Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 29 страниц)

Через несколько минут они были на берегу. Вода в лунном свете блестела, как стальной клинок. Матей вскочил на мерина, взял в руки поводья кобыл и завел их в воду. И Зина почему-то не удивилась, действия Матея казались ей естественными. Анна права, Матей настоящий казак, иначе вряд ли он сунулся бы с конем в незнакомую речку.

– Осторожно, не упади! – крикнула она, хотя вовсе не боялась за него, наоборот, ее радовало, что «ее» пленный не боится лошадей. Она не спускала с него глаз.

Напоив лошадей, Матей выехал на берег и соскочил на землю. Зина очень хотела продлить эти минуты.

– Вернемся, что ли? – спросил он.

– Разве тут не хорошо? – вырвалось у Зины. Неужели он не хочет побыть здесь? Что ему до других людей? Неужто не замечает он, как этот чудный вечер околдовал ее, какая она горячая, податливая?

– Ты не смотри на казаков, – сказала Зина. – Скосят сено и уйдут к своим, в монастырь. Говорят, готовятся они в поход на Филоново, там засели большевики. Странные люди нынче пошли, словно и не умеют жить без убийств… Дураки!

Матей показался ей нерешительным, робким.

– Привяжи коней, посидим. Хочу у тебя кое-что спросить, – сказала Зина прерывающимся голосом.

Конядра привязал лошадей к ветвям и сел рядом с ней. В голове смятенно пролетали мысли. Аршин прав, женской болтливостью можно воспользоваться не всегда, конечно, но с Зиной… Такое доброе, доверчивое создание… Матей по привычке подтянул колени к подбородку. У его ног на каменистой земле поднимал свои веточки кустик дрока.

Дома в палисаднике рос дрок, и мама оберегала его от Матея.

– Говорите, хозяйка… – произнес Матей.

Она повернула к нему лицо, белки глаз сверкнули в лунном свете.

– Думал ты когда-нибудь о том, что нас ждет? – участливо спросила она. – О том, как понапрасну уходит жизнь? Тебя в плену били?

Из груди у него вырвался недобрый смех.

– Посмели бы только, я себя в обиду не даю. Зина подняла голову.

– И здесь никто не посмеет, ни есаул Кириченко, ни один из генералов, которых есаул охраняет в монастыре. Их там трое. А ты живи у меня, сколько захочешь. Пусть Анна хоть сто раз говорит, что ты тот самый большевик, который ее чуть не убил. Петр Новиков над ней тоже из-за этого смеется, как я. Говорит, у нее куриные мозги, разве явился бы ты сюда, если б убил здесь человека? Вот и я так думаю. Мог ли бы ты вернуться сюда с таким грехом на душе? Это на тебя не похоже.

Зина не сводила глаз с Матея, но тот не торопился отвечать.

– Хочешь знать, что я тебе хотела сказать? – спросила она.

– Да.

Зина опустила голову, глубоко вздохнула. Каменный человек. Слова не вытянешь.

– Скажи, Матей, отчего ты такой угрюмый, или сердце на войне выгорело?

Перед его мысленным взором возник родной край, могила Люды рядом с осыпавшимся холмиком бабушки… Но какое дело этой женщине до того, что он испытывает, когда думает об этом?

– Сердце мое не выгорело, да жизнь тяжелая, – ответил он.

– А мне, думаешь, легче? – с болью вырвалось у Зины. – Три года назад убили мужа… Что мне теперь? А жить, как Анна, я не могу! У нее мужики сменяются, как в ночлежке. Придет казак в темноте, переспит, а утром опять одна… Или глупо, что я так не делаю?

Конядра покачал головой. Ведь это словно родной человек с ним разговаривает… Зина вдруг стала ему близкой, и его охватило незнакомое чувство доверчивости. Он медленно проговорил:

– Ничего тут глупого нет. Если муж все-таки вернется, будет молиться на тебя, как на икону.

– Не вернется он. Двое однополчан из нашего села схоронили его в проклятой польской земле. Схоронили, а сами – дальше в поход. Мол, поможем после войны найти могилу, да и они-то не вернутся – оба погибли. Оставайся у меня! Дети у меня хорошие, сам видел. Дам тебе Юрины сапоги, твои вон как изодрались…

Матей Конядра скорбно прикрыл глаза. Во что хочет вовлечь его эта несчастная женщина?

