Текст книги "Чешская рапсодия"

Автор книги: Йозеф Секера

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 29 страниц)

– Ты что, трусишь?

Стемнело, хотя до заката было еще далеко. Казаки увидели чехословаков лишь тогда, когда они очутились над ними. Затрещали ружейные выстрелы, залаяли пулеметы, но поздно. Шама и Костка заставили замолчать ближайший к ним пулемет, Конядра с Ганзой забросали ручными гранатами другой. Завязался рукопашный бой. Казаки поначалу смешались. Некоторые, бросив винтовки, выскакивали из мелких окопов с шашками в руках. Стрелки второго полка гнали их, стреляя в упор и останавливаясь только для того, чтобы перезарядить винтовки. Киквидзе со своим адъютантом стоял на вершине высоты, пристально наблюдая сквозь дождь за ходом боя. Извилистая цепь чехословаков двигалась вперед, как огненная лавина. Слева к ним примыкали густые цепи рабоче-крестьянского полка. Но и казаки получили подкрепление – из станицы и из окрестных балок. Отступление их приостановилось. Киквидзе нахмурился.

– Я подниму тех чехов, которые залегли, – предложил адъютант.

– Таких всего несколько человек, и некоторые еще сами поднимутся, если живы, – нервно ответил Киквидзе. – Запомните на будущее, при первом столкновении с неприятелем командир должен быть терпеливым с солдатами. Прикажите привести наших лошадей, поедем помогать чехам. Товарищу Сыхре пусть тоже приведут коня.

Ян Шама, как обычно, багровый и шумный, до хрипоты кричал: «Ура! Ура!» – с остервенением нанося удары и подбадривая товарищей. Некогда было оглядываться, где кто, только два раза мелькнул перед Шамой Беда Ганза, размахивающий шашкой, Петника и Костку он не видал, да и не вспоминал о них. Бартак, уже потерявший шапку, с карабином в руках нападал, как на медведя, на какого-то верзилу, но Шама тотчас потерял его из виду за клубком сражающихся, потом увидел его уже впереди – Бартак прикладом бил низкорослого казацкого офицера, оборонявшегося разряженным пистолетом. Рядом с Бартаком вдруг появился Голубирек на взмыленном коне, рубанул шашкой казацкого офицера и показал на размытую дорогу в станицу, по которой бежали казаки, поддавшиеся панике при первом столкновении с чехами. Вдруг у Шамы потемнело в глазах, он схватился руками за голову, зашатался и как подкошенный рухнул на колени.

Бартак остановился. Он потерял из виду Голубирека. Тряхнув непокрытой черноволосой головой, Бартак только теперь заметил, что местность изменилась: несколько крестьянских дворев были разбросаны по холмистой местности, около них – оседланные лошади.

– Захватим коней! – крикнул Бартак своим.

А те уже сбегались к нему – Долина, Барбора, Вайнерт…

– Конядра и Ганза, возьмите пулеметы и отсеките огнем тех, кто побежит к лошадям! Остальные – за мной! – скомандовал Бартак.

Казаки, поняв, что им теперь не уйти, дрались отчаянно, защищая свою жизнь, и гибли с ужасом в сердце и бранью на устах. Бартак, а с ним его максимовцы и кто-то еще добежали до лошадей и, крепко усевшись в седлах, обнажали шашки и открывали кобуры с наганами.

– Никого не щадить! – раздался вдруг знакомый голос, и с черного коня Бартаку улыбнулся комбат Сыхра, улыбнулся так, словно ему удалась озорная шутка. Забинтованной левой рукой Сыхра держал поводья, в здоровой правой – наган. Рядом с ним, на тревожно переступающем коне, сидел Киквидзе. У Бартака словно расширилась грудь. Он погнал коня к устью балки, где за камнями залегли казаки, преграждая чехам путь в станицу.

Второй Чехословацкий полк вернулся к эшелонам уже в сумерках. Все были побиты, поцарапаны, и хотелось им только одного – очутиться в сухой теплушке. Бойцы Рабоче-крестьянского полка хоронили погибших, а раненых относили в санитарные вагоны. Ужин был готов. Прошел вдоль состава Киквидзе, все еще с засученными рукавами. Остановился у вагона чешских кавалеристов:

– Товарищ Бартак тут?

