Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 29 страниц)

Русский солдат развязывал несчастным руки, взволнованно повторяя:

– Выходите, товарищи! Товарищи, вылезайте поскорей из этого проклятого вагона, я отведу вас на кухню. Сначала поешьте, а потом уж расскажете, как было дело…

Шама с Петником переглянулись и больше не отходили от спасенных. Смотрели, как они в дощатой столовке глотали жидкий борщ с кукурузным хлебом. Потом их отвели в баню за станцией, после чего отправили обратно к уполномоченному Легии. Тот принял только светловолосого прапорщика, и к тому времени, как прапорщик примерно через час вернулся к своим, Шама и Петник узнали уже все. Товарный же состав, из которого были освобождены пленные, после длительных телефонных переговоров растерянного начальства в конце концов ушел. Русский солдат, спасший девяносто человек, вскоре прибежал к ним. Спасенные обнимали его, каждый совал что-нибудь на память. Солдат со смехом от подарков отказывался, но одну вещицу все же взял – медальончик на серебряной цепочке с изображением Градчан. Карел Петник сел на лавку в углу зала ожидания и усадил с собой русского.

– Расскажу я тебе, как царские генералы обращаются с людьми. Месяц от ужаса не оправишься, а станешь когда-нибудь своим детям рассказывать, будут плакать день и ночь.

Слушая, солдат теребил в руках свою старую фуражку, то откалывая, то вновь прилаживая жестяную красную звездочку.

– Страшное это дело, просто кровь кипит! – возмущенно продолжал Петник. – Представь, товарищ, начальник станции Челябинск послал этих чешских легионеров прямо в лапы к немцам, на верную смерть. Он сам сказал им об этом, когда пломбировал их вагоны. А сколько таких вагонов уже дошло до немцев?!

Вокруг Петника и русского, прямо на каменный пол, уселось несколько спасенных легионеров. Светловолосый прапорщик с двумя Георгиями на груди, только что вернувшийся от чешского коменданта, в упор рассматривал русского солдата. Белый лоб прапорщика был покрыт потом, скулы покраснели, но в ясных голубых глазах уже не было и следа перенесенных страданий. Потом, наклонившись к красноармейцу, он спросил:

– Как тебя зовут, друг?

Русский наморщил облупившийся нос.

– Головачев Владимир, крестьянин с Дона. А тебя, командир?

– Меня – Конядра Матей, я студент, – ответил тот. – Однако неважно, как нас зовут, дорогой товарищ; важно, что мы чехи, славяне, а тебя и твоих русских братьев знаем, как самих себя. Все мы, сколько нас тут есть, ваши.

Головачев кивнул. Он не мог отвести глаз от двух Георгиевских крестов и погон легионера. Лицо его сделалось строгим:

– Хорошо, кабы так, и для вас и для нас, для советских, да ведь и среди вас тоже есть контра. Объясни-ка, как она к вам попала?

Конядра горько усмехнулся:

– Дорогой Владимир… Когда вы на фронте в Галиции брали нас в плен, то черта с два интересовались, кто мы да что.

Это были трудные слова. Головачев проглотил слюну.

– Ладно, понимаю, не перебирали мы вас, как зерно… Но скажи, где ты научился так говорить по-нашему? И крест кто тебе дал?

– В плен я попал весной шестнадцатого года и сразу вступил в чешскую дружину. А награды я получил за разведку на австрийском фронте и за бои под Зборовом.

– Тогда валяй в нашу армию! В Тамбове таких чешских героев уже сотни. Герои нам нужны! – воскликнул Головачев.

Карел Петник обнял Головачева, улыбнулся.

