сторон. Братья говорят: большевики спасли нам жизнь, но разве это не было их человеческой обязанностью? Не все так говорят, правда, но и остальным эта мысль втемяшилась в голову. Брат Пулпан, вы должны вернуть нас в Легию. Законно, потому что убегать мы не хотим.

Прапорщик повернулся к легионерам. Они молча сидели на шпалах, дымили цигарками, смотрели, как маневрируют составы на соседних путях, и головы их распирали мысли.

Прапорщик вспыхнул:

– Братья, что же вы как каменные, высказывайтесь – вы ведь не статуи!

– Брат прапорщик, – отозвался Ярда Качер, – да мы только и делаем, что думаем. – Он склонил свою кудрявую голову и повел шеей, словно ворот был ему тесен. – Только, честно говоря, соображаю я, не помочь ли большевикам. Дело-то их ведь правое, здешняя беднота и наша – родные сестры.

– Рехнулся ты? – накинулся на него Кавка. – Погибнешь в степи, дома по тебе и слезинки не прольют.

Ян Пулпан, дернув себя за темный ус, поглядел на Ярду Качера. Тот, нахмурясь, заспорил с Кавкой:

– Я батрак и не могу позволить себе такую роскошь – рехнуться, да и никто из нас не может позволить себе такого, не в нашем это характере. Тут, братья, надо все до мелочи уяснить насчет здешней революции да рассчитать, на чью сторону нам подаваться. Вон даже у нашего прапорщика в голове еще путаница, и, сдается мне, он сам еще не знает, оставаться ли ему с большевиками или уходить. Выкладывай-ка, что думаешь, брат Конядра!

Конядра свесил голову на грудь. Он чувствует на своем лице взгляды солдат. Он знает каждого, они всегда были с ним, верят ему, надеются на него.

– Ты спрашиваешь, брат Качер, что честнее, – ответил он так, словно каждое слово имело цену жизни, – а я, к сожалению, не могу ответить так, как ты бы хотел. Пока я не знаю, как решу. Я колеблюсь, как и ты, и все остальные. Кроме того, я офицер, а не шулер в офицерском казино. Чтоб остаться здесь, я должен сначала заявить, что ухожу из Легии. – Повернувшись к Пулпану и Петнику, он добавил: – Братья красноармейцы, вы ведь меня понимаете?

– Понимаем, господин прапорщик, – холодно ответил Пулпан, – но, как человек образованный, вы должны иметь представление о будущем строе на родине. Думаете, достаточно заменить черно-желтые флаги красно-белыми? Bezirkshauptmann'а назвать окружным начальником, а жандармов – полицейскими? А что же мы, люди физического труда? Нам, значит, по-прежнему гнуть спину на фабриках да на помещичьих полях?

– Не агитируйте меня, я уже сказал, что агитация на нас не действует, – парировал Конядра.

– Правильно! – вскричал Кавка, гневно подняв свою круглую голову. – Агитацию свою, господа большевики, оставьте при себе! Я возвращаюсь в Легию, и точка!

Поодаль в кучке товарищей стоял высокий легионер с сержантскими нашивками. Скрестив на груди руки, он светлыми глазами сверлил Пулпана. Когда Кавка кончил, высокий легионер воскликнул с той же резкостью:

– Короче говоря, можете спрятать в карман ваши песенки, господа агитаторы! Нам трудно дышать среди вас. Я тоже возвращаюсь в Легию, потому что другого места мне нет.

– Вот таким ты мне нравишься, брат Ланкаш! – вскричал Кавка. – Дай я тебя обниму!

Ян Шама, до сих пор молчавший, поднялся, медленно отряхивая брюки. Из-под фуражки, сбитой на затылок, словно языки пламени, вырывались огненные волосы. Резко выпрямившись, он гневно заговорил:

– Кличка твоя по перышкам, Кавка,[5]5
  Кавка – по-чешски галка, ворона.