Бартак показался в дверях.

– Орлы мои! – вскричал Киквидзе. – У вас теперь у каждого по три лошади?

– Верно, товарищ начдив, – сказал Бартак, – и мы просим отослать их в Царицын в подарок от нас.

– Отлично! – сказал Киквидзе.

Сыхра, с рукою на перевязи, рассказал, что у начдива хорошее настроение. Тут появился и командир полка Книжек, растерянный, озабоченный, стал расспрашивать Бартака о потерях.

– Из моих кавалеристов там осталось пятеро, – ответил Бартак. – Раненые с нами. Нам здорово повезло!

– Это верно, у пехоты дела хуже, – сказал Книжек и захромал дальше, опираясь на палку из акации.

В вагоне кавалеристов веселым огнем гудела чугунная печка, вокруг нее были расставлены сапоги, набитые соломой и сеном. На ремнях уздечек развесили для просушки одежду. Полуголым конникам было не до разговоров. Бартак сидел на лавке у двери и ел так, будто целую неделю у него маковой росинки во рту не было. Они и не заметили, что эшелон тронулся в путь.

– Я так думаю, ребята, – неожиданно произнес Ян Шама; его голова была обвязана, из-под повязки, как кружево, торчали рыжие волосы, – до чего же простая была тактика Голубирека, простая, как колумбово яйцо – да что я говорю? – как оплеуха. Но без нашей отваги эта тактика шиш бы стоила.

– Эй ты, скажи спасибо, что мы тебя знаем! – прыснул Беда Ганза. – Давай, панский батрак, сделаем тебя полковником. Голос у тебя есть, фигура тоже, и переимчивый ты, как обезьяна.

Шама пропустил насмешку мимо ушей.

– Заметили вы, ребята, того матроса и его команду? – продолжал он. – Бились, как львы, на левом фланге Рабоче-крестьянского полка.

– Это Доценко. Его ребята говорят, что от него пули отскакивают, – ответил Ганза.

– Принимаю водку! – прервал разговоры Бартак. – За глоток самогона отдам всю воду, выжатую из штанов. А если водки нет, так хоть пойте! Костка, Шама, кто первый?

Все смолкли. «Неужели у Бартака сдали нервы?» – подумал Долина, придерживая широкий бинт на бедре и кряхтя от боли.

– Никогда бы не подумал, что я способен на такое, – сказал в наступившей тишине Матей Конядра. – Ребята, ведь я забыл, что хочу стать доктором! Я убивал, и мне в голову не приходило, что мне могут дать сдачи! Что меня несло? – Сделав паузу, он продолжал глухим хрипловатым голосом: – Не знаю, как это выразить короче, белоказаки были мне отвратительны, я видел в них сброд, тупое орудие господской сволочи, как метко сказал Кнышев. Я думаю, что прислужник контры порой больший враг революции, чем тот, кто приказывает ему душить революцию.

Матею не ответили. Одни засыпали от усталости, другие не хотели и слышать о сегодняшнем испытании, верно потому, что Конядра выразил и их чувства, и нечего было больше говорить об этом.

Бартак растянулся на лавке. Костка начал что-то мурлыкать себе под нос, но скоро умолк.

Власта Барбора сидел у печи и в глубокой задумчивости ел яблоко, не замечая тряски вагона. Перед его изумленным взором проносились картины минувшего дня. Он опять видел горящую мельницу, высоту, казацкие окопы, два грозных орудия, заряженных картечью, видел, как поднимается в атаку Бартак, как встает он, Власта, и проверяет, при нем ли шашка… Вот он стреляет в казака, и казак падает. Власта перепрыгивает окоп, вставляет новую обойму в карабин – отчего это люди перед ним падают, едва успев поднять против него, Власты, винтовку или наган? Барбора снова заряжает, снова Бартак, уже верхом, и он, Власта, тоже уже верхом, смятение среди казаков, Барбора врывается в их ряды, тот молодой был не старше его самого, и я не хотел разрубить ему голову до подбородка, не хотел! А теперь вот сижу без единой царапины на теле…

Когда возвращались, Бартак сказал ему: «Власта, не вешай голову, ты молодец, товарищ!» Барбора в этом не уверен. Конечно, товарищ, я перенял многое от тебя, врезался на коне в толпу казаков и бил, ни на минуту не останавливаясь, только не изображай неподвижную мишень, так ты нас учил, Войта, еще в Тамбове… Видел бы меня отец! А мама, боже, ока кричала бы от ужаса! Она бы не поняла. А вот Конядра только что правильно сказал: кто идет против своего народа, только и заслуживает, что дубиной по башке!