– Не могу ничего обещать, хозяйка, – сказал он, а на большее не хватило духа. Почему не умеет он, как Аршин, пожалеть женщину мимоходом? Обняв Зину, он добавил: – Но я очень уважаю вас за прямоту.

Зина сидела, боясь шелохнуться. Подняла глаза.

– Называй меня на «ты» и при старике, и при Анне, ты ничем не хуже ее Петра. А мне еще до замужества снился такой человек, как ты. Не смейся, я не выдумываю.

Он хотел погладить ее по щеке – щека была мокрая от слез, но говорила она нарочно резким тоном, словно навек отрывала от себя прошлое.

Зина страстно обвиняла тех, кто затевает войны. Война и ему искалечила молодость. В жизни все так сложно, Зина, любовь и ненависть… А что между рождением и смертью? Матей прижался к Зине плечом, и ее слова вдруг пробудили в нем тоску по собственной загубленной молодости. Сейчас бы мог быть уже врачом, а что на деле? Но раз уж так сложились обстоятельства, не может он не служить революции, не бить ее врагов. Однако этого сказать он Зине не может.

– У тебя есть жена? – Зина затаила дыхание. Что это ей в голову пришло?

– Умерла.

Зина потупилась и нескоро произнесла:

– Мы с тобой как двое нищих, и, может, жизнь наша ничего не стоит. Я только потому в Хопер не бросилась, что детки у меня, бедные…

Словно испугавшись, Зина отвернулась. Медленно встала, пошла к лошадям.

Он взял ее за руку. Зипа мягко высвободилась и кончиками пальцев погладила ему виски.

– Казакам бы только кровью упиваться, не знают они, что такое любовь. А, все они одинаковые, и белые, и красные…

Они возвратились в полуопустевший стан. Лишь несколько человек спали у костра, да сидели Беда с Варенькой. Аршин все говорил, Варенька все смеялась. Старики Волонский и Малышкин сладко похрапывали. Девушки забрались на телеги.

– Не знаешь, где Петр? – спросил Матей у Беды.

– Спроси мою хозяйку, – осклабился Аршин.

– А где она?

– Спроси у Петра, – отрезал Ганза. Варенька рассмеялась.

– Зачем тебе Петр, Матей? – сказала Зина, привязывая лошадей к телеге. – Не думай о нем, ложись на нашу телегу.

– А вы?

– Пойду к девчатам, – ответила она и отошла. Остановилась у костра, задумчиво глядя на угасающее пламя и вовсе не слушая болтовню Ганзы. Она думала о Матее, и на сердце ее теплело. И знакома-то всего один день, а мил он ей, словно годы прожили вместе. Ее облило жаром: нельзя об этом думать, к чему это?

– Варенька, пойдем спать, – строго сказала Зина. – А ты, пленный, иди к своему товарищу.

Варенька послушалась и пошла с Зиной к телеге Малышкиных, где еще хихикали над чем-то девчата. Ганза улегся возле Конядры, толкнул его в плечо:

– Ну, что скажешь, товарищ командир? – И он тихонько засмеялся. – Или мне ждать до утра? Молчишь? Ладно, подожду, голубчик. Ты, я вижу, сыт, теперь даже мед тебе горек, но я теперь с тебя глаз не спущу!

* * *

Второй день сенокоса – то же солнце, тот же пот. В полуденный зной все опять укрылись в тень на опушке леса отдохнуть. Трофим Малышкин расположился в группе женщин, возле вдовы-солдатки Нины Матвеевны, и, склонив седую бороду к ее гладкому загорелому лицу, рассказывал так, чтобы слышали все вокруг:

– Прихожу это я в канцелярию нашего атамана, а у самого ушки на макушке, что у твоего стенного зайца. Атаман сидит туча тучей, чешет под мышкой. А перед ним бесится Харламова Нюра, бумажкой размахивает, воет: «На что мне это? Мужа убили, брата убили, мать еле осилит щи сварить, а вы мне за реквизированный хлеб вот этой бумажонкой платите? Да я с городу умру вместе с детьми! Разве это порядок? Куда ни повернись – убийцы да грабители! Позавчера послали вы меня в Грязи, дескать, Нюра, ты одна проскользнешь через красных, так в поезде на меня казаки навалились, как псы бешеные… За это пусть ваши мне хоть сено скосят!» Атаман смотрит на меня, вздыхает: «Видал, Трофим, какая у меня теперь жизнь?! Я у ней и половины пшеницы не забрал, зерна у нее осталось по крайней мере на три года, а она так-то! А до твоего прихода голосила – помощника требовала, помощника ей надо! Только не старика безрукого! Слыхал, Трофим? Не старика! Православная Русь в крови утопает, а Нюрке помощника подавай, и скорее всего в постель. А в поезде, верно, сама к казакам напросилась, темнота-то ей милее всего…»