[Закрыть] да все равно постарайся понять, не нужна нам твоя легионерская честь. Тут тебе не митинг! Какой нам от него прок? Вас девяносто, а нас трое. – Шама сердито откашлялся и раздраженно продолжал: – Проводить среди вас голосование или опрос – больно нужно! Мы пришли к вам потолковать, как соседи, как чехи к чехам, ясно? А вы, брат прапорщик, неужто и впрямь думаете, что мы не отличим жеребца от упрямого мула? Вчера подходил я к одному легионерскому эшелону, завел разговор с вашими братьями. Тут один, рыжий, как я, на меня набросился: мол, волк ты, большевик, в степи живешь, что же ты нам голову морочишь, чтоб мы с тобой пошли? Ну, я его такими словами отбрил, какие в записную книжку не запишешь. Он было захохотал, а я говорю: пусть я волк, да не ручная овчарка. Волк пьет, как пан, глотками, а пес даже молоко лакает языком, тем самым, которым лижет руку всем подряд. Пожил бы ты, Кавка, подольше в России, и ты бы это знал. А тот рыжий был человек в собачьей шкуре.

Это воспоминание привело Шаму в веселое настроение. Раскинув руки, он язвительно засмеялся.

– Здорово я осадил этого дворняжку! – продолжал он. – Но к вам это не относится, вас я не считаю ручными собаками, вы это доказали под Челябинском. Потому-то мы к вам и ходим. Тянет нас к вам, будто мы из одной деревни. Или мы вам не по душе? – Шама огляделся по сторонам. У легионеров глаза как острия ножей. Шама переступил с ноги на ногу и возмущенно произнес: – Ладно, навязываться не будем. Можем и не ходить. Забьемся по своим теплушкам, и будьте здоровы – только смотрите, как бы сердца ваши не заросли жиром. А захотите для развлечения послушать, что заставило большевиков в прошлом году штурмом взять царский дворец в Петрограде, позовите нас. Товарищ Пулпан был там, и вы услышите рассказ очевидца, правдивый и точный, как дважды два – четыре. Он же расскажет вам и о героизме большевиков под Нарвой, когда дрались они против вооруженных до зубов вильгельмовских солдат, он и в этом участвовал со своей винтовкой. Вот это чех в революционной России. Это я и называю патриотизмом, а не то, что творили ваши в Пензе.

Шама надвинул фуражку на лоб и сунул руки в карманы тесных брюк. Затем, бросив негодующий взгляд на сапоги прапорщика, на его угрюмое молодое лицо, он, раскачиваясь, пошел прочь.

У Карела Петника сияли глаза. «Ладно вышло, Ян», – улыбался он в душе и, довольный своим воспитанником, двинулся за ним.

Ян Пулпан остался. Вспышка Яна Шамы разрядила и его настроение, но он не мог оставить легионеров под впечатлением этого справедливого гнева.

– Да что он хотел сказать, этот рыжий? – вскричал Качер. – Плел с пятого на десятое, леший его пойми!

Конядра все еще стоял выпрямившись, как перед строем, его сжатые губы заметно дрожали. Пулпан пристально посмотрел на него.

– Не сердитесь на Яна Шаму, у каждого свои недостатки, – сказал он. В этот миг он заметил, что Кулда говорит Качеру что-то резкое, и решил смягчить впечатление от слов Качера.

– Как вы думаете, братья, Шама попал к нам? – сказал Пулпан. – Он пришел к выводу, что его место только здесь. А убедило его то, что он видел на Украине. Он уже был в команде военнопленных, которую отправляли в Австрию, и уже радовался, как мы все, что скоро будет дома. А вот же – остался здесь. И потому не может он понять, что другой чех может действовать иначе, чем он, деревенский плотник. Ему двадцать один год, он еще ищет себя. Может, многое из того, что он здесь говорил, он говорил самому себе. Такой уж он.

– Я тоже так его понял, – сказал Конядра, – меня его горячность не задела. А насчет волка и собаки у него даже удачно вышло. Видно, наткнулся на националиста, в Легии их сколько угодно. Ну, на сегодня хватит, брат Пулпан, а завтра приходите опять. Хочу узнать, как вы попали в ту кутерьму в Петрограде. Кое-что я знаю, но чтобы там были и чехи?..

* * *

Ночью на станцию Тамбов прибыл поезд с легионерами. Поручик Норберт Книжек вызвал красноармейца Головачева и через него передал комиссару второго чехословацкого полка, что нужно продержать людей Конядры в вагонах, пока легионерский состав не отправится дальше. Комиссар Кнышев наморщил лоб, провел ладонью по подбородку, белокурые его усы взъерошились. Заныл страшный шрам на левой щеке, совсем еще свежий. Подумав, Кнышев недовольно проворчал:

– Зачем это? Разве мы не обещали чехам свободу? Головачев, позовите товарища Пулпана и приходите вместе с ним. Мы поступим иначе.