– Ты слушай, Володя, слушай хорошенько и соображай, – сказал он так, чтобы слышали все сидящие вокруг легионеры. – Прапорщик – один из первых чехов, перешедших в русскую армию. Но у скольких из нас, пленных, была такая возможность? Они сделались потом первыми сержантами и офицерами чехословацкой армии, которая называется Легия. Этих ты спас, и теперь они принадлежат Советам. Надо бы, чтоб все, не один прапорщик, начхали на французов да тут, в России, вместе с вами и с нами пошли защищать большевистскую революцию от германцев с австрияками и против вашей контры. Подумай только, какую игру ведут с этими легионерами наши чешские господа-вожди, как водят их за нос, им говорят – мол, поедете во Францию воевать против немцев. Некоторые уже уехали, но каким путем? Одни через север, через Англию и Ламаншский пролив, а этих хотят отправить через Владивосток, Ты, конечно, знаешь, где Владивосток – за тысячи верст отсюда, потом еще тысячи верст по морю вокруг света. Дельно ли это, Володя? Я и мой товарищ Шама видим – обманывают их доверие. А сколько русских составов займет такая переброска?

– А, язви их… Нам самим поезда во как нужны! – вскричал Головачев.

– Правильно, Володя. Если уж их дивизионные командиры не хотят помогать мировой революции, а только болтают об этом, то и пусть побыстрей убираются отсюда, только без винтовок, без патронов, без пушек. Уже сейчас Каледин затеял какую-то махинацию, а нам, чешским красноармейцам, это не по нраву. Это уж измена революции. А рядовые легионеры словно и не видят ничего. И слепоту эту я не собираюсь прощать даже тем, которых ты спас. Но может быть, то, что ты сделал, открыло им глаза, как знать? – Тут Петник повернулся к легионерам: – Что скажете, господа братья?

Легионеры хмурились, стискивали зубы. Один что-то проворчал невразумительно. Петник наклонился к Головачеву:

– Скажу тебе еще, Володя, почему эти чехи очутились в товарных вагонах под замком. Пойми, как хитро было задумано. Ты-то в таком запутанном деле разобрался бы, а мы только начинаем осматриваться в России. И должны мы полагаться только на свой разум да политическую зрелость. – Петник заметил, что русский насторожился. – Жизнь и на войне полна подводных камней да сюрпризов, не только на фронте ищет хитрость в помощь себе гнусных шпионов.

И Карел Петник простыми словами высказал свое негодование и поведал страшную историю спасенных легионеров так, как услышал от них. А произошло вот что.

Верховное командование Легии попросило у белых несколько паровозов для переброски своих полков, и беляки ответили, мол, ладно, вот есть запасные паровозы в Челябинске, пошлите за ними, только, чур, забирайте не все. Мы отдаем в ваше распоряжение девять машин. И будьте осторожны, вдоль дороги орудуют всякие банды. Мало этого! Дальше. Легионеры снарядили поезд, посадили сто пятьдесят солдат с винтовками и двумя пулеметами, и прапорщик Конядра был назначен начальником эшелона. Его смелость и энергия были известны. Получили паровозы. Начальник станции, человек весьма любезный, хотя и язвительный, гордо носивший свой раскормленный живот, обещал Конядре, что прикажет машинистам развести пары, а легионеры могут пока погулять по городу. Он даже указал им местечко, где, кроме водки, молодые солдаты найдут еще и веселых девиц. Ребята вернулись в приподнятом настроении. Паровозы прицепили, Конядра поставил на каждый двух своих людей, и легионеры, всем довольные, поехали туда, где был их штаб. А прапорщик все ломал себе голову – зачем машинистам понадобилось целых полдня, чтоб развести пары, но сам себе объяснил это обстановкой на русских железных дорогах: машинисты строптивы, и у начальников станций с ними куча хлопот. В нескольких километрах от станции из зарослей акации по обеим сторонам полотна прямо по теплушкам хлестнули пулеметы. Легионеры не струсили – но что стоили два их пулемета против атакующих, которые так и роились вокруг поезда, да еще с пулеметными тачанками? Из ста пятидесяти легионеров осталось в живых девяносто, и они сдались, разглядев, что напали на них вовсе не красноармейцы. Паровозы между тем успели отцепить, и они укатили прочь. Когда все было кончено и легионеры обезоружены, из-за поворота появился один из паровозов, однако надежда, что он привез подкрепление, оказалась напрасной. Паровоз задним ходом отвел поезд назад в Челябинск. Тут-то начальник станции и показал свое истинное лицо. Он приказал поместить уцелевших в два вагона, запломбировать их и прицепить к товарному составу, следующему в Курск. А на вагонах собственноручно вывел «мука». Хорошо еще, не приписал: «Господа германцы, примите мой преданный привет! Господин атаман Дутов и я посылаем вам чехов, связанных и с заткнутыми ртами. По дороге они не получат ни глотка, а свалим мы все дело на красных».