Трофим сипло засмеялся в самое ухо Нины и со смехом продолжал:

– Ну что на это скажешь? Молчу я, и атаман едва дух переводит. А Нюрка зубы оскалила, выпучила глаза да как топнет ногой: «Ладно же, тогда я знаю, что делать, и видит бог, вы еще пожалеете, что не хотите помочь. Видал ли кто такого атамана! Вот приведу…» Она не договорила и выбежала из канцелярии, как ведьма. Атаман перекрестился, отдышался и говорит: «Врет чертова баба! Не хлеба ей жалко, а казаков ей надо траву косить. Чтоб ей, да еще казаков! Ох, беда мне с этими солдатками. Кум я есаулу, что ли! Еще перезаразит всех, у ней-то в доме тиф был».

Трофим Малышкин посмотрел на Нину ехидным взглядом и вкрадчиво добавил:

– Была бы Нюрка поумней, вот как ты, да пошла бы нам помочь, и ей хорошо бы было.

Нина сердито посмотрела на старого казака, улыбающегося, как сытый кот, и отодвинулась от него.

– Смотрите, не замолвите за меня словечко у атамана, больше меня не ждите! Анна могла бы и мне достать каких-нибудь пленных.

Анна покраснела.

– Поезжай в Алексиково, там их видимо-невидимо…

Приоткрыв полные губы, так что блеснула голубоватая полоска зубов, Анна из-под опущенных ресниц поглядела на Петра Новикова, который крепко спал, растянувшись поодаль. На темном лице казака засияла беспечная улыбка. Анна усмехнулась. Отец не понимает Нюрку, да и Нинку тоже. Забыл, коротка бабья пора…

А Зина не слышала ничего, погрузившись в свои мысли. Странные это были мысли: везде любовь, даже в это страшное время. Зина шепчет про себя нежное слово «любовь», и кровь ее вскипает страстной тоской по человеку, который ходил бы к ней не так, как ходят в трактир выпить водки. Недавно приняла она одного казака, а он потом смеялся, что она ледышка. Да, она была как лед, и это не ее вина. После этого случая в ней поселилось неверие в то, что когда-нибудь сможет она испытать полное счастье. Неужели жизнь так жестока?

Беда Ганза подметил, что Матей Конядра потихоньку скользнул в лес. Чтобы не заметили его отсутствия, Аршин завязал разговор с Малышкиным о жизни в дарницком лагере военнопленных. Старый казак толстыми пальцами ерошил бороду и покачивал головой, словно байки Аршина бог знает как занимали его. Хохотунья Варенька переводила голубые глаза с лица на лицо. «Ах, какие вы все смешные», – говорил ее наморщенный носик. Особенно потешным казался ей Ганза.

– Был у нас начальник, даже поспать вволю не давал, – трепал языком Аршин, поглядывая на Вареньку, слушает ли. – Тогда я записался в первую же команду, которую посылали в лес. Я плотник, с деревом обращаться умею. Сперва-то жил я там, как Даниил во рву со львами, зато воздух там был не то что в лагере, и это на меня хорошо действовало. И кухарка была добра к нам. Вон Матей тоже из села, примерно такого же большого, как наша станица. Где он? А, пошел, куда царь пешком ходит… Матей превзошел кучу всяких наук, но отец научил его косить траву и управляться с лошадьми. Мудрый отец – в плену это пригодилось студенту!

Зина насторожилась, сердце у ней дрогнуло, и Ганза это заметил. Наморщив лоб, он мигнул ей, показав, в каком месте Матей нырнул в молодняк. Зина как будто не поняла.

– Вон оно как! – произнес Малышкин. – Война, брат, не тетка. Я бы тоже мог порассказать…

– Отец Матея полагал, – подхватил Аршин, – что если ты из деревни, то будь ты хоть доктором, а должен уметь вычистить коня. Это здорово пригодилось Матею в России. Неделю назад говорил он мне, что остался бы здесь навсегда, если б казак с казаком, рабочий с рабочим не дрались бы.