Мальчишеское лицо Головачева зарумянилось.

– Поступим по-большевистски, – продолжал Кнышев. – И нельзя терять ни минуты. Давай кругом и жми!

Ян Пулпан явился скоро, и комиссар рассказал ему, что произошло.

– Не послушаемся Книжека, – сказал комиссар. – А людей Конядры задержим так, чтобы не унизить их. Ведь мы сказали, что не считаем их своими пленными. Возьмите Петника с Шамой и Головачева и организуйте митинг с идейным, честным разговором, да у вас ведь есть опыт, товарищ. Вспомните, как вы это делали с колеблющимися перед походом на Псков и Нарву.

У комиссара сияли глаза, его радовало, что спокойный взгляд Пулпана тверд и ничего не таит. Кнышев крепко пожал ему руку.

– Будьте здоровы, товарищ!

Возле вагона Конядры люди, собравшись кучками, взволнованно обменивались мнениями. Они уже знали, что на первом пути стоит легионерский эшелон, перешагни через десяток-другой рельсов, прошмыгни между маневрирующими товарными вагонами – и ты у своих. Франтишек Кулда, размахивая кулаком, горячо уговаривал Ярду Качера и Богуслава Кавку показать пятки большевикам. И сержант Ланкаш пойдет с ними… Что за церемонии, разве нам не повторяют до тошноты, что мы свободны, как птицы?

Матей Конядра дружески встретил Пулпана и его товарищей, Головачеву же положил руку на плечо:

– Хорошо, что пришли, друг, вас мы не забудем до смерти.

– Да и я вас не забуду, господин прапорщик, вы ведь первый чешский командир, который, слыхать, ни одного русского не убил, – ухмыльнулся Головачев.

Легионеры потянулись к красноармейцам, расселись на шпалы запасного пути, заросшего высокой лебедой. Ее терпкого запаха не могла заглушить даже махорочная вонь.

– Пришли утешать нас, – хихикнул Кавка на ухо Качеру. – Но ничего, наш прапор даст им прикурить! Если нет, то я на него рассержусь.

Прапорщик Конядра услыхал это, но с непроницаемым лицом уселся на шпалы. Ян Пулпан опустился рядом. Обнял бы он этого прапорщика, да погоны мешают. Ян скрестил руки на груди, оглядел всех собравшихся и громко, чтобы все слышали, заговорил:

– Мы обещали рассказать вам, как было дело в прошлом году в Петрограде, но это долгий разговор. Скажите сначала вы, брат прапорщик, что вы слышали об этом в Легии, а я уж доскажу остальное. Петник, переводи Головачеву, не хочу, чтобы Володя сидел среди нас как глухой. Ведь это его заслуга в том, что сидим мы вот так беззаботно. Да… Петроград. Оказался я там в прошлом году летом, а наша социал-демократическая организация уже и тогда не сидела сложа руки, хотя и не была еще достаточно революционной, как мы это понимаем сегодня. Но говорите сначала вы, брат Конядра.

Прапорщик закурил, бросил быстрый взгляд на Пулпана. Этот не станет хитрить, у него честное лицо. Взглянул на Кавку – тот сидел напротив, подавшись вперед. Легионеры напряженно ждут, что расскажет их командир. Он сжал губы.

– К сожалению, я могу рассказать только то, что слышал от легионерского агента, у которого в прошлом году были какие-то дела в министерстве Керенского, – начал Конядра.

Солдаты, сидевшие до сих пор поодаль, встали, подошли ближе. Прапорщик повысил голос. Он словно сожалел, что не мог ничего рассказать из личного опыта.

– Агент наш рассказывал невероятные вещи…

Конядра говорил короткими фразами – так много накопилось в его душе, говорил живо, как непосредственный участник. О разгроме типографии «Правда», о бурных сходках на Путиловском заводе, об уличных боях рабочих с юнкерами и казаками, о подпольных большевистских комитетах и о тех, кого объединяло и воодушевляло имя Ленина.