На станцию Алексиково прибыли на рассвете. Бронепоезд стоял у водокачки, набирал воду. Чехи заполонили вокзал, оттеснив гражданскую публику в зал ожидания. Голодные дети шмыгали между солдатами, плакали, протягивали руку за куском хлеба. Красноармейцы где-то раздобывали воду, дрова. Начальник станции приказал запереть склад, но удар прикладом, нанесенный негодующим Вайнертом, открыл двери. Маруся прошла мимо вагонов кавалеристов. Повязку на шее она прикрыла пестрым платочком.

– Наша красавица уже выспалась, – засмеялся Аршин Беда, добродушно оскалив длинные зубы.

Маруся прошла дальше. У вагона начдива, в группе командиров, стоял Войтех Бартак. При виде командира бронепоезда он по привычке приподнял шашку. Маруся поглядела на него, и в ее глазах затрепетал смех. «Господи, зачем эта женщина пошла воевать? – удивился Бартак. – Все в ней так гармонично…» Он поздоровался, с ней. Из вагона бронепоезда на них с досадой смотрел царицынский представитель Носовича.

* * *

Василий Исидорович Киквидзе решил закончить разговор с этим посланником Носовича.

– Вы уже в третий раз говорите мне, что товарищ Носович раздражен моими партизанскими действиями. Вы опытный командир, скажите, могу ли я в данной ситуации действовать иначе?

Царицынец нахмурился. Морщинки у рта его отвердели.

– Вы должны были остаться на станции Арчеда. Здесь у генерала Дудакова слабые силы, бригады Сиверса против них вполне достаточно.

– У вас неверные сведения. Дудаков имеет три бригады, а я не позволю разбить Сиверса.

В вагон Киквидзе входили командиры полков. Пришла и Маруся. Царицынец отошел к окну. Киквидзе закурил папиросу. На его губах играла улыбка. Он обратился к чехам:

– Так, товарищи командиры, теперь несколько дней – отдых. Не говорю – веселье, хотя мы выиграли бой. Я еще долго и с болью буду думать о павших чехах. Кем заменить этих девяносто героев? Вы бы, товарищ Книжек, съездили в Тамбов, привезли новых бойцов – набор продолжается. Через четыре дня сможете возвратиться.

Киквидзе похвалил командиров кавалерийских полков и добровольцев Рабоче-крестьянского полка, матроса Доценко и артиллеристов Борейко. На место погибшего Зарубы командиром второго батальона назначил Ондру Голубирека, а на место последнего поставил Войтеха Францевича Бартака.

Вацлав Сыхра и бровью не повел. Он слушал Киквидзе, запечатлевая в памяти каждое движение его лица.

– Этого человека можно или любить, или ненавидеть, – шепнул Сыхра Книжеку, но тот не слушал – думал о доме генерала Половникова и о его дочери Ирине. Ее братья, правда, у Краснова, но в сердце девушки нет ненависти к красным чехам. Она не раз повторяла это, улыбаясь Книжеку, словно ласкала его этой улыбкой. Его приезд будет для Ирины сюрпризом. А может быть, генерал Половников предложит ему комнату в своем доме, раз сыновья его теперь где-то под Таганрогом…

Между тем Киквидзе озабоченно продолжал:

– Красноармейцы пусть знакомятся с Алексиковом, это может пригодиться: нет никакой уверенности в том, что через пару дней Дудаков снова не пошлет на нас свои войска. Такая уж у него атаманская манера, и я бы удивился, если бы он этого не сделал. Поэтому пусть в вагонах остается хотя бы половина личного состава – на всякий случай. Вот все, что я сегодня хотел вам сказать. До свидания!

Начдив встал, пожал всем руку, Марусе подал первой. Выходя из вагона, Маруся коснулась плеча Войты Бартака.