– Ничего, мы наведем порядок, будь спокоен! – отрезала Анна.

Зина поднялась, никем, кроме Ганзы, не замеченная, пошла мимо телег на тропинку к речке. Ей не пришлось долго искать. Матей сидел под развесистой ивой и, опираясь спиной о сероватый гладкий ствол, сосредоточенно глядел под ноги.

– Посидите со мной, – сказал он, не двигаясь с места.

– Вернись к кострам, – ответила Зина. – Что толку сидеть одному, когда вокруг столько людей? Скоро начнем косить. Поскорей бы перейти на мои луга…

Матей, не сказав ни слова, встал, медленно пошел к лагерю. Зина, шедшая сзади, сказала сочувственно:

– Наконец-то я поняла, что с тобой. Оказывается, ты студент, твой товарищ сейчас рассказал об этом Малышкину. Не мучайся ты из-за этого, Матей! Мы все в этой войне многое потеряли.

Он обернулся.

– Вечером, как выкупаем лошадей, хочу взглянуть на лесной монастырь.

Зина удивилась. Так вот он о чем думает! Монахов нет, что ему там смотреть? Еще казаки его задержат…

– Дорогу я тебе покажу, носила когда-то монахам дары, – ответила Зина, – но только когда казаки уберутся. В монастыре еще сохранились книги, может, тебе интересно будет. А сейчас я тебя туда не пущу.

– Мне очень нравятся старинные постройки, – сказал Матей.

Она протянула ему руку, он взял ее и пошел вперед. Ей пришлось чуть ли не бежать, но она чувствовала себя очень легкой, оттого что ее руку сжимала его ладонь. Зина улыбалась.

Косари уже разобрали косы и становились на места. Петр Новиков встал впереди Матея.

– А то больно торопишься, всех нас загонишь, – объяснил он.

– А может, я тебе кое в чем завидую, – засмеялся Матей.

– Не будь дураком, Матей, мало ли у нас солдаток? Греха с ними не наживешь, ты им словно кусок сала для голодного. – И Петр взмахнул косой.

Вечером все разбрелись сразу, едва казаки отерли с усов капельки водки, даже стемнеть еще не успело. Аршин будто ненароком подошел к Матею.

– А у Петруши-то все по-благородному. Сейчас я видел, посадил он мою хозяйку к себе на коня и поскакал с ней лесом черт знает куда. А мне она велела ехать вместо старика в станицу за пшеном. Коня мне доверила, понимаешь, что это значит?! Ты никуда не ходи, держись Зины.

Конядре не понравился его тон, и он ответил угрюмо:

– Скачи хоть на козе! А я прослежу, куда это Петр возит Анну. Спроси у старухи Малышкиной про Нюру, про ту, о которой Трофим рассказывал. Думаю, не зря эта Нюра грозила атаману, может, со злости и тебе кое-что расскажет.

Ганза состроил веселую гримасу, щелкнул пальцами и побежал седлать коня. Варенька принесла мешок для пшена, привязала к седлу. И хохотала, когда Ганза прикинулся, что не умеет влезть на лошадь, подходя к ней чуть ли не с хвоста.

– Глупая, у нас ведь совсем другие седла! – с деланной обидой фыркнул он.

Казаки, окружавшие их, покатывались со смеху.

Матей с нетерпением ждал, когда Аршин уедет. Зина уже стояла у своих лошадей. Вдвоем они повели их к речке, Матей их выкупал, напоил, а затем, как вчера, привязал к ветвям.

– Петр уехал с Анной, чтобы никто им не мешал, – сказал он.

Зина недовольно пожала плечами. Луна освещала ее лицо. Оно было хмурое, выражало досаду.

– Не думай ты о них! – резко ответила она.

– Что же мне, смеяться над тобой или над собой? Пойдем-ка лучше в лес погуляем… Смотри, как хорошо вокруг! Жаль, до Хопра далеко, а то бы я и тебя выкупал!

Лицо ее посветлело.