Петник обвел слушателей хмурым взором. Ему нечего было больше рассказывать.

– Что же нам было, дожидаться, пока всех нас перережут? – вскинулся один легионер, – Мы думали, это просто роковая ошибка. Разве в этой сумятице не бывает такого? У нас были бумаги…

– Бывают и такие ошибки, за которые платят жизнью, – сказал Петник, – и поздно тогда говорить «если бы да кабы», милые братики. Вы поверили бумаге, выданной предателем, а Дутов наверняка его сердечный дружок. Если это подлая бумага еще у вас, подотритесь ею. Да, Володя, если б не ты – через пару дней была бы им крышка. Наверно, хорошо у тебя сейчас на душе…

– У вас в России много изменников, – воскликнул Матей Конядра. – Куда ни глянь, видишь, как помещики, буржуи и казаки сговариваются против большевиков. Попробуй-ка, Владимир, крикни хоть здесь, на вокзале: «Кто работает на Краснова и Алексеева – ко мне!» – половина народу привалила бы, чтоб узнать, в чем дело. А скажи – берите, ребята, оружие, пошли арестовывать Совет, кое-кто, может, и отстал бы, но все равно набралось бы довольно.

– В здешнем Совете сидят не только наши, – сердито махнул рукой Головачев.

– Постой, прапорщик, не строй из себя специалиста по Тамбову, есть тут еще и мы, красноармейцы, рабочие, – хвастливо проговорил Ян Шама. – А мы в два счета снимем жир с буржуйских щей! – И Шама засмеялся так резко, что чуть не сорвал голос.

Головачев согласно кивнул, похлопал Шаму по плечу, пожал руку Петнику и, не сказав ни слова, ушел тихо, словно кот по снегу, но по дороге остановился, поманил Петника. Портной подошел, и Головачев ему сказал:

– Тебя как зовут?

– Петник, Карел.

– Так слушай, Карел, возьми легионеров в ваш поезд, а я доложу комиссару. Ихние эшелоны торопятся поскорей убраться из России, может, этих и не хватятся или будут их искать на Челябинской дороге. А мы их мобилизуем. Ихнему командиру до нас один шаг, поверь мне. Берем же мы в армию царских офицеров.

– С мобилизацией не выйдет, – усмехнулся Карел Петник, – но может, нам удастся уговорить их, чтоб сами остались у нас, понимаешь – добровольно, из благодарности к тебе.

– Видал! – засмеялся Головачев. – Я-то сразу понял, что ты малый с головой.

* * *

Второй Чехословацкий полк Красной Армии создавался в условиях, которыми, как огненными письменами, было отмечено зарождение всех красноармейских полков в 1918 году. Необходимо было откуда угодно, но набирать все новые и новые воинские части. После первого июня можно было мобилизовать новобранцев, но Красной Армии нужны были опытные солдаты, а такими также были и чехи и словаки, прошедшие фронты.

Первый Чехословацкий полк Красной Армии формировался в Пензе. Отдельные его подразделения высылали по всем окрестностям – подавлять мятежи против Советов. Полк этот тоже состоял из военнопленных и легионеров, которые не пожелали ехать на франко-германский фронт или в одну из французских колоний.

Ходили слухи, что первой партии легионеров, отправившейся в прошлом году на иностранных транспортах из Архангельска во Францию, пришлось четыре раза пересаживаться на другие суда, чтобы сбить со следа шпионов, чьей задачей было оповестить германский военный флот, на каких кораблях и по какому курсу они пойдут. Так эта партия благополучно ушла от германских подлодок и добралась до Англии, а оттуда, через пролив, до города Коньяк. Но удастся ли следующим партиям ускользнуть от вильгельмовских подлодок? На другом же пути, из Владивостока Тихим океаном и вокруг Африки, их тоже может подстерегать какой-нибудь подводный дьявол, а кому охота в конце войны погибнуть на дне морском? Тогда никто еще не знал, что в то время не было во Владивостоке ни одного французского или английского транспорта.