– Слыхала я, что в бою вы себя не щадите, – сказала она. – Объясните мне – почему? Ведь Россия не ваша родина.

Новый ротный прищурил глаза:

– А вы себя щадите?

Она молча дошла с ним до вагона кавалеристов, и там они остановились. У Маруси было чуть ли не смущенное лицо. Она оправила гимнастерку под ремнем, проверила, застегнута ли кобура, и бросила с преувеличенной грубостью:

– В шесть вечера пойду в город, хотите со мной? Я подожду вас на перроне.

Бартак нисколько не был удивлен.

– Хорошо, если только моя помятая гимнастерка вас не шокирует.

– Чудак, с кем я хочу идти, с вашей гимнастеркой или с вами?

Киквидзе отпустил и адъютанта. Затем открыл окно вагона и выглянул наружу. Часовые Рабоче-крестьянского полка, молодые, недавно мобилизованные парни, стояли по обеим сторонам вагона с довольно решительным видом. За своего молодого начдива они готовы были броситься в огонь. Киквидзе растянулся на кушетке, которая попала к нему из какого-то салон-вагона, и закурил. Он с удовольствием поспал бы часок, да не мог уснуть.

Он думал о Медее, Медико, о своей такой странной любви. Как-то ей там живется, в Москве? Медея совсем непохожа на эту бешеную Марусю с царицынского бронепоезда, черный блеск ее глаз согревает. Он вырвал ее из патриархального дома в Кутаиси, ее отец вонзил кинжал в дверной косяк: живой она уже не переступит порог родного дома. Киквидзе гордится Медеей: теперь она работает для революции. Приняли ли бы Медею прежние кутаисские подруги, Тамара и Нина? Жену человека, с которым не венчана, с человеком, который после февраля 1917 года был выбран председателем Комитета 6-й кавалерийской дивизии, а в ноябре – председателем Военно-революционного комитета Юго-Западного фронта? Который командовал красноармейским отрядом против гайдамаков, и немцев, и австрийцев под Ровно и Бердичевом, а потом сформировал в Тамбове красноармейскую дивизию? Их мужья не позволят…

Киквидзе улыбнулся. А Медико к ним и не пошла бы. «Моя любовь сильнее супружеских уз, – сказала она ему, – и не вечно же будет длиться эта война, душа моя. Разве оба мы сотворены не из огня?»

Гимназист кутаисской гимназии, участвуя в социалистических кружках, он проникся гордостью революционера. Во время войны пошел в царскую армию с четкой задачей: научиться воевать и понимать душу солдата. К концу войны его арестовали за революционную деятельность. Медико сказала ему: «Не сдавайся!» Довольно бурная жизнь для двадцатичетырехлетнего человека.

Киквидзе встал с кушетки. Зачем вспоминать? От этого размягчается душа, сердце может заколебаться, а сейчас необходимо, чтобы оно было стальным. Начдив взял со стола кинжал с узким клинком и подошел к карте.

* * *

Вацлав Сыхра достал для Бартака новую рубашку из тонкого сатина, и Войта, шагая рядом с командиршей бронепоезда, чувствовал себя другим, беззаботным человеком. Маруся явилась в легком городском костюме, и, если бы на перроне она не толкнула нарочно Войту локтем, он бы ее и не заметил, потому что отыскивал Черкешенку. Они пошли по оживленной улице, разговаривая мало, как молодые люди, которые встретились впервые и только знакомятся.

– Вы, может быть, недоумеваете, чего я от вас хочу? – внезапно сказала Маруся. – Вы меня интересуете. Хочется понять, что за люди чехи.

Бартак туже затянул ремень, чтоб его не оттягивала кобура, и сказал с усмешкой:

– Что же особенного видите вы в нас, Мария Михайловна? В Чехии мы давно уже боремся против австрийских императоров, неужели мы не должны помочь нашим славянским братьям? И потом, эта революция не ограничится одной Россией.

Темные глаза Маруси сверкнули.

– Вы профессиональный революционер? Бартак рассмеялся.

– Смешной вопрос. Революция – путь к свободе для всех людей. А я хочу быть свободным человеком.

– И это все?

– Да.