– Чтобы ты успокоился, покажу, куда исчезает на ночь Анна. Грубая у нее душа, ко греху жадная…

Она повела Матея по узкой стежке, далеко огибавшей стан косарей, к пыльной дороге вдоль опушки. По такой едва проехала бы казачья арба… «А орудия здесь, пожалуй, пройдут, – подумал Матей. – Но что скажет Зина, если узнает, кто я…»

Прижавшись к Матею, Зина шла, как в тумане. «О чем она думает? – задал себе вопрос Конядра. – Что есть между нею и Анной? Старая зависть? Ревность? И почему Зина за меня боится? Анна, возможно, сказала ей больше, чем Зина передала мне. Потому ли так она меня оберегает, что сочувствует, думая, что меня ждет что-то скверное? Может, и Петр подружился со мной неспроста. Не потому ли советует Зина, чтобы я держался подальше от казаков?»

Лицо Зины – он видел его в профиль – было добрым, она казалась ему совсем девочкой.

– Давай вернемся, Зина, – сказал он, – а монастырь посмотрим как-нибудь днем. Ведь эта дорога прямо к нему?

Лицо ее смягчилось – и вдруг она стала ему такой близкой…

– И плевать нам на Анну, – резко добавил он. – Ты, как вижу, тоже не любишь ее.

Он почувствовал, как она дрожит, как дышит полуоткрытым ртом. Но поцеловать он ее не мог, хотя она, кажется, ждала этого.

– Зина, – ласково проговорил он, – какая же ты хорошая! Ты знаешь, что ты хорошая?

Матей вдруг потерял нить своих мыслей, голова словно опустела. Он попытался ее обнять. Зина отстранилась и уперлась ладонями ему в грудь.

– Мотя, пойдем скорее к речке, лошади ведь…

Ах да, лошадей-то оставили без присмотра. Матей побежал обратно по извилистой стежке, и ему было приятно слышать за собой ее легкие шаги, словно эхо его шагов.

Кобылы паслись в низкорослом сосняке, а мерин довольно фыркал, общипывая ковыль. Вода в лунном сиянии блестела, как расплавленная ртуть. Матей с тихим смехом растянулся под сосной, протянул руку Зине. Та стояла, смущенная, растерянная, и в позе ее отражалась нерешительность.

– За лошадей тревожилась, хитрая. Жаль, что я не твой конь.

Она опустилась, словно упала с высокого дерева, и со смехом поддразнила его:

– Видали, оказывается, и у чехов есть когти! Надо тебя наказать!

Она хотела еще что-то сказать, но Матей не дал ей. Перед ним встали картины кровавых битв, все эти годы без такой вот женской улыбки… Он притянул Зину к себе. Она попыталась сопротивляться, но он держал крепко. Под его рукой забелели ее упругие груди. Ему вдруг показалось, что в ее глазах блеснули слезы, но слезы теперь уже не могли его удержать.

– Мотя, Мотя, не сходи с ума, – задыхаясь, шептала Зина.

Он тихо смеялся ее смятению. Это ты, видно, с ума сошла! Три дня назад мы и не знали друг друга. Но он чувствовал, что отдается она ему так, словно они прожили в любви долгие годы.

В лагерь они возвратились за полночь. У первой телеги Зина остановилась.

– Разве вы, чехи, не целуете женщин на прощание? – неуверенно улыбнулась она.

Он наклонился и поспешно поцеловал ее в губы. Она погладила его по голове и юркнула к девушкам в телегу. Матей привязал коней к телеге Волонского, собираясь улечься в ней, как и вчера, но там спал старый казак. Тогда Матей пошел к ближайшей копне сена, разгреб ее и лег. И стал думать о том, что случилось на берегу ручья, об удивительной Зининой нежности.

Ранним утром кто-то немилосердно потряс его за плечо. Матей приоткрыл глаза – над ним стоял Беда Ганза, глядел прищуренными глазами, насмешливо морща лоб.

– Здорово, командир, – произнес Аршин. – Нежишься тут в сене, а я трудись за тебя! Сегодня я вправе раздуться, как бурдюк!

Конядра окончательно проснулся, буркнул:

– Хватит болтать, дело говори! И не ори так, да выкладывай быстро, чтобы казаки ни одного словечка не поняли!