В такое смутное и бурное время, говорил Ян Шама, второй Чехословацкий красноармейский полк было можно назвать полком железных бойцов революции. Создавал его молодой грузин – начальник дивизии Василий Исидорович Киквидзе – из остатков киевского отряда чешских красногвардейцев численностью до пятисот человек и из тех, кого завербовали Пулпан, Даниел и Петник. Новая стрелковая дивизия, в которую вошел этот полк, должна была стать звеном в цепи частей Красной Армии, оборонявших дорогу Москва – Царицын. Сначала в полку почти не было словаков. Рассказывали, что командир нового полка, бывший поручик-легионер Норберт Книжек, познакомился с Киквидзе в одном из тамбовских ресторанов. Слово за слово – и договорились.

До войны инженер Книжек работал в Чехии на автомобильном заводе, а Василий Исидорович Киквидзе машины любил. Книжек и был тем самым легионерским комендантом на станции Тамбов, который своим решительным вмешательством спас от смерти девяносто легионеров. И, встретившись с Киквидзе в ресторане на другой день, Книжек рассказал грузину об этом случае.

– Где же теперь эти люди? – спросил Киквидзе.

– Вот вам еще игра случая: исчезли, как сквозь землю провалились. Но бог троицу любит – вчера из нашего штаба получено сообщение, что под Челябинском рота легионеров подверглась нападению красных партизан и была полностью перебита. Это нам на руку – и я ничего о них не сообщаю.

Два дня спустя Норберт Книжек пришел в ресторан в подавленном настроении.

– Дорогой командир, – сказал он Киквидзе, – я прощаюсь с Тамбовом. А как хорошо мне тут было! Барышню здесь сосватал, хотел увезти ее в Чехию, и вот. – приходится ставить крест на всех моих мечтах о будущем!

Начдив внимательно посмотрел на Книжека и застучал по столу пальцами.

– А я давненько о вас подумываю, товарищ Книжек, – начал Киквидзе. – Вы говорили мне, что вас отнюдь не восхищает далекое странствие через Владивосток во Францию. Вот и уходите из Легии, вступайте в Красную Армию. Нам нужны боевые офицеры, а у вас за плечами фронт. К нам идут даже царские офицеры. – Киквидзе взял Книжека за руку. – А когда все кончится и мы укрепим власть Советов, вы поможете нам построить автомобильный завод, а ваша тамбовская красавица ухватится за вас, как за выигрыш. У вас какое было звание в австрийской армии?

– Я командовал батальоном, и мне вне очереди присвоили звание капитана за оборону Перемышля. В Легии меня хотели восстановить в этом звании, если я докажу свою пригодность. Их мало вдохновляют мои успехи в австрийской армии, как и то, что я, офицер запаса, стал капитаном уже в тридцать лет. А мой принцип – воевать так воевать!

Пока поручик Легии рассказывал, за что он едва не получил в австрийской армии крест Марии-Терезии, Киквидзе, рассматривая его, обдумывал что-то. Он видел, как сражались чехи под Бахмачом и Ромоданом – умные и стойкие воины. В киевском отряде таких большинство. В Царицыне чешских офицеров назначали инструкторами интернациональных революционных отрядов. Хорошо действовали чехи и словаки и в отдельных отрядах в Самаре и в Царицыне. Да, люди грамотные, думают, как и он сам, о революции у себя на родине. Он потер кулаком ладонь левой руки и сказал:

– Поразмыслите о моем предложении, Норберт Иванович. Если вы сколотите Чехословацкий полк, я поставлю вас командиром. Мне нужно пополнить мою дивизию, у меня пока только три полка, два кавалерийских и один пехотный Рабоче-крестьянский. Вот бы к ним еще тысячи три ваших людей, прошедших фронтовую выучку и хорошо дисциплинированных! Пока что ваших у меня едва наберется человек семьсот.