– Вы видели Ленина? – спросил он Пулпана.

– Нет еще, но обязательно должен увидеть раньше, чем уеду из России, – ответил тот.

Конядра удовлетворенно кивнул. Вот тоже цель… Хочет увидеть Ленина и после этого вовсе не желает умирать, наоборот, собирается продолжать борьбу за его идеи. Не может быть, чтобы Ленин был таким, каким его изображали легионерские офицеры. Иначе почему же человек, сидящий сейчас рядом, полон такой твердой веры, такой непреклонной убежденности!

Прапорщик снова закурил и в две затяжки сжег половину папиросы. Как мог тот агент не видеть штурма Зимнего дворца? Конядра задавал ему этот вопрос, агент только кисло усмехался: «А мне до этого дела не было». Уклончивый ответ…

Конядра стал передавать слышанное от другого легионера: с каким энтузиазмом, презирая смерть, рвались большевики в Зимний дворец. Как кучку мусора, смели они юнкеров и офицеров, а женский батальон разогнали раньше, чем эти неистовые женщины успели опомниться.

– Я был при этом, – прервал его Пулпан с ноткой тщеславия и гордости в голосе. – Сперва мы жалели этих ополоумевших дамочек, но, когда они открыли по нас огонь, тут уж мы отрезвели. Они были как дикие кошки и умирали с ненавистью в глазах. Никогда не забуду этих бешеных.

– Неужели не могли вы как-нибудь обойти их и взять в плен? – удивленно воскликнул Кулда. – Убивать женщин – свинство, а если у них дома дети? Я бы не мог, ради спокойствия своей души я бы этого не сделал!

– Их позиция была перед самым входом во дворец, – возразил Пулпан. – А у «максимов» и «лъюисов» стояли ящики с патронными лентами. Нет, нельзя было их обойти. А у нас разве дома нет детей? Но всех мы все равно не переловили. Оставшиеся в живых затерялись в суматохе. Ты и не представляешь, что за кутерьма была!

Прапорщик задумчиво произнес:

– Революция – всегда дело кровавое, иначе нельзя, И солдат, знающий, ради чего он борется, должен иметь железное сердце, брат Кулда. Ну, закончим эту беседу, вы ведь придете еще, товарищи, я приглашаю вас сегодня же, пополудни. Но я не вижу вашего гусита Шаму, возьмите его с собой. И вы, Владимир, приходите тоже. – Светлые глаза прапорщика потеплели. – А вы, товарищ Пулпан, подготовьтесь, я попрошу вас рассказать подробно об операции Красной Армии под Нарвой. Вас, конечно, было меньше, чем немцев, и я хотел бы узнать, как это вы заставили их отступить. Я читал об этом в газетах, но официальные сообщения сухи, одна пропаганда. А мне интересно то, что творилось во время боя в вашей душе, понимаете? Что всех вас удерживало вместе и не позволяло пятиться перед превосходящей силой противника?

– На это я могу вам ответить сейчас, брат прапорщик. Мы знали, нельзя нам поддаваться. – Пулпан с веселой улыбкой подал руку офицеру. – Ну, мы придем после обеда, вместе-то не так скучно ждать встречи с Красновым. И Володя с нами придет. Так, Володя?

Головачев мотнул чубом, вылезающим из-под фуражки, и, подойдя к Конядре, подал ему руку.

– По-моему, товарищ командир, – он улыбнулся, не выпуская руки прапорщика, – сначала разобраться, а потом уж говорить да или нет – вот это по-мужски. Желаю нам обоим очутиться в одном полку, в красноармейском само собой.

– Твое желание делает мне честь, Владимир, но для меня все не так просто, как для тебя, – сухо ответил Конядра.

Карел Петник улыбнулся Отыну Даниелу, и они двинулись за Пулпаном.

– Ни словечка нам и вставить не пришлось, – засмеялся Карел.

– И ничего этим не испортили, – возразил Даниел. – Сдается мне, придут они к нам, и может, даже все.

– Ох и проголодался я! – весело вскричал Кавка, когда красноармейцы ушли.

Качер мрачно сплюнул.

– Дать бы тебе по морде! – сказал он.

Длинный сержант Ланкаш подошел к Кавке.