– Вы видите жизнь слишком упрощенно и наивно, Войтех Францевич. В вашем возрасте я, правда, тоже так рассуждала, но тогда я была глупой барышней. В университете прочла одним глазом Марксов «Капитал», другим – Виндельбандову «Историю философии» и неокантианцев вообще, зато война открыла мне глаза, но иначе, чем вам. Я пришла к выводу, что сначала нужно перевернуть вверх ногами существующий дурацкий мир, а потом уж поставить на ноги человека естественного интеллекта.

– Меня никогда не привлекали книги о философском смысле интеллекта, – сказал Бартак. – Меня интересуют естественные науки и земледелие. Хочу когда-нибудь выращивать хлеб и разводить скот, конечно не в тех условиях, которые мне дала бы сегодняшняя Австрия.

Маруся тряхнула головой, однако в этом движении не было ни пренебрежения, ни согласия. Некоторое время она молчала, упорно обдумывая эти слова, и вдруг сказала:

– Зайдемте к моей племяннице Кате. Вы встретитесь там с человеком, который до недавнего времени говорил, как вы. Он эсер, как и я, но наполовину анархист. Я заставлю его вправить вам мозги.

– Анархистской агитацией, что ли? – Бартак улыбнулся. – Знаю! В Таганроге, в лагере пленных, был у нас один поручик, заявивший себя анархистом. Он все говорил, говорил о необходимости свергнуть все режимы, а в конце концов оказалось, что он просто-напросто страшный эгоист. Мне он был противен…

Войта посмотрел на Марусю. Она язвительно усмехалась. Бартак гордо сжал губы и умолк.

Навстречу им двигалась кучка красноармейцев. Они громко переговаривались, и прохожие озирались на них, взглядами давая понять друг другу, что они о красноармейцах думают. В этой кучке были Аршин Ганза, Йозеф Долина, Курт Вайнерт, Власта Барбора, Ян Шама и его верный друг Карел Петник; несколько отстали от них Ян Пулпан и Отын Даниел. Они приветствовали Бартака, в глазах их поблескивало озорство. Кровь бросилась ему в лицо, но он улыбнулся в ответ. Они уже разминулись, когда Бартак услыхал голос Аршина: «Ребята, да это Черкешенка с бронепоезда! Нечего сказать, нашел Войтех замену Марфе. Видать, любит яблочки позрелее. Только бы она не перетащила его к своим». На это громко ответил Ян Шама: «Драгун, ты видишь не далее ушей своего коня. Кадет наш, а что касается девчонки, то и ты бы к ней прилип, если бы она позволила».

Бартак разозлился: «Вот окаянные, никак не отучатся думать вслух! Аршин поддразнил меня нарочно, знает ведь, что я не забыл Марфу. И что повезло Артынюку, что он погиб подо льдом, иначе я собственной рукой повесил бы его на максимовской колокольне».

– О чем они говорили? – резко спросила Маруся.

– Хотели бы быть на моем месте, – ответил Бартак, устремив взгляд на ее покрасневшее лицо.

– Дураки!

– Это относится и ко мне?

Складки у ее рта разгладились, словно ничего не произошло. За незначительным разговором они подошли к двухэтажному дому на глухой улочке. Фасад ободранный, двери тяжелые, с резьбой, на окнах первого этажа решетки. Маруся вошла в этот дом, Бартак, как ягненок, – за ней. По деревянной лестнице поднялись на второй этаж. В просторной комнате, обставленной в духе русских буржуазных квартир, сидели в разных углах четыре легко одетых человека: три женщины и один мужчина. На столе стояли рюмки и наполовину выпитая бутылка водки.

Вызывающе красивая женщина поднялась навстречу Марусе и нежно обняла ее. Маруся приняла ее поцелуи как нечто естественное, и подала руку пышной брюнетке в длинной узкой юбке и в расстегнутой кофточке, сидевшей на диване рядом с безусым молодым человеком, и лишь после всех обняла молоденькую девушку, на чистом лице которой читалась наивность гимназистки.

– Как дела, Катюша? – спросила Маруся и еще раз поцеловала девушку в улыбающиеся губки.

– Спасибо. Меня приняли на службу в Совет.

Мужчина на диване и не думая встать, в знак приветствия он только пьяно улыбнулся Марусе. Это был рослый светловолосый молодой человек с насмешливыми серыми глазами. На нем были брюки артиллериста царской армии с желтыми лампасами и черная, расстегнутая на шее косоворотка.