Они договорились. В вагоны чешских красноармейцев прибывали все новые люди. Карел Петник пропадал иногда целыми днями. Возвращаясь, рассказывал Головачеву, как легионеры по ночам, прихватив вещички, удирают из своих теплушек и где-нибудь в поле либо у девчат в городе пережидают, пока их эшелон отправится дальше, и вступают во второй красноармейский полк. Исчез со станции и чешский комендант – поручик Норберт Книжек. Он спрятался у одного отставного царского генерала, который терпимо относился к Советам. Не теряя времени, Книжек посватался к генеральской дочери. От всех этих новостей Петник был в восторге. Ян Пулпан привел как-то небольшого роста, гибкого в движениях молодца – командира киевского отряда чехов по имени Вацлав Сыхра – и попросил Петника повторить свою новость.

– От кого ты узнал все это? – спросил потом Сыхра.

– Мне сам Книжек рассказал, просил узнать у наших, как они к этому отнесутся, – ответил Петник, задетый сухостью Сыхры.

Сыхра ушел с Пулпаном, а Ян Шама, как и Петник, смущенный сдержанностью Сыхры, сказал:

– Этого блондина я знаю. Глаза у него хорошие, и ребята говорят – в службе толк знает. Они с ним удерживали Киев, а при отступлении он всегда шел последним.

– А я отнимаю у него все это? – буркнул Карел Петник и вышел.

Возвратился он вечером, весь в мыле, как жеребенок. Бросил шапку на диван, снял шинель и, проглотив ужин, который принес ему Шама, начал:

– Не знаешь ли ты некоего ефрейтора из драгун, по фамилии Ганза? И сержанта Долину? Я познакомился с ними у кинематографа. Сеанс был для легионеров, и эти двое уговаривали их перейти к нам, во второй полк. Здорово они это делали, вот я с ними и разговорился. Они сразу спрашивать: скольких сагитировал я, ну, рассказал я им про Саратов, назвал кое-кого из наших, а потом, сам не знаю почему, спрашиваю: давно ли вы здесь, ребята, где ночуете? А то пошли к нам в спальный вагон, в мягкий! В моем купе нас двое – я да еще некий Ян Шама, разместимся. А теперь, Ян, не упади: этот коротышка драгун так и накинулся на меня. Ох, говорит, не рыжий ли это такой, телеграфный столб из Южной Чехии? Рыжий, говорю, и действительно из Южной Чехии, а по профессии плотник. Тогда второй, Долина, оскалил зубы, ткнул драгуна под бок и говорит: видали паршивца, а нам плакался, мол, к маме хочу! Я рассказал им, как ты попал в саратовский лазарет и как потом очутился здесь. Смеялись они, затащили меня к себе на чай и битых два часа рассказывали, как вы жили в Максиме, как погибла экономка вашего лесничего и как его по несчастному случаю затянуло под лед через два дня после ее похорон. Ребята эти бились под Бахмачом и Харьковом вместе с тем самым Сыхрой, который ни мне, ни тебе не понравился, и оттуда их направили сюда. С ними еще какой-то гусарский кадет – постой, ах, фамилии никак не вспомню… – и немец-сержант, и один безусый паренек, Барбора, потом долговязый по имени Тонда. А ихний кадет сейчас в лазарете, под Харьковом так и лез на рожон, ну и схватил пулю в бедро. Так вот, завтра вечером они с немцем и Барборой зайдут к тебе, ты никуда не отлучайся. Хотят посмотреть – тот ли ты маменькин сынок, которого они знали в селе Максим. Ну, что скажешь? – Петник готов был уже вопросительно улыбнуться, но Шама, забившись в угол дивана, прислонился головой к вытертой плюшевой подушке и плакал, судорожно растягивая губы.