– И чего мы торгуемся с большевиками? От нечего делать?.. Все равно что на луну лаять. Я уже решил: к красным не пойду.

– Значит, мы с тобой заодно, – и Кавка пожал верзиле руку.

– Я сбегаю к нашим, они на втором пути, скажу, что мы здесь.

Кавка остановился. Лицо его сильно побледнело, темные глаза расширились.

– Сбегай, Ланкаш, пусть эти попляшут! – выпалил он. Около двух часов дня Ян Пулпан с товарищами пошел к «челябинцам», любопытствуя, что они еще придумают. Легионеры загорали, разлегшись на шпалах, курили, болтали.

– Брат прапорщик! – вскричал Кавка. – Явился святой Петр со своими любимыми апостолами. Хорошо бы они нам наконец сказали, чего они от нас хотят. К красным я не подамся и слышать не желаю. Что скажет мой отец?

– Помещичий приказчик, поди? – проворчал Качер. – Я еще до обеда сказал тебе, что ты заслужил по морде, так оно и есть. Да кулаком…

– Ребята, не ссорьтесь! – прикрикнул Конядра.

– Да пусть себе ссорятся, – заметил Пулпан. – Так у них вырабатывается мнение. Довольны ли вы обедом? Гречневая каша с бараниной не так уж плоха в это голодное время. Или вы иного мнения?

– Свинина с капустой и кнедликами была бы нам более по вкусу, – съехидничал Кавка. – Но на нет и суда нет, правда, товарищ Пулпан?

Матей Конядра, раздраженный этой репликой, резко проговорил:

– Хорошо, что вы пришли, а то мы как раз говорили о том, чего вы от нас ждете. Не хотим мы похмелья на вашем пиру, пусть бы нас только гречкой и угощали. Но прежде чем начать разговор, давайте условимся – не упрекайте нас опять за Пензу. Нас не было на передовой против вашего первого полка. А то, что сделал поручик Чечек, свинство, мракобесие или бог знает что еще. Пожалуй, дело было вовсе не в том, чтобы сдать оружие, – хотели, видно, запугать чехов, чтоб не переходили к большевикам. Вроде профилактики. Я слышал, что сделали со Скотаком, Поспишилом и Отченашеком – тоже для запугивания. Я их знал по прежним временам, еще до того, как они перешли к вам. Хорошие были ребята.

Ян Пулпан, удивленный неожиданным выпадом прапорщика, прикусил губу. Это, однако, не остановило Конядру.

– Да, наши повесили их в лесу под Липягами, без суда, как бешеных собак. На дубе повесили, а под ногами зажгли костер. И раненых ваших в Пензе бросали в реку… Взяли заложников и расстреляли, а кого не убили сами, выдали монархистам, а те поступили с ними не лучше. Так что не надо говорить нам об этом. Если бы мы захотели, то уже перебрались бы в легионерский эшелон, что стоит у перрона, и ничего бы вы с нами не поделали. Почему мы так не поступили? Хотим внести полную ясность, определить, где наше место.

– Пусть будет так, – сказал Пулиан.

– Мне стыдно, что когда-то я называл Чечека братом, вернувшись в Чехию, мы предадим его военному суду. Это мы решили. И не думайте, что мы не осудили тех, которые поддались на антибольшевистскую пропаганду. Мы осудили их, но не забыли, что все время на наших митингах кричали, будто вы предали свой народ. Сами же мы не разобрались, где правда. В Легии все живут сами по себе, и ни черта их не интересует, что происходит в душах русских. Теперь вот думаем, как доказать, что мы подлинные демократы.

Пулпан не мог скрыть, что слова легионерского офицера взволновали его своей искренностью. Не может он бросить этого правильно мыслящего молодого человека среди людей, мыслящих по-разному. Он вынул из толстого блокнота бумажку с напечатанным текстом и медленно развернул ее. Карел Петник, Ян Шама и Отын Даннел наблюдали за «челябинцами», стараясь не упустить ничего в выражении их лиц.

Франтишек Кулда ожидал от Конядры иную речь – такую, которая была бы ему по вкусу. И он, разочарованно махнув рукой, воскликнул:

– Вода, братья, одна вода! Видали, уже и прапорщику нашему заморочили голову. Если бы в Пензе Чечека не заставили сдать оружие, он бы спокойно поехал дальше. Я легионер и легионером останусь. – Кулда хотел что-то прибавить, да только махнул рукой. Глаза его зловеще потемнели.