– Никола, – язвительным тоном сказала Маруся, – я привела показать вам настоящего солдата. Хорошенько рассмотрите Войтеха Францевича и возьмите с него пример.

– Я видел господина чеха на путях, когда вы шлепнули Сережу, – сказал артиллерист. – Мы вам этого не спустим, даже если вы поступили так ради вашего гостя.

Маруся, не ответив, повернулась к артиллеристу спиной и указала Войтеху на кресло у окна. С этого места Бартаку видна была широкая неубранная постель и столик, покрытый черной плюшевой скатеркой, на котором лежала кобура с наганом и лента, набитая патронами. Маруся села около Войтеха на широкий мягкий стул и весело обратилась к Кате:

– Золотко, дай нам чего-нибудь выпить, хотя бы водки. Войтех Францевич не побрезгует. Киквидзе нас не видит.

Катя торопливо наполнила рюмки. Подавая рюмку Бартаку, Катя наклонилась к нему, так что он не мог не видеть в ее глазах напряженного любопытства восемнадцатилетней девушки и ее губы, налитые жарким дыханием. Маруся слегка шлепнула Катю и весело обратилась к Бартаку:

– Мы привыкли пить до дна и только Кате этого еще не позволяем. Ей можно пока только пригубить. На, Катя, лизни из моей!

– Это хорошо! – воскликнул Войта, улыбнувшись румянцу, залившему лицо девушки, словно ее нечаянно осветили красным светом.

Николай медленно, с известным усилием поднялся с дивана и встал перед Бартаком. На ногах он держался не очень-то твердо, но лицо его было сосредоточенно. Он развел руками и проговорил, словно во рту ощущал неприятный вкус:

– Ваше благородие товарищ, я неудавшийся офицер батюшки царя, черт бы его побрал. Что он мне сделал? Заставил напрасно ждать капитанские погоны. Вам, верно, мотив этот кажется не вполне идейным? Ладно. Добавлю, что я всегда плевал на государя. И на его генералов. А теперь что? Теперь я стреляю в своих бывших товарищей, которые остались у Краснова, потому что эти болваны не поняли, что в наше время правы мы одни, гвардейцы справедливой матушки-смерти. Когда вытравим все плевелы и установим свободу личности как единственно справедливый строй… – Офицер повернулся к столу, налил себе водки, но лишь пригубил и продолжал: – Краснов и Деникин хотят восстановить на Руси монархию, и я их за это ненавижу. Они добиваются своей цели насилием, будто свободная жизнь может опираться на насилие. Большевики не лучше, но они по крайней мере разрушают все старое, сгнившее, и потому я иногда охотно им помогаю. Но все до поры до времени, ваше благородие товарищ. Говорю же я вам все это для того, чтобы вы с самого начала знали, кто я таков. – Во время всей своей речи артиллерист оживленно жестикулировал, переводя дух после каждой фразы. Он мрачно улыбнулся и добавил: – Говорят, мы изменили своему классу. Это клевета. Мы класс сами по себе, а вот ваш Киквидзе своему классу изменил. Вы, вероятно, знаете, что он эсер.

– Он предан нашей революции, и это для меня решающее, – ответил Бартак.

– Опять вы! – негодующе вскричала Катя. – Войтех Францевич у нас первый раз, а вы уже на него кричите. Нехороший вы, Никола!

Бартак сел поудобнее, как в седле, и мрачно усмехнулся. Его раздражали даже желтые лампасы на синих брюках артиллериста.

– Я тоже бывший офицер, – сказал Бартак, – гусар австрийского императора, и говорю вам это для того, чтобы вы тоже знали, кто я таков. Что же касается белых, то я от всей души согласен с вами – они хотят вернуть старое, а потому пусть их черт возьмет! Не пойму только, почему вы отказываете Киквидзе в праве самому решать свою судьбу, раз вы столь громогласно заявляете о свободе для себя. С вами трудно спорить.

– Отлично, гусар! Надеюсь, что вы перешли из чехословацкой белой гвардии, именуемой Легией, в русскую Красную гвардию не ради того, чтобы стяжать жалкую славу героической гибели от казацкой пули. Пролетариат вас об этом не просит. У него более благородные идеалы, и умирать за них он предпочитает сам, притом массами, как вы, конечно, уже видели.