– Дружище, что с тобой?! – вскрикнул Петник. Шама словно проснулся, вытер ладонью глаза и пробормотал:

– Доконал ты меня этой новостью, Карел! – Он прижал руки к груди, голос его постепенно окреп: – Ребятки мои золотые, так они тоже здесь! Аршин, Долина, Барбора, Вайнерт! И кадет Бартак, и эта жердь Ганоусек! Ох, скорей бы завтрашний день, невмоготу мне ждать! Ах, паршивцы, значит, они это еще там, в Максиме задумали и все меня прощупывали… Дураки, не могли прямо сказать – Ян, мол, собираемся мы сделать то-то и то-то. Еще про кадета-то мне все было ясно – из офицерского лагеря он ушел к нам и читал все только социал-демократические газеты. Но остальные? Только бы Бартаку не отрезали ногу! Заставлю Аршина сводить меня к нему. Вытянусь я в струнку у его кровати да отрапортую: товарищ Бартак, желаю я вам поскорее выздоравливать. Товарищем назову… А как поправится – ох, и задам же я ему за то, что доверял он мне меньше даже, чем этому мозгляку Ганзе. Мы его прозвали Аршин, росток-то у него не намного больше. И этому молокососу Барборе я тоже найду что сказать… Стой, Карел, а ведь в Максиме был еще Лагош, не помнишь, его ребята не называли? Веселый был парень, словак – с характером. В Максиме он попортил Нюсю, а девка была что вишенка… Как ходили они вдвоем по селу, Нюся несла свой животик, словно сам святой Алоизий поручил ей беречь его. Неужели Лагош остался с ней? Я его сколько раз за Нюсю корил – вот он, видно, и принял мои слова к сердцу…

Карел Петник от души смеялся этому потоку горячих слов. «Эх, Ян, скорлупа на тебе грубая, – думал он, – а под нею славный ты человек! Хорошо, что я лишний раз в этом убедился!»

А Шама до поздней ночи все рассказывал о жизни в селе Максим, о своих друзьях. Петник не перебивал его. Понял – какие-то обручи спали с души плотника. Обдумывая, что надо сделать завтра, Петник лег, время от времени вставляя словечко в доказательство того, что он не спит, слушает Шаму.

Спасенных челябинских легионеров поместили в последних вагонах, в дальнем конце станционных путей, там, где уже начинались поля. В каком-нибудь полукилометре проходила белая от пыли дорога, тянущаяся до самого горизонта. Поселить здесь легионеров распорядился комиссар полка Натан Кнышев.

– Дадим им возможность бежать. Если они настоящие чехи, как наши, то останутся. И только тогда будут представлять для нас какую-то ценность, – сказал Кнышев командиру первого батальона Вацлаву Сыхре. – Поймите меня правильно, товарищ, их около девяноста человек, и, если они в бою нам изменят, это будет стоить жизни преданным нам людям.

Кнышев с Украины. Это тщедушный, сухощавый человек с густыми светлыми усами под горбатым носом. От левого виска ко рту у него тянется широкий багровый шрам.

Вацлав Сыхра качал головой, подергивая светлые усики и часто моргая. Ясный взгляд комиссара он ощущал на своем лице, как обжигающие искры.

– Не верите? – спросил Кнышев. Молодой командир смущенно улыбнулся:

– Товарищ комиссар, в вашей мысли что-то есть, но я бы все-таки поселил к ним хоть кого-нибудь из наших агитаторов – Пулпана, Петника, Даниела…

– Ну, что вы, – возразил комиссар. – Ни в коем случае. Но я согласен на то, чтоб они ходили к ним – не надо предоставлять легионеров их собственным путаным мыслям.

– Ладно, пусть хоть так. Пулпан человек опытный, когда я объясню ему, он сразу поймет суть дела. Сделаю это еще сегодня.

Ян Шама говорит, что Ян Пулпан, верно, родился на рассвете, потому что верит: всякая работа заспорится, если начать ее на заре, с петухами. Пулпан говорит мало, зато слова его не пенятся, как мыло. Воспитание получил на одной из фабрик в Либени. И Шама ходит к легионерам вместе с Пулпаном – хочет поучиться агитировать.

А комиссар верно угадал – настроены «челябинцы» были неладно. Они уже пришли в себя после страшного путешествия в запломбированных вагонах, повар-чех кормит их хорошо – им нравится даже его украинский борщ, – но что поделаешь, чувствуют они себя, словно им милостыню подают. Прапорщик Конядра так прямо и сказал Пулпану. Тот неопределенно пожал плечами: как раз об этом-то ему и не хотелось говорить.