Бедржих Ганза сел, смастерил цигарку. Ну, сейчас мой прапор рот разинет – будет знать, какой у него напарник. Он глубоко затянулся и начал:

– Ну, слушай. Я заслужил благодарность в приказе по полку, можешь составить хоть сейчас. Вкатываюсь я это в малышкинский двор – и так приятно мне было проехаться, что я чуть не перемахнул через калитку. И кто же это сидит на крыльце, с обвязанной головой и рукой на перевязи? И при погонах? Казачий подъесаул! Я пустил коня к вороху травы, приготовленной для коровы, и иду себо в дом. Офицерику козырнул, вхожу. Старуха стряпает у печки, а я нарочно хлопнул дверью, старая чуть не шлепнулась в обморок: «Фу, черт, испугал!» Я докладываю, за чем меня прислала хозяйка. Бабка посадила меня за стол, палила борща – офицерского! – и спросила: «Его благородие еще во дворе?» Да, говорю. А она: «Приехал к полудню, отдохнет и дальше поедет. Мне он незнакомый, говорит, свой полк разыскивает. Бедняга – ищи полк по всей степи! Анне не говори, что ты его видел, заругает: зачем привечаю чужого». Я успокоил бабушку – не бойтесь, хозяйка, она мне за это горсть махорки и говорит: «Противно мне смотреть на твои мужицкие опорки» – и несет кожаные носки и что-то вроде сандалий. Снизу кожа, сверху кожа, а мягкие – бархат. Ноговицы и чувяки называются. Гляди, как хорошо сидят на ноге.

– Это я видел у армян, – заметил Матей, – и еще американские индейцы так обуваются.

Но Ганза был весь поглощен своим рассказом:

– Потом говорит: «Поди прогуляйся по станице». А господин казачий офицер все еще торчит на крыльце, как нищий странник…

Аршин сам себя раззадорил рассказом. Потянул носом, глянул на погасшую цигарку и продолжал:

– Спрашиваю первого попавшегося мальчонку, где живет Харламова Нюра. Оказывается, я стою как раз у ее ворот. Хата хорошая, почти новая. На дворе – молодая бабенка, волосы что вороново крыло. Смерила меня взглядом с головы до ног – видно, не очень-то я ей понравился в мундире государя императора – и спрашивает: «Кто такой?» Я в ответ: «Пленный, работаю у Анны Малышкиной». И – не знаю даже, как это мне на ум взбрело, – спрашиваю, не хочет ли и она нанять нескольких освобожденных пленных? Они собираются в Алексикове, чтобы ехать в Австрию, и жрать им нечего, они рады подработать. Не очень-то она мне поверила, должно быть, я слишком пристально мерил глазами объем ее груди, однако ухмыльнулась и бросила: «А как они сюда попадут?» Я ей уверенно: «Напишу – мы с ними договорились». Она смягчилась: «Человека четыре можно выписать? Бояться им нечего, я их защищу от атамана. Он меня слушает – он-то знает почему» Я говорю: «Это хорошо – наши немного побаиваются, в России они ничего хорошего для себя не видели». – «А ты их успокой, – тут она прямо на шепот перешла, как на исповеди, – красных в селе нет, а казаки далеко, в лесу, и тоже не хотят показываться». Я кивнул, дескать, понимаю, и сделал честные глаза. Это ее, видно, раздражило, она взорвалась: «Конечно, твоей хозяйке и Зинке Волонской казаки помогают сено косить, им-то можно – они из казачьей знати. А по мне, лучше бы здесь большевики были, они бы мне помогли». Я, дурак, невольно свистнул, она даже осеклась, но сейчас же сладеньким голоском проворковала: «Пленный, приведи ко мне своих товарищей – пусть тогда попробуют с меня сено требовать, я их поганой метлой по шеям!» Тут я и подумал: да эта кобылка брыкаться умеет, решит еще, что меня к ней Анна подослала. Нет, говорю себе, Беда, это надо замазать! «Хозяйка, – говорю я, – приведу хоть десять пленных, но, должен признаться, никто меня к вам не посылал, я пошел наобум. На малышкинских лугах говорили, что вы ищете косарей. Если вы не проговоритесь моей хозяйке, пленные охотно придут к вам».

Беда захохотал, довольный собой, и продолжал:

– А Нюра эта хороша, глаза как сливы, и, когда она их на меня пялила, я едва не потерял красноармейскую выдержку. «Значит, твоя хозяйка об этом не знает?» – вскричала она. «Не знает, ей-богу!» – побожился я. Она чуть не заржала, так у ней вдруг поднялось настроение. Позвала меня в избу, натолкала мне за пазуху лепешек и – «ступай, веди своих ребят!» Я и ушел. На крыльце у Малышкиных подъесаула уже не было, и бабка, хотя я ее об этом не спрашивал, прошепелявила, что его благородие уехали. На чем он уехал, не знаю: мой конь стоял под навесом, а остальные все здесь. И ночь была на носу.