– Я вступил в Красную гвардию добровольно, свободно, ведь я мог согласиться на то, чтобы быть обмененным на какого-нибудь царского поручика, – раздраженно ответил Войтех. – Ничто мне так не противно, как половинчатость, как развитие по этапам. Я сражаюсь за революционный разум, поручик, поймите, за власть революционного разума.

Николай пожал плечами. В его светлых глазах мелькнуло пьяное ехидство. И опять он долго говорил о свободе, как ее понимают анархисты. Можно убивать кого захочешь, и ни одна женщина не имеет права ни в чем ему отказать – этот пункт Николай повторил дважды. Перехватив вопросительный взгляд, брошенный Бартаком на Марусю, он пронзительно расхохотался: более всего его насмешило ее окаменевшее лицо.

– Наша командирша – исключение. Ведь после Чингисхана монголами правила баба. Да еще как свирепо!

Николай вдруг повернулся к Соне, сорвал кофточку с ее плеч.

– Покажись ему! – сказал он повелительно.

Соня без всякого стыда повернулась обнаженной грудью к Бартаку, глядя на него ясными голубыми глазами.

– Не сходи с ума! – крикнула Маруся.

Николай вспыхнул, его узкое лицо мгновенно покраснело.

– Войтех Францевич, Войтех Францевич, порох да бабенки – вот мое жизненное кредо. Я совершенно равнодушен к добру и злу. Запомните, нынешняя революция так же бесплодна, как в пятом году. Воевать за власть революционного разума смешно, когда мы удобряем степную бесплодную целину человеческими мозгами. Ребяческие разговоры о значении революции ведет уже одна наша Катюша…

Катя стояла, прислонившись к темному шкафу, и хмуро смотрела на всю эту сцену. Николай осекся, покачал головой:

– Не хмурься, малышка, такова жизнь. Ты ее тоже познаешь.

Маруся, холодно наблюдая за Николаем, иронически усмехнулась. Если он только отпугнет чеха, она не даст ему времени пожалеть об этом! Маруся опустила руку в карман жакета и жестко улыбнулась. Прикосновение ладони к рукояти нагана успокоило ее.

– Никола – свободный человек, может бороться за что угодно, – сказала она надменно. – И болтать может что угодно, только хорошенько следи за моей рукой, она не так терпелива, как я.

– Ах, Маруся, почему ты не снимешь жакетку? – подбежала к ней Ольга. – Или не хочешь, чтобы Войтех Францевич увидел, что ты красивее Сони?

Командирша бронепоезда даже не шелохнулась, только деланно улыбнулась Ольге уголками рта. Николай, наполнив рюмку, подал ее Войте, криво ухмыльнулся, налил и себе. Ольга повесила жакет Маруси на спинку стула и благодарно поцеловала ее в лоб, шепча ей что-то ласковое. Затем она обратилась к Бартаку, словно и он был предоставлен ее заботам:

– Вы тоже снимите не только портупею с оружием, но и фуражку отложите. Я хочу сегодня веселиться. В кои-то веки выберет Маруся минутку для меня! Живем мы тут с Катей и Соней как сироты. Только и знаешь – будничная работа в Совете, пишущая машинка, думы и мужчины, которым все некогда…

– Ольга умница, – сказала Маруся. – Рекомендую вам ее, Войтех. Как узнаете ее поближе, увидите, что я права. – Маруся вдруг обернулась к Николаю: – Ну-ка, грозный владыка над женщинами и смертью, налей и нам. А ты, Соня, прикройся.

Вартака здесь ничто не удивило, даже поведение Маруси. Он только ломал голову, как попала невинная Катя в среду этих разложившихся людей и такова ли она, как кажется. Побыть бы с ней наедине, может, рассказала бы ему все… Хорошо, что водки осталось уже на дне. По крайней мере хвастун Никола скоро ослабеет. Наверно, тогда с ним можно будет поговорить… Войта закурил и сказал:

– По нас с вами, Николай… Николай.. – Бартак выжидательно умолк.

– Владимирович, – фыркнул Николай. – Холодный.