Прапорщик целые дни сидит со своими солдатами и все не теряет надежды, что они наконец-то выскажутся. Умеют ведь думать, а в чувствах неразбериха – и вот замкнулись в себе, и слова будто потеряли для них всякую цену. Он знает их хорошо – не грудные младенцы. Под Челябинском бились с озверевшими «партизанами» Дутова – один против трех, и ярость за предательство сотрясала их сердца. Дрались за жизнь, но и за честь Легии, тут все правильно. Может быть, теперь их мучит то, что их одолели? Погрузили в вагоны, как стадо свиней, отправляемых на бойню? Конядра страдает от этого так же, как и они. Непостижима Россия! Куда ни сунься чешский легионер, всюду натыкается на винтовку. Не красные, так белоказаки. А то еще немцы Поволжья, пуповиной связанные с империй Вильгельма Гогенцоллерна. А в деревнях, где останавливались легионеры на пути к Байкалу, люди в ужасе крестятся при виде красно-белой кокарды. Какую же славу оставили по себе братья легионеры, прошедшие впереди? Старики прячут от них женщин, детей, скот… И людей Конядры принимали неохотно. Напрасно твердили они: мы же не бьем вас, не обираем. Белогвардейцев кормите? Кормите. Почему же нас-то вы не хотите видеть? А когда покидали деревни, мужики благословляли их в путь, грозя кулаками, – как и тех, что прошли раньше. В какую же страшную комедию впутались мы? А потом – в запломбированных вагонах, прямиком к прусским виселицам… Казалось, все вступило в коварный заговор против простого чешского человека, а он ведь хочет только бороться за свободу своей страны. Любимой страны. На всем земном шаре порядочные люди бьются за свою родину. Во имя чего же другого пошли бы они в Легию?

Прапорщик Конядра не считает себя командиром роты. Все командиры взводов и большинство унтер-офицеров погибли под Челябинском, а оставшиеся в живых притворяются, будто их ничто не интересует, кроме одного – уцелеть. Голое существование – это примерно то же, что зрелое яблоко в корзине. Конядра забыл, от кого он это слышал, но такую точку зрения он разделить не может. Что же будет? Кто он – пленник красных или свободный человек? Ему сказали, что и он, и его люди могут сами решать, куда им идти, но он душит в зародыше самую мысль об этом. Он еще не пришел в себя после предательства начальника челябинской станции. Эх, сюда бы сейчас эту холеную бородку.

Ординарец прапорщика, Ярда Качер, недовольно качает кудрявой головой: не понимает он командира. Под Челябинском дрался так, что наводил ужас, – вот уж верно, что двойной Георгиевский кавалер. Деревенский парень Качер смутно представлял себе, какие бывают герои, но когда он своими глазами увидел Конядру за пулеметом, мороз подрал его по спине. Что удерживало этого молодца у французского «льюиса»? Трое из расчета уже были убиты, а он палил по дутовцам, словно одержимый… Качер бы рад был порасспросить его, да какой смысл? А теперь Качер совсем растерялся. До чего все перепутано! Все время вокруг что-то меняется. Вот, например, большевики взяли его в плен под честное слово солдата. Только они, хитрецы, и могли выдумать такое. «Нам бы следовало научиться мыслить диалектически», – сказал Конядра, но раз Качер никогда в жизни не слыхал такого мудреного слова, то как он может знать, что это означает?

Когда к легионерам приходит Ян Пулпап или Карел Петник вместе с рыжим Яном Шамой, они будто приносят с собой атмосферу неведомой, волнующей жизни. Чехи – и вдруг большевики! Как так? Они со своей красной книжечкой ничего не добьются в Чехии, их там преследовать будут, но говорить с ними можно, они не дураки.

Прошло несколько дней, прежде чем прапорщик решил – за себя и за своих солдат – покончить с тягостными сомнениями.