Аршин умолк и глубоко вздохнул. Его сияющие глаза говорили, что он с нетерпением ждет, что скажет Матей. Конядра улыбнулся:

– А теперь послушай ты меня!

И он рассказал Ганзе все, что узнал о монастыре св. Иоанна. Аршин моргал, кусал губы, дергал себя за усы.

– Ой, держи меня! – вздохнул он, когда Матей кончил. – Прямо хоть завтра же марш-марш в Филоново…

– Пока казаки на сенокосе, они ничего не предпримут, – успокоил его Конядра. – Я еще Петра хочу прощупать.

– Только не сорвись под конец!

– Спрошу просто, долго ли мы будем так по-братски косить сено, об остальном тогда и сам догадаюсь. Ты же по-прежнему изображай из себя невинного ягненка. Полагаю, тебе и притворяться-то особенно не нужно, иначе Нюра оставила бы тебя к ужину, и ты вытянул бы из нее побольше.

– Эх ты, младенец! Да ты еще под стол пешком ходил, когда я уже взрослым стал! Держу пари, ты еще и не дотронулся до Зины, а меня бесстыдно толкаешь к Нюре!

Вдруг он замолчал, лицо его озарилось улыбкой. Он подсел ближе к Конядре.

– Матей, слушай, а ведь везет нам! Отправились мы вслепую, и вот через два дня у нас в кармане целый казачий штаб. Ох, и молодцы мы! Не бойся, я буду как невинный агнец. А теперь низко кланяюсь, командир, спешу к Вареньке. А тебе бы поступить в учение к Нюре.

С помощью Матея Конядры Михаил Волонский свез большую часть сена на свой двор и был очень доволен. Старик уже знал, что сноха спит с пленным. Что делать? Молодость уходит, не станет же он мешать снохе, пусть позабавится хотя бы с чешским студентом. Сам-то он уже не может ее утешить. Казак, которого когда-то привела к Зине Анна Малышкина, не стоил даже корзинки кизяка, и хорошо, что он отправился куда-то к чертям. Не нравился он и Волонскому. Не знал, грубиян, что та горлица, которая не сразу поет, еще краше воркует потом. Одно слово – хам. Бревно!

Старик наблюдал за Конядрой и Зиной, когда они работали в сарае или в коровнике, а когда они на ночь уединялись в чулане, Екатерине приходилось удерживать старика, чтобы не лез к двери чулана подслушивать, о чем говорят молодые. «У, бесстыжий, – ворчала старая, – чего любопытствуешь? Спи лучше, дурак беззубый. А Зина наша умнее Анны, так и знай. Ее Петр, может, завтра на том свете будет, а она опять с пустыми руками…»

Волонский ворочался рядом со своей Екатериной, думу думал. Анна привлекательная, только бешеная какая-то. Это ведь она послала Нюру в Грязи, и солдаты в поезде ее чуть не до смерти покалечили. Слава богу, не Зина туда поехала! Вдруг старик вспомнил: пленный Анны отправился утром в Алексиково с Нюрой Харламовой будто бы за пленными, казаки не хотят больше косить… Старуха подняла голову.

– Наш поедет в Алексиково за документами, чтобы тут остаться.

Волонский удивился:

– Вот как! А вернется?

– Да ведь Зина с ним поедет, забыл, что ли? – рассердилась Екатерина. – Тебе махорку привезет, а себе мужа. Ну, дрыхни!

Ранним утром Матей запряг лошадей в арбу. Зина села рядом с ним. Когда выезжали со двора, Волонский стоял на крыльце, чесал в бороденке. Эх, мир нужен, мир! Сзади всхлипнула Екатерина. Босая, в одной рубахе и нижней юбке, стояла она на пороге, и ветер трепал ее седые волосы.

Матей Конядра ехал молча, и Зине было не до разговоров. Они проехали мимо двора Малышкиных и даже не заметили, что у сарая стоит Анна, руки скрестила на груди, челюсти плотно сжала. Матей стегнул коней. Зина смотрит на его руки с длинными пальцами. Она любит эти ловкие руки. Вспоминает, как он обнимал ее, и все внутри у ней заливает теплом и особенным блаженным покоем, когда слышишь только стук собственного сердца.