– Николай Владимирович, – продолжал Бартак, – по нас с вами видно, какие штуки может сыграть война даже с офицером. Были мы дисциплинированными солдатами своих императоров, но, едва мы вырвались из-под их власти, разом превратились в людей с собственной волей. И уже образ мыслей у нас совсем не тот, что тогда, когда мы стояли перед своей частью. Скажите, вернулись бы вы в царскую армию, если бы она вдруг восстала из мертвых?

Офицер от удивления поднял брови, в глазах его заиграли огоньки, он произнес свысока, с нарочитой скукой в голосе:

– И зачем вы стараетесь разгадать такие неинтересные загадки? Ни к чему это. Вокруг меня погибло уже много людей, причем некоторые задавали себе более глубокие вопросы, чем вы. Я о своем будущем вообще не думаю. Бью контрреволюционную сволочь во множестве – пушками – и удовлетворенно попираю трупы, которые сам сделал. Для меня, сударь, имеет какую-то цену только собственная тень, пока это не тень моего трупа.

Николай щурился от света висячей лампы, которую Соня, встав на стул, зажигала проворными пальцами. Мысленно усмехнулся. Чепуху я болтал, чех, эту девчонку я тебе не отдал бы.

Бартак тоже смотрел на Соню. Она натянула уже кофточку на плечи, но не застегнула ее, и тусклый свет лампы оттенял ее грудь. Такую ослепительную женскую грудь он уже видал – грудь Марфы… Бартак стиснул зубы, отрезвляясь.

Зачем он, собственно, пошел с Марусей? Хотел узнать людей из ее окружения? Ведь он постоянно носит в сердце образ Марфы и мертвой не может себе ее представить. Любил ее за преданность, за чистую любовь. До нее он женщин не знал. Она была первой. Даже Ника, киевская племянница Артынюка, которую тот сватал ему в жены, при всей своей особенной русской красоте и интеллигентности не затмила образ Марфы.

Тогда, в Киеве, в салонах молодой жены Артынюка, сходились самые разные люди – купцы, всевозможные начальники, – ели, пили, говорили о максимовском лесе. Племянники хозяйки приняли австрийского гусара как экзотического гостя, но сумели не показать этого. За столом Ника сидела возле него. Ему казалось, что ее влечет к нему его сдержанность. Она представила его своему отцу, генералу. Водила в театр, на бал. Когда он уезжал обратно в село Максим, уверяла, что будет отвечать на все его письма. Жена Артынюка на прощание поцеловала его. И все же Войта постоянно чувствовал Марфу рядом, мечтал опять быть у нее в кухне, в захолустном украинском местечке, среди пленных товарищей и прислуги Артынюка. В этой же компании его интересовала одна Катя. У нее простой взгляд, наверно, она не видит ничего неприятного в своей тетке Марусе. Бартак снова закурил.

– Катя! – закричал Николай. – Водка кончилась!

– Я поставлю самовар, – ответила девушка.

– Отличная мысль, девочка, – одобрила ее Маруся. – В прихожей я оставила сверток, сбегай за ним. Или подожди, пойдем вместе. Приготовим господам офицерам ужин, как это делали наши порабощенные бабушки. Ольга, Соня, пошли! Катюша, возьми спички.

Соня послушалась, хотя ей больше хотелось остаться. Улыбнувшись, она послала Холодному воздушный поцелуй и пошла к двери, подталкивая впереди себя Ольгу, которая отнеслась к затее довольно равнодушно.

– Что это с Ольгой? – спросил Войта у Николая. Тот прыснул.

– Ни о чем здесь не спрашивай, приятель. Маруся не любит, когда суют нос в ее частную жизнь. Слыхал, что дамы отправились готовить нам ужин, и хватит с тебя. Послушаем, как они развеселятся, – даже благородная Ольга – она ведь графиня.

– Вы хотите есть? Я нет, – сказал Бартак.

Он не получил ответа. Николай плюхнулся на диван, вытащил из кармана окурок, попробовал закурить. Только спустя некоторое время он произнес совершенно спокойно, словно был трезв:

– Вы спросили, вернулся бы я в царскую армию, если б она существовала? Скажу вам правду: нет. Даже если бы мог служить в Питере самому государю. А вы?