По толпе легионеров пробежал ропот. Сержант Ланкаш развел руками и горестно взглянул на Конядру. Кавка похлопал Кулду по плечу. Качер помрачнел. Если б еще он не знал обоих с детских лет!

– Что-то ты вдруг стал добродетельным, Кулда, – с презрением крикнул Качер. – А то ведь и в Легию я тебя чуть не силой затащил, пообещав в свободной Чехии свинину к каждому ужину. Смотришь на тебя – прямо тошно делается, до того ты мне противен!

Легионеры зашевелились, хмуро переглядываясь. Голубое весеннее небо высоко стояло над железнодорожными путями, поодаль маневрировали паровозы, но легионеры ни на что не обращали внимания. Конядра нервно затянулся.

– Глянь-ка, он снял погоны и Георгиевские кресты, – шепнул Петник Даниелу.

– То, что сказал сейчас брат Конядра, к сожалению, страшная правда, а Кулда выдумывает, – заговорил пожилой легионер, сидевший недалеко от Шамы. – Все мы испытываем то же, что и прапорщик. Более двухсот ваших пленных отправили на тот свет, и по дороге в Самару на каждой станции выводили из поезда по несколько человек и убивали. У Батраков троих сбросили в Волгу с железнодорожного моста. Последний из них схватился за перила, он отчаянно кричал, просил не убивать, но один из наших прикладом раздробил ему пальцы. Тот как-то еще удержался, тогда подскочил другой легионер и вонзил ему штык в, грудь. Да еще смеялся, глядя, как кровь окрашивает воду: вот, говорит, след прямиком в пекло!

– И это, по-вашему, братство? – заговорил среди тягостного молчания Пулпан. – Так действует бандит Дутов, который показал вам, как он себе представляет порядок в этой стране. От легионеров, от чехов я такого никогда не ожидал. Мы, большевики, не предатели своей родины, и вы еще увидите, что правда на нашей стороне. – Пулпан помолчал, глядя на Конядру. – Я прочитаю вам, товарищи, что мы в этой вот листовке писали недавно вашим полкам. Не буду читать все подряд, листовку я вам оставлю, но главную часть нашего обращения мне хочется прочесть. Хотя бы вот это. «Обращаемся к вам, потрясенные страшным фактом, что вы вовлечены в кровавую борьбу против братского русского народа. Это нам представляется беспримерной трагедией. Ваше выступление, осложняющее и без того тяжелое положение рабочего правительства, превратило вас в орудие контрреволюции, тайной реакции, которая всеми путями и всеми силами стремится реставрировать, восстановить царский режим».

Легионеры, опустив головы, тяжело дышали. Ян Пулпан продолжал:

– «Чешские и словацкие коммунисты констатируют: неправда, будто советское правительство является союзником германского и австро-венгерского империализма. Наоборот, это Легия душит русскую революцию, которая потрясла прогнившую Австро-Венгрию и уже по самому характеру своему враждебна господствующему классу в Германии и Австрии, это Легия помогает войскам этих держав уничтожить социалистическую Россию. Ваши действия вызывают ликование в реакционных кругах Австрии и Германии, и в этом заключается беспредельно печальная трагедия чешского народа!»

– Так оно и есть! – воскликнул Ян Шама. – Я вот хотел было ехать домой, да увидел, как в Россию поперли германцы, ну и остался здесь. И вот эти ребята, Петник и Даниел, думают так же. Прочитай-ка, Янек, конец листовки, он мне больше всего нравится. А вы, ребята, не мучайтесь, вы-то еще народу не изменили, вы еще добрые чехи. Тихо подошел Головачев, нерешительно подсел к Петнику и тронул его за локоть:

– Один из этих «челябинцев» бежал, должно быть, к легионерскому составу между маневрирующими паровозами, да и попал под колеса. Худой такой, длинный малый, утром он вон там стоял, напротив меня, смотрел на нас очень высокомерно. Поручик Книжек приказал немедленно унести его и вот – посылает его документы.