– Мотя, милый Мотя, – заговорила она, – как жаль, что нельзя мне быть с тобой в Алексикове, пока ты получишь документы. Но ты скоро вернешься ко мне, правда?

– Конечно.

Она взяла его под руку и положила голову ему на плечо. Лошади шли быстрым ходом, арба подскакивала на неровной дороге. Зина отлично видела, что такая езда радует Матея. Снова заговорила:

– Думала я, ты спокойный, не вспыльчивый, глупая я, правда? Думала, ты не впутываешься в драки…

– Ас чего ты решила, что я не такой? – засмеялся он.

– Нашла в твоей постели коробочку с патронами и пистолет, а утром видела, как ты берешь это с собой. За меня ты не бойся, казаки из монастыря знают меня и тебя тоже. Петр Новиков говорил, чтобы я передала тебя его сестре, когда ты мне надоешь. Дурак, думает, что все мы такие же непостоянные, как Анна. Не отдам тебя никому, ты мой муж, и другого я уже не хочу.

Он молча кивнул, давая понять, что верит ей. Он и сам не представлял, что смог бы когда-нибудь еще так привязаться к женщине. Вспомнил ее нежную страсть и словно вернулся домой, к покойной своей Люде. Между ним и Зиной все произошло так просто, так естественно… А теперь он должен причинить ей боль… Но после войны он вернется к ней, и она его простит. Сегодня он не может даже намекнуть ей об этом. Женщины способны лечь поперек дороги мужчины и помешать ему выполнить долг, сами того не сознавая. Матей поцеловал Зину и погнал лошадей. Зина опять заговорила:

– Думаю я, Мотя, мы теперь принадлежим друг другу на всю жизнь. И если тебя мобилизуют, все равно белые или красные, буду ждать тебя до смерти. Мне бы приятнее, чтоб тебя призвали красные – отец говорит, они разумнее. И я с ним согласная.

– Вот так дед! – засмеялся Конядра.

– Он говорит, было бы здорово, если бы большевики как следует поколотили казаков. В монастыре св. Иоанна они украли все, что имело хоть какую-то цену, их генералы возами вывезли золото и серебро… – Зина повернулась к Матею. В лучах зари лицо ее порозовело, словно просвеченное девичьей, еще ничем не обманутой доверчивостью. – Вчера наш старик поругался с Малышкиным, и Малышкин попрекнул его тем, что мой деверь добровольно пошел к красным. Отец кричал, что его ничуточки это не огорчает и не будет огорчать, пока он сам не разберется, на чьей стороне правда.

– Зачем ты мне все это рассказываешь?

– Ты должен знать, какие дела у нас в семье, – ответила Зина, в глазах ее отразилась какая-то особая решимость. Он уже однажды видел это – в тот вечер, в лесу, у речки. – Я думаю, что отец прав, – продолжала меж тем Зина. – Это святая правда. Как приедем домой, я тебе покажу карточку деверя. Сидит на монгольском коне, а на папахе звезда. Только ты никому не говори, даже своему Аршину, а то нам туго придется. Казаки нас подожгут, если Аршин проболтается Вареньке или Нюрке. Анна умеет выведывать…

Они въехали в низкорослый лесок. Эти чахлые рябины, акации и стелющиеся кусты никогда не превратятся в настоящий лес. Но дорога под их сенью поросла травой, и ехать по ней приятно. Переехали через русло наполовину высохшей степной речки, и Конядра попридержал лошадей. Станица была уже далеко, а когда они снова выедут в открытую степь, то увидят вдали луковки алексиковских церквей. Лошади довольно фыркали, Матею особенно нравился вороной жеребец. У него прекрасный ход, и спина хороша под седло, и в упряжке, видно, редко ходил. Вдруг позади них послышалось ржание. Конядра поглядел на Зину, которая от неожиданности приоткрыла рот и невольно прижалась к его руке.

Матей остановил арбу и встал на сиденье. Поверх кустов, серых от пыли, увидел на дороге трех всадников с карабинами за спиной. Матей сел и погнал лошадей, Зина успокоилась, стараясь прочесть его мысли. Уже слышен был топот, всадники их догоняли, вороной заржал. Матей тихо свистнул, как свистел старый Малышкин, и лошади вынесли их из кустарника. Опять пошла ухабистая дорога, Зина крепко держалась за сиденье.