Однажды, когда разговор зашел о положении на фронтах, Конядра, впившись в Пулпана серыми глазами, словно хотел загипнотизировать его, заявил напрямик:

– Брат Пулпан, ты должен объяснить нам, что с нами будет. Приняли вы нас под защиту благородно и бескорыстно, и мы уже выразили вам благодарность, но этим ни вы, ни мы дальше жить не можем. Такое долготерпение не для настоящих солдат. Через Тамбов ежедневно проезжают легионерские части – вот бы им и передали нас. Чего вы раздумываете? Или вам не хочется после инцидента в Пензе входить в объяснения с командованием Легии? Поручик Книжек тоже перестал нами заниматься. Разве это естественно? Я говорю – нет.

Пулпан улыбнулся. Таких гордых молодых людей с худыми строгими лицами он уже встречал. У них душа не скользкая. Если уж загорится чем-нибудь – все отдаст. Он многое слыхал о Конядре от его же солдат.

– Книжек знает, что делает, брат Конядра, – ответил Пулпан. – Мы ему сказали, что были бы рады, если бы вы остались с нами, и он ничего не имеет против. Удивляться тут нечему, таким бойцам, как вы, место в революционной армии. Но принуждать вас мы не собираемся, нет, нет.

– Я так и думал, – резко ответил Конядра. – Все мы так думали, голова-то у нас есть. Мы ценим то, что вы для нас сделали, но поймите – мы люди взрослые, повторяю, с головой, и агитация на нас не действует.

– Правильно, брат прапорщик! – восторженно вскричал Качер. – Ну, ребята, скажите, разве не за нас за всех он ответил? За меня – да!

Молчание было сломлено. Легионеры расшевелились. Давние приятели Качера, Франтишек Кулда и Богоуш Кавка, потребовали разговора начистоту.

– Раз уж пруссаки нас не повесили, то жить мы хотим без позора. Пойми, брат Пулпан! – у Кулды тряслись щеки, слова рвались из самой глубины души.

Сумрачный Кавка наморщил лоб.

– Вам, большевикам, что – в Легии вы не были, ее знамени не присягали.

– А мы вас разве за это упрекаем? – возразил Ян Пулпан. – В Легию вы вступили с честными намерениями, но задумайтесь-ка сами над собой, над тем, на что вас потом принудили. Ладно – в русских рабочих вы не стреляли, не рубили их, мужиков не вешали; хотите на фронт во Францию – а разве на Украине до немца не ближе? Вот вы говорите – есть у вас голова на плечах; вот и думайте, черт возьми, кто вам ближе, русские рабочий и крестьянин или генералы Каледин с Красновым и их компания? Ведь вооружают-то их генералы Вильгельма, разве вы этого не знаете? А ходите с козыря… – Тут Пулпан рассказал о положении в России, о ходе боев на франко-германском фронте.

– Да ведь это тактика проволочек, – говорил он с горькой усмешкой, – отправить вас против немцев вокруг Азии и Африки! Во Владивостоке, к вашему сведению, никакие корабли вас не ждут. Вас хотят задержать в России, чтобы вы дезорганизовали тылы советских армий, чтобы царские генералы смогли продержаться до тех пор, пока Антанта закончит войну с Вильгельмом и Карлом.

Легионеры слушали внимательно. Они уже в Самаре слыхали и читали, что австрийская монархия держится уже только, опираясь на военные штабы, что ее полки на итальянском и сербском фронтах перемалываются в бессмысленных атаках, а на Украине регулярные австрийские войска превратились в разбойничьи шайки. Император Карл уже не может рассчитывать даже на моряков. Мятежи в австрийском флоте инспирируют большей частью чехи.

– Товарищи, наступил тот час, – повысил голос Пулпан, – когда никто из нас не имеет права стоять в стороне. Мы боремся за свою свободу, и здесь, в России, наше место столь же почетно, как и в Австрии.

– У русской революции ясная задача, – подхватил Карел Петник, выпрямившись. – Поразмыслите о ее сути, товарищи. Я всего лишь портновский подмастерье, но во мне рабочая кровь – и в вас тоже, в каждом из вас, в том числе и в вас, прапорщик. Думайте! Без революции мир не изменится. А может ли он остаться таким, какой он есть? Думайте!