Карел Петник взглянул на солдатскую книжку: «Ланкаш Карел. Место рождения: Кунратице под Прагой…»

– Пока об этом ни гу-гу, вечером им скажет Пулпан сам, – прошептал Петник Головачеву.

А Пулпан меж тем, перевернув листовку, читал дальше:

– «Не допускайте, чтобы между чехословацким и русским народами говорили пушки и рвались братоубийственные снаряды! Мы твердо надеемся, что вы не допустите этого и избавите русских рабочих от тяжкой обязанности проливать лишнюю кровь. Облегчите социалистическому правительству тяжелую задачу внутренней организации, откройте кладовую России, Сибирь, для бесперебойной работы транспорта. Те из вас, которые отправляются во Францию добывать свободу народам, пусть едут к своей цели, не мешая другим, которые видят освобождение народов и рабочего класса здесь, в революционной России, посвятить себя великой цели рука об руку с братским русским народом».

– Засыпьте наши эшелоны этими листовками, все равно их никто не станет читать, – сказал тот легионер, который рассказывал об убийствах пленных красноармейцев. – Пролетарское сознание приглушено, и они слушают теперь только националистические лозунги. У меня есть эта листовка, дал мне один еще до того, как мы поехали за паровозами, и дутовцы случайно нашли ее на мне. И скажу я тебе, брат Пулпан, я уже решил. Остаюсь с вами – и вовсе не потому, что жизнь мне спас красноармеец.

– Почему же ты не показал нам листовку? – крикнул кто-то за его спиной.

Легионер пожал плечами, хмуро усмехнулся. Завязался разговор. Петник стал рассказывать, как он долго не мог решить, к какой стороне пристать.

– У меня брат легионер, осенью их отправили во Францию. В России мы встретились случайно, и ехать с ним мне не хотелось. Во-первых, пришлось бы вступить в Легию, а во-вторых, держит меня то, что происходит в России. – Петник развел руками и засмеялся: – Не знаю, ребята, что делали бы вы на моем месте. Я портной, и с малых лет сам себя кормлю. Дома хлебали нищету пополам с нуждой. Отца полиция все время гоняла по судам, То спел в трактире злую песенку про австрийскую армию, то вилами прогнал экзекутора со двора. Мой папаша – старик вострый, вот бы вам с ним познакомиться. Читал все, что только достать мог, а больше всего про французскую революцию. Имени Наполеона слышать не может и монархов любит, как кошка горчицу. Наших собак звали так: Царь, Нерон, а последнему дали кличку Ферда – по эрцгерцогу Фердинанду, которого в Сараево убили. Славный был пес, черный, норовистый малость, а отец то и дело грозил ему: погоди ужо, вот отправлю тебя в Сараево! По всему по этому мы, сыновья, и поняли, что старика грызет. Теперь он тоже в армии. Когда я на фронт уезжал, он писал мне, что охраняет почтенное семейство молодого императорского величества. Я очень хорошо его понял.

«Челябинцы» начали улыбаться, портной им понравился.

– Ладно, – подхватил Даниел, – тебе-то легче было, тебя революционером голод сделал, а моя семья солидная, есть дом и виноградник. Но в плену я видел такие страшные несправедливости к маленьким людям, к крестьянам да рабочим, что раз как-то рассердился и покатил в Киев, в редакцию газеты «Свобода», и говорю там: слушайте, ребята, возьмите меня к себе, ваши писания мне нравятся. Поначалу таких, как я, ни красных, ни желтых, приходило порядочно. Того Скотака, о котором вы, прапорщик, говорили, я знал. Он рассказывал нам, какой должна стать будущая жизнь – не будет ни кулаков, ни бедняков с батраками, а все станут равны. Сперва мы думали, что это он дурака валяет, но тут он заговорил о справедливости в новом мире, в котором никто не будет драть шкуру с другого, и мы стали слушать серьезно, вот как слушал нас Шама, когда мы с Пулпаном явились к нему на пост. Говорю вам прямо, хочу быть справедливым, потому и подался к большевикам.

Ян Шама расправил широкие плечи.

– Здорово живешь – хорошо же вы меня тогда агитировали! Ты мне сказал – дурак, чего ради караулишь буржуям кислую капусту, пойдем с нами, порастрясем портки их благородиям, а то больно они распоясались.

– Положим, говорили мы не совсем так, – улыбнулся Пулпан, – но так думали. Ты нам показался прямо созданным для красноармейской фуражки. Ну, товарищи, нам пора, скоро ужин. Кашевар уже варит кислую капусту, которую Шама так старательно караулил в Самаре, да свинину подбавляет. А его подручный замешивает настоящие чешские кнедлики. Но мне хочется, чтобы вы, прапорщик, проводили меня. Слыхал я, вы медик и, пока живете у нас, могли бы помогать доктору. Резать чирьи, вскакивающие от излишней ретивости, да следить, не подцепили ли ребята в городе чего-нибудь такого…

Прапорщик Конядра покраснел. Без погон и без Георгиевских крестов он похож на мальчика, сразу возмужавшего.

– Я пойду с вами, Пулпан, но фельдшером работать не стану, так и знайте. Пошли!

По дороге Конядра упорно обдумывал что-то свое, четверка красноармейцев шагала довольная. Вдруг Пулпан взял прапорщика под руку.

– Фельдшером быть не хотите, а что думаете делать? – спросил Пулпан.

– Я вступлю в Красную Армию, а вы мне укажете, где принимают заявления, – ответил Конядра. – Я складываю с себя офицерское звание и вступаю к вам рядовым. Только хотелось бы в кавалерию.

– Я провожу тебя к комиссару, – ответил Пулпан, и под его обвислыми усами блеснули широкие зубы. – А твои ребята знают?

– Я им сказал, и похоже, все пойдут за мной. В моей роте хорошие парни, и, если они еще раздумывают, не удивляйтесь. Это убийство красноармейцев в Пензе совсем сбило их с толку. Один из повешенных, Поспишил, учитель по профессии, служил как раз в нашем полку и так хорошо рассказывал о прошлом чехов, о гуситах, об Иржи Подебрадском. Этот король единственный из всех ему импонировал, потому что не боялся врагов и не основал династии. И вдруг наши же Поспишила повесили, да еще мертвому поджаривали ноги…

– Наши, говорите? – вскричал Даниел. – Вырвите из себя корни легионерства – не на доброй почве они выросли!

– Не надо быть несправедливым ко всем легионерам, товарищ, – резко произнес Конядра. – Пензенский случай привел в брожение тысячи людей, целые полки. Кто знает, чем все это еще кончится.

Ян Пулпан остановился перед вагоном первого класса и жестом пригласил Матея Конядру войти и сам поднялся следом за ним в большое отделение, где стены были оклеены обоями и стояли два мягких кресла. За столиком у окна над толстой черной тетрадью склонился комиссар полка Натан Кнышев. Он встал, протянув прапорщику руку. Страшный шрам на лице комиссара поразил прапорщика, но сейчас же, схватив руку Кнышева, он крепко пожал се.

* * *

Поток добровольцев в новый чехословацкий полк Красной Армии увеличивался. Вагоны первого класса, стоившие на запасных путях, заполнились. Поручик Норберт Книжек хвалил агитационную работу Пулпана и Петника, в особенности когда они привели все девяносто человек, освобожденных из запломбированных вагонов. О Ланкаше вспоминали лишь Кулда и Кавка. Начдив Киквидзе договорился с местным Советом о переселении чехословаков из вагонов в здание сельскохозяйственного училища на окраине города.

С вагонами простились без шума, хотя в тот день бойцы получили первое месячное жалованье – по пятьдесят рублей. У них не было даже времени похвастать этим перед легионерами из проезжающих эшелонов. Здание школы было новое, просторное, на дворе можно было проводить учения. На огороде добровольцы оборудовали стрельбище. Знакомились с русскими винтовками и пулеметами, особенно с «максимом». В роты и взводы были назначены командиры, постепенно формировались батальоны. Первый батальон был укомплектован «киевлянами», и командовал им Вацлав Сыхра. Для второго и третьего батальонов не хватало винтовок и пулеметов, так что учения пока проводились без оружия. Знакомые по лагерям военнопленных или по службе в Легли держались вместе. Йозеф Долина, Аршин – Беда Ганза, Курт Вайнерт, Вла-стимил Барбора и Антонин Ганоусек поселились вместе с Яном Шамой и Карелом Петником. На учения ходили по утрам, после обеда болтались на вокзале, агитируя проезжающих легионеров.